Текст книги "Дом, который построим мы"

Автор книги: Ксения Букша

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

А между тем (волшебное слово)...

А между тем в правительстве Санкт-Петербурга царила паника. Народ бегал по коридорам. Господин Дустов от нервного потрясения съел в буфете Дворца всю пиццу и рыгал; господин Рыжечкин надел женское платье и бежал в леса, но был пойман рукой губернатора.

– Чего надо этому человеку? – спросил губернатор.

– Вероятно, он хочет быть вашим преемником, – доложился Рыжечкин. – Вам бы неплохо на это согласиться. Потому что ваше будущее в этом случае будет протекать молоком и медом!

– Я бы совсем не хотел, чтобы мое будущее протекало! – испугался губернатор.

Некогда губернатор работал водопроводчиком. У него было лицо квалифицированного рабочего, корявые пальцы и прорва практического ума в голове.

– Значит, не будет течь, – пообещал Рыжечкин от имени Веселухи.

– Но я хотел бы сам решать, – продолжил умнейший губернатор, – будет ли оно течь или нет! С кем я могу поговорить на эту тему?

Это губернатор сказал уже в телефон.

– К сожалению, сам господин Веселуха в данный момент занят, – ответила ему госпожа Койотова, бывшая шпионка, бывшая переводчица, а ныне личный секретарь Веселухи, – но я могу позвать к телефону его заместителя, господина Рябинина.

– Слушаю! – гаркнул Рябинин.

Губернатор кашлянул.

– Скажите, – поинтересовался он, – а... чего хочет ваш директор?

– Он хочет, – ответил Рябинин сурово, – чтобы весь народ жил хорошо... в частности, рабочие на вверенном ему предприятии.

– Кем... вверенном? – отпал губернатор.

– Богом, – внушительно ответствовал Рябинин. – Также ему вверены все потребители его прибора, любящие его и доверяющие ему, и да будет всегда нерушим союз труда и капитала!

– А мы? – спросил губернатор.

– А вы тоже, – согласился Рябинин. – Общественное благо есть то, к чему в наибольшей степени стремится наш директор!

– Я тоже, – солидаризовался губернатор. – И я. Может быть, ваш директор хочет стать после меня губернатором?

– Нашему директору, – почтительно ответил Рябинин на том конце провода, – не нужна официально оформленная власть над людьми. Это для него будет лишним бременем и не оставит времени для занятий наукой. Что нежелательно и для Яна нехарактерно.

– Ах... нехарактерно, – кивнул губернатор. – Ну... а в таком случае... может быть, он ждет, что его позовут гулять в Москву?

Рябинин ответствовал так:

– Веселуха – патриот своего города. Хотя, конечно, и Москва, и лично президент Тугин, и все его достойные кабинет-министры и советники вызывают у нашего директора горячую симпатию, Ян, родившийся у нас, на Лиговке неподалеку от Мальцевского рынка, гордится всем тем, что составляет...

Здесь Рябинин запутался и округлил паузу.

– Ах, вот как, – выдохнул губернатор. – Все. Мне все ясно.

– Сожалею, – ответил Рябинин мягко.

– Не стоит, – отверг губернатор. – Мы все – старшие братья; когда отец возвращается с войны, старшие братья должны подчиниться.

В этих словах Рябинин ничего не понял, да и то сказать, в аппарате он не служил, и в византийских словесах понятия не имел. Солнце восходило краем за домами, оно было тяжелое и рыжее, оно пыталось вернуться в ночь, печальную ночь; Веселуха и Алиса за запертыми дверьми занимались, чем хотели; а между тем...

Несколько слов об этом. У Достоевского на каждой странице рассыпано, как бисер, словечко вдруг – философское обоснование непредсказуемости событий. Чудеса, связь между которыми не доступна человеческому разуму. Словечко а между тем тоже кое-для чего бывает нужно: например, для того, чтобы показать, как Штирлиц лежит в засаде, а в это время в замке Геринга etc. Не разделять ведь на две колонки; особенно пикантно все дело предстанет, если вспомнить, что Веселуха благодаря своей разработке, а точнее, ее побочному эффекту, мог одновременно находиться в разных местах. Вот и сейчас: он одновременно был с Алисой – и сидел в кабинете одного из правительственных зданий, в кожаном кресле, и курил.

Напротив него, в таком же кресле, помещался кабинет-министр Альберт Ферг, лучшая голова причудливой администрации президента Тугина. Альберт Ферг никогда не работал на КГБ, он не сидел послом в банановой республике, не зависал над кукурузным полем в поисках американских снайперов, – зато он слыл отличным экономистом, и от его объяснений, "почему рубль нельзя укреплять", млел сплошь весь средний класс. Ферг ввел в моду трехдневную щетину в стиле "мерзавец", и был признан самым сексуальным политиком России 200* года.

Теперь этот блестящий оратор сидел напротив Яна Владиславовича и спокойненько себе курил, вернее, изображал спокойствие, в то время как Веселуха, нарушая все правила этикета, хлебал крепкий кофе из чашки.

"Достойный противник", – думал Альберт Ферг.

"Достойный человек", – думал Веселуха.

Наконец, Веселуха понял, что он должен избавить собеседника от печальной необходимости говорить первым. Ведь известно, по восточному этикету, что заговоривший первым, считай, проиграл; так что Веселуха, в глубине души равнодушный к подобного рода успеху, начал:

– Ну и как бы вот!

– Вот, собственно, – кивнул Альберт Ферг.

Опять воцарилось молчание, прерываемое звоном ложечки о чашку. Веселуха наслаждался. – "Замерз, – мысленно уговаривал он московского гостя. – Испей кофейку, все хуже не будет".

Но кабинет-министр был крепкий орешек; его на пушку не возьмешь; он знал, что, отхлебнув кофе, моментально подпишет капитуляцию. Надо сказать, что в тогдашних Высших Сферах нравы были изысканно утонченными, мода на Восток и мода на hi-tech изощренно сочеталась с византийским коварством и мечтой о римской доблести. Таков был и Ферг. Он тщательно вгляделся в лицо своего противника, облизнул губы и сказал, косясь в угол:

– Э-э...вы, конечно, знаете, за чем я сюда приехал. Я ведь и сам отсюда.

– Вы-то отсюда, – согласился Веселуха, – да я не туда.

– Завтра утром вы будете уже назначены, – сказал Ферг, не принимая во внимание возражений. – Вопрос исчерпан.

Ферг поджал губы и погладил бородку: из-за шторы сильно дуло, мороз стоял трескучий, охрана прыгала по кругу во дворе, но Фергу не было холодно, ибо в его жилах тек жидкий азот. Время выморозило его дотла, устремило в бесконечность путем деления на абсолютный нуль. Веселухе тоже не было холодно, потому что он напился кофе, и потому что Алиса в параллельном времени согревала его. Кровь катилась по нему мерно, и его ботинок еле заметно качался от этого.

– Нет, погодите, – терпеливо сказал Веселуха. – Вы меня не поняли. Я не хочу заниматься политикой.

Ферг чуточку побледнел.

– То есть вы видите для себя более блестящую карьеру, чем работа в правительстве?

Веселуха нетерпеливо хлопнул рукой по бедру:

– Как-то вы все так переводите... Да кой хрен мне ваша блестящая карьера, у меня и так на физику времени не остается! В сутках двадцать четыре часа, господин Ферг! Все пристают! Мне для полного счастья только Москвы вашей не хватало. Не поеду туда ни за какие коврижки, так и передайте его высокопревосходительству.

Ферг сбледнул с лица окончательно:

– То есть... вы хотите... сделать Петербург автономным от России?

– Хочу, – от такого разговора Веселуха потерял терпение, – пламенно желаю. Питер – мировая столица. Нью-Васюки, как Остап Бендер говорил. Слушайте, Альберт Эразмович, от вас уписаться можно. Я скромный простой бизнесмен...

Но Ферг только насмешливо покачал головой:

– Э, Ян Владиславович... Человек есть то, что о нем думают. И вам придется соответствовать тому, что думают о вас. Вы можете сколько угодно разубеждать людей, говорить, что власти вам не надо, что вы – физик, что вы не хотите того и хотите этого... Но рано или поздно вам придется захотеть того, что вам приписывают. Взялся за гуж... Вам придется.

– А я уйду в монастырь, – предположил Веселуха. – В католический!

– Никуда вы не уйдете. Не в вашей воле. Вам придется полюбить свою судьбу, и делать то, чего от вас ждут. Вам придется отвечать на вопросы, которые придумали не вы.

– Не буду! – отрезал Веселуха. – Не стану! Лучше смерть, чем рабство.

Ферг расхохотался ледяным смехом.

– Назовите мне хоть одного ученого, который отказался бы от возможности практического воплощения своей выдумки, как бы страшна она ни была, и какое бы наказание ни ждало исследователя. А ваша выдумка еще и имеет коммерческий успех. Может быть, ради власти вы и не пойдете в политику. Но вот это искушение для вас слишком сильно. Я не прав?

– Может быть, – сказал Веселуха задумчиво, – подождите. Дайте мне время подумать.

Хитрый, хитрый генеральный директор. – "В сутках двадцать четыре часа", "дайте мне время". Бедным притворяется, а у него этого времени – навалом!

Бронза, брынза, брызги света на домах; снега взвизги, иней на бровях. Брынза бронза, по проспекту едет бонза, партбилет на груди, сторонись пади. Бронза, брынза, вся Нева стоит как линза, а на рынке молоко желтеет в крынке, млеют блики, от волос трещат косынки, снег великий.

– Слушай, Ян, – сказал Рябинин Веселухе, – вот ты Лукина в блокаду отправил, а как ему там живется?

– Как там может житься такому подлецу! Конечно, скупает золото, наживается на чужой беде.

Рябинин засопел, взмахнул руками и сел на ящик с песком.

– А может, нет, – буркнул он. – Ну, конечно, Лукин подлец. Но ведь может такое быть, что он живет там плохо?

– Да уж чего там хорошего! – сказал Веселуха.

– Может быть, посмотреть, как он живет? – предложил Рябинин. Понимаешь?

– Понимаю, – ответил Веселуха. – Чай, не по уши деревянный.

Они прошли в кабинет, Веселуха совестливо вздохнул и врубил прибор. На экране компьютера поплыли радужные блики, а потом прибор вздохнул и показал удивительной красоты пейзаж. Примерно такой же, как за окном, только вот вся улица была занесена по края, – посередине обледенелая длинная тропка, поперек улицы черный остов троллейбуса, за ним огромное рыжее солнце, тени в разные стороны, и ни человечка. Выглядело все это как фотография.

– Может, статика? – забеспокоился Рябинин, но тут прибор показал самое главное: из-за троллейбуса, черный на фоне заката, вывалился Лукин. Он держал за руки двоих детишек; в зубах у него был холщовый мешок, в котором слабо трепыхалось что-то, наверное, еда.

– О как? – удивился Веселуха. – Откуда у Лукина дети?

– Это сироты, – крикнул Лукин хрипло. – Я их хлебушком кормлю.

– Все-таки ты физик, Лукин! – всхлипнул Рябинин. – Ты – молодец! Я знал! А Ян в тебя не верил...

– Спокойно, – сказал Ян Владиславович. – Ты, Лукин, не финти там, слышишь? Не срывай оборону города.

– Может, отпустите обратно? – попросился Лукин. – Так ждрать охота смерть!

– А сироты как? – удивился Веселуха.

– С собой! – махнул рукой Лукин.

– А может, это наши с тобой мама и папа, – предположил Веселуха. – Мы их сюда возьмем, и не родимся!

– Тогда меня одного, – запросился Лукин. – А сиротам как судьба!

– Нет, тебе еще не пора, – отказал Веселуха. – Ты еще не проникся. Живи пока там, то есть, тогда.

– А что это ты за меня решаешь! – завопил Лукин, и слезы потекли по его обледенелому челу, и пшеничные брови над голубыми мошенническими глазами закруглились, серебряные от инея. – Ты что это... за меня...

Лукин всхлипнул. Рябинин не выдержал.

– Слушай, – сказал он. – Иди к моему деду. У них большая семья, иногда бывает даже маслице. И потом, их скоро всех благополучно эвакуируют.

В глазах Лукина затеплилась надежда.

– А может, теперь – нет, – вмешался Веселуха, глядя на Рябинина. Может, Лукин с сиротками слопает все ихнее маслице?

Рябинин был близким другом Веселухи, и он уловил провокацию.

– Не слопает! – твердо сказал он.

Судьба Лукина была решена с удивительной мягкостью; между тем в семнадцатом веке, в Лондоне, без всякого вмешательства и родовспоможения жила мадам Веселуха. Электронные часы на башне спешили; в том мире прошло уже восемнадцать лет, но сама она не старела. Ее любовник стал герцогом и изобрел электронную почту, по коей мадам Веселуха вскорости после Рождества (православного) и послала мужу восклицательное письмо. – "Что это такое! писала она. – Моды успели поменяться несколько раз, на меня уже косятся и оглядываются, мой любовник и благодетель стал невыносимо стар, – а ты, свет очей моих, и не вспомнишь про меня и про твоего бедного сына Генри, – а он, между прочим, уже обогнул мыс Горн и носит в ухе серьгу!" Слезное письмо к Веселухе пришло и немало его позабавило.

– Подумать только, семнадцать лет! – удивлялся он в присутствии Рябинина и Паши Ненашева. – Куда они торопятся? Воздух свежий, музыка красивая, режим старый!

На это Рябинин опять-таки несколько затуманился, а потом объявил:

– Это не они торопятся.

– Почему ты полагаешь?

– Я не полагаю, я знаю точно, – сказал производственник, и поведал следующую научно-фантастическую историю.

Будто бы когда-то давно, когда на месте Земли была другая планета, а на месте нашей Галактики – другая Галактика, люди дошли до того, что решили устремиться в бесконечность, да не просто поделив себя на нуль, а так вот выдернуть себя, как морковь из грядки, и пустить туда, не знаю куда со скоростью света. А про время они ничего не учли – ну, такой был промах в их науке. Думали, здесь год и там год.

И вот, полетели семеро смелых; летят, летят, не возвращаются, народ в небо смотрит, – у тех, в корабле, год прошел, а в той точке, откуда их пустили, успела вся Галактика прокиснуть и свернуться, а потом развернулась новая, и на ней учредилась точно такая же Земля, как и была, и люди на этой Земле дошли до того, что тоже решили устремиться в бесконечность. Но Бог уже знал, что надо за нами глаз да глаз, и в тот самый момент, когда семеро смелых отделились от поверхности Земли, прежние семеро смелых благополучно приземлились обратно. А Земля ведь была точно такая же, и семеро смелых были те же, и у них были те же самые родственники и знакомые. – "Да вы же никуда не летали! – заподозрили они. – Вы же одну секундочку в космосе только и побыли!" Пришлось семерым смелым продемонстрировать шкурки от колбас, которые они съели в полете, – все поняли, что за одну секунду столько колбасы не съесть, а разве за год.

– А те семеро, идентичные новым, так и летят, так и плывут в глубину, но знайте – они к нам тоже когда-нибудь вернутся, – заключил Рябинин. Между прочим, у меня есть все основания полагать, что у моего предка (вы все его знали) и у моего сына душа одна и та же. Советую тебе, Ян, проверить, нет ли среди твоих предков какого-нибудь Генри или Анри.

– Нет, – рассмеялся Веселуха, – Генрей и Анрей нет, это точно. Разве Анджей какой-нибудь.

И только он это сказал, как в дверь постучались, и госпожа Койотова доложила:

– Ян Владиславович, к вам.

Круть – дверь отворилась так, что вихрь морозного воздуха влился в комнату, и форточкой хлопнуло. На пороге стоял молодой Веселуха. Одет он был в большую заячью шубу, короткие штаны и больше ни во что; по всему его мощному телу распространялся сливочный загар; а в ухе висела круглая серьга. Серьга значила, что мыс Горн переплавлен.

– Здравствуйте, отец, – сказал молодой Веселуха. – Говорят, вы богаты?

– Следует отличать личное богатство от того, которым управляешь, напомнил Ян Владиславович.

– Понимаете, – молодой Веселуха замялся, – я тут задумал одно дельце... дельце требует... э-э... средств. И вот я подумал... что уж раз вы не принимали участия в моем воспитании... то вы, может быть, сможете...

– А зачем тебе деньги? – поинтересовался Веселуха-отец.

Юноша оглянулся на Рябинина.

– Этот не донесет, – успокоил его Ян Владиславович. – Он мой лучший друг.

– Простите, – поклонился молодой Веселуха. – Так вот... воцаряться я намерен.

– Ю! – присвистнул Веселуха. – И какую же страну ты намерен осчастливить?

– Будто вы не знаете, где можно относительно легально воцариться, покосился сын. – Конечно, в Польше. Но денег надо много. Чуть-чуть у меня уже есть. Но надо еще. Вы не согласились бы мне помочь?

Веселуха-старший захихикал.

– Это моя святая цель! – обидчиво высказался предок (потомок). – А вы, папаша, смеетесь.

Они вдруг встретились взглядами; у Генри глаза были не темные, как у мадам Веселухи, а светло-серые, как у отца.

– Святая цель, – повторил Ян Владиславович мечтательно. – Вишь! Однако, друг мой: с деньгами это тебе каждый воцарится. А ты попробуй воцариться без денег. Если тебе это удастся, у Польши будет хороший государь.

Глава 11: В Москву

Выводи, рассвет, войска по степи

Вижу, как тебе ночь поддается

На тяжелой золотой цепи

Бог вытягивает солнце из колодца

Из колодца с острыми краями

где ледяное эхо в стенах плещется

А мне уже давно весна мерещится,

Но город спит в морозной дымной яме

Президент России Владимир Борисович Тугин превыше всего ценил мудрых советников и хорошие законы. Раннее утро стояло над Москвой, безветренное, морозное. Солнце озаряло Кремль, в гладких зеркалах среди брызг зари отражался сам господин Тугин, – он сидел в кресле, ловко закинув ножку на ножку, – и Альберт Ферг, с которым мы уже встречались.

– Насколько точны эти ваши сведения? – спросил озабоченно Тугин.

– Весьма, – печально подтвердил Ферг. – Если американцы выберут эту бабу, Айн Раф, судьба великой державы окажется в лапах грязных игроков с востока.

– Это не мусульмане, насколько я понимаю, – возразил Тугин, сдвинув пшеничные бровки. – Они въехали в Запад и прониклись всеми его привычками.

– Настолько, – подтвердил Ферг, – что их ставленница в Америке – черная женщина... да еще лесбиянка.

– Да ты что, – подивился Тугин.

– А почему министром обороны стала мисс Зара Тустра? – сказал Ферг. Этой девчонке нет и двадцати пяти. Только поэтому.

Тугин развел руками:

– Мне все это кажется дикостью.

– Честно признаться, мне тоже, – пробурчал Ферг, поглаживая трехдневную щетину. – Я даже не знаю, какие слова выбрать для масштаба происходящего, чтобы одновременно не напугать людей.

– А что – пугать, не пугать, – возразил Тугин спокойно. – Бояться не нужно, нужно адекватно оценивать обстановку. Давать равномерный ответ, – вы меня понимаете?

Кабинет президента был убран не в роскошном стиле прошедшего десятилетия, и уж тем более ничто не напоминало время запоя и застоя, водку, золото, нефть и уран. Это был скорее кабинет директора высокотехнологичной, может быть, японской корпорации. Свет, льющийся непонятно откуда, стекло, скромность, алюминиевые трубки.

Ферг посмотрел на президента с сомнением.

– Не в обиду, Владимир Борисович... но вы как только воцарились, сразу взяли такой тон... Россия – супердержава, верность традициям... А сил у нас нет. Ну, не то чтобы совсем нет, я не паникую, вы поймите меня правильно. Что-то есть. Но это все краткосрочное, конъюнктурное, и так медленно, ненадежно. Для того, кто знает об истинном положении дел, выбранный вами тон выглядит как блеф.

Тугин искоса взглянул на советника:

– А многие ли знают?

– Я и парочка моих врагов, – ответил Ферг. – Но это неважно. Важно другое: вы-то сами понимаете, какие делаете авансы?

– Да, абсолютно, – твердо сказал президент. – Альберт, вы же прекрасно знаете, что рынок – это и психология. Важно держать удар. Важно казаться, а быть – не так важно.

Альберт Ферг иногда восхищался президентом. Разница между ними состояла именно в том, что Тугин все принимал всерьез. Ферг, конечно, тоже чувствовал и долг, и ответственность, но все же он был игрок, а Тугин этим жил.

– Случись то, о чем вы думаете, – медленно сказал Тугин, глядя в окно на дальние заснеженные поля, – мы все равно ничего не сможем сделать. В такие минуты нам остается только молиться и не творить глупых подлостей, чтобы дух народа мог проявиться в полной мере... Людей вот мало хороших! Вот вы ездили в Петербург; кого-нибудь нашли?

– Все наши уже здесь, в Москве, – развел руками Ферг, – и протухли от долгого соприкосновения с тухлятиной. А те, что не протухли, пьют муравьиную кислоту в качестве профилактики. Одного, правда, нашел: это ведомый вам Веселуха, бизнесмен, создатель приборов, удовлетворяющих потребности до того, как они возникли.

– До того, – подивился Тугин. – Это что же, догоним и перегоним Америку? А откуда блага?

– Блага не берутся ниоткуда. Прибор помогает им воссоединиться в нужной пропорции, – поклонился Ферг.

– И что же, – продолжал Тугин растерянно, – что, вы предлагали этому человеку приехать к нам? Почему вам это пришло в голову? Мне это, право, странно. – Тугин посмотрел на советника: Альберт Ферг сидел прямой и холодный. – Мне почему-то кажется, – продолжал президент, пристально на него глядя, – что эта встреча для вас была очень важна.

Ферг промолчал; Тугин почувствовал, что равновесие и тепло уходят из его живота.

– Не темни, – приказал он уже с некоторой тревогой. – Смотри у меня!

Ферг повернул голову и сказал:

– Время покажет.

Время покажет! Ох, покажет вам время!

В большой инвестиционной компании "Гуру", в самой дальней и неуютной комнате сидели брокеры – покупали и продавали. Солнце повышалось и понижалось, ветер дул в разные стороны, гулял по коридорам, как ручей, спускался по дубовым ступеням. В широкое окно с перекладиной брокерам было видно, что делается в мире. Помимо этого, перед каждым из них был экран, на котором маркером, мелом были изображены японские свечи, и пять таблиц различных финансовых инструментов, менявших свои показатели; еще один большой экран, говоривший по-американски, торчал в углу комнаты.

Но и этого брокерам было не довольно. Ровно в десять утра в торговый зал вбежал Аналитик, выхлебал из чашечки кофе, посмотрел в его гущу и принялся причитать:

– Доу-Джонс продолжил падение. Российский рынок акций корректируется. Moody's пересматривает решение о поднятии рейтингов России. Ходят слухи. Лично я считаю, что это боковой тренд. Просто коррекция. Рынок оттолкнется и снова пойдет вверх... Маржа... Тенденция...

Так он шаманил минуты три, и в конце сказал, мигая круглым черным глазом:

– В листинг всех российских бирж вошли новые акции, и я обращаю ваше особенное внимание именно на них! Советую! Это акции так называемого холдинга "Амарант".

– Ага! – хором воскликнули брокеры. – Ну, и что же нам с ними делать?

– Покупать! – сказал Аналитик.

Тогда самый толстый брокер, похожий на портрет декабриста Якубовича, поманил Аналитика к своему компьютеру, завязал вокруг его шеи угловатую красную кривую и сказал:

– Ну, падла! Омманешь – убью.

– Я вам не американский менеджер, – возмутился Аналитик, выплеснул гущу, подхватил чашку и улетел, хлопая крыльями.

Где ты, далеко ли ты, сладостный час, вершина? Увы, не бывает подъем бесконечным! И самый пик есть, как писал Пушкин, "миг последних содроганий". Не торопите его, всходите на эту гору постепенно. Но летают вокруг спекулянты, стрекулисты, раздувают пламя своими черными крыльями. Забрызгал свет и ветер вздул, он пах морозом и водкой, – ждите рассвета, ждите последнего мига, славы ждите!

– Несет нас вверх! – высказался Веселуха на собрании акционеров. Кто-то мудрый тащит вверх рынок. И я ничего не могу сделать! – прибавил он. – Что за радость такая – вверх нас тянуть?

– Может, кто дрожжей подбавил? – спросила с места госпожа Денежкина.

Вот уж кого богатство не испортило и не изменило, да она и не была богата. Все так же ходила она в выбеленных кудряшках, так же умела враз делать десять дел, и так же считала весь мир необыкновенно обаятельным.

Директор встал у окна и сказал всем очень веско, так что отозвалось далеко:

– Раньше мы шли по знакомым дорогам, а теперь нас несет за реку, на темные поля. Остается только взлететь. Предупреждаю, что делаем это не мы. А я ничего не могу сделать! – опять вырвалось у него, как будто кто за язык тянул признаваться, что это не его волей свершается.

– Воля ваша, – возразили представители общественности с галереи, – а только Питер преобразился. И я вам, не заходя в Интернет, скажу, что деятельность вашей компании благотворно сказывается как на окружающей среде, так и на людях!

Все посмотрели в окно. Там, действительно, разворачивалась бурная деятельность. Улицы были убраны от снега, но осыпаны не крутой солью, а гранитной крошкой, отчего весь город был не скользким, а праздничным и белым. Плакат "Масленица, весна" висел поперек Невы. Даже в небе блеск появился иной, и гарь уже не раздражала ноздри. Народ кругом работал повсюду, там и тут крошился бетон, железяки гнулись, все частным образом и в общем волокли не обструганные доски, и тут же стругали их – опилки и стружки ниспадали, словно локоны. Пахло свежими огурцами, и пахло девичьими косами вымытыми, и свежим хлебом, и свежим деревом. Блондинки посветлели и посвежели, брюнетки стали еще таинственнее.

– О, Веселуха! – простонали акционеры. – Не уменьшай нам дивиденды! Скорее их увеличивай! У нас проклюнулся нюх!

Все дороги стали ровны и широки; а может быть, это народ не хотел ездить на своих докучливых скакунах по центру? Ходил пешком, и здоровел, и болезни уходили куда-то далеко. Веселуха стоял у окна, и небо меркло, и выглядел генеральный директор замордованным, и была в нем непримиримая дума.

– А почему, собственно, вам решать, кто чего стоит? – спрашивал Паша Ненашев. – Рынок решит.

– Рынок! – всплеснул руками Веселуха в горести. – Рынок меня скоро царем самодержавным коронует! И что мне, уши и хвост себе обрезать, как по породе положено? Или сразу харакири делать? А как мне быть с тремя вопросами: крестьянским, еврейским и рабочим?

"Я вам говорил", – хотел сказать Паша, но не сказал, ибо это слово неприятно даже в устах женщины, а уж от мужчины это слышать тем более невыносимо.

– Будьте, что ли, попроворнее, – проворчал Паша. – Успевайте наконец за временем.

– Ты сказал глупость. Даже провокацию, – ответил Веселуха. – Не хочу!

– Вас никто не спрашивает, – заметил Паша. – Если у людей розовый дым в голове, не лишайте их надежд. Что-то вы сникли, директор! – добавил он фамильярно. – Никогда вас не думал таким увидать!

Веселуха повернулся к Паше, и менеджер с превеликим удивлением увидел, что директор вовсе не так уж подавлен.

– Как достали все! – вскричал он, разворачиваясь. – Чтоб вас разорвало! Сил моих нет! Ну, поднимаете волну – поеду! Не буду в ней тонуть, ждать, пока вы обратно воротитесь! Побегу впереди вас, как идиот, – а что мне еще делать? А потом все скажут: "Веселуха мошенник, вор, гад, мерзавец, сволочь, айсберг".

– Вы мастер сомнений, – сказал Паша Ненашев. – Все поначалу кажется странным, а потом вы привыкнете.

– Я надеюсь, что к этому я никогда не привыкну, – ответил Веселуха. Как к тому, что корюшка пахнет свежими огурцами.

...тут постучалась госпожа Койотова, просунула голову и скромно сказала:

– К вам губернатор и чиновники за дальнейшими приказаниями.

– Вот, – побагровел Веселуха, – я не поклонник Ницше и не боярин, но тут слова иного не найти: холопы! Они из ангела способны тирана воспитать. Ну, иди, Паша; подобные зрелища не для твоей юной, невинной души. Не развращайся, и не учись этому, когда вырастешь, дитя мое...

Паша ушел, дивясь про себя.

Распоряжения Веселухи в последнее время все чаще касались Петербурга, его внешнего вида, его блеска не поддельного, но подлинного, и город несказанно похорошел. Также много живости придавали ему представители других рас и народов, как российских, так и зарубежных, съезжавшихся в Петербург покупать Веселухин прибор. Хотя филиалы холдинга "Амарант" открылись теперь и в других городах, все же многие считали для себя необходимым побывать в Петербурге и преисполниться его культурой.

– Чтобы мы знали, чего хотеть, – объясняли дамы из Владивостока, чтобы не хотеть чего попало.

– Мы преград не знаем! – объявлял бойкий мужик из Костромы, держа прибор под мышкой. – Костер, колодец и мельницу! С вьюгой распрощаемся, солнышко взойдет. Веселей!

– Чтобы сберечь то, что есть хорошего, и избавиться от плохого, застенчиво переводили красивую китаянку. – И поскорее!

Паша Ненашев, и в особенности Алиса вскоре заметили, что покупатели считают прибор, Веселуху и их фирму источником не только материального и душевного комфорта, но и некоторой позитивной идеологии, которая от них, потребителей, в свою очередь чего-то требовала.

– Теперь придется за город переехать, – рассуждал один, – у нас денег-то немного, ну ничего, квартиру продадим, поработаем получше...

– Вот, купил, теперь учиться пойду, – говорил неученый парень.

И голос провинциальной учительницы из Белоруссии:

– Я счастлива...

Что-то было во всем этом таинственное и не очень веселое. Тайны не бывают вообще слишком веселыми, хотя бы потому, что для их разгадки нужно быть серьезным. Нужно управлять задачей. Этого никто не мог по причинам вполне объяснимым.

– Несет нас на пороги, на водопады, – как говорил Веселуха. – И я ничего не могу сделать! Я могу только расслабиться и получать удовольствие.

Но и этого Веселуха уже, пожалуй, не мог, потому что рынок каждый день уносил его по бездорожью вверх еще на пять пунктов, и только тщетно выпивал директор каждый день с утра и вечером по несколько рюмок коньяку.

– Я сопьюсь, – утверждал он Алисе, хотя допьяна в эти дни не пил, – они взвинчивают, скоро мы ахнемся, если так дальше будет продолжаться, я сопьюсь, право.

– Спился бы, если бы человеком был, – отвечала Алиса из сонной постели, перевертываясь с боку на бок.

– А то я не человек? – подозрительно спрашивал Веселуха, косясь в зеркало.

Но там отражался тот же Веселуха, с волосами цвета светлого металла, с серыми горячими глазами. И гитара не замирала в его руках, слушалась его по-прежнему.

– Если я не человек сейчас, я им и не был, – успокаивался Веселуха.

Сердце его разгоралось.

На Масленицу губернатор и чиновники уговорили Рябинина и Пашу предложить Веселухе пригласить в Петербург президента Тугина и его свиту.

– Пусть Владимир Борисович увидит, как похорошела его родина, осторожно утирая рты блинами, предложили сановники. – Может быть, он решит перенести столицу к нам. И губернатор Москвы Мусин-Трушкин утрется.

– Вас хорошо кормят, – сумрачно ответил Рябинин. – Еще и тесать ваше самолюбие – нет уж! Впрочем, я доложу о вашем желании.

Паша и Рябинин и не ожидали, что Веселуха согласится на это предложение; но Ян Владиславович, видимо, подумал, что Альберт Ферг может обидеться, если не сделать уж совсем никакого официального жеста, и согласился.

Тотчас президент дал ответ, что приедет на Прощеное воскресенье, и начались приготовления. На шоссе от аэропорта к городу было выстроено пять огромных каменных ворот; честнейшие из гаишников были поставлены там в памперсах, дабы не приходилось им отлучаться и долго бегать. Мороз еще не ушел из города, хотя немного ослабел, и погода стояла превосходная: ясная и солнечная. Самые красивые девушки репетировали для президента Тугина русский народный танец.