Текст книги "Не ходи в страну воспоминаний (СИ)"

Автор книги: Ксения Татьмянина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

– “Надежда Георга”!

– Для ближнего боя. Когда ничего больше не останется для защиты, а враг подойдет слишком близко, так, что будет дышать тебе в лицо, ты сможешь убить его им.

– Спасибо.

– Это твоя заслуга, мой господин.

Под крышкой было пусто. Один воздух. Оливия попросила его закрыть глаза, обняла ладонями за щеки, поцеловала в лоб, и раздался ласковый мамин голос:

– Солнышко, с добрым утром.

первым добрался до фонарика.он первым добрался до фонарика.ла, даже не намекая на то, что вперед, – пока я заглядывала в одну нишу, он успевал обой

III

Зря я вчера так погорячилась с собой. На это утро мое лицо не показалось мне таким уж безнадежно загубленным стрижкой. У меня было тонкое личико и легкие шелковые волосы, ну и что, что короткие?

Я умывалась в ванной, а мама за последние пять минут успела раз десять постучать и поторопить. Будний день, шесть утра, и мы обе собирались на работу.

– Мам, а ты знаешь, что с отцом?

– Почему ты спрашиваешь? – она ответила сразу, но лицо ее на миг исказилось, как помеха на телевизоре, не больше доли секунды.

– Когда ты последний раз говорила с ним?

– Говорила? С тех пор как он ушел, я никогда не говорила с ним и не видела его. Так почему ты спрашиваешь?

Значит, это не она простила его за некое нехорошее деяние. Не мама была тем ангелом, и не она все поняла. Тут я поперхнулась…

Оливия!

На всю историю ангел может быть одним, и я сотни раз готова повторить, что совпадений нет: в письме “ангел”, и Перу сказал: “ангел”.

Это Оливия… мой покойный отец и страж мира сов говорили об одном и том же человеке. Прекрасная Оливия. И имя-то какое, – в противовес моему, на таком фоне любая “Майя” звучит просто. Чертыхнувшись, я залпом допила свой чай, а мама уже начала махать ладонью перед моими глазами:

– Ты слышала, что я тебя спросила?

– А?

– С чего ты заговорила об отце, ты ведь никогда о нем не вспоминала?

– Мама, он умер на днях.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю.

– Ты виделась с ним?

– Нет. Просто знаю, и все. А сколько мне было лет, когда он ушел?

– Полтора года… ты спрашиваешь, как будто не знаешь.

– Я забыла. У него была другая женщина?

Мама прогладила меня таким стеклянным взглядом, словно напротив сидела не ее дочь, а забредшая в квартиру незнакомка. Как собственно и было на самом деле. Я что-то брякнула, отчего вела ее в ступор размышлений, но ее лицо быстро просветлело:

– Я понимаю, родная, ты, наверное, все еще вспоминаешь тот наш с тобой разговор… – она заволновалась, засуетилась, даже вскочила со своего места и чашку вместо раковины выкинула в мусорное ведро. – Ну, идем, а то опоздаем! Я опоздаю! Бегом!

– А тебе нравится моя комната?

– Очень нравится, дочка, очень. Забирай свои ключи и пошли… да не от дома, от киоска ключи не забудь, – она кивнула на крючок перед зеркалом, на котором висела небольшая связка разнокалиберных ключиков.

– Естественно!

Знать бы еще, где именно место моей работы. Но в этом мне тоже, сама того не подозревая, мама помогла. Мы дошли до угла, повернули в сторону остановки, она чмокнула меня в щеку, сказала “пока” и осталась стоять рядом.

– Будешь меня на автобус сажать? – она хихикнула с немногим нервозом, – или уже пойдешь открываться?

И тут мне на глаза попалась белая будка с жалюзи, где наверху красовалась надпись “Газеты и Журналы”. Настала моя очередь по-дурацки хихикнуть, попятиться и помахать маме ручкой. Хуже положения не придумаешь. Я начинала тревожиться, что чуткое материнское сердце рано или поздно поймет, насколько мы чужды друг другу, но, возможно, она спишет это на то, что ее родная Майя выросла незаметно для нее и живет своей жизнью. Такого понимания как прежде, между нами уже нет.

Ключи подошли. После четырех попыток поднять с витрин жалюзи, я нашла способ сделать это правильно, а пока я рылась в найденных под прилавком бумажках, приехала машина со свежей прессой и работа пошла. Запах типографской краски и новой бумаги мне нравился, как нравился и запах только что купленных книжек. Журналы все были, как на подбор, гладкие, непотрепанные, даже брала их очень аккуратно, чтобы не завихрились уголки и не помялась обложка. Вообще в этой кукольной коробочке было не так уж и плохо, даже теснота не угнетала. Окна были стенами, видно было всю улицу, прохожих, машины, остановку, подъезжающий транспорт. Кто-то останавливался у витрин и разглядывал продукцию, ни с чем уходя, а кто-то сразу подлетал, просовывал купюру в окно и тараторил названия газет. Дети могли по нескольку минут простаивать у нижних полок с раскрасками и игровыми брошюрками, прежде чем робко попросить посмотреть один, и естественно не купить, потому что нет денег.

– День добрый, Майечка, – в квадратный проем окошка попыталась зрительно втиснуться физиономия покупателя, – как прошли выходные?

– Нормально, – осторожно ответила я.

– Есть что-нибудь новенькое сегодня? Не пришел еще мой журнал?

– Какой именно?

Мужчина, судя по лицу, был немного разочарован:

– Вы как будто забыли старого друга, Майечка, уже восемь лет я хожу к этому киоску и каждую неделю беру “Мировое искусство”, я даже горжусь своей коллекцией.

– Простите, – улыбнувшись как можно более добрее, по крайней мере мне казалось, что улыбаюсь я именно так, нашла на полке нужное и протянула ему. – У меня сегодня странное что-то с памятью. Я немного рассеяна.

– Ничего-ничего. А в “Бульварке” что-нибудь интересненькое опубликовали?

– Не знаю.

– Майя, да вы и вправду не в себе. Вы же лучший консультант по журналам и газетам во всем городе, такого обзора прессы нигде не сыщешь. Не успели просмотреть новый привоз?

– Не успела.

– Тогда дайте, я сам гляну, – он вытянул номер “Бульварки” на улицу и развернул. – Ох, сплетни-сплетни… беру.

Не такая простая работа, как оказалось. Для хорошей квалификации нужно было быть не просто продавцом, но еще и обозревателем. Я закрылась на обед, полуопустила жалюзи и принялась изучать товар.

И я едва не выронила первый же журнал, что открыла наугад. На одном развороте был текст, на другом фотография Гарольда. “Куда исчезла птица Феникс?!” – крупный заголовок, заползающий негативом от статьи к верху большого снимка. Я впилась в строчки и читала откуда что вырвал взгляд, но потом, взяв себя в руки и, решив, что все равно так ничего не пойму, стала читать подряд.

Журналисты со всех сторон подходили к факту внезапного исчезновения “знаменитого композитора и музыканта, не побоявшегося даже прервать контракт с очень известной киностудией, что снимала многообещающий фильм…”, “…это похоже на повторение его прежних выходок, когда он ставил под удар всю свою работу…”, “…неужели когда-то очень меткое сравнение воскресшей славы Гарольда с птицей Феникс превратится в насмешку? Сгорел окончательно? Не исключено. Но будем надеяться, что за вновь полюбившемся всему миру талантом не захлопнулась решетка тюрьмы или наркологической клиники”.

Я перерыла все, и нашла еще несколько публикаций новостей с другого конца света об “исчезновении” знаменитой киномузы многих нашумевших фильмов, к которым он писал саундтреки. Названия мне ни о чем не говорили, я все равно ни одного не видела и не слышала, за то почти ни один из ведущих колонок не забыл вкратце затронуть биографию “того самого, печально известного”. Наркотики, штрафы, тюремные сроки по нескольку месяцев за хранение, клиники, срывы, – все это в течение последних двадцати лет его жизни шло параллельно с успешным творчеством, известностью и наградами музыкальных критиков. Не писал бы он музыку именно к фильмам, не стал бы так широко известен. Выходили отдельные диски, записывались клипы на сольные композиции. “Птицей Феникс” с легкого пера заправского журналиста он стал не так давно, после периода “тишины и забвения”, вернувшись в мир музыки новым творческим взрывом и статусом “не зависимый”.

Через два часа затянувшегося обеденного перерыва, я заставила себя вновь открыть свой киоск и продолжать работать, в мучительном ожидании того, когда же этот рабочий день закончится и наступит долгожданные восемь вечера.

До забора я смогла добраться только к девяти. Были уже сумерки, закат почти растаял, потому я не сразу заметила караулившего меня Перу.

– А вот и сахаринка, я так и знал, что придешь поздно…

– Скажи, Перу, – я протянула ему целый рулон прочитанной макулатуры, – ты знаешь, что это значит?

Он взглянул мельком, отмахнулся, и, не заглядывая в страницы, понял, о чем речь.

– Ты знал об этом?!

Лицо стража, и без того маленькое и морщинистое, сплющилось в удивленной и язвительной ухмылке.

– А ты нет?

Я зашвырнула журнальный ворох подальше

– Что же мне делать?

– Я уже говорил тебе, – что. Твоя задача здесь, – провести его в мир сов, и сопровождать его там, потому что без рыцаря король этого сделать не может. Гарольд уже два часа тебя дожидается, говорит, что выкинули вас вчера с дороги силой.

– Да. Ночной сторож из города.

– Какая бестактность, сахаринка.

– Умоляю, прекрати называть меня всеми этими сладкими местоимениями, меня скоро вырвет.

– А мне нравится.

– Диабетом не боишься заболеть?

Перу почти квакнул, а не проговорил:

– Одобряю, перевела обстрел на меня.

Еще вчера мне следовало все понять, понять своей тупой, ни на что не годной головой, когда я услышала про мир рабов, мир невольников и самоубийц. Гарольд не просто король, он человек из обратного мира, он антипод каждому человеку сов. Ничего ужаснее представить было невозможно.

Он снова сидел в траве, прислонившись спиной к решетке, и курил сигарету. Весь красивый, спокойный, одетый столь же просто, как и вчера, и все равно элегантный. Это было в породе, в крови, в чертах и движениях. Тридцать пять лет талантливой, безалаберной, избалованной и мучительной жизни.

– А ты, оказывается, знаменитость, – бросила я вместо приветствия.

Он улыбнулся, и его брови полукругами забавно взметнулись вверх. Недокуренная сигарета щелчком улетела в сторону пустыря.

– А ты разве не знала?

– Догадывалась, но поверить до сегодняшнего дня не могла. Много прочла интересного.

– Это хорошо, когда журналисты ничего не придумывают от себя, не обижаешься, что наврали. Почти все известные люди страдают от желтой прессы, кроме меня.

– Ты во всем видишь только хорошее?

– Да, – самоуверенно произнес он, – я особенный.

Мой саркастический тон его не пронял, как бегемота не пронял бы разозленный москит. Гарольд поднялся со своего места, готовый идти куда угодно и как угодно надолго, в прекрасном расположении духа и абсолютной невосприимчивости к удивительному.

– Если нас опять раскидает, давай условимся, что будем встречаться здесь. Или скажи, где тебя разыскивать в случае чего.

– Хорошо, посмотрим, – поискав глазами Перу, увидела его шагах в двадцати от нас, обрывающего верхушки незрелого репейника. – Перу!

– А?

– Пожелай нам удачи.

– Она всегда с вами, – ответил страж.

И железный забор, как вагоны сошедшего поезда, с гулом и скрежетом налетел на нас всей своей мощностью, вновь пропустив каждого сквозь близкие прутья и не задев даже кончика носа.

Нырнули в полдень. Солнце было в самом зените и после сумерек глаза заслезились. Пришлось зажмуриться ненадолго, и Гарольд рядом тут же вспомнил, как он не любит такую разницу часовых поясов.

– Неужели я дома? Только у нас сейчас может так палить, когда у вас вечер.

– Это я дома. А ты в гостях. Открыв глаза, увидела все ту же аллею, с которой нас так ловко выдворили. Злобный сюртук на ножках больше на пути не попался, хотя на этот раз я была на стороже и руки с эфеса не снимала, готовая при малейшей угрозе прогнать негостеприимных соотечественников с глаз долой.

– Куда тебя вчера занесло?

– В гостиницу. Прямо к порогу номера, так что пришлось спускаться к метрдотелю за ключом и удивлять его, что я прошмыгнул незамеченный.

Перу бы злился, узнав, что я опять с вопросами, но я не могла утерпеть, чтобы не поговорить хоть о чем-нибудь, и, помимо прочего, стала ломать голову про узника в темнице виноватых. Некто непрощенный и непокаянный, кто посадил его на иглу в свое время? И отпускать его нельзя, потому что для этой вины нет амнистий?

– Куда сегодня, направо или налево?

Мы остановились у развилки. Я на этом перепутье стояла много лет назад, и свой выбор сделала очень давно, поэтому Гарольд должен был спрашивать об этом себя. Я лишь сказала:

– Справа умирают живые, если они заснут, слева оживают мертвые, если их разбудят. К кому хочешь?

– Чувствую, весело будет и там и там. Ты к кому ходила?

– Я выбрала нужную дорогу, но кто знает, – ты не здешний, может, для тебя выбор не будет иметь никакого значения.

– Так налево или направо?

– Куда прикажет его величество.

Гарольд задумчиво прищурился, потом зажмурился, сомкнув в две единые линии свои длинные и черные ресницы.

– Умереть, засыпая, – в свое время я боялся этого больше, чем всего остального. Предпочитал быть трупом, но разбуженным во что бы то ни стало. Идем налево.

– На кладбище, – тихо произнесла я, придавленная жуткими доводами.

Долина была чудесной, – вся в цветах, бабочках, настоящая идиллия из рекламы шоколада или молока, только не хватало витающих фей и радуги над всем небосклоном. Дорожка петляла вкривь и вкось, вдалеке были видны надгробия и одинокие деревья, а ветер нежно проводил своей невидимой ладонью по верхушкам травы, будто бы поглаживал по шерсти домашнего любимца.

– Кто такие оруженосцы?

Мой беззаботный монарх шел чуть впереди прогулочным шагом, засунув руки в карманы, а зубами, вместо прежней сигареты, зажав сорванную травинку. Ничего с ним, проклятым, не было, а мне кожаная перевязь от жары стала натирать плечо даже через футболку.

– Это Перу уже тебе про оруженосца рассказал?

– Нет, а должен был?

Предвестники бури, – если Гарольду стала интересна эта тема, появление Оливии уже на горизонте.

– Оруженосцы, это спутники рыцарей. Их очень и очень мало, и к этому нужно иметь призвание или как минимум способности. Самая нелегкая служба.

– Я не совсем понимаю.

– Они в решающие моменты жизни, в началах, так скажем, поединков, подают необходимое оружие. Помощники.

– Например?

– С примером труднее… – я перевела дыхание. – Вот случается что-либо с королем, он теряет свой трон и становится человеком сов. Он сталкивается с проблемами и с трудностями, с которыми раньше дела не имел, и не знал даже об их существовании. Он может сразу смириться со своей участью, впасть в депрессию, сломаться и замкнуться. Но может и начать борьбу, тогда он становится в мире сов воином. А проблемы и трудности становятся его противниками, они могут принять вид черных колдунов, наемников, охотников, или обрести материальность в виде все той же темницы виноватых или этих могил. Но воин приходит сюда безоружным. Чаще всего случается так, что он сам находит оружие и учится им владеть, но в счастливом случае воину на помощь приходит другой человек. Оруженосец.

– Большая редкость, – понимающе подчеркнул Гарольд.

– Верно.

– И давно ты лишилась короны?

Я хмыкнула. Запреты на “болтать”, “думать”, “чувствовать” – имели свои исключения. Он задал вопрос. Не я.

Значит, это все-таки кому-нибудь нужно, чтобы второстепенный персонаж сказал правду:

– Я не рождена королевой. И никогда не носила короны.

– А оруженосец?

– Не было. Никто не рассказывал мне, как с этим жить, и как с этим бороться. В мире сов я долгое время была одна, но потом провидение меня пожалело, и я встретила оружейника.

– Кто это?

– Это тоже особенные люди. Правда, лично мы никогда не были знакомы.

– Расскажешь о нем?

– Если хочешь. Но не сегодня.

– Почему?

– Потому что мы пришли.

Он выплюнул травинку, остановился вместе со мной на дорожке, а я кивнула головой в сторону разбросанных по низине овальных камней.

– Хоронил здесь кого-нибудь?

Гарольд пожал плечами:

– Я здесь первый раз в жизни, но давай посмотрим.

Я подумала, что ведет он себя здесь, как у себя дома. Недаром оговорился у забора. Ничего не знает, если смотреть по сути, а удивляться и ужасаться тоже не торопится. И понимает все без переспрашиваний, недоумевать остается только мне.

Мы разошлись по разные стороны от тропинки, осматривая камни. Некоторые так заросли, что мне приходилось расчищать надписи, но его имя не попадалось. Густая трава оказалась в росе, у меня сразу намокли ботинки и брючины.

– Дождь что ли шел недавно?

Потом я наткнулась на следы и вышла к странному месту. Вокруг разрытой ямы было полно земли, разбросанной комьями как попало, утоптанная трава, отпечатки детских и взрослых ног и свернутый на бок камень с надписью “Надежда Георга”. Совсем все свежее, как будто рылись здесь накануне или даже пару часов назад, но успели уйти до нашего появления. Я оглянулась на Гарольда, – он уже не искал, а стоял, как я у одного места и смотрел вниз.

– Нашел… – я быстро, перескакивая через надгробия, добежала до него, пока без меня чего-нибудь не случилось.

Не то чтобы я опасалась угрозы или могла реально помочь, если обрушится напасть на его голову, я боялась пропустить очередное явление мира сов, который так лояльно принимает королевскую особу. Более того, – своего классового врага испокон веков. Гарольд присел на корточки, а я, подойдя и отдышавшись, с любопытством посмотрела через его плечо.

Могила была уже разорена. Вскрыта. На дне ничего, даже самого дна не могла рассмотреть, мешала трава и расстояние.

– Это ты успел?!

– Нет. Только не надо мне ничего объяснять, я знаю, что это значит.

– Как это не ты? А кто?!

Мои мысли раскраивались, как ткань от портновских ножниц, а костюм не сходился. Да что же здесь творилось, если Гарольд так легко отделывался от законов мира? По всем правилам он должен был сделать что-то со своей темницей. Или остаться в ней надзирать за узником, или разрушить и идти дальше. Он не остался, но уйти смог, – так не бывает. И на кладбище, если уж ты выбрал дорогу сюда, ты должен или похоронить кого-либо или эксгумировать… Сам, своими руками! Своими силами, со всей содранной кожей, сломанными ногтями, мозолями и слезами!

– За то я не знаю, что это значит. Такого не бывает!

– Почему? – Гарольд спихнул каменное надгробие в яму, а она, как по мановению волшебной палочки, затянулась атласной зеленью, распустилась цветочками и не оставила после себя ни следа. – Я прекрасно помню тот день, когда моя надежда ко мне вернулась.

– Что, сама? Выкопалась и приперлась, – здравствуй, не ждал?

– Точно! – он обернулся, засмеялся, и его лицо озарилось едва ли не детской радостью. – Своим глазам не поверил. Столько лет готов был убить каждого, кто при мне произнесет слово “надежда”, честное слово, убил бы, пока она сама не пришла.

Я таращилась на него во все глаза.

– Опять что-то не так? – выражение лица стало снисходительным и сочувствующим.

– Да. Но это, наверное, потому, что ты особенный. Сплошное беззаконие.

– Я ваш кодекс не читал.

– Незнание закона не освобождает… – но тут я развела руками, – хотя, тебя, кажется, как раз освобождает. Ладно, раз вопрос решен кем-то другим, можно уходить.

И это называется моей задачей? Что мне нужно было объяснять этому путешественнику, когда он, судя по фактам, понимал больше и объяснений не требовал. А если бы и потребовал, в его случае я была бессильна.

Мы вышли снова на тропинку, но Гарольд это прекрасное место не захотел оставлять так сразу:

– Чудесный вид, отменная погода. Кладбище надежд, – звучит банально, но смысл грустный. Давай просто так пройдемся, пока еще какая-нибудь ожившая метафора не всплыла.

– Не только, – машинально сказала я, и прикусила язык.

– Еще веры, любви, прощения, всего светлого и хорошего, что есть в человеке, без тени иронии.

Не потому ли его могила оказалась разрыта не им, что зарыта она была не здесь? Не в мире же сов его надежда скончалась и упокоилась. Да и не мне было судить о том, какие склепы возводят могильщики чужой и страшной империи наркозависимых.

– Люди сов приходят сюда не только с целью вдохнуть жизнь в утраченное. Еще здесь хоронят трупы убитых недругов, так глубоко, как только могут. Лично моей надежды здесь никогда не было, даже когда она засыпала летаргическим сном, я не верила, что она умерла и предавать земле ее никому не давала. За то я умертвила тирана. Приволокла сюда, выгрызла ему тоннель в забвение, и даже надгробия не воздвигла.

– Что за монстр?

– Один-единственный маленький вопрос. Пока человек сов не перестанет его себе задавать, он связан по рукам и ногам, как пленник. Плакать, кусать себе руки, лезть на стену и спрашивать или у Бога, или у пустоты, – “За что?”

Тут я заржала, не засмеялась даже, а именно заржала, будто я чертик в коробочке, а некто на кнопочку нажал, и крышечка открылась. Никогда не могла спокойно об этом думать, а говорить тем более, оттого и вырвался хохот, что когда я остановилась, мне стало стыдно.

– Нельзя не посмеяться, – я попыталась оправдаться, насколько умела, – когда находишь ответ… Кто виноват, что ты родился инвалидом? А никто. За что? А просто так.

Вы поедете на бал?

Как Георг выяснил утром с помощью осторожных расспросов дома и во дворе, – его никто не хватился. Ребята сказали, что они вместе с ним ушли со стройки, когда совсем стемнело, а родители даже не поругали его, что гулял допоздна, тем более что они решили, что он никуда не уходил в город, а заигрался со знакомыми мальчишками. Пришел домой уставший, и сразу лег спать.

Новый день для него начался очень радужно. Папа и мама выходные, погода теплая и ясная, о школе и школьных занятиях на дому решили не вспоминать, а подумать об этом после летних каникул. Впереди был еще весь май и три месяца лета, предвещавших для Георга легкость и безмятежность.

Все ему было понятно про себя. Ничего никуда не делось, – ни болезненность, ни одышка, ни ощущения собственного бессилия, – единственное, что давало ему дышать воздухом радости это стянутое ремешком плечо. Георг, как ему представлялось, не видел свой прежний королевский мир целую вечность, и ее он провел на кладбище. Не было здесь на нем ни воинского костюма, ни кинжала, а кожей все равно продолжал ощущать, как прикреплены к нему на левую руку ножны с близкой надеждой. С его первым настоящим оружием.

– Сынок, – мама за обедом протянула ему открытку, – вчера к нам в почтовый ящик кинули приглашение, но я не знала, говорить тебе или нет. Захочешь ли ты пойти?

– Если захочешь, мы сможем как раз отвести тебя, у нас полный выходной, а потом забрать, – поддержал папа.

Георг отнес пустую тарелку из под супа в раковину, и только потом прочитал, что было написано в открытке.

– Благотворительный бал для детей-инвалидов?

– Да.

Мальчишка не совсем понял, почему они не хотели говорить ему об этом, и не совсем понял, почему сейчас у обоих было странное, похожее на виноватое, выражение лица.

– А что там будет?

– Наверное, какое-нибудь представление. Это власти города устраивают, ради показа своей заботы о всех… ну, что они не о ком из своих граждан не забывают.

– Подарки раздавать будут?

– Будут, – буркнул отец, – пакеты с карамельками и плиткой шоколада. Это мы тебе и так купим.

– Я хочу пойти.

Он скорчил наивную мордочку, проявив интерес, но на самом деле дело было не в подарках. Ему захотелось поддержать свое настроение праздника настоящим праздником, где будет много веселой музыки, спектаклей, конкурсов и викторин. Как проводились подобные мероприятия у них в школе. Тогда было весело, шумно, и время летело там вообще незаметно.

К четырем часам дня они вдвоем с отцом пошли к дворцу детского творчества. Он был недалеко, и Георг настоял на пешей прогулке, все больше и больше уверяя себя, что эта дистанция ему по плечу.

Нарядный, в школьном костюме-двойке, с аккуратным черным галстучком, он топал по тротуару и во всех попадавшихся витринах разглядывал свое полупрозрачное отражение. А город жил своей весенней жизнью, даже не замечая, как по улицам шел свергнутый король, но настоящий воин. Не видели. Кто-то подстригал подросшие кусты, кто-то кормил голубей и воробьев, усеивая асфальт семечками, кто-то стоял на пыльных загазованных остановках и ждал своего транспорта. Прохожие их обгоняли, торопясь по своим делам, – с сумками, с плеером и наушниками, с журналом, читая его прямо на ходу, со стаканом газировки, за разговором, задумавшись, засмотревшись. И никто не знал про него и про его жизнь.

Рабочий, поливавший газон из шланга, на секунду для Георга создал радугу.

И только подходя по просторной площади к крыльцу здания, мальчишка стал предчувствовать, что этот бал не будет похожим на школьный. На крыльцо по эспандеру катили коляску, в которой сидел подросток, наверное, лет шестнадцати уже, почти взрослый. А в фойе, около пустых раздевалок, когда отец выяснял куда идти, Георг увидел другого ребенка, но уже помладше себя, со странным отрешенным лицом.

Наверху, со стороны большой лестницы, слышалась заводная музыка с трелями, как у начинающейся сказки по телевизору. Папа похлопал его по плечу, заставив отвлечься от разглядывания ребенка, и присел рядом с ним:

– На, держи открытку. Найти легко, – на втором этаже большой зал, отдашь приглашение на входе и все. Мне сказали это часа на два, но я приду пораньше и буду тебя ждать здесь, договорились?

– Угу, – он кивнул, втайне захотев уйти обратно домой вместе с папой.

При подходе к дверям, он услышал еще противный звук микрофона. Ничего в голосе говорящего не было, но вот то, что выдавали огромные колонки, было таким электрическим, что резало слух.

– Ребята! Сегодня мы… – воскликнула молодая женщина в клоунском кепи и нарисованными веснушками, начиная рассказывать о том, “Как здорово, что сегодня мы все здесь”.

Георг застрял в дверях, отдав приглашение тетке, которая отметила его в толстой тетради и умудрилась хорошо пошутить: молодец, что не забыл, а то тут охотников до гуманитарных коробочек много, поперек больных лезут.

Женщина в кепи продолжала надрываться, проявляя свою ненастоящую, слишком даже деланную радость и задор, а он стал осматриваться. Детей было много, и с некоторыми разрешали проходить взрослым. Георг скользил взглядом по плотному кольцу вокруг центральной сцены, и вздрагивал.

Громоздкие коляски были заметны больше всего, – чаще на них сидели, как на обычных креслах, но он замечал и тех, кто полулежал на мягких спинках, был скрючен и свернут, качая головой в попытке удержаться глазами на представлении, но потом опять незримый гаечный ключ скручивал бедняге шею, ладони в хлопке не попадали друг в друга, а если и попадали то сцеплялись намертво согнуто-разогнутыми пальцами. Были невидимые взгляды за толстыми линзами очков, были совсем непроницаемые за бельмами и спаянными слепотой веками. Были те, кто смотрел на орущую тетю только наполовину, наполовину обратившись лицом к рядом стоящему взрослому и глядя на его руки. А руки и губы переводили недоступную речь. Были дети без рук, или без ног, с усохшими конечностями, с тупым непониманием происходящего и гнусавым ржанием, были и такие, как сам Георг, без видимых признаков своего недуга, но все одинаково отмеченные признаками болезни, – или худые, или тучные, с бледным, с желтым, зеленоватым или синюшным оттенком кожи, с испуганными глазами, с вымученными улыбками в тот миг, когда ведущая с нарисованными веснушками фонила со стороны динамиков:

– А теперь улыбнемся, и возьмемся за руки все вместе! Кто знает песенку…

Георга вовлекли в хоровод, взяли за руку и вовлекли. Очень громко зазвучала аккордеонная мелодия, из которой он урывками улавливал куплетные фразы: “…танец маленьких утят…”, “…быть похожими хотят…” “…быть похожими хотят! Кря-кря! Кря-кря!..”

Мальчишка был в ужасе. Ему казалось, что он при помощи этого приглашения попал в кошмар. Кому здесь весело?! Кому? Только тем, кто ничего не понимает, даже того, куда и кто их привел. Кто все эти люди? Почему их так много? Неужели их так много в городе, что, собравшись вместе, они заполняют собой огромный зал этого дворца и создают хоровод в несколько колец, вышагивая, приседая, махая локтями, крутясь на колесах, прыгая, глухо подражая остальным, слепо следуя за ведомыми, с мычанием вместо подпевания и все тем же жутким дебильным смехом…

Ему стало дурно. Один вдох надул сердце, как парашют, на второй распахнул купола податливых мышц до предела. Вырвавшись из этой толпы, он ушел к стульям вдоль стенки, сел и закрыл глаза, но еще несколько минут к ряду Георг никак не мог глотками слюны затолкать подступившее к горлу сердце обратно вниз, на свое место.

– Молодцы, ребята! Как дружно…

После кратковременной тишины и шелеста раздвигаемого занавеса, эстафету перехватил другой ведущий, мужчина, и вся толпа от центра развернулась влево.

– Спасибо нашей Милочке, а теперь у нас для вас сюрприз!

Около кулис, в глубине сцены, стояли длинные столы, на которых шеренгами выстроились пакеты, и Георг обрадовался, что сейчас их вручат и отпустят по домам, но сюрприз оказался не в этом:

– В фойе нашего дворца вы могли видеть выставку художественных работ, которые нарисовали наши маленькие художники, а те, кто умеет петь или рассказывать стихи, сейчас выступят на этой сцене! У нас уже все готово, участники ждут за кулисами, а вы готовы встретить их сильными-сильными аплодисментами! Давайте похлопаем, как мы это умеем?!

Мужчина был такой же притворный массовик-затейник, как и его предшественница. Георг почувствовал это больше, чем понял мысленно. Все похлопали.

Двое старших мальчишек под фонограмму известной песни пели ее на сцене на языке немых, и походило это на синхронный танец рук и пальцев. У подножия сцены, нескрытым суфлером, стояла женщина-дирижер, подававшая им знаки начала куплетов и ритма музыки. Колясочник сыграл на балалайке. Плоховидящая и слепая девочки прочитали наизусть стишок по ролям, как мама дочку в первый класс собирала. Потом вынесли микрофон на штативе, а на сцену вышла девочка.

Очень нарядная, с бантом и косичками, в белоснежном кружевном платье и белом гольфике с лаковой черной туфлей. Она переставляла сначала костыли вперед, висла на них узкими плечами, потом наученным движением делала шаг единственной ногой. Георг не мог на все это смотреть, и отвернуться он тоже не мог. Девочка была и красивой, и неестественной одновременно, но улыбалась очень радостно, и щеки были румяные, будто она с легкостью выпорхнула сюда.

– Песенка называется “Птица счастья”.

Голос был такой звонкий и чистый, такой ясный и сильный, что он преследовал его даже тогда, когда Георг сбежал на первый этаж в вестибюль и наткнулся на вахтера. Отца не было, не прошло еще и часа с начала, а суровый пожилой мужчина с блестящей лысиной никуда его не пустил: