Текст книги "Спаси меня"

Автор книги: Кристофер Харт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Глава 17

Во вторник солнце заходит за тучу и небо заволакивает облаками. Море переливается то голубым, то бирюзовым, то окрашивается в зеленый, а то кажется вообще серым. Бет, очарованная этим зрелищем, сидит, облокотившись на подоконник, и дает мне подробнейший отчет об игре света. Глядя на бирюзовую воду, она вдруг заявляет: «Вот бы платье такого цвета, как думаешь?»

Я подхожу, склоняюсь над ее плечом и созерцаю вид за окном.

– Тебе, что ли?

– Мне, кому же еще. Мне, мне и еще раз мне!

Я изучаю цвет ее глаз и снова смотрю на море, как бы сверяясь.

– Да, пожалуй. Девушка с безумными зелеными глазами. «Я сошью тебе платье, платье всех цветов моря, бирюзового цвета очей».

– Это откуда?

Пожимаю плечами.

– Не знаю, сам придумал. Наверное, Йейтса  [30]30
  Уильям Батлер Йейтс (Йитс) (1865—1939) – ирландский поэт и драматург.


[Закрыть]слишком много читал в студенческие годы.

– Иногда не могу отделаться от впечатления, что ты гомик.

– Спасибо. Знаешь, а мне порой кажется, что ты очень хорошая. Когда забываю на время про твой злобный нрав и колкий язычок.

– Прости, – отвечает Бет, а сама витает где-то далеко. Отворачивается к окну и выдает еще одну из своих премудростей: – Как тебе кажется, если бы мы поселились здесь, то забыли бы о Лондоне?

Я смеюсь.

– Вполне возможно. – И добавляю, чуть подумав: – Во всяком случае, уж Лондон точно бы о нас не вспомнил.

Бет молчит, а потом вдруг выдает:

– И пусть.

Дождя нет, но в окна бьет сильный ветер, море вспучивается тугими валами и швыряет на берег белые клочья пены. Мы с Бет теснимся на узком подоконнике. Уже и колени затекли, а мы все глядим на бушующую стихию, подперев головы руками. Забавно представить себя детьми, которые сбежали из дома и теперь беспризорничают, прячась от взрослых, которые ходят по берегу с зажженными факелами и злыми черными псами, разыскивая беглецов. Только зря. Здесь они нас точно не найдут.

Из-за мыса показался красный катерок, а минуту спустя за ним вышел синий с белой кабиной.

– Наверное, шторм начнется, – заявляю я со знанием дела. (Впрочем, время покажет, что я заблуждался.) – Вот бы радио найти. Сейчас будет прогноз погоды для моряков. Обожаю его слушать.

– Всегда приятно сидеть под теплой крышей, – рассуждает Бет, – когда на улице льет как из ведра, сила ветра возрастает с семи до восьми баллов, а местами порывами до девяти, а море штормит. Где-то обещают ураган – в Ланди, Фастнете, Роколле, Финистерре… Хотя мне кажется, на прогнозы погоды особенно полагаться нельзя.

– Знаешь, иногда и я начинаю сомневаться в твоей сексуальной ориентации.

Через пару минут мы настраиваемся на прогноз погоды. Ветер не сильный, сообщают по радио, но видимость снижается, «с тенденцией на ухудшение», и, по всем признакам, с северо-востока надо ждать грозу. За окнами сгущается тьма, и рыбаки швартуются при свете мощных, установленных на крышах катеров дуговых ламп. Пожалуй, сбегаю вниз, узнаю – не продаст ли кто-нибудь лобстера.

– Думаешь, у тебя получится его приготовить?

– Да что там хитрого. Варить, пока глаза не вывалятся. Рыбаки, наверное, знают.

– Подожди, я с тобой.

На улице холодно, дует пронизывающий ветер – как и обещали, с северо-востока, – а пальто мы не захватили. Пока добрались до рыбаков, ежась и стуча зубами, начихались и продрогли. На стене волнолома стоит мореход в оранжевых промасленных брюках и спокойно занимается своим делом, не обращая на чужаков никакого внимания.

– Можно тут где-нибудь лобстера купить?

Рыбак не реагирует – невозмутимо распутывает моток троса. И так проворно у него выходит: ладони мозолистые, потрескавшиеся, как старые прищепки, которые хозяйка давным-давно забыла на веревке.

– Какой уж… В такую-то погоду? Не-е.

– Жаль. А что, лобстеры ушли?

– Волна-то донная идет, да еще с северо-востока. Пусто – ушли в теплую воду.

– Надо же, я и понятия не имел…

– В город вам надо. Может, там продадут что-нибудь. Или в Ньюлин поезжайте, на рыбный развал.

– Понял, спасибо.

Стоим на холоде, зубы стучат, глаза слезятся, и Бет, запинаясь, говорит:

– Нам так и так надо в город ехать.

– Да? И что мы там забыли?

– Одежды купить, глупенький.

Рыбак глядит на нас искоса и бормочет с усмешкой:

– То-то верно. Денек-то, чай, не теплый… Да-да, погодка нынче выдалась – ой-ей-ей.

По пути едва не окоченели – благо печка работала на полную.

Машину оставляем на обочине, Бет берет меня за руку и ведет через дорогу к магазинчику с надписью «Подержанные вещи».

– Шутишь?

– Нисколечко, – отвечает она. – Раз уж мы тут собираемся провести целую неделю, хорошо хотя бы вернуться без обморожений.

– Согласен. Просто меня местечко смущает. Я, конечно, люблю дешевые распродажи, но в Лондоне. А здесь наверняка только териленовые  [31]31
  Терилен – фирменное название синтетического волокна концерна «ИКИ».


[Закрыть]слаксы и нейлоновые рубашки продаются.

– Лучше в териленовых слаксах, чем без порток, как говаривала моя бабуля.

– Правда?

– Когда-нибудь слышал такое слово «доверчивая мямля»? – смеется Бет. Вернее даже сказать, хохочет мне прямо в лицо. – Тупеешь, дорогой мой.

– Ага, тупею.

* * *

Перемерили, наверное, с полмагазина. Мы оба крутимся перед зеркалом, примеряя наряды, и Бет делает озвучку, точно на показе мод:

– В этом сезоне корнуолльским модницам предлагается новый ансамбль. Посмотрите на нашу продавщицу устриц. На ней модные шерстяные гетры, солдатские штаны, два застиранных джемпера из акрила, хлопковая рубашка и шерстяная куртка из шотландки. А как гордо выступает ее парень в мешковатых вельветовых брюках и шерстяном фетровом берете а-ля капитан дальнего плавания. Восхитительная застиранная водолазка из грубой шерсти и темно-синяя клетчатая куртка дополняют его костюм.

Смотрюсь в зеркало. Во всяком случае, тепло.

– А тебе идет, – говорит Бет. – Чувствуется какая-то закалка. Можешь сойти за настоящего мужчину.

– Сойти?

– Да, за какого-нибудь героя из старого фильма про войну наподобие «В котором мы служим»  [32]32
  Фильм «In which we serve» (1942; Ноэль Кауард, Дэвид Лин).


[Закрыть].

– Джон Миллз? Кеннет Мур? Ого!

Милая старушка, стоявшая за прилавком, которая сначала пристально следила за нами, как бы мы чего не стащили, а потом утомленно наблюдала наши примерки, розовеет от удовольствия, когда мы наконец выкладываем огромную сумму в восемнадцать фунтов за четыре битком набитых пакета одежды.

После некоторых поисков наведываемся в букинистический магазин и набираем разных книжек, в основном детских: «Маленькая принцесса» Френсиса Бернетта, «Принцесса и королевство в придачу» Пера Лагерквиста.

Вечером я стряпаю куриное рагу в горшочке, которое мы с аппетитом уминаем под две бутылочки красного, а после укладываемся у огня, и Бет под тихое бормотание радио читает мне Пера Лагерквиста. Я осматриваю ее раны и ушибы, прошу поднять левую руку. Вполне сносно. Закатываю рукав джемпера и поворачиваю к себе ее ладонь. Бет не реагирует. Я всматриваюсь и поднимаю на нее взгляд. Она равнодушно глядит в огонь.

Немного помолчав, говорю:

– Я заметил у тебя отметины от уколов. Некоторые совсем свежие. Красные.

Она молча отводит руку.

– Не трогай меня.

Закладывает волосы за уши и поворачивается.

– Я за себя отвечаю. Работаю. Мне можно доверять. – Тянется за сигаретой.

Ага, так я и поверил.

– Ты как-то говорила, что плохо поступаешь, и бьют тебя заслуженно. – Внезапно что-то сжалось в горле, и я понял – не могу говорить. «Стэн. Убью этого урода. Точно убью. Отдубасить его, чтобы мало не показалось». Так и вижу эту обросшую беззубую рожу. Тьфу!

«Сделай глубокий вдох», – говорю себе. Чувствую, смотрит Бет с легким любопытством и некоторым недоумением – хорошенький у меня вид: сгорбился весь и зубами в кулак впился. Снова вдыхаю и говорю:

– Насколько это серьезно – то, что ты делаешь?

Она рассказывает. Как они с друзьями, со знакомыми… Уф-ф. Веселенькое у моей спутницы прошлое – да, похоже, и настоящее, судя по тому, что я уже слышал. Мог бы и сам догадаться – по глазам даже видно.

– Я исправилась, все в прошлом. По сравнению с тем, что было, я вообще паинька.

– Скажи, а на что это похоже? Ну, когда колешь сильнодействующие наркотики?

Многие употребляют наркотики не столько ради удовольствия, сколько ради возможности потом похвастаться перед друзьями: «Это все фигня. А вот угадайте, что я вчера учудил». Курево, да и «вещества» покруче считаются ныне знаком причастности к чему-то высшему, к какому-то сокровенному знанию, недоступному простым смертным. Вроде участия в культе Митры  [33]33
  Митра. – индоиранский бог света и солнца, близкий древнегреческому Гелиосу. Его обычными атрибутами были колесница и золотой трон. Со временем культ проник в Малую Азию и существенно изменился. Митра стал богом дружбы, который объединял, примирял, защищал, обогащал людей. В начале нашей эры культ Митры распространился в Римской империи, пользовался покровительством императоров, позже был вытеснен христианством.


[Закрыть]. Только я уверен, что у моей подруги все по-другому.

Бет считает, недоброе у меня любопытство, к хорошему не приведет. «Пусть так, – отвечаю я. – Зови это любопытством, извращением, скажи, что лезу не в свое дело, но мне надо знать».

И она начинает рассказывать со своей потусторонней улыбочкой. Речь плывет свободно, без всякой связи и формы, точно Бет во сне говорит. Совсем как проповедник на сцене.

– К твоей двери подходит человек. Его белый ржавый «форд-гранада» кое-как припаркован перед подъездом – единственный «форд» на улице, где царят «порше», «мерсы» и джипы. У него длинные сальные волосы и рот перекошен набок в пошлой ухмылке. Все так цивильно. Из домофона доносится: «служба доставки», ты впускаешь его, захлопываешь дверь, протягиваешь наличные. Он пересчитывает, слюнявя пальцы. Сто двадцать двадцатками: двадцать, сорок, шестьдесят… отдает тебе пакетик, обычный пластиковый пакетик, в каких возят мелочь по пятьдесят пенсов. Только гораздо легче, гораздо. Как птичка, как птичье перышко, такой ослепительно белый, чистый. Дилер говорит: хороший товар, неразбавленный – процентов пятьдесят, а то и все шестьдесят, – и уходит со своей кривой улыбочкой. Как хочется петь! Только шуметь нельзя, нельзя. Чш-ш, тихо. Идешь на кухню, а сама мурлычешь что-то себе под нос, поднимаешь рукав, стягиваешь с халата пояс и крепко перевязываешь над локтем – только узел надо затянуть покрепче. А когда зажжешь свечу – ты не представляешь, какое это зрелище. Можно смотреть часами. Насыпаешь чуть-чуть в чайную ложку с водой: такие крохотные хрусталики текут, как водопад… падают, кружатся хрусталики… и растворяются в теплой воде. Хорошо, все как надо. Встряхиваешь ложку тихонько, и по воде бежит легкая зыбь, и петь так хочется… А порошок растворяется, совсем его не осталось, и ты уже далеко, уходишь, теряешься и не важно, что будет, – все давно решено, и не нами. Пальцы онемели, шаришь по раковине. Где игла? Где-то здесь, только что помыла, долго мыла, хорошо… чтобы не заболеть, – забота о здоровье. Ах вот она. С улыбкой глядишь на ледяную белую воду, холодную до судорог. Набираешь ее в шприц, валишься в кресло прямо на кухне – хотела пойти в гостиную и устроиться там, на диване, но сейчас некогда. Скорей бы. Вот пухлая вена. Такая хорошая, втыкаешь иглу – всегда боялась уколов, – а на шприце розовеет кровь. Это хорошо, значит, есть давление, сердце работает, еще жива. Хорошо. Вводишь раствор: как легко пошло. Стой, чуть-чуть подождать, и – какое облегчение, тебя уже нет, ты паришь где-то высоко, среди снежных шапок гор, и не чувствуешь тела. А над головой пушистые облака, и… забыта школа, забыто все плохое… Даже те воскресные вечера, когда было так тоскливо и одиноко. Все-все ушло, исчезло, испарилось. Оно в другом мире, в другой стране и случилось не с тобой, а с кем-то другим. А твоя голова – вот она, падает на грудь, ты обвисаешь в кресле, и голова громко ударяется о стол. Да, хороший товар, по венам струится счастье, неописуемое небывалое счастье, и кровь цвета радости – белая, пушистая. А где-то в небе медленно расплывается улыбка, так долго-долго, и ты думаешь, не добавить ли еще. Но нет, уже хорошо, все прекрасно. Теперь просто замечательно, чудесно, отлично…

Бет встрепенулась и, улыбнувшись, стала возвращаться на землю – по крайней мере насколько можно назвать приземленностью ее обычное состояние. Выдержав паузу – долгую почтительную паузу, как после некоего религиозного откровения или священной церемонии, – она лениво протягивает:

– Ну что, теперь доволен?

– Не знаю, – говорю я. – Что еще расскажешь?

– Много мы чудили, – улыбается она. – Секс, наркота, рок-н-ролл – чего только не придумаешь.

Ага, и секса, похоже, было много. Я-то всегда считал групповые игры занятием для семейных пар, да и то от скуки.

Она ходила по клубам – вроде ночных. Впрочем, давно – пару лет назад. Теперь все в прошлом. Бет называет те времена черной полосой своей жизни. Днем обколется до полной одури, а вечером тянет на подвиги. Шла в спальню и одевалась во все черное – любимый цвет: кружевное белье, замшевые ботинки и длинное обтягивающее платье. Как оно лоснилось при свечах! Последний штрих – черный бархатный шарф на шею. Потом садилась перед трюмо и, улыбаясь зачарованному зеркалу, глядела на свое отражение. Она улыбалась – а оно нет.

– Как сейчас помню, – рассказывает Бет. – Наоборот, закроет глаза и сидит, а лицо отрешенное, как у медитирующего Будды.

Потом Бет нюхнет кокаина – так и представляю, как она изящно склоняется, точно пьющая из ручья лошадь, потом, посапывая, поднимает голову, продувает нос. Снова улыбается.

Она ходила на вечеринки фетишистов. Не слишком серьезные – без крайностей, скорее для поживших пузатых писак-счетоводов, которые развлекаются теперь, выставляя на всеобщее обозрение свои кожаные бурдюки. Ей нравилось. Иногда Бет шла за компанию с Лесбо-Ливви, иногда с каким-нибудь приятелем; временами ходила одна. Она не упаковывалась в кожу, чем, бывает, грешат любители подобных вечеринок, – впрочем, не думаю, что ей это было нужно: Бет и в костюме школьной учительницы будет смотреться в тему. Придя, прямиком направлялась в дамскую комнату. А однажды увидела, как в ее местечке кто-то уже потрудился – засыпал крышку сливного бачка мраморной крошкой, чтобы таким, как она, неповадно было. Только ее разве остановишь! Послала мир к чертям собачьим, устроилась прямо на кафеле между раковин и там же все вынюхала.

Потом ей смутно припоминается, будто однажды она зашла в туалет – женский ли, мужской ли, Бет не поняла, – где к ней пристали два парня, а может, парень с девушкой – бедолага даже этого не помнит. Только ее затолкали в кабинку, прижали лицом к стене, разорвали платье, а потом пыхтели и рычали, как животные. Она стояла с закрытыми глазами, и ей даже понравилось. Даже очень… Да и без разницы было, по большому счету, что с ней происходит, – такой Бет была никчемной, опущенной, потому что ее все равно там не было. Где-то далеко, за многие мили и годы, она падала или летела по усыпанному звездами ночному небу, а прохладный ветер обдувал лицо. За много световых лет от Земли в ее волосах блестели звезды, а далеко внизу в голубой дымке расстилался сказочный мир: леса, поля и лабиринты сельских улочек с ухоженными домишками. Среди домиков и в садах гуляли счастливые семьи: мужья, жены и ребятишки, которые бегали и смеялись, играя в голубом свете луны…

Много воды утекло с тех пор, и теперь Бет другая: изменилась, стала лучше. Нет, правда. Просто тогда в ее жизни наступила черная полоса. Сейчас же она может спокойно остаться дома одна, без Майлза, и будет смотреть телевизор – включит какой-нибудь старый добрый фильм, сварит себе чашечку горячего шоколада и ляжет спать пораньше. Позже одиннадцати никогда не засиживается.

Вне всяких сомнений.

* * *

– Да, в довершение всех неприятностей – оккультизм. Видишь ли, мои родители…

Оказывается, у нее еще и престранные родители. Бет на что-то намекает, только вряд ли здесь подразумевается какая-нибудь деревенская похабщина типа насилующего ее отца в шапочке Бэтмена на ковре собственной гостиной. Нет, она получила изощренное, можно даже сказать, богемное воспитание. Иными словами, наследственность у Бет плохая. Большой обветшалый деревенский дом; куча братиков и сестричек; в облаках гашиша приходят и уходят многочисленные любовники родителей; тантрический секс. Как тут не вырасти медиумом. Понятно теперь, почему она видела привидение. А может, со своим отражением спутала: одинокий ребенок на лестнице, явившийся пугать нас. Обоих.

А еще Бет довольно приличная актриса. Я как-то раньше об этом не задумывался. В Дублине она сыграла герцогиню Мальфи, а в «Манчестер Эксченч» – Сесиль Кардью из «Как важно быть серьезным» Оскара Уайльда. Правда, спектакли были не часто, и в промежутках она ходила по подиуму.

– А Майлза ты любишь?

Мой вопрос, похоже, застиг ее врасплох.

– Что? А-а… Да, конечно.

– Когда поженитесь?

– Когда-нибудь. Я пока не задумывалась. – Сидит строгая, равнодушная. – Знаешь, ты все-таки безнадежный романтик.

– А я тебе скажу, что романтика так же жива, как Иисус Христос, – просто все зависит от убеждения. Знаешь, кто-то верит в Бога, а я верю в настоящую любовь.

В ответ она лишь улыбается.

– Я для себя давно решила: главное – остепениться и перестать гадить в души людям.

Так и подмывает сказать: «Да? Как все у тебя просто…»

– Да, а как ты назовешь – извини, конечно, но думаю, я все же имею право поинтересоваться, – как ты назовешь тот случай, когда ты вызвала меня в гостиницу, чтобы я оказал тебе профессиональные услуги? Как, по-твоему, это называется?

– О, просто дурь нашла. Ты ведь сам знаешь, я сумасшедшая и доверять мне нельзя. Хорошо, ты прав. Не было это случайностью. Я искала парня для компании – просто хотела куда-нибудь сходить, а Майлз был занят. Подключилась с ноутбука к Интернету и – бац! – твоя милая мордашка. То-то я удивилась. И я не утерпела – вызвала тебя. Посмотреть, что получится. – Бет вглядывается в мое лицо, стараясь понять, что же я чувствую; берет меня за руку. – Прости, пожалуйста. Ну согласись, ведь смешно вышло, да?

На редкость.

Только опять что-то в ее голосе навело меня на подозрения, что врать наша хитрюга еще не научилась.

Выходит, мне не позавидуешь: мало того что я конченое ничтожество – женщина, которую я, кажется, люблю, ничуть не лучше.

– И еще знаешь что, – осторожно, будто сомневаясь, говорит Бет, – не всякая любовь романтична.

– Ага, только та, что проходит с возрастом, – язвительно замечаю я. – Та, что умирает во цвете лет, как юные любовники из Вероны. Любовь, что вспыхивает и тут же гаснет, как огонь без дров. Чувство, не знающее старости и покоя. Когда оно приходит, ты вдруг понимаешь, что только теперь начал жить. Тебе хочется заключить весь мир в объятия и держать так вечно. Правда, длится такая любовь не дольше дня. Она приходит, и влюбленные сгорают от поцелуя, иногда обретая бессмертие. Она приходит, и до смерти хочется сам не знаешь чего. Это философия поэтов и мечтателей, которые всю жизнь ищут и не находят, любят и не обладают, – вот она какая, романтическая любовь. Теперь с ней знаком и я.

Глава 18

В среду мы долго гуляем по мысу. Как хорошо подышать свежим прохладным воздухом! Щеки раскраснелись, в голове ветер, а мы с Бет, держась за руки и хихикая от страха, подбираемся к краю обрыва, чтобы полюбоваться пенистым ревущим прибоем, который бьется о скалы далеко внизу.

Тут же, на пляже, я покупаю у мальчишки свежей макрели. Мальчонке и девяти-то нет – здесь, в глуши, работать начинают сызмальства. Еще купили открыток, только не рассылать, а так, на память. За пивнушкой нашли телефонную будку – надо же было так запрятать, вовек не сыщешь. (Сотовая связь здесь не берет, а уж очень хотелось позвонить домой, послушать, что новенького на автоответчике.) У меня ничего стоящего не оказалось, но хотя бы передал пару слов Кэт: сказал, что решил развеяться и смылся в Корнуолл с одним хорошим человеком. Звоню родителям, и все то же самое рассказываю мамуле. А вот у Бет замечательные известия. Сижу, жду ее на берегу, смотрю: идет, а сама так и сияет от счастья, едва улыбку сдерживает.

– Ну и как?

– Прошла.

– Куда?

– Поздравь, у меня первая роль в кино. Грандиозная штука. В смысле фильм, а не роль. Хоть какое-то начало.

Что-то у меня внутри переворачивается. Нет, ревность тут ни при чем, во всяком случае, не она одна. Просто я представил Бет в Лос-Анджелесе: лимузины, бассейны. Она – суперзвезда, которая когда-то с шумным успехом сыграла герцогиню Мальфи  [34]34
  «Герцогиня Мальфи» – трагедия драматурга Джона Уэбстера, современника Шекспира.


[Закрыть]назло всем критикам («Прикройте ей лицо – нет сил смотреть. Какой же молодой ты умерла!»), а потом ударилась в распутство, опустилась. И вот однажды из ее сумочки густой струйкой просыпался белый порошок… А в душе она оставалась все той же маленькой девочкой-призраком, тихонько поющей на темной лестнице.

– Я смотрю, ты не в восторге.

– Да нет, все в порядке. Полетишь в Штаты?

– Нет, съемки начнутся в Лондоне. И очень скоро, через месяц. – Бет ворошит мне волосы. – Ну же, лапочка, перестань дуться. Я и так знаю, что ты ревнуешь.

Деланная улыбка.

– Едва ли. И не называй меня лапочкой – ты пока, к счастью, не кинозвезда.

Бет застывает, устремив на меня негодующий взгляд, разворачивается и уходит прочь, заорав напоследок:

– Да пошел ты! Черт.

Закуриваю сигарету, прикрываясь от ветра дрожащими руками, выдыхаю в сторону чаек. Встаю и плетусь за ней.

Мы идем рядом и молчим. Под ногами хрустят большие бурые водоросли и всякая мелочь, вынесенная прибоем, – сразу вспомнилось то место из «Улисса», когда Стивен Дедал идет по пляжу. Наконец я решаюсь прервать молчание и поразить Бет своей образованностью.

– Знаешь, этот пляж мне напоминает описание из «Улисса». – И цитирую: – «Я иду, а под ногами хрустят вынесенные на берег морские водоросли, большие бурые листья. Начинается прилив, и мои ботинки перепачканы рыжим». А потом Джеймс Джойс начинает рассуждать о Фоме Аквинском  [35]35
  Фома Аквинский (1225 или 1226—1274) – итальянский богослов, главный теолог Римско-Католической Церкви.


[Закрыть]и дальше вдается в какую-то философию.

– Об Аристотеле.

– Что?

– Об Аристотеле он толковал, а не о Фоме Аквинском. Явления материального мира и все такое.

– Вот видишь! – Я хватаю Бет за плечи и поворачиваю к себе лицом, торжествуя, что нашел наконец подтверждение своим мыслям: – Вот видишь!

– О чем ты? – спрашивает она, обрадовавшись моей внезапной вспышке.

– Ты лучше меня знаешь, что происходит в «Улиссе», и при этом снимаешься в каком-то низкопробном фильме!

– Ради бога, не начинай снова. – Бет отворачивается. – И вообще с чего ты взял, что он такой уж низкопробный?

– Но ведь я прав?

– Знаешь что, Своллоу, – говорит она, откидывая с лица прядь волос и глядя мне строго между глаз. – Ты хоть и косишь под интеллектуала, а на самом деле – самый обычный сноб и выскочка.

После прогулки мы едва ли обменялись парой слов. Атмосфера в доме стояла напряженная: каждый в душе переживал обиду – одним словом, отдых удался на славу.

Бет возится на кухне. Я пью. И вот она входит в комнату с двумя тарелками дымящейся запеканки из картошки, баранины и лука с чесноком, называющейся в здешних местах пастушьим пирогом, и мы, поставив еду прямо себе на колени, принимаемся за трапезу.

Съев пару ложек горячего кушанья, Бет решается прервать затянувшееся молчание.

– Короче, сюжет таков: прекрасным зимним днем один увалень, сыночек богатенького папаши, решает жениться на подруге детства, с которой они миловались чуть ли не с пеленок. Решено сыграть шикарную свадьбу, на которую приглашена половина миллионеров земного шара. (Для съемок розовый сад Риджентс-парка завалят искусственным снегом и сугробами.) Все бы ничего, да только красавицу-невесту пытаются похитить прямо из-под венца – появляется какое-то хулиганье латиноамериканской наружности, начинается стрельба, и молодая, не пробыв женой и нескольких минут, – тут Бет прикладывает к груди ладонь, – ваша покорная слуга, брякается оземь, изрешеченная пулями. Умирает на месте. Не успеваешь ты и глазом моргнуть, как ленивый бездельник и бабник, сынок мультимиллионера, превращается в безжалостную машину-убийцу и до конца фильма занимается только тем, что выслеживает проклятых бандидос. Постепенно он отправляет каждого поодиночке прямиком в мексиканский ад, обильно пересыпая бойню меткими остротами и с каждым разом все больше изуверствуя. Наконец наш герой добирается до главаря шайки и четвертует этого расфуфыренного франта в черной шелковой рубашке, приковав его цепями к двум девятиосным трейлерам, которые начинают медленно – очень медленно! – разъезжаться в разных направлениях. – Она умолкает, чтобы перевести дух и кинуть в рот кусочек пастушьего пирога. Пережевывает, глотает, откладывает в сторону вилку, зачесывает за правое ухо прядь волос и с детской неподкупностью спрашивает, игриво склонив голову набок: – Ну а теперь объясни мне, пожалуйста, что в этом фильме такого низкопробного?

Господи, как я ее обожаю.

Вечером лежим, обнявшись, и засыпаем. Как вдруг Бет непонятно к чему говорит:

– У Майлза на лэптопе порно.

Я чуть не расхохотался. Не знаю, пыталась ли она мне поведать этот величайший секрет, или просто болтала во сне.

– Бет, – говорю я. (До чего же приятно обращаться к ней по имени!) – У всех парней есть порно на лэптопах. Даже у Клиффа Ричарда  [36]36
  Клифф Ричард – английский певец, известен как истовый приверженец христианских заповедей.


[Закрыть].

– Но не такое.

– Какое «не такое»?

– Не такое.

Ее фраза повисает в тишине – я не задаю новых вопросов, погрузившись в собственные раздумья и немного удивленный. И так, незаметно, мы засыпаем.

В четверг с северо-востока снова дует сильный холодный ветер, и мы все утро сидим дома. Она читает мне продолжение вчерашней книги, а я берусь за «Маленькую принцессу». Жуем шоколадное печенье, пьем чай и до рези в глазах глядим в окно на свинцово-серое море: гадко сегодня на улице.

Днем едем прогуляться на машине, а вечером Бет готовит острое мексиканское чили-кон-карне из перца, говяжьего фарша и томатов, и мы едим его под бутылочку чилийского мерло. Лечь снова решили у очага, я ее целую, желаю доброй ночи и еще говорю:

– Я правда люблю тебя.

Как-то само выскользнуло, я даже смутиться не успел. И что удивительно, она поворачивается ко мне и, глядя прямо в глаза, отвечает:

– Я тоже тебя люблю.

Но нет, в жизни не бывает все так просто…

В пятницу погода меняется кардинально – типичный корнуоллский климат. На смену колкому, промораживающему до костей плотоядному ветру пришел обычный юго-западный бриз; на улице спокойно, влажно и немного моросит. Прекрасное время для прогулки по пустошам.

Мы долго бредем по черным торфяным тропкам, по жесткой и упругой траве, цепляющейся за лодыжки, по осоке. Над головой пролетела пара канюков, и чуть дальше, в овраге, я замечаю наполовину обглоданный труп ягненка. Ненадолго задержались отдохнуть у каменной, сложенной всухую стены под старым раскидистым боярышником с обросшим лишайником стволом. Потом снова трогаемся в путь. Наконец я натыкаюсь на знакомую каменную веху.

– С бронзового века тут стоит, – сообщаю я своей спутнице, которую явно не впечатлила наша находка. – Три тысячелетия.

– Видели бы этот столб мои родители – пустились бы вокруг хороводы водить, – говорит она, рассматривая монумент древности.

– А-а, понял. В полнолуние голышом против часовой стрелки?

Окидывает меня снисходительным взглядом, берет за руку, и мы ходим кругами по часовой стрелке.

– При свете дня, – говорит она. – Они не сатанисты. Не вполне.

Мы обошли глыбу три раза, и Бет предложила загадать желание. Думаю, несложно догадаться, что я пожелал.

– А сама? – спрашиваю ее.

– А как же, – кивает Бет, пристально глядя на меня. – Знаешь, а ведь глупо загадывать то, что невозможно в принципе.

– О чем ты?

Она качает головой.

– Безнадежный романтик.

Вечером мы отправляемся в трактир, выпиваем по пинте и, по всей видимости, смотримся так замызганно и не по-городскому, что местные пускаются с нами в разговоры. Хочется им знать, что мы забыли в такой глуши в это время года. Не успеваю я толком подумать, как Бет выпаливает:

– У нас медовый месяц, – и прячет левую руку за моей спиной, чтобы никто не увидел – она без кольца. – Поженились на прошлой неделе.

Все нас поздравляют и принимаются наперебой угощать. Мы чокаемся, я беспардонно впиваюсь в губы своей нареченной, а поскольку теперь отстраняться ей как-то неловко, поцелуй затягивается надолго. Наконец объятия размыкаются, и я, с пьяным исступлением глядя ей в глаза, говорю:

– Супруженька ты моя дорогая.

– Не искушай судьбу, – вполголоса отвечает Бет, мило улыбаясь. – И никогда больше не называй меня супруженькой, женушкой, пампушечкой, пупсиком или цыпленком, если не хочешь, чтобы я проблевалась на твою рубашку.

– Хорошо, – соглашаюсь я. – Жена, миссис, любимая.

– Любимая, – кивает она, – вполне сойдет.

Домой мы возвращаемся рука об руку, идем, петляя зигзагами по центральной улице, как хмельные. Только дело совсем не в хмеле – просто постоянно приходится уворачиваться от ветра, который швыряет ледяные соленые брызги прямо в лицо и жалит щеки.

Заваливаемся в дом, хлопаем дверью, шарим у выключателя и находим его одновременно. Столкнувшись взглядами, смущенно смотрим в сторону.

В очаге до сих пор тлеют угли, я накладываю свежих поленцев, становлюсь на колени и раздуваю огонь. Поднимаюсь, а Бет тут же, рядом. Снова смотрим друг на друга в упор и обнимаемся, а дальше – поцелуй, взаимный, и на этот раз никто не отстраняется. Милая сама тянется ко мне и обнимает за талию, я нежно беру ее за шею и притягиваю к себе. Руки скользят вниз по плечам, стягиваю с нее пальто. Вдруг в какой-то невероятный миг нас обоих словно пронзает электрический ток, и мы, точно обезумев, начинаем срывать друг с друга одежду, по-прежнему не размыкая губ, – почти как дети, которые дурачатся дома: валятся с ног и душат друг друга в объятиях. Только мы не смеемся – для нас все происходит по-настоящему.

Уже после мы открываем бутылку вина, выкуриваем сигарету – по какой-то необъяснимой причине одну на двоих – и валяемся на диване под пледом, переплетясь разгоряченными телами и едва разговаривая. Мы даже почти не улыбаемся друг другу – что-то очень быстро мы миновали фазу улыбок. А когда опять занялись любовью, я приподнялся, чтобы взглянуть на нее, а она, вцепившись пальцами мне в волосы и не размыкая крепко сжатых век, сказала:

– Это не секс.

Да, Бет права: у нас нечто большее. Гораздо лучше. И стократ страшнее.

А потом, в последние два дня, все идет совсем по-другому. Мы много беседуем, но уже иначе, смотрим друг на друга, но как-то стеснительно и даже скрытно. Наверное, просто понимаем, что словами ничего не передать. Ну а вечером она снова садится, так печально смотрит и, поглаживая меня по голове, говорит:

– Что же нам теперь делать?

В воскресенье мы возвращаемся в Лондон. Меня гнетет такое чувство, будто наше счастье не началось, а, наоборот, закончилось. В ту ночь Бет остается у меня.

Встаю рано утром в понедельник, заспанный и полупьяный, и знаю – произошло нечто ужасное. А потом нахожу на кухне записку.

Скрепя сердце она возвращается к Майлзу.

Моя недавняя возлюбленная просит у меня прощения, потому что не может без Майлза жить, – так и написала, приведя массу доводов, почему ей надо остаться с ним. Бет страшится за свое будущее, все так зыбко… Короче, вывалила на страницу массу подобных банальностей. Благодарит за чудесный отдых: ей действительно было нужно ненадолго сбежать из Лондона, но с самого начала наши отношения оказались обречены. Трудно объяснить, почему ей нужен именно Майлз, – наверное, ищет у него защиты. Именно так и говорилось в записке: с ним спокойно. «Не жду, что ты поймешь», – написала Бет. Ах как она права! Я действительно ни черта не понимаю.