Текст книги "Дом, который построим мы"
Автор книги: Ксения Букша
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)
Тени, тени, огни: Мортара, Веселуха и Алиса – на высоте. Сиреневые лампы, как звезды, крутятся и шелестят, огромные окна зияют по сторонам, а в них мелкой сине-желтой окрошкой льется город. Там струи золотого света вздымают и опадают по дорогам, – это машины, там другие озера, сигаретные коробки, стоят местами, как крепостные стены. По темному небу катится серебряное колесо.
– Чай, кофе, или что-нибудь более существенное? – спрашивает Мортара.
– Я хочу, чтобы вы посмотрели, какой я бываю пьяный, – говорит Веселуха. – Мы, русские, – нам, знаешь ли...
Да нет, это не Веселуха, думает Алиса в который раз; а если это все же он, то как его должно тошнить от этих слов, и от своего тона, и от всего этого имиджа? Веселуха или нет? – решает Алиса, и вдруг ее как током пробирает: Мортара смотрит в ее сторону. Сладострастно смотрит, нехорошо.
– Смелый вы человек, – подкалывает Алиса Мортару, обливаясь холодным потом. – Не боитесь, что вас за harrasment привлекут?
Да, они с Веселухой – оба пленники, им не выбраться из этого сна – из этого фильма, единственное, что от них останется – это кассета...
– Нет, – отвечает Мортара по сценарию, грубо хохоча. – Мне по душе пацанские игры: казино, биржа, быстрая езда, выпивка и секс. Я в душе мятежник, а что стал министром, так просто захотелось однажды.
Алиса заглядывает в можжевеловый хрустальный мрак бокала, и тут ясно-преясно видит в нем внутренний двор, и машину, и три лихие синие тени, которые к ней незаметно подкрадывались с разных сторон.
– А-а-а! – кричит она от липкого ужаса. – Ян! Скорее!
Она хочет освободиться от этого всего, вылезти из кадра, но получается еще хуже: режиссер дьявольски предусмотрителен. Веселуха встает во весь крепкий рост, ногой вышибает дверь и выбегает. – "Теперь мне следует его отвлечь", – думает Алиса, уже не сопротивляясь, кидается к Мортаре и жарко шепчет по-английски:
– Поедем с тобой на закат, где дороги, как спины горячие, спят, где выходит лиса из ворот, а ночью в серебряных звездах крутой небосвод!
Мортара радостно открывает рот; продолжительный поцелуй, потом Алиса, не удержавшись, лепечет дальше:
– Поедем с тобой на закат, где там-там и зубаки хрустящие в ряд, где ты острием выпьешь кровь из врага, где обиды нет-нет, и некого будет руга!
Мортара взмахивает руками, впивается Алисе в грудь, скрежеща зубами и торопливо расстегивая портки, – от него пахнет жареным, – Алиса вскакивает на стол, и вестерн перерастает в мелодраму: вот Веселухина гитара, а вот и любимая песня Алисы, любимая нэпманская песня – не спасет ли она ее, не вытащит ли из фильма, – откуда ее знать режиссеру? И Алиса в последней отчаянной попытке выдраться орет, скача по столу:
Ведь я институтка,
Я дочь камергера,
Я черная моль,
Я летучая мышь!
Вино и мужчины
Моя атмосфэра,
Привет эмигранта,
Свободный Париж!
Мортара хватает Алису за юбку и стаскивает под стол. "Конец!" понимает Алиса, и сознание ее меркнет, но фильм еще не кончен: главный герой, крутой мачо, Веселуха между тем рвет изо всех сил к машине – спасать прибор.
Машина его уже тронулась с места. Два каких-то крутых сопляка выкручивают ей руль, делая лихой полицейский разворот. Веселуха кидается на лобовуху, потом замечает сбоку какого-то чувака, – а ну, мне машина нужнее! Чувак вылетает из машины, и начинается погоня.
В сущности, совершенно непонятно, для чего устраиваются эти самые погони: то ли для того, чтобы догнать и набить морду, то ли для того, чтобы что-нибудь отобрать (как в данном случае); во всяком случае, неминуем вылаз обоих гонщиков из машины, и совершенно непонятно именно вот это: зачем они вообще изначально в нее залезали?
Итак, у убегающих то преимущество, что все улицы и переулки они знают очень хорошо, притом что Веселуха не знает их никак; однако у них и то "не-преимущество", что по сценарию Веселуха должен выиграть, в какое бы положение его ни поставили.
Они с треском вписываются – вливаются – в какой-то большой проспект, должно быть, проспект Ленина – в городах главная улица довольно часто называется Проспектом Ленина, а может, ее уже успели переименовать в улицу Широкую (Broad way), или еще как-нибудь. Бензин у Веселухи кончился, но что супермену до бензина! Просвет постепенно делается меньше и меньше. – И в этот самый момент из темного переулка выворачивают другие, но все те же.
"Э, – думает Веселуха, уходя вбок, – да от вас никуда!".
Справа, слева – вдаряют светом, но Веселуха уже виснет на хвосте у крутых сопляков, они влетают в переулок и взмывают вертикально вверх над мусорными бачками. Веселуха шарит под приборной доской рычажок и тоже взмывает за ними. Краска желтая и синяя расплескивается по бокам машины, как мыло, и Веселуха понимает, что все эти дома – все эти сигарные коробки тоже только то, что о них думаешь. Пока думаешь, что они дома, ну вот они дома, а когда покажутся пятнами краски и света, – и Веселуха пролетает сквозь них.
"Кабы прибор мой не сломали", – думает Веселуха.
Они несутся все вверх и вверх, все вокруг делается непроходимо-синим, начинает накрапывать мелкий дождичек. Веселуха понимает, что настало время действовать. Нет ли чего под рукой? На заднем сиденье лежит рыболовная удочка: Веселуха открывает окошко и закидывает ее, но машина впереди такая гладкая, кажется, зацепиться ей не за что. Удочка соскользнула и намоталась на какой-то штырь, так что Веселуху вытащило из чужой машины, как морковку из грядки. Так он и летит за своими преследователями, как рыбак за огромной рыбиной, по ветру развеваются его волосы цвета свежего алюминия, и город из желтых пятен с синими провалами остается внизу.
Но что так теснит боязнь души агентов Мортары? Отчего они трясутся? А! знаем – в их машине кончился бензин. Они пытаются заправиться на ходу: один из крутых мозгляков, раскрыв дверь, высунулся из нее наполовину с намерением напоить коня, и тут же был выдернут Яном Владиславовичем. Ууу, Анакин Скайуокер, завидуй, – все супермены мира, дрожите, идет великий и ужасный Ян Владиславович. Ради своего прибора он готов на все. Ну, будет сейчас мясное мочилово. Диспетчеры сообщают: неопознанное небесное тело. А бензин на исходе, и второй крутой дохляк пытается своими ручонками напувать коня, а Веселуха, который уже, растопырив ноги, висит под днищем, перехватывает его железной рукой и склоняет в синюю густую высь! После чего ловко наливает в бак бензин, сматывает удочку, садится за руль: порядок!
Ах да, забыли сказать: ту машину Веселуха вернул владельцу, потому что как ни крути, а законов надо слушаться.
"Простите, я задержался, – должен сказать он наутро, входя в ту же комнату, и, по сценарию, небрежно стряхивая пыль с брюк, – за окном уже рассветает, и свет во всем здании гаснет ради экономии. – Я уснул в туалете, эти ваши американские напитки слишком крепкие для меня".
Но в комнате никого нет.
Так американский сценарий, по которому Веселуха должен был застать Алису и Мортару, Алису простить или выкинуть, Мортару обидеть, не проходит. Вместо него получается восточноевропейский, абсурдный сценарий. Веселуха стоит и в легком оцепенении понимает, что даже если он уснет, ни Алиса, ни Мортара ему не приснятся, потому что их нет в реальности. Они убежали в мультик, в дурную бесконечность, как Том и Джерри, и теперь будут вечно гоняться друг за дружкой по всей Корпорации – как в компьютерной игре.
И Ян Владиславович проснулся.
– Алиса, – промурчал он удовлетворенно, не раскрывая глаз, – спасибо тебе, душа моя! Я все понял. Теперь не забыть бы...
Но он ничего не понял, потому что принялся шарить рядом с собой по постели, а там ничего не было, кроме прохладной простыни, едва примятой, Веселуха вскочил, и утренний холод пробрал его. Алисы не было.
– Ах, вот как, – пробормотал он. – Так!
И, хотя теперь-то вся ситуация была ясна ему окончательно, во всей неприглядной полноте, на всякий случай, еще на что-то надеясь, Веселуха толкнул тяжелое окно: внизу в первых лучах солнца мокрый двор блестел спинами машин. Люди ходили, голоса их сливались в общий гул.
– Алиса! – тоскливо крикнул Веселуха.
Но тщетно и глупо звать ту, которой нет нигде – ни в жизни, ни в смерти, ни на земле, ни на небе. Веселуха смотрел на Петербург, весь в жаркой утренней дымке, стоял, не двигаясь, боясь пошевелиться, – да, вот так все и случается.
Только выйдешь из себя – и превратишься в собственную тень. Станешь в воспоминаниях других еще гуще, чем был. Как будто тебя долго сушили на солнце, и все "лишнее", чем ты, собственно, и был, испарилось из тебя в жаркое темное небо. Только начни играть жизнь по чужому сценарию – и ты станешь тем героем, которого играешь.
Заметив, что директор стоит на балконе, народ собрался внизу, и принялся выражать ему свое сочувствие и восхищение. Ян Владиславович помахал людям руками, отвернулся в сумрак своих покоев и перестал улыбаться. На диване, положив ножку на ножку, сидел Рябинин и курил.
– Куда ты дел Алису?– спросил Рябинин резко.
– Она осталась на той кассете, что мы записали ночью, – ответил Веселуха. – Она слилась со своим собственным образом.
– А ты почему не слился? – спросил Рябинин уже даже не резко, а сурово. – Неужели ты до сих пор не тот, кого за тебя принимают?
– Увы, – развел руками Веселуха. – До сих пор? – что ты хочешь сказать? Ты хочешь сказать, "до настоящего времени"?
Но Рябинин знал эти штучки, он спрыгнул с дивана и встал перед Веселухой – крепкий, худой, в старом костюме, и сигаретку отставил:
– Если – я – говорю – "до сих пор" – Ян, – то ты должен понимать, что я имею в виду! Ты – человек, облеченный властью. Ты больше не имеешь права выделываться. Ты – уже не ты, а выразитель воли...
– Ну, ну, социалист, хватит!
– Эй, одумайся! – возопил Рябинин. – Ян, если ты не хочешь, чтобы мы поссорились!
А вот этих штук не любил Веселуха.
– Ты будешь мне скандалить, как беременная девушка, – противоречиво и раздражительно заметил он. – Тут и так черт знает что делается. Ты свидетель, что я сопротивлялся, как мог. Я не просил, чтобы меня делали главой Корпорации. И что, теперь я не могу заниматься наукой? Да если так, пошло оно все...
– Кто из нас беременная девушка? – язвительно закричал Рябинин. – Ты жалуешься, ты не способен чувствовать ответственность за людей, тебе просто-напросто нужна власть – делать все, что ты хочешь!
– А ты социалист! – ответил ему Веселуха громко, отходя на шаг. – Ты даже не полноценный социалист, ты розовенький, ты либерал-демагог!
– А ты самодур! Ты слабый, ты боишься собственного народа!
– Ты врешь! Совсем уже заврался! Себе уже врешь! Ты подумай своими тухлыми мозгами...
– Богатство тебя испортило!
– Меня? Бе-едненький ты наш...
– Я не допущу, чтобы народ оболванивали...
– Миша, давай хватит... – Веселуха выставил руки ладошками вперед.
Он вдруг понял, что происходит. Рябинин стоял уже у порога, дверь скрипела приманчиво, за дверью был полумрак, – его единственный друг, Михаил Николаевич Рябинин, выкрикивал последние слова, чтобы потом нырнуть в этот полумрак и скрыться из виду навсегда.
– Миша, – повторил Веселуха. – Ты это, не того... Ты на меня не обижайся, в общем... Я тоже иногда бываю...
– Ты не "бываешь", – сказал Рябинин. – Ты "стал". Извини, Ян, но я пошел. Если тебе что-нибудь понадобится – я в твоем распоряжении. Но работать на твои опыты я не буду: то, что ты делаешь, бесчестно и бессовестно...
Он подождал еще три секунды, но Веселуха ничего не сказал ему; тогда Рябинин вздохнул и вышел вон.
– Социалист, – пробормотал Веселуха, – совок...
Уже начинали косить, и лето было в самом разгаре. По речкам и каналам Петербурга всплыла травная нить, тинная муть, осы слетались в гнезда. Народ был счастлив.
– А мы и раньше были счастливы, – говорили люди, – только мы этого не знали.
Солнечная, жаркая погода, неподвижное и счастливое настроение... Ночью грозы грохотали с дождями, пели птицы в сладких кущах. Рябинин метался от деревни к деревне и пытался посеять смуту.
– Он же вас оболванивает, – пытался доказать производственник. – Ведь это же сказка: по щучьему веленью, по моему хотенью! Так нельзя в реальности! Это разврат!
Крестьяне только улыбались:
– Да вы же сами этот прибор конструировали! Как же так? Какой разврат, Михаил Николаевич! Или мы не работаем?
– Да работаете! – всхлипывал несчастный Рябинин. – Но все равно это ужасно нехорошо, вы должны это понять! Нехорошо удовлетворять потребности до того, как они возникли! Наш прибор – безнравственен, он делает из вас скотов!
– Но-но, потише, – предупреждали крестьяне.
– Потише! – рыдал Рябинин, взбирался на бочку, раздирая майку на сухом загорелом теле: – Я не могу на это смотреть! У меня нет слов! неужели вы так и будете слушаться? Где ваша воля народная? Поднимайтесь, восставайте пртив угнетателей, против того, что с вами делают все, что захотят!
– Но если мы и сами этого хотим, – возражали крестьяне.
– Вас заставили хотеть! – вопил Рябинин.
Но его не слушали. Улыбки расплывались, головы качались – ай, ай, бывает – сошел с ума несчастный Веселухин соратник. Рябинин покрылся пылью и стал черен, а голова его побелела. Он шатался по покорным и пыльным дорогам, и ему казалось, что высокое синее небо заперто на ржавый засов, что земля держит его, – ему хотелось бы дымом взлететь в небо, но он не мог. Ни в одной деревне не находилось ни одного недовольного, – от этого можно было и впрямь сойти с ума. Рябинин шел и шел на восток, деревни попадались все реже, и наконец, воздух стал краснее, гуще, дунуло жаром – перед ним встали Уральские горы.
– Куда ты идешь? – спросили горы Рябинина.
Рябинин оглянулся: тропы сводили во мрак, перевалы становились все чаще.
– Мне все равно, – махнул рукой Рябинин. – Я старик. Мое пламя тяжелое, оно разгорелось уже давно. Мои дети выросли, я им больше не нужен.
– Тогда иди к нам, – сказали горы. – У нас жаркое золото в подвалах, у нас сухая трава и небо еще синее, чем в Петербурге. У нас густые леса и неведомые, большие реки.
Услышав это, Рябинин наклонил голову, как бык – упрямо, и пошел дальше. Так, у последнего столба, там, где кончаются дороги, мы и оставим его. Покраснело поле, в душе его уснули боги – он отправился догонять, оборонять, донимать – время.
Веселуха проводил его взглядом далеко, но не пошел с ним. Наступала ночь. Решение найдено, выход есть; и солнце, как лунка, яркая, ослепительная лунка, просверленная в небе неким рыбаком. И из этой дымной рыбачьей лунки, из этого отверстия, опустил струну ангел-эхо. Что на крючке? Богатство, успех, счастье? Нет, это приманка для совести, это лесенка на небо. Машет леской ангел-эхо, машет удочкой, отвесом, гребешком по волосам; машет медленно, но верно, глупых спихивает в скверну, добрых на семь верст и лесом подымает к небесам.
Глава 14: Со временем
Простокваша тягучая, вязкая
Отсыпается в банке с завязкою
Я пойду ее с ложкой проведаю,
В одиночестве с ней побеседую.
Будем блюмкать, и булькать, и кваситься,
Мои губы в молочный окрасятся,
Преисполнюсь я трепетной нежности,
Как ошибка в пределах погрешности.
Пахло сеном, сквозь сено пахло молоком, сквозь молоко было видно звезды на небе и еще несколько вишен в щелях сарая.
Больше ничего не было видно, потому что за забором начиналась темнота.
В этой темноте за воротами был полет птиц, в овраге крысы и коты, на кустах жирные дрозды. А на злом репейнике выросли две совушки, у них были колючие перышки, шеи длинные, головушки острые.
А на холме, среди ночных благоуханий, над рощей, сидел некто с гитарой в руках и играл "Венецианский карнавал". Яблони склонялись над ним, махали ему яблоками на прощание. Ян Владиславович играл не так, как в ту ночь, когда к нему пришла мысль. Тогда он бил-молотил, упорно, с веселым мастерством, как дрова рубят, страсть по всем правилам, крутые завитки и лесенки. Теперь Веселуха играл с оттягом, и рука его вибрировала после каждого аккорда, играл, как играют в самом конце или самом начале века: насмешливо, с оглядкой, и в то же время выразительно.
– Кажется, он что-то решил, – сказала мысль.
– Ну, нет, – возразил мысли ее хозяин, Мировой Ум. – Такое решение не считается. То, что он задумал, просто невозможно.
– Что же он задумал? – спросила мысль.
Круги, обертоны. Все заставить звучать. Что-то схватить в самый последний момент, как играют в начале или конце времени: все прозрачно, обыкновенно и вместе с тем благодатно. Весна в природе. Звон серебра. Затакт – и – раз. Скромно (вопрос) и просительно: твердо (ответ) и насмешливо. Веселуха играл, не откидываясь назад, и не встряхивая сивыми волосами с металлическим отблеском. Серые глаза смотрели в ночь. А вокруг него светился воздух теплым сиянием, и вращался притихший мир, со всеми запахами и звуками.
– Нда, – сказала мысль, – кажется, я знаю, что он задумал.
– Вот именно, – сказал Мировой Ум. – Другого выхода, конечно, нет; но ведь этого выхода тоже нет, по крайней мере, прецедентов не было...
– А себя ему не жалко? В смысле, свою личность?
– Песни западных славян, – прыснул Мировой Ум. – Индивидуальная жертва. Ты же их знаешь. Их личность в том и состоит.
– Тогда, может быть, действительно сделать так, как он решил? задумчиво сказала мысль. – Это, по крайней мере, красиво.
– Ну что ж, – согласился наконец Мировой Ум, – пусть будет так.
Веселуха держал гитару, не глядя на нее, успевая взять все нотки, ничего нигде не забывая, ни на чем не делая акцента, ведя нитку от начала до... Ничего еще не было, еще только рассвет, и еще лукаво слово, а небо так удивительно близко, а купидоны в соборе повисли на венках, не доставая до земли. Яблоки наливались, слушая его. Никто не посмел бы возразить на такую музыку – да и кому возражать?
Ведь время – не стихия, не субстанция. В нем, как в доме, живут люди. Время не накормишь музыкой, даже такой благородной и уверенной. Время не зальешь светом призрачным. И тот, кто решил трижды триста задач и построил железный замок на бетонном острове, лучше всех понимает это.
Подернулась округа светом багровым, невидимые колеса и шестеренки дрогнули и пошли, – осень пришла в Петербург, рыжие сумерки, яблоки сыпались, губернатор ремонтировал дороги, электрички волнами накатывались на платформы, и на ветвях дубов зрели желуди, и все было по-прежнему, – так, да не совсем.
Потому что на холме уже никого не было, – не было даже образа, ни тени, ни духа, – Ян Веселуха ушел во время, растворился в нем, слился с ним.
А может быть, они всегда были вместе?..
