Текст книги "Не ходи в страну воспоминаний (СИ)"

Автор книги: Ксения Татьмянина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Знаки…

Знаки мне больше не попадались, я не находила ни одной путеводной ниточки. Видимо, кончалась моя роль. Где-то развивались события с главными героями, которые не так давно познакомились, и их линия жизни уводит по другой колее. А как же мир сов? Все так перемешано.

Троллейбус гудел от переполнявшего его электричества. Поздний вечер, мало пассажиров, пустые остановки, – все кружа и кружа по городу моего детства. Может случиться, что двадцать лет назад я сидела именно на этом сиденье и смотрела именно в это окно? Впервые жизни я не могу понять, – о чем идет речь в истории? Не могу разгадать загадок, не знаю, что будет дальше. Я опять растеряна, и мне приходится блуждать в темноте непонятностей, единственно что предугадывая, так это некоторые вещи в пределах голубой ограды лазаретного сада. И даже привыкла немного к тому, кто я. Только вот комната…

– Вы оплачивали проезд? – кондукторша снова подошла ко мне, и я показала билет.

Неужели я столько катаюсь, что она забыла про меня? Или, я усмехнулась про себя, это специфическая незначимость второстепенных персонажей? Ладно. Я откинулась на спинку сиденья, и подумала, что Перу здесь нет, Гарольда тоже, я предоставлена сама себе и могу думать о чем хочу.

И я подумала об оруженосце.

Не много на свете таких счастливцев воинов, у кого они есть. Единицы на тысячи, потому что столь благородных людей, как они, можно сосчитать. Это не звезды в небе. Они всегда протянут руку помощи, всегда скажут свое нужное слово, и скажут его в нужное время. И все станет хорошо.

А я, я даже не могу сказать точно, с каких лет я стала задавать себе вопросы, которые ни одному нормальному ребенку на ум не придут? Когда я осознала свои ограниченные возможности? Когда я впервые услышала от своей мамы слово “инвалидность”? Ах, если бы у меня был оруженосец! Я помню один вечер, почти такой, как этот, я тайком встала с кровати, подсела к подоконнику и стала ждать, когда же к подъезду подойдет мама, которая работала во вторую смену. А пока ждала, разглядывала лучи фонаря, преломляющиеся через стекло, и освещенный конус пространства под ним. У меня был такой же маленький мир. Конусный. А вокруг темнота и неизвестность. Никто не учит ребенка, как с этим жить. Недуг для всех окружающих был сконцентрирован в теле. Мне говорили, конечно, чего мне нельзя, чего мне можно, и какие мне пить лекарства, чтобы облегчить жизнь.

Я помню, как меня удивляло это… например, врач. Приведут в кабинет, смеряют давление, посмотрят лист кардиограммы, результаты анализов, положат на кушетку и начнут слушать сердце. Потом начнут щупать живот и спрашивать:

– Тут болит?.. Тут болит?..

А я говорила:

– Нет.

Даже если болело, или не болело, все равно, потому что я недоумевала, – врача интересуют органы! Клетки, стуки, дыхание, увеличенность или уменьшенность. Я смотрела во все глаза на эту марлевую повязку, и мне хотелось только одного, – врач доберется, наконец, до души, надавит рукой и спросит:

– А тут болит?

И мне лгать не придется, я закричу:

– Да! Болит! Сделайте что-нибудь, добрый доктор, дайте мне волшебную таблетку, чтобы не плакать по ночам!

За много лет, даже когда я стала взрослой, ни один человек, знающий о моем недуге, не задал мне ни одного родственного этому вопроса: “каково тебе с этим?”, или “а что ты чувствуешь?”.

Потом стали приходить на дом учителя. И снова не понимала, – врачи не могут меня вылечить, а учителя научить! Я смотрела в тетрадки, послушно выводила палочки и черточки, потом, дальше, решала уравнения и запоминала правила орфографии… и порой думала, глядя, как учитель проверяет мою домашнюю работу, сейчас он отложит учебники, скажет очень серьезно:

– А сейчас я научу тебя, как жить с физическим недостатком. Это трудный урок, но, выучив формулу, ты всегда найдешь силу.

Нет… меня учили чему-то ненужному на мой тогдашний взгляд, а о главном никто не говорил ни слова. Мне хотелось иных знаний. Мне было плевать на все прочие формулы физики.

Где был мой оруженосец? Я росла на ощупь. Приноравливалась, смирялась, боролась, находила оружия и доспехи. Сама училась носить одно и драться другим. Где был мой оруженосец? Или для меня его вообще никогда не было?

– Хочешь, я расскажу тебе одну историю?

Я вздрогнула, и увидела на сиденье напротив Оливию. Девушка сидела не у окна, а ближе к проходу, положа ногу на ногу и сцепив на колени пальцы.

– Не бойся, я никому ничего не скажу о твоих мыслях. Ни Перу не узнает, и никто другой тоже.

Я действительно испугалась ее внезапного появления, и продолжала молчать. Оруженосец Георга была одета, как обычная городская девушка: ситцевое летнее платье, волосы забраны в хвост, а на ногах обуты потертые босоножки. На балу она мне казалась старше и эффектнее, и… я снова бросила взгляд в сторону окна, чтобы хоть куда-то деть глаза, и увидела в темном стекле отражение троллейбусного салона. Я сидела на месте, а Оливии в отражении не было.

– Послушай одну историю, Майя. Вышла женщина замуж, родила ребенка инвалида. Через полтора года, уж так случилось, она снова беременеет, признается отцу тогда, когда скрыть нельзя, зная, что он боится повторений. И муж не выдерживает. Он говорит, что не может с этим справиться, не может с этим жить, и бросает семью. А что делать несчастной женщине? Она начинает думать, что двоих она не выходит никогда, больной ребенок отнимает все внимание, ему нужен каждодневный уход и забота, а если и муж прав? Вдруг родится еще один инвалид?

– Зачем ты мне это рассказываешь?

– Я объясню, только история еще не закончилась. Аборты запрещены, да и срок поздний. Пока думала, пока с мужем разводилась, пока решение принимала, седьмой месяц пошел. Начала живот перетягивать, со шкафа прыгать, таблетки горстями пить и добилась долгожданного выкидыша. Нежеланный ребенок прожил ничтожно мало, не сделав своими нераскрывшимися легкими ни единого вдоха. Такова история двух дочерей, – старшей Майи и младшей, той, которой так и не дали имя.

– Какой ужас…

Девушка рассказала это таким спокойным тоном, и такими сжатыми емкими словами, что и суть и сам рассказ меня ужаснул.

– Ты путаешь, Майя, свою здешнюю жизнь и жизнь за той белою дверью, в которую ты вошла. Это там тебе достались смелые и сильные родители, которые не бросили тебя, и которые тебя любят. А здесь другое. Ты говоришь, что никто не учит жить с инвалидностью, так и их никто не учит, что делать. И они не знают, и они живут на ощупь. Любой человек сов так или иначе меняет нормальную жизнь близких на ненормальную. Кто-то всю жизнь кладет на алтарь тяжело больных, кто-то оставляет их в детдомах, потому что это тяжело бремя не только для носителя недуга.

Оливия расцепила пальцы и села свободнее.

– Ты сама хоть раз спрашивала мать или отца “каково вам?”, задавала ли хоть раз тот вопрос, который сама хотела всю жизнь услышать?

– Нет, – я посмотрела на нее прямо, – и потому я никогда не смогу стать оруженосцем ни для кого другого. Ты же видишь, я не иду работать в реабилитационные центры, не иду в школы для детей сов, никому не предлагаю помощи. Я стала здоровой, но осталась сов, потому что родилась такой, и много лет сознательной жизни прожила такой.

– Да, ты не альтруистка.

– И не скрываю этого… но я знаю, что если в мою жизнь так или иначе войдет такой же, как я, – или ребенок, или друг, или родственник, или любимый, – я в стороне не останусь.

– Но ты даже не рыцарь, Майя, – мягко упрекнула Оливия, – я знаю, что у тебя в груди хрусталь.

– И ты расскажешь об этом?

Девушка наклонилась чуть-чуть вперед:

– Пока оно не явлено на свет, никто этого не докажет. А вытащить его может только охотник, так что берегись.

– Я знаю. А… отец написал о тебе в письме…

– Да, своевременное воспоминание. Год назад он тяжело заболел, смертельно. И так получилось, что он решил все равно бороться и попал в наш мир, а там наконец-то обратился ко мне. Я не стала его оруженосцем, и он не выиграл войны, болезнь его победила, но он раскаялся в содеянном. И ты прости.

– Я даже его не знала.

– Тем более. Помни только, что твоя, Майя, жизнь сов разрушила три судьбы. А в иных случаях жертв еще больше.

– Я запомню это.

Оливия оказала мне еще одну услугу: на троллейбусе я заехала далеко, почти к самому заводу за город, и денег на обратный путь у меня уже не было. Она перенесла меня домой, взяв за руку. Как бы ни было странно, но ладонь девушки была теплой, человеческой и самой реальной, – ничего зловещего или сверхъестественного я не почувствовала, и, возможно, не поверила бы ее рассказу, если бы не отсутствие отражения. Я оказалась дома через минуту после разговора в салоне, оруженосец растворилась в темноте перед подъездною дверью, а я посмотрела на часы.

Поздно.

Подняв голову на свои окна, увидела, что одно на кухне горит, значит, я опять заставила маму поволноваться. А последнее время благодаря большому перерыву в истории, жизнь для нее вошла в привычный ритм.

– Мам, извини, я опять задержалась…

Мне никто не ответил, и никто не вышел в прихожую. Разувшись, я осторожно открыла кухонную дверь и увидела, что мама сидит за обеденным столом над полной чашкой чая, оперев голову на руки. Она медленно подняла на меня глаза, в которых я не увидела ни злости, ни беспокойства, ни обиды. Только какую-то безысходность.

За все прошедшее время я не смогла избавиться от отчуждения новой семьи, я не могла, будучи Майей, начать испытывать родственные чувства, хотя старалась. Большей частью я избегала длительных разговоров, в выходные уходила из дома на весь день, и уж конечно, никогда не спрашивала “что с тобой?”. А сейчас что-то толкнулось внутри к этому одинокому и несчастливому взгляду.

– Мама, ты что? Случилось что?

Вся кухня была в порядке, и чашка не тронута, только вот не сидят так и не смотрят так, когда у человека все хорошо. Она ответила не сразу.

– Устала.

– И я еще, да? Спать тебе не даю…

– Я тебя люблю, дочка.

– И я тебя тоже, мам.

Снова пауза, пустое помешивание холодного чая, потом глубокий вздох:

– Я здесь сижу и думаю, – куда ушла моя жизнь? Молодость кончилась, больше ничего не будет. Второй раз замуж я не вышла, много детей, как мечтала, у меня тоже нет. И что остается? Постылая работа? Что у меня дальше? Ты спрашивала про отца, а ведь ты не знаешь истинной причины его ухода…

– Знаю. Все из-за меня. И жизнь твоя ушла на меня, ты этого только говорить не хочешь.

Мама прикрыла глаза ладонью, а пальцами помассировала веки, видимо, чтобы сдержать слезу. Но когда она руку отняла, жилка на виске и покрасневшие белки говорили, что это мало помогло.

– Мне сегодня знаешь, что сказали, – мама всхлипнула, – что я так хотела. Что я получила то, что хотела, что это моя вина и моя расплата за грехи… это наказание свыше… как можно было такое сказать?!

Я села рядом, придвинув стул, обняла ее за плечи.

– Это злые люди, мам. Они наслаждаются тем, что льют всякую дрянь людям в душу, они только этим и живут. Ты таких не слушай. Никто не знает, чего тебе стоило поднять меня на ноги, правда?

– Ты тоже не виновата… здесь никто не виноват, но почему все так получилось? Я истратила жизнь, так ничего не познав, ничего не увидев, не найдя личного счастья…

– Мам, нет… ты не истратила ее, ты поделилась. Со мной. И благодаря тебе я есть.

– Майечка, доченька, скажи, что я все сделала правильно.

– Конечно. А жизнь не кончается, поверь мне, ни в каком возрасте. Даже в одиннадцать лет.

– В одиннадцать лет?

– Да, я помню, что впервые подумала так, когда мне было столько.

Мы просидели на кухне до самого рассвета. Много о чем говорили, и об отце в том числе. Ничего особенного в их любви не было, но мама рассказывала про это с такой нежностью, что я невольно чувствовала ее боль от его предательства. Да, жизнь здесь, это не моя жизнь там, и здесь нет большой семьи, а есть только две табуретки, две тарелки, две чашки. Только мы с мамой.

Спала я до полудня, на работу было не нужно, но как только открыла глаза, я вскочила, как ошпаренная. Много загадок для меня разгадалось. Почти все, за исключением комнаты.

Я быстро умылась, оделась и помчалась к Перу.

– Майя! – он первым заметил меня издалека. – Как ты вовремя!

– Гарольд здесь?

– Еще нет, сахаринка, но путь уже открыт, и ждет! Ждет!

– Какой путь, – запыхавшись, я встала рядом и огляделась на всякий случай, – к сердцу?

– Конечно.

– Перу, эта история о любви? Я попала в историю о любви?

– Здесь все может быть, – ответил страж. – Да, это история о любви, между Человеком и Жизнью.

– А Гарольд?

– Чего ты прицепилась к королю? Он тоже любит жизнь, он понял ее цену чуть ближе, чем все остальные. Ты все время забываешь, кто здесь хозяин положения, – сов.

– А в мире сов иной любви не существует?

– Карамелька, ты рождена для борьбы, кто тебе сказал про любовь? Ты это хочешь услышать?

Покружившись в траве вокруг карлика, подбирая новый разумный вопрос и не найдя его, опустила руки и согласно кивнула. Он прав.

– Смотри, не сверни на свою дорожку. Помни.

– Хорошо. Но я, кстати, даже не знала, что сегодня нужно быть у ворот так рано.

– Ни рано, ни поздно. Должно быть светло.

Вдалеке показалась фигура его величества. В темных солнечных очках, выкидывающий в сторону окурок, напрочь успевший забыть о наемниках.

– Привет, – пожал Перу руку и кивнул мне, – я готов к новым открытиям.

– Что ж, не станем терять время.

– Я иду с вами.

– Зачем?

– Хочу это видеть, – ответил страж, и голубые прутья слева направо стали падать на нас.

По ту сторону так же светило солнце. Больше никаких чудес с небесными светилами не было, – небо казалось обычным, деревья тоже, только вот вместо самой больницы перед нами открывался вид на замок. Небольшой и несложный, построенный на вершине небольшого холма. Я сделала первый шаг, но Перу гаркнул:

– Стоп! Тебя предупреждали?

– Прости, – я обогнула Гарольда и подтолкнула его на дорогу впереди себя. – Вперед!

– Я иду первый?

– Да.

Как только на дорогу ступил он, и погода, и пейзаж, и время дня изменилось. Путь превратился в тропинку, поросшую бурьяном, она петляла, уходила сразу в сторону того дома, что виднелся вдали. Солнце чуть померкло, быстро-быстро погнав свое колесо к горизонту, отчего цвета пейзажа и длина теней стали тоже очень быстро меняться, как на ускоренном кадре. Но ночь не наступила, – диск раскалился докрасна, упал в кучевые облака, как в перину и расплылся закатом на востоке. Мягким таким закатом, летним, приглушенным.

– Чего стоишь?

Мы пошли гуськом друг за другом. Гарольд впереди, я последняя, а Перу между нами. Ни на страже, ни на мне, ни на самом Гарольде нисколько не изменилась одежда. Из-за этого состояния мне начинало казаться, что мы всего лишь выбрались за город погулять. На закат посмотреть, у воды посидеть, а теперь возвращаемся домой.

– Перу, – еле слышно шепнула я, а дома-то два… – заметив еще один, поправилась, – даже три…

– Это близкие, это не его, – он также негромко ответил.

– Рассказывать будете, куда путь держим? – донеслось от Гарольда.

– Там увидишь.

Мы шли в обход, тропинка явно была запутана специально, и если бы Гарольд не шел впереди, я уверена, мы с Перу непременно бы попадали в ловушки. Окна светились. У нас таких домов не делали, строение всем, начиная от плана постройки и заканчивая покрытием крыши, было непривычным глазу. Даже не столько глазу, сколько окружающей местности. Это был большой дом с большими окнами и двойными, открывающимися в разные стороны, дверьми. Много пластика и белого камня, гладкой облицовки, ставни открывались снизу вверх. Я разглядывала все в комплексе, вспоминая заодно фотографии из заграничных журналов, как мы подошли достаточно близко, чтобы услышать музыку. В доме играли на пианино или фортепиано, нечто лирическое и спокойное, как и подобает настроению вечера и тихого дома.

– Дальше один. Мы здесь подождем.

Гарольд окинул нас сомневающимся взглядом, но не сказал ни слова. Скрылся в дверях.

Страж кинулся подглядывать к окну. Мне пришлось поддержать Перу, чтобы он смог заглянуть.

– Хорошо иногда взглянуть в глаза самому себе, правда?

– Что там происходит?

Я тоже пыталась заглянуть в щель занавески. Страж, почти повиснув плечами на моих руках, пробормотал:

– Гарольд Галл такой человек, о котором никто посторонний не может сказать ничего, в чем не сомневался бы. В юности он был до приторности красив, избалован фортуной, беспечен и беспечален. Позднее, когда судьба стала выкидывать фортели, снимая с него стружку и кидая в полное забвение, он и внешне и характером… а, да что там, все и так знают его историю. Из далекого прошлого он умудрился оставить себе всего понемногу, – браваду, беспечность, искру в глазах, исчерпав вместе с этим все уроки судьбы по превращению Гарольда Галла в Гарольда Галла, – человека добившегося всего своими силами, замученного, одинокого, не унывающего ни при каких обстоятельствах.

– Господи, да теперь ты разговорился…

– Сахаринка, в его сердце есть музыка, которую мы слышим, а каким он увидит самого себя, это интересно.

– Давай уйдем.

– Я хотел сослужить тебе службу по дружбе. Тебе уже не важно, о чем пойдет разговор?

– Нет.

– Он перестал быть тебе интересен?

Я отошла от окна, поставив Перу на газон. Задумавшись, решила, что он прав.

– Да. То есть, нет, он мне по-прежнему интересен, но мне уже не важно, – какое значение он здесь занимает. Так, наверное, и нужно было с самого начала? У нас у каждого своя жизнь, и мы оба здесь наполовину реальны и наполовину вымышлены.

– А я? Насколько реален я, страж ворот?

– Пошли, подождем Гарольда на крыльце.

– Пошли, – Перу развел в стороны свои короткие руки, но когда мы уселись на ступени, от вопроса своего не отказался. – Так что ты думаешь?

– Ты тоже. Внутри настоящий, а снаружи – придуманный. Я и про Георга могу так сказать, помнишь того мальчишку-воина на балу?

– Конечно.

– А вот он наоборот. У него какая-то своя жизнь, а вот внешне он копия один мальчишка… но лет прошло много и я не сразу узнала его.

– А остальные?

– Про остальных не знаю, признаюсь честно. Перу, а что за дома рядом с этим?

– Семья…

Мы оба решили, что это здорово, что семья. Когда есть настолько близкие сердца, жизнь счастливее.

Путь к сердцу

Георг не только уже от каждого дня ждал подвоха, но и от каждого часа. Испытания не кончались, а приходили внезапно, и он настороженно жил, готовясь к ним и укрепляя свой дух, и вспоминая каждый раз перед сном то, что уже успел пройти. Черные колдуны и белые маги… а кто знает, со сколькими опасностями Георг еще не встречался?

Августовский поздний вечер был влажным и душным после дождя. Окно мальчишка держал открытым, но воздух, едва проникающий в комнату, не облегчал состояния. Мама на табурете возле кровати держала набор необходимых простых лекарств, и Георг, так и не уснув, решил раздавить одну вонючую таблетку под языком. Странная сегодня была боль, – не резкий приступ, а нечто несильное, но постоянное.

За все время своей болезни Георг рассортировал боль на несколько видов.

Первая, – острая. Такая, которая шьет сердце огромным шилом при каждом вдохе. Она будто протыкает через ребра до самого позвоночника, строго поперек тела, и не двинется ни шаг вправо или влево. Точно, как машинка, пронзает в одно и тоже место. Вторая боль, – тупая. Паутинчатая. Она пульсирует независимо от дыхания и ритм ее невозможно ни понять, ни просчитать. Просто в один момент раскидывается внутри сеть тонких режущих ниточек и начинает по собственной прихоти то стягивать их, то отпускать. Третья, – ватная. Почти и не боль вовсе. Бесчувственность окутывает сердце, как ватой, словно мышцы мертвеют, словно замораживают ненадолго зарвавшийся пульс. Бывала еще краткая, – раз-два, наотмашь и нет ее. Еще были состояния, – переполненности, невмещаемости, трепыхания, каменности… а сегодня была, как волны.

Георг лежал на спине и на правом боку, время от времени меняя положение. Лежать на животе или на левом боку было невозможно, создавалось ощущение, что вес нависающий над сердцем, давит его своей тяжестью. Таблетка растаяла, но не помогла, – ноющая боль стискивала грудь, отпускала, снова стискивала. Невидимая ладонь упруго давила и давила, намереваясь либо помочь мышце сокращаться, либо препятствуя этому. Мальчишка слышал, когда лежал в больнице, что сердце не может чувствовать… тогда, как объяснять это?

На улице совершенно стемнело, и звуки стихли. Маму будить не хотелось, она все равно ничего не сможет сделать, кроме как дать все тех же таблеток, а ночь набирала силу. Георг поднялся с постели и постоял немного прямо у открытого окна. Воздуху… воздуху…

– Чего ты разболелось? – хмуро обратился он в пустоту пасмурного неба. – Пора бы уже успокоиться.

Но оно не успокаивалось. Он постучал сжатым кулачком по впалой груди.

– Всю жизнь мне загубило… предатель. Взяло и не выдержало, порвалось, как тряпка. Силы в тебе нет… Хватит! – Георг еще раз ударил сам себя по ребрам. – Нравится меня мучить, да?!

У него из-за недуга много чего болело, и суставы иногда, и голова, и мышцы, но этот источник боли был самым неиссякаемым и полноводным. Деваться некуда, хоть на стенку лезь, а сделать Георг ничего не мог.

– Тряпка!

Внезапно Георга кто-то схватил за шиворот пижамы:

– Что ты сказал?! Как ты посмел?!

Он взвизгнул, перевернулся и увидел Оливию такой, какой видел в первый день. Плечи в панцире, стальные чешуйки облепили ей шею и часть лица, одежда, с темными связующими их нитями оплеталась в лоскуты бархата и кожи. Клинок лежал в ножнах, но миролюбивее от этого она не казалась. Волосы метались от ветра, также внезапно забившего в комнату, губы плотно сжаты, а глаза прищурены. Оруженосец светилась. Никакого внешнего источника до нее не доходило, изнутри тоже свет не шел, но Георг видел ее без помех, как изображение в темном зале кинотеатра.

– Как ты посмел, мальчишка?!

Он вжал голову в плечи:

– Опять?

– Что?

– Испытание?

– Глупец… ты поймешь, какие страшные слова ты сказал, когда увидишь все своими глазами…

Оруженосец толкнула его от себя, и маленький воин упал уже в траву. Зажмурился. В небе над открытым лугом горело полуденное солнце, и ветер не прекращался, – девушка, как стояла, так и осталась стоять, препятствуя ему, а Георг ощутил на себе не пижаму, а плотный суконный костюм.

– Первый шаг за тобой, малыш.

– Куда?

– Куда хочешь. Прокладывай свой путь.

Чтобы ни случилось дальше, уже было хорошо, – Георг почувствовал, что больше у него ничего не болит, и в теле появилась сила. Стало возможным легко и глубоко дышать, долгожданный воздух сам наполнял легкие.

– Любое направление, сторона света роли не играет. Вставай и иди.

Мальчишка послушался. Он огляделся, увидев просторный луг и небольшие рощицы на горизонте. Ни дороги, ни тропинки не было, пока он не шагнул. От подошвы маленького сапога лентой расступились заросли трав, и оголилась полоска утрамбованной земли. Путь протянулся прямо и бесхитростно к раскидистому тополю, стоящему чуть в стороне он остальных деревьев. Оглядываясь на Оливию и видя, что она еще сердится, Георг шел молча, не задавая вопросов.

На ветвях тополя был дом. Очень похожий на тот, который был построен в детском лагере, Георг ездил туда позапрошлым летом на соревнования. Играть там было здорово, настоящая хижина. У этого домика, как и у того, была лишь одна возможность попасть внутрь, – забраться, как по лестнице, по прибитым к стволу дощечкам наверх и открыть люк.

– Не удивляйся ничему.

– А что там?

– Заберись и посмотри.

В щелочке между полом и крышкой люка Георг не сразу разглядел убранство, но, похоже, там ничего не было.

– Подожди, – крикнула девушка снизу, – я верну время на пять минут назад! – и громко хлопнула в ладоши.

В хижине оказалось двое ребят. Одного можно было хорошо рассмотреть, – какой-то мальчик стоял посреди комнаты, слегка припадая на колени и держа в руках веревку. Отрезанную веревку, – один конец в одной руке, а второй, в другой, и она растягивала его в струнку. Странное положение мальчишки походило на невероятное усилие удержать два расходящихся в разные стороны поезда, – тонкие полоски мышц на руках вытянулись, плечевые суставы еле держались в пазах, и то, что он припадал на пол и ронял голову, говорило о секундной слабости перед тем, как он снова выпрямлялся, поднимал голову и дышал сквозь стиснутые зубы. Он взмок от адского усилия, его трясло, и Георг не мог понять, что заставляет его так упорно терпеть эту пытку, ведь он не привязан к ним, он сам их держит! Второй мальчишка, какое-то время стоявший напротив первого в полном бездействии, был различим лишь силуэтом. Но тут он шевельнулся, медленно замахиваясь, и в единственной комнате домика прозвучало:

– Всю жизнь мне загубило… предатель.

Комок полузасохшей грязи ударился о плечо.

– Взяло и не выдержало, порвалось, как тряпка.

Еще один замах, и еще один ком, только потяжелее, полетел в сторону обессилевшего мальчишки.

– Силы в тебе нет… Хватит! Нравится меня мучить, да?!

На третий раз уже камень попал в самую грудь.

– Не надо! – Георг заорал, запрыгивая из люка внутрь, но в это же мгновение обидчик исчез. – Оливия!

– Не кричи. Сюда никто не может войти, кроме тебя. Нас можно подслушать или подсмотреть, но через порог никому не переступить.

Голос у пленника был спокойный и веский. Глуховатый не по возрасту, перемешанный с порывистым дыханием, словно разговаривал он на бегу, или карабкаясь, как альпинист на гору. Напряжение было в каждом звуке, и на слова ему тоже приходилось расходовать силы.

– Ты оно?

– Оно.

Возраст один в один, день в день, секунда в секунду, а внешне этот мальчишка на самого Георга был не похож. У него были темнее волосы и глаза, черты порезче.

– Не подходи, – он пресек попытку приблизиться и дать рассмотреть себя, – нельзя близко.

– А это?.. – показал на веревки. – Что это?

– Наша жизнь.

– Как? Как это?

Георг вдруг испугался. Сильно испугался, так, что холод прошел по всему телу, и тут же захотелось звать на помощь. Или кинуться самому и держать этот порванный канат вместе.

– Нельзя, пойми ты, – ни одну мысль от сердца скрыть было невозможно. – И не бойся, я еще держусь.

– Прости, что накричал… я не знал… я не представлял даже…

– Я не стану тебя обманывать, Георг, я не знаю, сколько я выдержу. Может, несколько месяцев, может, несколько лет, но жить будет трудно, и натяжение этого каната и мои страдания ты будешь чувствовать всякий раз, как приходит дракон. Если ты не убьешь дракона, он может убить меня. А значит, нас обоих не станет.

– Как это сделать?

– Не знаю… только не помогай ему, не бей в меня, не пускай ненависти или пустоты, и хоть изредка прислушивайся к моим словам, если ты их услышишь.

– Но как?!

Если бы мальчишка мог, он бы пожал плечами, а так он лишь взглянул на воина из-за щелочек сощуренных век, и выдохнул:

– Все впереди, друг.

– Георг, скорее! – Он выглянул в люк и увидел, как Оливия машет ему обеими руками, призывая спуститься вниз. – Тебе больше нельзя оставаться там, спускайся.

– Сейчас?

– Немедленно! Быстрее!

Георг не смог вот так вот молниеносно отвернуться от пленника, во власти которого была его жизнь, ведь терпеть такое, – не каждому сила дана, можно и опустить руки, сказать “не могу больше”, и пусть будет смерть, а все-таки…

– Я обещаю, – он сделал от люка шаг, приложил обе ладони к груди в знак своей клятвы и выпалил, чтобы действительно не терять не секунды, – я обещаю!

– Георг! – Оливия закричала громче.

Она не имела права полезть за мальчишкой и вытащить его силой, но медлить было нельзя, и оруженосец действовала голосом. Правда, с последней приколоченной ступеньки она его стянула, схватила за руку и кинулась бежать прочь. Не возвращаясь, а убегая прямо, без тропинки, проламываясь телом сквозь густую траву и не отпуская мальчишку.

– Ложись! – внезапно развернувшись, девушка ладонью нагнула его голову и заставила нырнуть в зелень, как в морскую плотную волну, полную застоявшегося тепла и запахов.

Георг нервами почувствовал, как по спине его успела пронестись гигантская тень и заодно создать колеблющиеся воздушные волны. Землю потряс гул. Оруженосец присела рядом и убрала руку с затылка, так что он смог поднять голову над верхушками травинок и взглянуть, что случилось.

Двукрылое чудовище извивалось в воздухе с такой невесомостью, словно парило в воде. Удары ветра о кожистые парашюты его крыльев напоминало одновременно хлопки паруса и удар в растянувшуюся кожу барабана. Оливия осматривала дракона, как старого знакомого врага, ничуть не страшась, а мальчишка весь сжался. Оруженосец знала, что еще нескоро она научит своего воина распрямлять плечи, но в эту минуту она не стала его ни в чем упрекать. Когда подобный монстр нависает над твоим сердцем, издает гортанный рык и выплевывает огненный шар, можно простить любое малодушие. Для Георга же этот красный ящер оказался самым жутким чудовищем из всех, которых он даже не мог представить. Домик на дереве, и само дерево показались маленькими и ничтожными по сравнению с драконом, и атака пламенем немедленно отозвалась в груди самого Георга жжением. Несчастная крона от взмахов крыльев колыхалась из стороны в сторону, тень закрывала солнце, а безоблачное небо полосовала, летая, лента блестящих кроваво-красных чешуек.

Дракон был велик! Так велик в его глазах, что мальчишке казалось, – он заполнил собой все пространство, и он сам не со стороны наблюдает за этим, а лежит под самым брюхом и это его вот-вот достанет ударом шипастый хвост.

– Смотри, малыш, смотри во все глаза… ты воотчую видишь то, что творится внутри тебя… – Оливия наклонилась над самым ухом и тихонько тронула за плечо. – Смотри и помни!

Девушка поняла, что он не очень-то ее и слышит. Вернее, слышит, но не слушает, только смотрит вперед. И она видит, что ему страшно.

Сделав круг, дракон с высоты спикировал к домику и дыхнул из пасти уже струей огня, а когда это не подействовало, он вцепился когтями в крышу. Полетели щепки, но сдвинуть с места это хилое летнее строение для детских игр было ему не под силу, хотя домик в его лапах смотрелся скворечником. Раздавит легче скорлупки.

Мальчишка сморщился от боли. И на мгновение ему померещилось, что он до сих пор стоит у окна своей комнаты, пытаясь ухватить побольше вдоха и выдавить из груди свинцовую тяжесть. Для него сошлось во времени то, что он чувствовал с тем, что он видел. И зря Оливия решила, что он, не услышав, не понял ничего. Георг понял кто перед ним, – необратимый, сильный и всемогущий недуг. И он убивает его.

– Нет! – Оруженосец рванулась за Георгом, но ухватить за руку не успела. – Куда?!