Текст книги "Дом, который построим мы"

Автор книги: Ксения Букша

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Забивали, как в землю сваи, и, как трава черная растет в июле, как сугробы белые растут из земли зимой, так проходило время. Колесо на небе поворачивалось со скрежетом, гиря уходила вверх.

– Веселуха, может, дно? – спросил наконец кто-то, весьма робко.

Веселуха помедлил две секунды и сказал:

– Да.

Рынок ударился о дно и пошел вверх, а солнце, совершившее четверть круга, из зенита отправилось вниз. Американцы плакали. Корпорация Россия, как клад, не далась им в руки. Теперь русские выкупали свою страну обратно по дешевке. Слаженные действия российских игроков – дружно вытягивали, как на веревке тащили! – сотворили чудо.

– Средний класс Россию спас! – плакал редактор питерского журнала "Специалист". – Дожил я – о светлый час!

– Ничего не понимаю в этих вещах, – махал рукой Рябинин, – а что Ян, подлец, гений, это я и раньше ведал...

Покупали радостно, не боялись, что неликвидным окажется то, что они покупают; ибо ликвидность – это как скоро можно опять продать за деньги, а продавать никто больше не собирался – никогда. Покупали с радостью, кончается смутное время, начинается счастье. Да будет днесь славен Ян Веселуха!

А Мортара в своем Белом, как снег, доме, сыпал в пасть пригоршнями изюм вперемешку с успокоительными таблетками:

– Веселуха – сволочь! – рычал он. – Оо, какая сволочь этот русский!

Айн Раф и Зара Тустра пожелали выступить с обращением, согласно которому сделка была бы признана недействительной, однако Мортара удержал женщин.

– Нет! – сказал он, как ему казалось, благородно. – Проиграл так проиграл! Но Веселуху я убью. И очень-очень скоро.

А в России царило торжество. Люди обнимались, и суровая природа начинала размораживаться – весна потихоньку приходила в Россию, из-под снега были видны сухие и ломкие травы прошлой осени, снега, как перины, лежали, подмокая, на полях, и веточки виднелись из круглых дыр.

Итак, Корпорация Россия была спасена; ночью Веселуха сидел в своем кабинете только с ближайшими сподвижниками – с Рябининым, Пашей, Алисой, Натальей Борисовной – и пил мартини с соком. Также на стол было поставлено все, что нашлось в холодильнике, хотя и было там не очень много.

– Мы поработали профессионально, – с чувством выполненного долга сказал Паша Ненашев, затянул хвостик на голове и откинулся, ловя губами гроздь винограда. – Главное, что мы все сделали быстро.

Наталья Борисовна Денежкина наморщила лоб.

– Вы думаете, это надолго? Они рано или поздно опять до нас доберутся.

– Нет! – сказал Веселуха, одной рукой держась за ремень, а другой наливая еще, – никогда.

Все думали, что он скажет "пока я жив", но Ян Владиславович простодушным тоном добавил:

– Господин Тугин им не даст.

Так Веселуха отвлекал внимание от себя – на господина Тугина: хитер, ничего не скажешь, не хочет быть героем, пытается вниз вырасти. Так Алиса и сказала:

– Хитер, ничего не скажешь!

Но Веселуху было не сбить: уж если он хочет перевести разговор, то это надолго. Качнул головой, и волосы цвета спелого металла, как трава, все склонились на лоб.

– Господин Тугин, – произнес он мечтательно, – человек чести! А знаете, кто такой человек чести? Это тот, кто сделать ничего не может, но не перестает от этого быть великим человеком. (Черт! какой я стал демагог!)

– Да-а, господин Тугин, – повелась, поддалась Наталья Борисовна, – он мягкий и в то же время внутри, в нем, какой-то торчит железный штырь! Одним словом, он – прирожденный государь своих подданных.

Рябинин усмехнулся иронически:

– У меня свое мнение по поводу "прирожденных государей". Это в вас, уважаемая Наталья Борисовна, говорит почтение к силе. Мы не должны обольщаться по этому поводу. Хотя Тугин, конечно, наилучший из возможных вариантов. Странно, что его до сих пор не испортили кабинет-министры своим бездумным поклонением.

Веселуха довольно улыбнулся. Ему хотелось налить вино в кувшин не для того, чтобы кувшин был полон, а для того, чтобы послушать звук льющегося вина. И он налил:

– Может быть, – сказал он всем, но по преимуществу Алисе, – наше общество наконец перестанет любоваться пороками и бунтами, и начнет любоваться творчеством, тонкостью, добродетелью. Ведь это совершенно ужасно, когда хороших людей вынуждают к бунту долгими веками, и доходит до того, что в образе истинно великого человека непременно присутствует склонность к бунту, а послушание и смирение связывают с посредственностью! Разве более естественно для нас любоваться черным и прожженным, чем светлым и невинным? Разве хорошо воспринимать мир как попойку, драку и азартную игру? Нет! И господин Тугин, – Веселуха опять свалил свою идеологию на другого, господин Тугин это чувствует. Дом, который построим мы, – в нем будут все-таки некоторые вещи, над которыми никто не станет смеяться.

Веселуха наслушался своих речей, да и кувшин был полон, – директор замолчал. Это был как бы заочный спор с Джеком Мортарой, со всеми героями-ковбоями, игроками, циркачами и прочими авантюристами. Никто больше не заставит меня играть в ваши игры! – так хотел сказать Ян Веселуха. Я достаточно врос в землю, чтобы расти выше облаков, не сходя с места! – это хотел он сказать. Очень хотел! Но не мог, потому что знал: не перепрыгнув, не говори "гоп". А он еще не перепрыгнул. Он еще летел в кромешной глубине, раздвигая руками время, как воду.

– А что Тугин, – начал было Рябинин, и тут зазвонил телефон.

– Это тебя, Ян, – сказала Алиса, слушая и округляя глаза. – Тебя! Кабинет-министр Ферг.

Веселуха взял трубку и некоторое время тоже слушал, округляя глаза в точности как Алиса. Потом Веселуха положил трубку. Он сдвинул брови и стал строг.

– Тихо! – сказал Ян Владиславович. – Я должен ехать – проститься со своим Президентом.

– Как? – закричали соратники. – Неужели Мортара задел его так сильно?!

– Если человек не хочет жить, – мрачно сказал Веселуха, надевая пальто, – ему не поможет ничто.

Веселуха взял шляпу и ушел в ночь; а соратники сидели еще некоторое время как громом пораженные, положив руки на стол.

– Да что за елки-палки! – воскликнула расстроенная госпожа Денежкина. Не дадут человеку наукой заняться!

– Я так понял, – поднял голову Рябинин, – что наш Президент хочет помереть и вручить власть над страной Яну?

– Совершенно верно, – кивнул Паша Ненашев. – Потому что для всего мира после этих спекуляций нет Российского государства, а есть Корпорация Россия, как есть Корпорация Америка. А Веселуха этого совершенно не хочет, он откажется, и вся Россия опять полетит к чертям собачьим, потому что Ян вот только что нам заявлял: "Пусть, кто желает, – а я избегаю", и сваливал всю политику на Тугина. Принять официальный чин Веселуху не заставят даже такие обстоятельства.

– А что же делать? – всполошилась Денежкина. – Кто у нас есть еще, чтобы предотвратить?

– Что делать, – передразнил Рябинин. – В глазах его загорелся огонек, как в дупле, и сучковатые пальцы схватили ситуацию за горло. – А не дать этим олигархам провернуть все впотай! Надо подключить к делу народ. В конце концов, по стране, да и в других странах, до хрена наших приборов!

– Но что? – медленно спросил Паша, начиная понимать, к чему клонит истинный друг народа.

– Но то! – вскричал Рябинин суворовским петухом – и прошелся, отбивая дробь. – Пусть народ направит всю свою волю – все свое желание – на то, чтобы Тугин остался жив! Государственного переворота не было – Тугин президент!

– А как ты будешь объяснять Айн Раф и Мортаре, что Россия и Корпорация, которую они покупали – это две разные вещи?

– Это потом! – отмахнулся Рябинин, снял с ржавого гвоздя китайскую куртку, прожженную во многих местах искрами, и пулей вылетел в ночь.

За ним, путаясь в рукавах, бежала госпожа Денежкина, отдыхиваясь и вспоминая очереди за колбасой. За госпожой Денежкиной стелил по земле менеджер по продажам Паша Ненашев. Его хвостик то метался, когда следовал поворот, то плавно плыл под сиреневыми небесами ранней весны. За Пашей, круша тонкими острыми копытцами хрупкую сухую траву прошлой осени, скакала Алиса. Они проскакали через мостик, потом по широкой улице, потом через Лиговку и мимо Мальцевского рынка, и в уютную редакцию журнала "Специалист". Специалисты не спали; они ругались; редактор, сияя нараспашку желтым брюхом, гневно критиковал Катю Руннову, а та истерично и язвительно отбивалась; здесь же скакали друг по другу вразброд фотограф Эннушкин, Петя Варвар и прочие достойные люди.

Подельники ворвались в редакцию, шмякнулись на пол, и Рябинин завопил:

– Пренеприятнейшее известие!

– Что, война? – ужахнулся редактор, пытаясь упрятать пузо в штаны.

– Да! Война, революция, все сразу! – выдал Рябинин, и только когда все в редакции замолчали, оставили свои дела и раскрыли рот, производственник поведал им, что происходит.

Редактор сглотнул, потер бородку и рассудительно сказал:

– Надо спешить. Надо спешить очень сильно. Все ко мне в машину – едем к моим друзьям на телецентр.

И они поехали. Ездил редактор плохо, но очень быстро и крепко: резко тормозил, вцепившись в руль, и чертыхался, а старушки, несмотря на поздний час, так и порхали из-под колес. Наконец, впереди замаячила башня, окрашенная кубовой краской, посреди голого сада с ивовыми прутьями и остатками снега. На башне вертелись, как на елке, красные огни.

– Сюда, – позвал редактор куда-то вбок.

Там был узенький проход, деревянная дверца, и редактор, несмотря на благодать и мощь фигуры, показал тут чудеса ловкости и последовательности. Сначала он открыл ту из створок, что была придавлена пружиной, потом отвел крючок, и так, в обе створки, скользнул сам, как мяч. Потом он придержал створки с той стороны, чтобы дамы могли без лишней поспешности пройти на темную лестницу. А потом уже в прикрытую створку протиснулись Рябинин и Паша. Внутри было совершенно темно, но эта темнота была не страшная, не мрачная, а деревянная, как в чулане или внутри буфета, и пахло там малиновым вареньем.

– Куда мы идем? – закричала Алиса, быстро поднимаясь по винтовой лестнице и ощупывая руками своды, чтобы не упасть: так получилось, что она шла первой.

– Вперед, – уверенный голос редактора вселил в них спокойствие, женщины устремились вперед, Паша Ненашев и Рябинин не стали отставать – и вот наконец впереди оказалась такая же деревянная дверца, а под ней луч неяркого света.

На этом месте редактор всех предостерег:

– Сегодня Диана дежурит, не беспокойте ее вдруг, а так интеллигентно, аккуратненько постучитесь.

Алиса постучалась, вложив в это занятие всю свою интеллигентность.

– Кто там? – поинтересовались за дверью, и приоткрылась маленькая щелочка.

– Это мы, – проговорил редактор, – я и мои друзья из холдинга "Амарант".

– Ах, Амарант! И господин Веселуха с вами? – дверь широко распахнулась, и, так как редактор был все-таки тучен, а коридор узок, все пятеро быстро ввалились в маленькую комнатку, жмурясь от света маленькой лампочки на стене.

Не было в той комнатке ни окон, ни телевизора, ни компьютера, а вместе с тем отчего-то складывалось ощущение, что оттуда видно всю Россию. Более того: казалось, что вся Россия сможет смотреть на того, кто сидит на этом продавленном диване. Для такого публичного места комнатка была удивительно мала и бедна. Хозяйка ее, та самая Диана, стояла посреди комнаты в красивых шерстяных носках, с зализанными белыми-белыми волосами, и приветливо улыбалась.

– Не хотите ли чаю? – спросила она, показывая пузатый чайник весь в пятнах, а рядом другой, электрический.

– Не до чаю нам сейчас, – отказался редактор. – И не до улыбок. Мы хотим на всю Россию нечто важное объявить.

Диана сбледнула с лица и как будто постарела на десять лет:

– Что случилось?

– Заводи свою волынку, – приказал редактор, тоже смертельно бледнея, а то поздно будет!

Мигом была потушена лампа, мигом загорелась на деревянной стене огромная карта России; Диана скрипнула диваном, и извлекла оттуда огромный хайтековский шлем с наушниками и микрофоном впереди.

– Кто будет говорить? – спросила она быстро.

Куда и девалась ее неспешность, ее душевность! Перед ними был человек дела, дежурный на посту, понимающий, что от минуты могут зависеть века.

– Я, – так же быстро показал на себя Рябинин, и нырнул в колючую тьму шлема. Впереди оказалась какая-то кнопка – Рябинин поспешно ощупал ее языком – но не успел он освоиться там, внутри, как вспыхнул ярчайший свет, и голос Дианы приказал:

– Говорите!

Рябинин сделал шаг вперед вслепую и заговорил:

– Граждане! Россияне! Случилась ужасная вещь. Наш Президент не хочет жить. Он хочет умереть и оставить страну на произвол судьбы. Ему кажется, что жить в таких условиях – бесчестно, что это западло. Я призвал бы вас молиться за него, но молитвы тут вряд ли могут помочь, потому что нежелание жить – это как самоубийство, это можно только предотвратить силой этого мира. В связи с этим, граждане! Если вы на самом деле любите вашего государя, наш прибор воскресит его, потому что он ведает ваши желания. Но вы должны были об этом узнать... почему я и обратился к вам сегодня. Все!

Это последнее слово относилось уже больше к Диане, чем к гражданам; над происходящим опять можно было смеяться, что Рябинин и сделал, как только Диана сняла с него шлем.

– Уф, ха-ха, – смеялся Рябинин. – Как водолаз, блин! – "Росс-си-яни!"

– Да, – вторил ему редактор "Специалиста", – зато действенно! и быстро!

А Алиса только повела тонким носом (Диана уже заваривала чай, и все было в комнате спокойно, как прежде) и сказала:

– Как-то там сейчас Веселуха!

А между тем Веселуха сидел у постели господина Тугина – слева; справа сидел господин Ферг; оба были вполне безутешны и по временам встречались взглядами.

– Ну что вам стоит, ради России, – уговаривал Ферг. – Ну поживите еще чайную ложечку! Времена тяжелые!

– Я не могу править страной, – выкладывался Веселуха. – Я сопьюсь! Я буду тираном! Российский народ будет несчастлив! Не умирайте, ваше высокопревосходительство!

Но Тугин только бледно усмехался на эти речи; краска отливала от его щек; воли к жизни и воли к власти он показывал не больше, чем полузадушенный кролик.

– А может, Бог с ним? – шепнул Ферг Веселухе на ухо. – Я вас уверяю, управлять совсем не так уж и трудно. Я уверен, что это может делать каждый.

– Нет, это не может делать каждый, – сказал Веселуха устало. – То есть, можно, конечно... но как попало. А я как попало не хочу.

– Опять "я не хочу", – усмехнулся Ферг, наморщив лицо. – Ян Владиславович, ведь Корпорация и Россия – одно и то же. Они же продавались вместе. Почему вы не хотите этого признать?

За окнами таял снег, наступала весна, – Веселуха подумал, что самое время крутить по телевизору "Лебединое озеро". Переворот, подумал он грустно, а никто и не знает.

– Вы всегда втихаря, – обвинил он почему-то не Ферга, а Тугина, и погрозил ему пальцем. – Концы с концами сводите – втихаря. Помираете втихаря. Разве это красиво? Вы пытаетесь спасти что-то совершенно ненужное, а самое лучшее – не бережете и отдаете другим...

– ...Корпорацию... – тихо подсказал Ферг, но Веселуха отодвинул его во мглу и продолжил, видя, что глаза Тугина любопытно раскрылись:

– ...отдаете задаром!

– А что, это... э-э... самое главное? – спросил Тугин из-под одеяла.

– Мне так кажется, – продолжал Веселуха, – ему казалось, что его голос исходит откуда-то из угла, – почему-то, впрочем, я не претендую... Мне кажется, что самое главное – это...

Нету больше слова "никогда", оно показалось – и сплыло куда-то. В окне сияли крупные звезды, как кляксы, ветер перемен не шумел над городами и железными дорогами, не волновалось лебединое озеро, государственного переворота не случилось, и наследник престола не понадобился. Мир опять принял нормальные размеры.

– Э-э! – засмеялся Тугин. – Ян Владиславович! Я не умру, пока вы не скажете мне – что же самое главное? Чтобы скрасить ожидание, – эй, Ферг, принеси мне кофе!

И Тугин лег обратно в постель, уютно укрылся одеялом, и произнес сонно:

– Откуда что взялось?

Легкомысленный сон нашел на Президента; Веселуха ходил где-то рядом, господин Ферг принес кофе. Тугин хотел понять, почему все было так плохо и вдруг стало хорошо, но не успел, потому что здоровый сон сморил его. Звезды на башнях не гасли. Ветры окрепли. Кофе пришлось пить Фергу с Веселухой, впрочем, это было уже совершенно необходимо – выпить наконец кофе. Некоторое время оба сидели молча, а потом Ферг спросил Веселуху:

– Как у вас это получается? Какая техника? Ею можно овладеть?

Веселуха хотел ответить, и Ферг уже даже понял, что именно, – но слова не шли на ум. Как Веселуха ни полоскал рот, фразы, произнесенные за последние пять минут, опять отбили у него вкус к человеческой речи. Ян Владиславович попытался объяснить кабинет-министру и это: Ферг понял, что виновником тут является не он, Веселуха, а... впрочем, в конечном итоге все же он.

– Однако эта ваша бессловесная придурь, – откровенно заметил Ферг, может нам здорово помешать. Именно сейчас, когда требуется обговорить самые сложные вопросы сосуществования России и Корпорации... Ведь не может быть в России двоевластия, а реальная власть над людьми, что ни говори, у вас, а не у нас, как бы народ ни любил Тугина. Чиновники обленились и не ловят мышей, государство вообще в некотором упадке, как вы, наверное, заметили в ходе своей карьеры... А у вас? Люди начинают понимать, чего им надо! Люди сами требуют от себя больше, чем кто-либо вообще может от них потребовать! Как же мы будем сосуществовать – Россия и Корпорация?

Видимо, Ферг все же предчувствовал, что какой-то ответ на это ему будет дан, потому что он подождал, пока Веселуха найдет в здании подходящий к делу инструмент. Инструмент в Кремле нашелся. Сначала Веселуха долго его настраивал – это было тоже частью ответа на вопрос советника (отношения придется долго регулировать!), а потом заиграл русскую народную, блатную хороводную песню, или, может статься, танец. Танец этот состоял из двух тем, которые, сначала в медленном темпе, а потом быстрее и быстрее переплетались, сходились, расходились, то кланялись друг другу, то льнули неприлично близко. Это были "грязные танцы" власти и бизнеса, России и Корпорации, откровенные, но вместе с тем плодотворные, талантливые. Фергу становилось ясно, что ни Корпорация без России жить не сможет, ни Россия без Корпорации тоже.

– Мда, я понял, – задумчиво сказал Ферг. – Любовь до гроба.

"Именно так!" – подтвердил Веселуха.

– Но как мы переведем все это на человеческий язык?

"А мы не будем, – ответил Веселуха. – Зачем? Русский народ поймет нас и так; а сунется Джек Мортара – я ему скажу do kraja!"

– Ах, до края, – кивнул Ферг с сомнением. – Вот как, значит, и вы туда же?

Ферг вопросительно поглядел на Веселуху, но вдруг прислушался: в умиротворенной тишине (за окном темнела оставшаяся без перемены страна) ему послышался какой-то сдавленный шорох.

– Погодите-ка, – сказал Ферг.

Он подкрался к двери на цыпочках, – а надо было видеть этого блестящего экономиста, как он крался на цыпочках, Ферг был похож на интеграл, – и вдруг, рывком, распахнул ее. Все, кто подслушивал под дверью, хлынули в залу: и Алиса, и Паша, и Рябинин, и заместители Ферга, – а с лестницы, сметая охрану, валили все те, кто успел прилететь – и партнеры Веселухи, и простые покупатели, причем не только российские. Впереди всех с выпученными глазами, радостный, несся пан Здись; за ним – чех Кармашек, и два рыжих ирландца, профи в покере, и лыжник Апфельбаум под руку с фрау Штер, – и множество другого прочего народа, о котором было уже рассказано и будет рассказано впредь.

Ян Владиславович растерянно моргнул пару раз, – тут растерялся бы и лучший менеджер, чем он. – "Ах, не быть мне человеком частным! И не быть мне человеком счастливым!" – подумал он.

– Вы понимаете, советник? – спросил он Ферга.

– О да! – сказал Ферг, ничего не понимая. – Да!

Глава 13: Из себя

Как холодные звуки горячих песен,

Как новая печь для четырех невинных,

Так грустна земля. Сумрак мне тесен.

Кресты правда что ль куют на спинах

Луну правда что ль земля красным выкрасила

Может там просто большая война

На закате плач и выстрелы

Чернеют травы, слипаясь, седеет сосна

Я не знаю даже право где лево

Одно только знаю, что сын, ну да это всем ведь

Ну куда я уйду от весеннего сева

В какую дружину, в какую дворскую челядь

Земля меня держит, к небу не пускает

Ключи на шее от родного дома

Сто раз замерзнет, сто раз оттает,

И стану я – может сено, а может солома

Я перепил воды из родного колодца

Переел картошки сожрал пуд соли

Я только тогда смогу бороться

Когда потечет между зубов воля

Когда поседеет сосна, почернеет солнце,

А высокое небо упадет на мое поле

Лето в столице Корпорации -Петербурге – началось необыкновенно тихо. Вообще кругом воцарилась мертвая тишина, густого синего цвета, как вода в Марианской впадине. Солнце тоже было яркое-яркое, расцвеченное слегка розовым и сиреневым. Кому-то с таким солнцем было проще. Вставай, каждый день как последний, вставай над тихой рекой – дождь не шел, и в окрестностях Северо-Запада пахло дымом.

Маки цвели одновременно с флоксами, лето не кончалось уже так давно, что все перестали думать о зиме, небо, как в Италии, было густое и не хмурилось. С моря дул ровный ветер. У собора Спаса на крови сидели художники, – навел и стер, круче, туже извивы. Чтобы прогнать тоску, Веселуха работал дни и ночи. Всю эту эпопею он рассматривал как один большой эксперимент, который был поставлен, конечно, для того, чтобы сделать выводы. Он обобщал прошедшие два года, и по временам ему казалось, что он поймал смысл, что он понял, в чем правда и суть, – и что он должен сделать, – и не раз уже сходились все расчеты, но при проверке Ян Владиславович обнаруживал, что куда-то вкралась ошибка. – "Шиш, – думал он, – я решу эту задачу, или хотя бы докажу, что..." А времени не было; Веселухе теперь приходилось быть таким, каким его хотели видеть. Ночью он ворочался, и корсет общих мнений скрипел на нем и лязгал.

– Не морите себя работой, – советовал ему Паша Ненашев.

Несколько слов о нем: он как раз построил себе и Марине дом в деревне, и они переселились туда жить. Марина хотела ребенка, но Паша говорил, что, хотя времена заметно улучшились, заводить его все же рано, поскольку "в этой стране нельзя ни в чем быть уверенным". Еще Паша обрезал свой хвостик, и теперь прическа у него была, как у пажа, зато отрастил усики и бородку. Должность "исполнительного директора" требовала от него примерно того же, чего пост министра иностранных дел, да он и был им – для Корпорации. Так вот:

– Не морите себя, – говорил Паша. – Понимаю, что все это вам в удовольствие, однако...

– Да какое теперь удовольствие, – махал рукой Веселуха.

За окном текла волнистая Нева, прозрачные струи убегали в море.

– Какое удовольствие, Паша, – безрадостно говорил Веселуха.

– Вы же спасли Россию, – возразил Паша, – вы – любимец народа. Хотя Джек Мортара до сих пор так и не понял, чем Российская держава отличается от Корпорации...

– Тем, что она не продается и не покупается, – хмуро ответил Веселуха.

– Нам, в сущности, все равно, что будут думать о нас, – сказал Паша Ненашев тихо, занимаясь своими делами, – что подумают, то и будет. Слава это не "когда тебя знают", это "когда тебя не знают", или, вернее, знают, но не тебя, а то, что о тебе думают.

Жизнь вокруг Веселухи замирала, живое было уже трудно отличить от неживого – солнце одинаково грело всех. Наталья Борисовна Денежкина жаловалась:

– Не пойму, что такое? Зрение портится, что ли? Все на одно лицо для меня стали. Раньше я людей как-то различала: теперь все одинаково милы, как цветы, но ведь одинаково, люди, такого же не было раньше?

Да, днем жутковато порой становилось, если присмотреться: солнце неизменное, все глуше росли высокие травы, все тише и выше становилось небо, и все меньше было признаков жизни во всей округе... Ночью было живее: ночью летали ночные бабочки, и ночные птицы глотали их; Нева плескалась о камни, и если не смотреть на неподвижную луну, которая проступала на вечернем небе масляным пятном, можно было подумать, что все как раньше. На кустах розовели цветы, темная зелень колыхалась, какие-то неясные звуки доносились из болот. Однажды в такую ночь Веселухе пришло в голову, что делу могут помочь сны.

– Алиса, – сказал он, возясь в темноте и устанавливая прибор у изголовья, – давай я запишу твой сон, а потом посмотрю его на видике.

– А почему ты говоришь шепотом? – спросила Алиса – впрочем, тоже очень тихо. – И зачем тебе это нужно?

– Я хочу видеть твои сны вместе с тобой, – сказал Веселуха.

– Не надо, Ян, у меня нехорошие предчувствия. Я боюсь.

Алиса лежала, из-за жары накрытая только легкой простынкой, лежала, изогнувшись, обхватив подушку. Черные волосы пеленой покрывали ее загорелую спину. Мрак, шепот, в углу букет цветов.

– Да ну, – махнул рукой Веселуха, ложась рядом. – Это на тебя погода так действует. Понимаешь, я чувствую, что это поможет понять...

– Может быть, и поможет, – сказала Алиса тоскливо, – да я-то как?

– Что с тобой будет, – возмутился Веселуха. – Еще, смотри, не заснешь у меня от страха! Не вздумай!

Веселуха обнял ее, тихо прижал, и так они лежали: часы тикали, сердца бились, и сон постепенно начал охватывать Алису, а вместе со сном сладкая тоска уходила. Все становилось просто, плоско и ясно...

Будто Веселухе надо ехать в Америку, и она, Алиса, его уговаривает:

– Все, тебе придется ехать, – сказала Алиса однажды утром. – Или, вернее, нам придется ехать вместе.

Веселуха встает, берет сигареты, зажигалку, и они едут. Земля дрожит под ними, вся в густой зелени, а Алиса все уговаривает его, хотя они уже едут туда:

– Съездишь – и забудешь про них. Лето кончится, наступит опять зима, не будет больше так жарко.

Лето выглядит и во сне так, как будто мир собирается покончить с собой, но еще не выбрал способ. Лето выглядит как затишье перед чем-то сверхъестественно ужасным.

– Поездочка в Орду, блин, – говорит сердито Ян Владиславович, и курит, глядя в облака.

Так получается, что прилетают они, когда в Америке вечер, и солнце, которое Алисе всю душу вымотало, прячется от него за землю. Оно прячется совсем, не так, как в Питере, когда видно, что солнце за землей, и если лечь отвесно, травы и холмы будут празднично светиться. Нет. Тут совсем темно, вечер синий и жаркий, весь в огнях.

Самолет садится, Веселуха вылезает из него, и Алиса сразу чует опасность. Их приглашают в машину. На дороге полно народу. По бокам, сквозя на воздухе и проблескивая огнями, стоят огромные дома. Они похожи на пачки сигарет, поставленные на ребро: синие с желтыми огнями. Как Алиса ни запрокидывает голову, огням не было в небе края.

– Удивляетесь, – замечает министр финансов Джек Мортара, – он едет рядом с ними. – Да, мы без комплексов. Это у вас защитная позиция. Вы всячески стараетесь показать, что вы – не круты. Если бы вам на самом деле было наплевать, что о вас говорят, у вас бы не было никакой позиции вообще. Вы бы долго-долго думали, прежде чем сказать, какая у вас позиция. А раз она у вас есть, значит, вы все-таки думаете, что о вас подумают. То есть, вы зажаты. Закомплексованы. С червоточинкой яблочко, а?

Веселуха не отвечает, потому что все, что он сказал, было гнусной клеветой на всех, у кого есть позиция. То есть на всех, кто старается играть красиво и вкусно для себя, не взирая на то, вкусно ли это другим. Алиса чует какую-то скрытую опасность в вечернем городском воздухе, и поэтому начеку.

– Нам важна красота, – говорит Алиса. – Красоту мы будем дарить неустанно, и от нашей красоты люди захотят творить и не захотят вытворять.

Вот примерно это или так говорит Алиса.

Машина останавливается у одной из сигаретных пачек, стоящей также ребром. Дом похож на вставшую дыбом реку, в которой сверкают рыбы, и луна устраивает пляски. Но это не отблески луны: то горят окошки дома, не все подряд (тогда дом казался бы сделанным из раскаленной проволоки), а вперемешку.

"Вот был бы финт, если бы все разом вышли из этого дома", – думает Алиса.

По бокам дома стоят еще два маленьких домика, один этажа в два, а другой – в семь; на эти дома натянута пленка, может, и стекло, а внутри огромный внутренний двор, в котором все выложено плиткой. Сам этот двор весь почти как целый город, подсвеченный по бокам рекламами и факелами. Дом, наверное, днем – белый, но так как приехали они ночью, то промежутки между окнами, а также все неосвещенные проемы и тени отливают густой синевой.

– Вот наша жизнь, – говорит Мортара, показывая рукой. – Белый дом.

В его голосе такое самодовольство, что Алиса восхищается. Действительно, жизнь эта по-своему очень красива. Здесь есть стиль, и даже такой, который самой Алисе очень по душе. Да вот и Веселуха заложил большие пальцы за пояс и прошелся туда-сюда, высекая искры из булыжника. Ковбой, спекулянт, железные яйца, – кто там еще? Алиса и Мортара хохочут. Веселуха корчит рожу наподобие своей фотографии "Лиговская шпана", так что один глаз наехал на другой, а скулы перекосило, – и тут он сам не выдерживает, смеется от души.

– Мда, – говорит Мортара: – Вы такой закомплексованный, что, наверное, ваше больное "я" таится в зеркале, и по вечерам, снимая с себя все капустные шкурки, вы себя не видите.

Не сбить Мортару, и ведь умный человек, кажется. Они шагают через двор, так неофициально и весело. Но Алиса уже опять был начеку: ей чудится слабое движение где-то на уровне третьего этажа, где помигивает вывеска "Казино".

– Хорошо ли мы сделали, что оставили прибор в машине? – спрашивает Алиса Веселуху очень тихо. – Почему-то мне кажется, что это ошибка.

– Чему быть, того не миновать, – отвечает Веселуха. – Если я буду таскать прибор под мышкой, они попытаются спереть его из-под мышки. Но они не сопрут его, пусть хоть треснут, – не сопрут.

Алиса смотрит на Яна Владиславовича – и не узнает его. Да это и не он вовсе. Веселуха стал ниже, стрижка короче, челюсть вперед, на ногах какие-то невообразимые остроносые ботинки, каких Веселуха не носит никогда в жизни. И голос не его – грубее, и фразы он говорит не свои... Это из какого-то фильма, понимает Алиса, – ах да, она же спит, а прибор записывает ее сон, записывает, каким она видит Веселуху. Что ж, имидж неплохой, рассуждает Алиса как профессионал. Вот только каких приключений потребует от директора такой имидж?

Они входят в огромное здание. Внизу высокий глубокий холл на круглых столбиках, как в советских НИИ. Всюду стеклянные перегородки и круглые стойки, за которыми дремлют псы. Они входят в лифт, лифт несет их вверх, и Алисе становится страшно.