Текст книги "Не ходи в страну воспоминаний (СИ)"

Автор книги: Ксения Татьмянина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Едва по руке потекло прохладное лекарство, я выронила кинжал, сжала ладони и ослепшие сожженные глаза и облезлая кожа, сошли от одного касания.

– Спасибо, – отдышавшись, встала на ноги.

Который раз уже взглянув на Гарольда, поняла что это первое, что поразило его в мире сов по-настоящему. Цепи его отпустили, руки повисли плетьми вдоль тела, а пошевелиться от увиденного он так и не мог. К счастью, появился Перу. Поднял мое оружие с каменного пола, покрутил довольно увесисто и вернул.

– Познакомься с законом цепей, Гарольд, – понимающе вздохнул страж. – Да еще и при таком редком зрелище…

– И что это было?

Он ощупывал взглядом мой вернувшийся облик, без капли шрама, без следа.

– Ненависть, которая обжигает человека, причиняет ему страдания и уродует душу. Ты только что видел, как позади нее возник человек с химической колбой в руках, и как воздал рыцарю положенное.

– Я хотел предупредить…

– Закон не обойдешь, даже если ты король. Есть вещи, в которых человеку никто не может помочь, как бы сильно тот не хотел этого. Спасти Майю от всплеска ненависти было не в твоих силах, помочь избавиться от нее, тоже. Никто не поможет. Никто вместо нее не сделает. Никто кроме нее не переборет.

– Хватит, Перу…

– Не тебе же все это объяснять, сахаринка. А теперь пора знакомиться, – он заулыбался, рассеивая нагнетенную прежде обстановку. – В соседней зале идет настоящий бал! Сколько можно ходить вокруг да около, когда ваши пути пересеклись в одной точке пространства?

Страж засеменил быстрым бегом к створкам, растворился в темном коридоре и очень издалека через несколько секунд я услышала Перу:

– Его величество король Гарольд!

– Пошли, – я дернула его за рукав, а он все еще пялился в мою сторону настороженно, словно я до сих пор не смыла с себя всей этой гадости. Стиснула зубы. – Я свита. Ты должен идти впереди.

Гарольд встряхнул плечами, провел ладонью по волосам, резко улыбнулся, сощурившись. Как беглая насмешка. В ту же секунду улыбка исчезла, а улыбчивый настрой остался.

– Я ожидал чего-то подобного. Твой мир легко предугадать. Почти. На каждом вечере, куда бы я ни был приглашен, от меня всегда ждут “интересных” историй. Или сами спрашивают, если молчу, так что я снова, или лучше сказать, всегда ощущаю себя одним из них. Навечно. А это действительно так.

И пошел вперед, вслед за Перу.

Мне стало приятно, – потому его величество и выглядел “на ах!”, чтобы все, кому жутко хотелось цапнуть за живое, об такого зубы пообломали. Это было последнее звено цепочки вспомнившихся чувств, – спокойно и храбро.

Осада крепости

Он появился в дверях, и слегка растерялся, оглядев публику залы. Те немногие, что остались, постепенно разбредались, таяли, исчезали совсем незаметно для глаз, будто только показалось, что секунду назад здесь кто-то стоял.

Оливия разом, с первого взгляда увидела, что это за человек. Еще несколько мгновений, как в большом помещении, на почтительном расстоянии друг от друга, остались стоять только они одни, двое надвое. А Перу между ними считался незамеченным. Но оруженосец, кивком головы в первую очередь приветствовала стража, потом Гарольда, а потом и вышедшую поближе из дверей Майю. Девушку она разглядела особенно внимательно, потому что знала о ней давно, а вот видела впервые.

– Кто это? – спросил Георг.

Оливия с удивлением обнаружила, что забыла о мальчике. Непростительно забыла, на целую минуту или даже больше.

– Это Гарольд, – вполголоса и одними губами ответила она, – чей надежды могильный холм ты видел на кладбище, а рядом с ним его рыцарь.

– Настоящий?

Георг тоже внимательно стал осматривать внешность девушки. Она ему напомнила совсем не рыцаря, а переодетого в рыцаря юношу, чья тонкая шея смешно торчит из воротника, как бы выныривая из бугристых наплечников. И Оливия разделила его мысли: треугольное личико девушки было островато, волосы слишком коротко острижены. Хоть доспехи и были “выкованы” точно по фигуре, все равно рыцарь смотрелась щупло, неосновательно для своего звания, даже такие регалии как шпага и кинжал на плече не придавали нужного впечатления. Но оруженосец вслух отметила:

– Сам спросишь, настоящий или нет.

Пока вошедшие приближались ближе, а Оливия и Георг оставались на месте по негласному правилу принимающей стороны, Перу подскочил быстрее и встал рядом с воином. Они втроем образовали резкую ступеньку по убытию роста.

– Не помешали? – Гарольд протянул руку. Однако пальцы Оливии не пожал, а поцеловал. – Мы спугнули всех гостей?

– Нет.

– Спасибо за приглашение.

– Мы вас не ждали, – оруженосец сделала паузу, – но мы о вас слышали.

Георг с удивлением следил за ее изменившимся лицом. Девушка утратила всю свою грозность и воинственность с которым кричала про незваных гостей. От ее голоса и улыбки в данную минуту шло что-то теплое и вкрадчивое.

– Музыка… ты любишь только ее?

– Я пишу музыку, – отвечал король

– И она помогает тебе?

Неясный со стороны разговор, для самой Оливии и Гарольда, впервые встретившихся людей, был очень понятен. Оруженосец все, что нужно уже вынула и прочла из его глаз, и к тому же знала, что, находясь на балу, о чем бы ты ни заговорил, найдешь понимание. Ее собеседник он.

– Тогда пусть заиграет музыка.

Мягкому приказанию повиновались невидимые слуги, и музыка зазвучала. Очень легкая, на пять тактов. И не сговариваясь, оба тут же начали танцевать.

Перу взял мальчишку за руку, дошел до стоящей столбом “свиты”, и вежливо сопроводил их до стоящих у стены кресел.

– А ты настоящая? – Георг почти по-хозяйски сел, откинувшись на просторную спинку. Рыцарь смотрела на танцующую пару. – Как тебя зовут?

– А? – она повернула голову с выражением удивления, что оказывается, рядом кто-то есть. – Кого?

Георг смутился, незнакомая гостья вдруг столь же пристально стала смотреть на него, как прежде смотрела за ними. Подумал, это наверное из-за дурацких вопросов, и опустил голову, не зная, куда себя деть. Поискал карлика глазами, но тот исчез.

– Не может быть… как же ты похож!

– Похож?

– Не важно…

Рыцаря вдруг отпустило оцепенение, она села в соседнее кресло рядом, уложила на подлокотники руки и вздохнула:

– Я Майя. А что ты там еще спросил?

– Ты настоящая?

– А… и да, и нет.

– Это как?

– Трудно объяснить. А ты воин, мальчик?

– Да. Георг.

Все-таки это было необычно, – разговаривать с тем, кто в новом для Георга мире сов уже успел пройти все, чем так страшила порой Оливия, и стать рыцарем. У него был только кинжал, а у нее и кинжал, и латы, и шпага.

– А можно посмотреть? – он указал пальцем на ее ножны на плече и лишь потом спохватился, что это невежливо.

– Конечно.

Рукоятка была похожей. Свой кинжал даже не доставал для сравнения, он еще помнил его всей кожей рук, до каждой шершавинки. Лезвие этого оружия было подлиннее и пошире. Сталь была прохладной и влажной, будто совсем недавно окунули в холодную воду. Он провернул его в ладони, ожидая прочитать гравировку “Надежда Майи”, но с удивлением прочел слово “Прости”.

Другое.

– А знаешь, – вдруг начала девушка, вздохнув с обреченностью, – Оливия тебя бросит. Видишь, они встретились, разговаривают о чем-то и танцуют.

– То есть как бросит?

– Легко. Вот этот бал, да? После него ты вернешься домой, и рано или поздно, но к тебе придет понимание, что гости в этой зале чужие. Но они единственные, кто способен тебя понять даже без слов. А дома родные, но которые не поймут, даже если им объяснить. Ты одинок, и вроде как не одинок. Ты один, и вас много. Давно ты знаком с Оливией?

– Несколько дней, – помрачнел Георг, – и что?

– Успел к ней привязаться? Она хорошая, она ангел… с черными крыльями. Человек, который потихоньку начинает сочетать в себе два сильных качества, – и поймет, и станет верным другом.

Мальчишка смотрел на рыцаря, а та лишь пару раз взглянула на своего нового знакомого, только чтобы удостовериться, что он ее слушает, и потом продолжала размышлять вслух, ведя взглядом вальсирующих. Музыка была красивая, с элементами некой предельной натянутости звука, подводящего сердце к краю и готового разбиться в любую секунду. Но следующий вихрь, или волна, подхватывали подошедшего слишком близко, и на время уносили с обрыва. Георг был человеком слишком юным и неискушенным в подобных вещах, но и он не мог не заметить, что оруженосец и король очень красиво смотрятся вместе. Как в кино. Сиреневое платье лепестками колыхалось от непринужденных, но правильных движений танца.

– Вот увидишь, они оба уйдут. Бросят нас. Таков закон истории. Не становись одиноким, малыш…

Он скосился в сторону Майи и внутренне ощетинился. С определенного момента Георг решил, что только трем людям в его жизни он позволит называть себя малышом, – матери, отцу, и Оливии. Но никак не этому тощему недоразумению в доспехах. Рыцарь называется.

– Спасибо, – он вернул девушке оружие.

– Я часто задумывалась, почему я одна? Почему каждый раз не я танцую под музыку с незнакомцем, не я ношу подобное платье и не я чувствую на своих пальцах приветственный поцелуй?

Георгу стало неуютно. Но деваться было некуда, без своего оруженосца из мира сов он уйти не мог. Майя продолжала:

– Все дело в том, что я с рождения здесь. Всю жизнь, с самого детства, я не мечтала о том, о чем мечтают все дети и все девочки в частности. Не о новой кукле, не о том, что я вырасту красивой, не о том, какая у меня будет семья, не о том, что однажды приедет прекрасный принц, не о платьях, не о цветах, не о любви. Я всегда мечтала о силе, – кулаки у рыцаря сжались, пристукнули по мягкой обивке, – я представляла себя сильной, – в мечтах я бегала быстро, хорошо плавала, не знала усталости, в раз брала препятствия, проходила огромные расстояния, путешествовала по миру. Я придумывала истории, в которых было много аварий. Например, я случайно забралась в старый заброшенный дом, он рухнул, несколько дней разбирали завалы и нашли меня живой. Я выжила, потому что была сильна. Или пещеру завалило, а я смогла выбраться, потому что я живучая. Или шахту взорвали. Или с водопада пришлось прыгать. Я с упоением придумывала множество историй, в которых были и войны, и сражения, и испытания, и смертельные опасности, и все не ради того, чтобы приехал герой и спас меня, а я сама себя спасла. Выжить! Выжить! Выжить! На зло им всем. На собственное счастье. Образ меня самой заключался не в юной леди, а в живучей твари. Забираясь на обугленные руины, побитая, поломанная, уродливая, дышу дымом и кричу изо всех сил: а я все равно существую! Я есть! Что, съели!? Выжила я!

Глаза Майи сузились, превратились в щелочки. Она подергала себя за куцые светлые прядки с темным пробором, и объяснила притихшему и ни в чем не повинному Георгу:

– Здесь я настоящая. В жизни я выгляжу иначе, а в мире сов именно так. Худая, как скелет, – это болезнь. Похожая на мальчика, – это потому что никогда не чувствовала себя желанной. В доспехах, – это о том, что всегда мечтала о них, а не об объятиях… Извини, это я от горечи. Мне хотелось немного его внимания, но твоя Оливия обладает иной силой… А!

Раздался шлепок. Майя закрыла рукой рот, а прыгающий от ярости карлик бил ее мухобойкой, целясь короткими и резкими ударами в лицо:

– По губам! По губам! На шаг в сторону, как этот жженный сахар завонял на всю округу! Молчать!

Девушка вскочила на кресло в полный рост, и страж уже до губ не доставал, – лупил по коленкам, и видимо, ощутимо. Рыцарь пыталась извиниться, но карлик был неумолим.

Вся эта смешная сцена для Георга закончилась быстро, потому что время бала истекло. И Майя, и все остальные исчезли, и он обнаружил себя стоящим в фойе дворца детского творчества, в уголке. Два часа истекли, всего два часа. В руках у Георга был тяжелый белый пакет с конфетами и мягкой игрушкой.

– Что, никак за тобой не придут?

– Папа должен прийти.

Дома, вечером, мальчишка лег в прохладную кровать, укрылся покрывалом и никак не мог привыкнуть, что все это началось только три дня назад. И в каждый из этих дней он совершал открытие, – первое о том, что не нужно искать виноватых. Второе, что его недуг дает ему нечто сильное, чего никогда не даст здоровым. Третье, – надежда, что он, может быть, и не умрет. И четвертое, что у него есть союзники. Но… девушка-рыцарь сказала “Оливия бросит тебя”.

– Оливия…

– Да, малыш, – тихо раздалось от окна.

Он вскочил, отдернул штору, и заметил оруженосца только тогда, когда выглянул наружу. Та сидела на карнизе, обхватив руками одно согнутое колено.

– А ты не уйдешь?

– Уйду. Таково правило.

– А?.. – Георг запнулся, – можно тебя спросить?

– Спрашивай.

– За что?

– Я не поняла.

– За что это все случилось со мной? Почему я?

– Ну-у-у-у, – с ухмылкой протянула она, – потому что мы, как ангелы-хранители, приставлены к определенному человеку… а если честно, то не знаю.

– Нет, я не об этом. За что меня? За что их всех, кто сегодня был на представлении?

Лицо девушки потемнело:

– Ты до сих пор думаешь, что сов похож на проклятие? Возможно. Жестокий, беспощадный, смертельный, но дар. Наказание, это у других. Не дай тирану встать на ноги, а то придется возвращаться на кладбище, не смей.

– Хорошо, пусть дар, но за что?!

– Ты не правильно спрашиваешь, раз уж тебя так начал мучить этот смысл. Не “за что?” а “Зачем?”… – Оливия провела ладонью по его щеке, – а на это я с удовольствием отвечу – чтобы стать рыцарем.

Георг задумался. До чего легко перемена одного похожего вопроса на другой изменила смысл. Это плата наперед, за все то счастье, которое будет ждать его после. Чтобы потом, в нормальном и здоровом будущем с ним уже никогда ничего плохого не случалось.

– И разве это все? Всего три дня, а дальше как?

– Мне пора, – Оруженосец накренилась вперед и полетела вниз.

Он в первую секунду застыл, но скорость ее падения была такой маленькой, что стало ясно, – это полет. Девушка исчезла, а он у открытого окна стоял и смотрел на город. Густые сумерки. Теплый ветер доносил запах цветущей черемухи и гудение дороги. Странное было прощание. Он так до конца и не верил.

Поверил, когда прошла неделя. На улицу он выходил редко, только когда кто-нибудь из родителей был дома, сидел на лавочке. Играть его больше не звали. В комнате, изо дня в день, он смотрел в окно, читал неинтересные книжки, смотрел неинтересные передачи по телевизору, и думал, что его жизнь становится болотной трясиной. После пережитого, после сказочной страны сов все стало тихим и медленным, как течение реки на равнине, бездейственным. Георгу все опротивело.

Когда минула еще неделя, и заканчивался май, мама в честь маленького праздника, – его именины, испекла на завтрак творожную запеканку, взяла отгул, и они вместе сходили в детский парк. Ничего мальчишку не радовало. И это была не скука. Вся эта видимость разнообразия была обманкой. Раньше у него было столько дел, – школа, бег, друзья, приключения. А теперь только вот в парк один раз сходили, а потом опять болото. Оливия больше не придет, она вытащила его из колодца, вооружила надеждой и избавила от чувства одиночества, но теперь его сердце захватила в плен… не скука. Нет. Георг по возвращению, вечером, лежал на диване и подыскивал подходящее слово. Оно никак не отыскивалось, и приходилось вспоминать все прочитанное когда-то, чтобы попробовать выразить мутное чувство словами. Ему даже захотелось сесть и написать сочинение на эту тему, как в школе их заставляли раскрывать образ героев. Только он бы раскрыл образ вот этого, не скуки, а… чего?

– Зачем я тогда живу, если я ничего не могу делать? – стоило Георгу взглянуть на стену, где прямо к обоям иголочкой были приколоты его призовые дипломы, как он спросил вслух самого себя.

Он представил, как он станет взрослым, который не сможет работать. Который будет сидеть дома, потому что его сердцу противопоказаны нагрузки, старые родители будут его кормить на пенсию. И ничего больше не случится. Как сейчас. От таких мыслей исчезли остатки хорошего настроения. Мальчишка робко подумал, – а стоит ли радоваться, что живешь, если жизнь заключается в сне, еде, редких прогулках и невозможности стать тем, кем ты хочешь, делать то, что ты хочешь, невозможности воплотить ни одно из всех своих мечтаний? Раньше радость жизни приходила к нему от движения. Как в беге. То он там, то здесь, то этим занят, то тем. Учился, радовал успехами, имел иного друзей. А что теперь? Нет больше источника радости.

Георг отвернулся к спинке дивана и заплакал. Раньше он о таком не думал, а теперь захлебывался горечью. И оруженосца рядом не стало, значит, он прошел все испытания и стал рыцарем. А зачем? Что он будет делать? Как можно найти хоть что-то радостное, если весь внешний мир со всеми переменами закрыт, а у него осталась только его комната и болото застаивающегося времени?

– Мам!..

В квартире была тишина, но занятая приготовлением супа, мама только со второго раза услышала гораздо более громкое и испуганное:

– Мама!

Было такое в этом крике, что на пол упала и разлетелась супница, а мама кинулась в детскую. Георг лежал вытянувшись. На его лице был такой страх, какого она никогда не видела прежде.

– Что?! Сердце?!

Мальчишка глубоко вдохнул, посинел. Кожа пошла мелкими бледными пятнышками, покрылась просвечивающей сеточкой капилляров. Стал терять сознание.

– Мама…

Георгу всего два раза приходилось лежать в больнице. Первый раз это когда он заболел в пять лет воспалением легких. А второй, – когда проходил обследование после болезни. Это было для него самое ужасное место на земле. Он стал узником. Его палата была настоящей камерой, врачи и прочий медперсонал – охранниками, а ежедневные процедуры и уколы, – пытками. В больнице не было ничего своего. Ничего из дома, – чашка больничная, постель тоже, и вскорости от пижамы и других его вещей перестало пахнуть домом, а завоняло казенщиной. Так случилось еще и оттого, что в больнице был карантин. Долгий карантин, и он даже не видел родителей, а только получал передачи.

Два месяца почти не вставая, с видом из окна на серую стену соседнего корпуса, с легким летним ветерком из форточки, и полным одиночеством. В палате еще лежали дети, но совсем маленькие, один даже новорожденный, и с ними были мамы, а Георг был один. Он еще больше усох, снова замкнулся в себе, почти так же, как тогда, когда его столкнули на дно колодца, и очень много думал.

Обо всем думал, о жизни думал. Порой даже забывая, – кто он, сколько ему лет и что будет дальше. Изредка спрашивал у врача, когда его выпишут, но тот, ссылаясь на данные эхокардиограммы, говорил, что пока рано об этом говорить. Но однажды, после одного из обходов, он присел на краешек кровати и серьезно сказал:

– Я уже говорил с твоей мамой, теперь хочу поговорить с тобой. Ты уже взрослый, и должен понять всю тяжесть положения…

И начал объяснять, как опасен его недуг, что у него переходный возраст, когда организм меняется, и начинает быстро расти и прочее, и что если не сделать операцию, то его сердце не выдержит. Никак не выдержит. Оно буквально порвется.

Георг замычал и замотал головой. Врач повздыхал, пытался объяснить еще раз, но ничего не добился, и Георга через два дня выписали домой.

Георг с ужасом представил темноту в которой он ничего не будет чувствовать, представил себе людей, которые будут резать его и копаться в нем, пока он спит. А потом зашивать, а потом он может и не проснуться никогда, потому что остановленное сердце никто не в силах будет заставить биться. Картинка представлялась очень четко, потому что ему, “как взрослому и храброму мужчине” объясняли все подробно, повторяя о безопасности и отработанности таких операций, о том, сколько много других детей, гораздо младше него, получили путевку в жизнь благодаря этому. Благодаря тому, что врачи вовремя сумели помочь. Но мальчишка думал, и думал уверенно, что он погибнет.

– Солнышко мое!

Мама встречала его в приемной, обняла, расцеловала, подняла на руки. Потом папа. Лица у родителей были очень веселые, но какие-то… Георг даже не смог толком понять, – какие. Измученные? Печальные? Они радовались, но создавалось впечатление, что у папы и у мамы во рту горошины горького перца, и разговаривают они, стараясь не скривиться от этой горечи. Георг уткнулся в мамины волосы, потом в папину шею, вдыхая всей грудью запахи дома. Такие родные запахи маминых духов и папиного одеколона после бритья. А, выйдя на улицу, увидел зеленые деревья, услышал звуки дороги; синее небо буквально гладило его по голове перистыми облаками. И в квартире все было таким знакомым и родным, – и прихожая, и кухня, и аромат жареной курицы из духовки, это вообще праздник. Его не изменившаяся комната, его вещи, его кровать, его стулья и стол.

– Какое счастье, – Георг закрыл глаза и произнес это совсем по-взрослому, стоя на пороге своей двери. Потом обернулся на родителей, – вы чего?

Мама так и стояла, еще не переобувшись, а папа держал тапки в руках, и оба смотрели на него. Мальчишка шагнул обратно в прихожую и глянул на себя в зеркало. Первое, что он заметил, это то, что у него почему-то большие глаза, но сразу же догадался, – это потому что лицо похудело. Он весь похудел еще больше, чем прежде, – ноги и руки, как спички, коленки и локти торчали голышами суставов. Голова казалось, сейчас скатится с тонкой шеи.

– Не очень и заметно, – он повернулся обратно и улыбнулся.

Мама сглотнула, быстро переобулась и скрылась на кухне. Только оттуда раздался ее слишком звонкий, с дребезжанием голос:

– Отдохните пока, а я на стол накрою!

Отец взял сына за плечи, присел рядом, и посмотрел в глаза:

– Все будет хорошо.

– Я знаю.

– А ты стал другим, малыш.

– Правда? Старше? – догадался он.

После короткой паузы папа ответил:

– Старее.

Конечно, ведь целых шестьдесят восемь дней он жил один, вдали ото всех. На листках кардиограммы он получал от своей вероятной кончины любовные послания, а в самый первый день, когда его увезла скорая, Георг думал, что это и есть – смерть. И если бы кто представил, сколько у него было времени на мысли. Он тоже обнял отца за плечи, ткнулся лбом в лоб:

– Не переживай.

До самого вечера мальчишка находился в состоянии счастья. Его притихшего настроения никто не тревожил, и никто не задавал удивленных вопросов, когда он прохаживался по комнатам, гладя вещи, как нацепил на себя связанный мамой плед и сел на балконе на самом солнцепеке, периодично поднося краешек к лицу и вдыхая запах шерсти и стираного белья. Он долго сидел, уже начало темнеть, один раз только мама зашла спросить, хорошо ли он себя чувствует.

– Да, я еще посижу.

Из палаты в окно не было видно ни одного дерева. И из окна в коридоре тоже. Георг находился в новой больнице, не в старой, и там, видимо, не было никакого сада. А небо, то всегда по ночам было черным или серым, и не было видно звезд, ни разу. Теперь же он не мог отвести глаз от крон, которых волнами волновал ветер. Они шумели, снизу со двора доносились сначала звуки играющей компании, разговоры соседей по дому и редкие призывы домашних котов и собак. Когда начало смеркаться, в небе стали загораться звездочки.

– Соскучился?

Мальчишка насторожил слух. Послышалось?

– Теперь ты не будешь думать, что не стоит жить, если ты обречен просуществовать эту жизнь в своей комнате?

– Оливия?

Оруженосец спрыгнула откуда-то сверху на балкон, и тут же села на перила спиной к городу.

– Я думал, ты ушла насовсем.

– Признайся, за прошедшее время ты думал, что меня вообще нет, и я тебе привиделась.

– Думал.

– Так ты не ответил на мой вопрос. Любишь жизнь?

Георг перевел взгляд на редкие звезды.

– Да.

– Ты ведь в день приступа решил, что хуже этой жизни, как у тебя, ничего нет.

– Ну, думал.

– Это называется осадой крепости, малыш.

Георг снова вернулся взглядом к глазам Оливии.

– Каждый человек сов ценит жизнь. Ценит ее, не смотря ни на что. Любит каждое ее проявление. Чувствует счастье бытия не оттого, что эта жизнь бурна страстями и приключениями, наполнена высоким смыслом или благородной задачей, а оттого что дышишь. Я есть, – шепчет тебе каждая клеточка. Жить – хорошо… а для тех, кто забывает об этом, строят крепости! Сажают глупца за стены, лишают воды, еды и близких! И держат осаду так долго, пока такой дурак не поумнеет, и не сдастся на милость победителю. Разве ты ценил каждое утро, когда просыпаешься? Разве ты замечал, как замечательно, когда мама улыбается, смеясь над тобой и над тем, как папа хмурится над твоей задачкой по физике, пытаясь помочь и объяснить? Разве ты замечал, какая вкусная каша в тарелке? Какой теплый дождик на улице? И как здорово ходить по линолеуму босиком?

Прежде Георг бы опустил голову, и уши бы покраснели, потому что строгий тон Оливии звучал ужаснее всех учительских выговоров вместе взятых, и от одного только голоса хочется сквозь землю провалиться. А теперь мальчишку это нисколько не смутило. Он по-прежнему смотрел оруженосцу в глаза, спокойно слушая ее, не как ученик назидания, а как пересказ из собственных размышлений в больнице. Только там он вспоминал другие вещи, но суть была той самой.

– О, – прервалась Оливия, заметив все перемены – да мы с тобой на равных. Ты подрос, малыш.

Она соскочила с перил, встала напротив него, и Георгу пришлось задрать голову. Девушка сосредоточено перекапывала ему взглядом душу, будто выискивая нечто, что он запрятал и завалил подальше от посторонних глаз. Потом растрепала мальчишке отросшие волосы на макушке и очень тихо сказала:

– Только детство не потеряй…

– Ладно.

– Балда ты, а не воин.

– Это еще почему?

– Я же серьезно. Я не только о том, что сейчас говорю, но и о твоей взрослой жизни.

– Я не доживу.

– Я же говорю – балда. Я тебе в подарок принесла волшебную палочку.

Он только плечом повел: мол, я так и поверил. Но Оливия, правда, протянула ему похожую на незаточенный карандаш палочку.

– Желания загадывать?

– Лучше. Подпираешь краешек носа, задираешь немного вверх и громко восклицаешь: а ну не вешаться!

Это была глупая шутка, но Георг невольно заулыбался, а потом и засмеялся, как только подобное оруженосец продемонстрировала на себе.

V

Наказали меня сурово, – обо мне не вспоминали. Уже был август, а Гарольд и Перу исчезли, и мои просиживания у забора ни к чему не приводили. Никого не было. Яблони отцвели, завязались плодами, травы поднялись высоко и стали потихоньку сохнуть и наполнятся своими семенами. Но раз я еще здесь, раз я по-прежнему Майя, значит, история не кончилась. Плохо только то, что по всем законам для второстепенных персонажей не полагается много действий и много деталей. Так вот и выходило, что в моей квартире я не нашла семейного альбома, мама работала без выходных и общение у нас не очень-то клеилось, комнату я не смогла привести в порядок, – все отваливалось, отклеивалось, исчезало, и я изо дня в день засыпала в серой пустоте. Ни в одной записной книжке не было ни одного телефона знакомых или родственников. И я делала выводы, что у меня нет друзей. Мы с мамой одни на всем белом свете.

Исправно ходя на работу, ждала, что что-нибудь случится и там. После работы мчалась к больнице. По ночам просыпалась и выходила на балкон, каждый раз обманываясь, что кто-то позвал меня с улицы по имени.

Я ждала, и читала только журналы с кулинарными рецептами. Книг дома было мало и все тоже по домоводству, библиотеку в городе найти не могла, как ни старалась, а в прочих журналах и газетах печаталась либо чушь, либо то, что я прочитать не могла, – то шрифт расплывался, то абракадабра из букв, то иностранный язык.

Я прекрасно понимала, что обо всем об этом несговорчивый мир сов скажет одну только фразу: прошло два месяца. Или два года… или просто: прошло время. Но как мне выдержать это?

В очередной вечер просиживания в траве у забора, я смотрела, как солнце потихоньку садится за стройку и начинает просвечивать сквозь оконные дыры. Так красиво и заброшено. Создавалось впечатление, что оно прохаживается с этажа на этаж, присматривая себе квартирку.

– Ай, сахаринка, какими судьбами?

– Перу! – я кинулась к нему, и готова было обнять, но остановилась, потому что лицо его было строго, а руки он завел за спину. – Здравствуй, Перу…

– Скажи мне спасибо, что я твой друг…

– Спасибо.

– Язык бы тебе оторвать, негодяйка.

– Прости.

– Давай посидим.

Страж сел лицом к забору почти вплотную к нему и полностью утонул в траве. Я устроилась рядом.

– Как дела?

– Как и должны быть, – ничего не делал.

– И я.

– Послушай, – он поерзал немного и вздохнул. Вернее пыхнул, так у него получилось, – не думай, что я не понимаю твоего желания. Внутри столько воспоминаний, и деться от них некуда. Расскажи мне. Пока никого нет, расскажи мне что хочешь, я выслушаю. Это в любом случае будет лучше, чем твои фонтаны откровенности людям, которым не предназначено быть исповедниками.

– А ты, выходит, будешь мне на вроде святого отца?

Я вспомнила, что однажды уже подумала так про Перу, когда он присутствовал при присяге.

– Можно я расскажу тебе про эти ворота?

– Конечно.

– Сколько мне было, точно не помню. Я мечтала о друзьях, сидя во дворе, но играть меня никто не брал, потому что во мне не было силы. И, если честно, я страдала от этого. А однажды ребята постарше, целая компания, взяли и позвали меня гулять. Сразу сказали, что к лесу, к медгородку пойдут, а мне не разрешала мама уходить со двора и тем более переходить большую дорогу. Но счастье оказалось сильнее запрета, и я пошла с ними.

– И?

– На месте оказалось, что никто и не думал дружить со мной. Я была предназначена для определенной цели, – проникнуть за забор. Видишь, Перу, как много там ранеток? Уличное детское лакомство, которое еще зеленое обрывалось и съедалось, в этом саду налилось соком, висело низко и даже бочки закраснели. Да кто достанет? И взрослых не пускают, не то что детей… сторож ходит. Давай, говорят, глиста, натаскай ранеток, да побольше, и к прутьям меня. А дальше объяснять трудно… я просунула голову, пролезла вся и оказалась по ту сторону. Это сейчас я могу сказать словами, а тогда это было чувство, внутреннее понимание, открытие… впервые жизни я получила награду от своей болезни, а не наказание. Мне, человеку с ограниченными возможностями, вдруг была подарена возможность, которой нет у других, – попасть в запретное место. Они за забором, путь открыт для меня одной. Для меня одной открыт лазаретный сад, потому что я человек сов, а другим в этом саду никогда не бывать. Я ощутила мир, в котором живу. Я поняла, что он у меня свой, не такой как у других, что я не такая как все. С тех пор этот забор для меня ворота. Я узнала кто я. Я узнала, где я живу. Я нашла Родину, или это она нашла меня, – не важно.