Текст книги "Спаси меня"

Автор книги: Кристофер Харт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

Глава 24

А тем временем мы с Бет продолжаем тайно встречаться, не слишком сближаясь. Близость между нами скорее духовная: у нас нет друг от друга секретов, и мы с легкостью говорим по душам.

Одним погожим деньком я спрашиваю:

– Ну и сколько же у тебя было мужчин? Назови свою счастливую цифру.

Бет смеется, пораженно глядя на меня.

– Ничего себе вопросик! Так и вызывает на откровенность. Слушай, ты же сам прекрасно знаешь, что девчонки умеют считать только до трех.

– Ну уж нет, выкладывай.

Моя умница закрывает глаза, задирает нос, складывает ручки на коленях – вы подумайте, какая паинька и скромница! Явно переигрывает.

– А трех тебе не хватит?

Широко открыв глаза, Бет старается не смотреть на меня и улыбается чему-то своему – неуверенно так.

– Ну, скажи сколько.

Она неуверенно сообщает результаты самых приблизительных подсчетов.

– Почти тридцать человек, – повторяю я. – Неплохо.

– Почти тридцать мужчин, – уточняет Бет.

– В смысле?

– Ты спросил, сколько у меня было мужчин, – с кривой улыбочкой поясняет она. – Речь шла только о мужчинах.

– Испытываешь мое терпение, да? – Бет отрицательно качает головой под моим пристальным взглядом. – Тогда кто, Ливви?

– Может, и она.

– А сколько еще? – с каким-то нарочитым, детским нетерпением спрашиваю я, прекрасно понимая, как глупо все это выглядит со стороны.

– Ну хорошо, если считать и женщин, – говорит она, – то надо бы уточнить – что считать состоявшимся актом?

– Скажем, если бы мне пришлось посчитать, со сколькими парнями переспал я… Чего, разумеется, не было ни разу, – суетливо добавляю я, думая про себя: «Если, конечно, не считать того нелепого происшествия – скорее даже недоразумения – с Байлсом, когда мы ездили на военную подготовку всем классом; и того странного, полного мечтаний, почти романтического лета в шестом классе, когда мы сдружились с Гамильтоном-Дальримплом…» – Так вот тогда я бы считал состоявшимся половым актом проникновение внутрь тела. Его органом или моим.

Бет вскидывает брови, и я тихо уточняю:

– То есть мелкие шалости в душевой или, скажем, в походе не считаются.

– Понятно.

За столиком повисло неловкое молчание (неловкое для меня и уморительно забавное для Бет).

– Итак, – подвожу я итог, – если говорить о женщинах, то для них полноценная интимная близость определяется как… достижение – или, хорошо, приближение к точке оргазма благодаря тому, что кто-то другой манипулирует с твоим телом в постели.

(Господи, никогда не думал, как сложно определить, что же считать полноценной интимной близостью.)

– Или где бы то ни было.

– Или где бы то ни было. Все остальное можно отнести в разряд дружеского тисканья.

– Тогда, – сознается Бет, – я перебрала далеко за тридцать.

Чувствую, как вопреки моему желанию разгораются глаза.

– Впрочем, стоит кое-что уточнить, – продолжает она. – Если определение близости сводится, как ты очаровательно выразился, к достижению точки оргазма, то нужно оговориться – это исключительно мужской подход.

– Извини, ничего не могу с собой поделать – таким уж родился.

– Возьмем хотя бы эту твою «точку». Для парня оргазм, может, и точка, а для девушки… по крайней мере в идеале – если любовник действительно хорош, то это… целая зона. Плато. А когда я слышу «точка», то понимаю «полсекунды». Так на чем я остановилась?

– На девушках, – подсказываю я, с трудом скрывая нетерпение. – Ты и другая девчонка в постели. Вдвоем. Голые.

– И на твоем определении. Да, как я уже упомянула, если оргазм считать обязательным условием близости, тогда затрудняюсь сказать. Не помню. Один-два раза, когда выпила лишнего…

Я начинаю заламывать пальцы.

– Близость – будь то мужчины или женщины – означает проникновение. Это очевидно.

– Чем? – хихикает она.

– Перестань. – Я снова в замешательстве. – Думаю, можно определить однополый женский секс как проникновение в тело с помощью языка, пальца или чужеродного предмета.

– В жизни не слышала менее эротичных рассуждений, чем твои определения близости, – вздыхает Бет. – Какие все-таки мужчины зацикленные существа. Тебя послушать, так однополый женский секс, как ты изволил выразиться, сводится исключительно к замене члена пальцем. Ты пытаешься определить то, что определению вообще не поддается. Точно так же можно бесконечно проводить границу между геями и натуралами.

– Может, и так. Лучше расскажи мне про своих девчонок.

– С девушками интересно, – соглашается Бет. – Хорошо, расскажу. Один раз было в школе – хотя некоторые из моих подруг-одноклассниц говорят, будто это не считается, потому что в школе все так или иначе балуются.

Я перебиваю ее, считая своим долгом уточнить:

– Не понимаю, о чем ты.

– Еще раз – с близкой подругой (мы тогда крепко обиделись на весь сильный пол). И однажды – с замужней знакомой.

– Замужней! Она что, оказалась скрытой лесбиянкой?

Бет молча вздыхает.

– Прости, я забыл, ты не можешь определить неопределяемое. Я настоящий мужлан, на самом деле мы все на двадцать процентов, и так далее. А что ее муж? Так и не догадался?

Бет колеблется, не зная, говорить ли.

– Вообще-то он узнал обо всем довольно скоро.

– Да что ты?

Она кивает.

– Ничего удивительного: дело происходило у него на глазах.

Мне дурно, я теряюсь в безнадежном желании и горю от беспомощной зависти. Она пробовала столько, сколько мне и не снилось, делала то, о чем я мог только мечтать. Я уже ничего не смогу ей предложить. Такое чувство бывает, когда стоишь на краю утеса и смотришь в бездонную пропасть, и не остается ничего другого, как только беспомощно подбираться все ближе и ближе к пугающему и манящему краю… Как много бы я дал, чтобы она не была такой, и как не хочется, чтобы она менялась.

– Расскажи мне о них.

Думаю, неправильно объяснять все, что происходит с Бет, исключительно пресыщенностью и героином. Вероятно, ей просто нравится жить по-другому: нравятся запутанные отношения и груз ответственности, радость делать нечто именно так, как делается, и подстегивающее ощущение: человек и все, что с ним связано, хрупко и недолговечно.

Только счастлива ли она? И можно ли помышлять о счастье, живя этой грязной отстойной жизнью? Вчера ночью Бет пропела мне грустную мелодию с безнадежной улыбкой: «Мы с тобой отстой, мы с тобой…»

И все же мои чувства к ней не меняются: с одной стороны, я прекрасно понимаю, что значит жить ее жизнью, а с другой – страстно этого желаю: nostalgie de la boue  [44]44
  Тоска по грязи (фр.).


[Закрыть].

И вот однажды, когда мы неплохо посидели в баре на Олд-Комптон-стрит и наши головы порядком затуманились от винных паров, Бет неожиданно хватает меня за руку и говорит:

– А теперь моя очередь ставить тебя в неловкое положение.

Не обращая внимания на мои жалкие возражения, что я не припомню, будто когда-нибудь пытался ее смутить, моя возлюбленная тащит меня в магазинчик эротических товаров.

Пятнадцать минут спустя я выхожу из дверей вышеназванного заведения красный как рак. Трудно поверить, но Бет умудрилась буквально завалить вопросами несчастного близорукого продавца-консультанта (парня в нейлоновой рубашке, со страдальческим выражением лица и еле уловимым запахом застарелого семени от одежды – типичный выпускник философского факультета, безденежный и одинокий), проявив необычайную дотошность в том, что касается качества и срока службы его товара. В довершение ко всему я выложил на прилавок почти шестьдесят фунтов.

– Все, твоя взяла, – говорю я. – В жизни мне не было так стыдно.

Мне за ней не угнаться – да и, похоже, я просто обречен на проигрыш в подобном соревновании. Она шутя летит по жизни в ореоле неугасимого света, хлопая руками от радости, как беззаботная девчушка, на нее градом сыплются проблемы и тут же отлетают, словно дождинки от стекла, не причиняя ни малейших неприятностей. А я буду вечно плестись позади или, беспомощно хлопая по воде руками, тщетно силиться выплыть.

«Мой бог, как мне забыть ту ночь…» Дэниел, бедная твоя душа, отягощенная глобальными проблемами.

Но и Бет живется не слишком сладко. Она нередко жалуется на нелегкую женскую долю. Современность предъявляет к слабому полу непомерно высокие требования: ты должна занимать руководящую должность в солидной компании; каждый день надевать новый костюм от прославленного модельера, сидеть за рулем ревущего «порше» – да не просто сидеть, а мчаться вровень с мужчинами; воспитывать трех безупречных детей по имени Элизабет, Джеймс и Джессика (которые приносят из школы отличные оценки и учатся с азартом); оставаться подтянутой и неординарной. Лицо у тебя должно быть как у девушки с обложки – причем девушки с дорогой укладкой. У тебя должен быть миленький ухоженный домик за городом с камином и дубовыми полами плюс магазинчик бижутерии в Белсайз-парк как минимум. А если ты не соответствуешь хоть одному из этих параметров, то тебе стоит поторопиться наверстать упущенное.

На что я неизменно отвечаю, что и сильному полу нынче несладко: нужно прекращать строить из себя мужчин с их чудачествами, задавить в себе жажду приключений и прочие мальчишеские замашки и научиться смотреть на мир глазами взрослого разумного человека – одним словом, брать пример с женщин.

Пресыщенность и жажда приключений – два наших креста, решил я. Мы терпеть не можем то, что уже узнали. Нас тянет на новенькое, как всех мальчишек. Нет, к черту ложную скромность! Таковы мужчины, и нет ничего плохого в нашей жажде приключений. Вот бравый солдат в красной шинели целует у калитки молоденькую женушку с ребенком на руках, который заливается смехом, глядя на прыгающий на кивере помпон. Незабываемо трагичный миг прощания: солдат разворачивается и уходит к своему полку. Он уедет на войну и далеко на чужой земле станет биться с другими мужчинами, о которых ничего не знает, да и знать не хочет… Он прекрасно понимает, что шансы остаться живым и невредимым безнадежно скромны, а шансы вернуться покалеченным до жути высоки. И все-таки в минуту расставания в его сердце просыпается нечто, превосходящее все эти страхи: головокружительное чувство истинной, ни с чем не сравнимой радости и ликования. Приключения! Путешествия! Бой! С презрением взглянуть в глаза смерти и уцелеть, чтобы потом было о чем рассказать и вспомнить! Почувствовать себя на лезвии ножа, имя которому человек! Все радости жизни меркнут в сравнении с этим непередаваемым чувством. Нам не познать этого заряда, и мы заменяем его футболом. Женщины с призрением фыркают на последнюю нашу страсть, единственное, в чем играют хоть какую-то роль старые мужские добродетели: верность и решимость, храбрость и отвага. Такова наша жалкая участь. Не понять этого той молоденькой женушке, что рыдает у калитки, принимая за свою трагедию заведенный порядок вещей, над которым она не властна. Что ее горе? Ведь и солдатам на войне приходится несладко – такова жизнь.

А что осталось нам теперь? Вот они, молодые папаши с колясочками и огромными животами. Выгуливают в парке детишек, потея в мягких домашних свитерах и беспокоясь, как бы сыночек не замочил ноги. А милые мамочки в то же самое время сидят на кухне и отщелкивают на ноутбуках сводки для завтрашнего совещания. И даже не попробуйте сказать, что вы не рады… Вот до чего дошли – смотреть противно.

И тут я впервые поступаю отважно: собираю в горле большой комок протравленной кофе слюны и смачно плюю на асфальт. Вот вам!

Наверное, мои мудрствования можно назвать попыткой найти рациональной выход из проблемы, требующей иррационального решения. А сколько я затратил сил, отчаянно пытаясь убедить себя, что не однолюб!

Какая ирония.

Скажете «нет»? Ну, попробуйте возразить. Не можете. Вот так-то.

Несколько дней спустя я решаю испробовать эти идеи на Клайве, с большой настойчивостью тыча в него пальцами. Достопочтенный раздражается – по-своему, по-тихому.

– Нет, – протестует он. Его вовсе не пугает перспектива прожить до конца своих дней с одной и той же женщиной.

Вообще-то я не совсем то имел в виду. Скорее совсем не то.

Между тем я совершенно случайно замечаю – Клайв не упомянул Эмму. Он просто сказал «с одной и той же женщиной». Поэтому, вполне возможно, мой друг заблуждается. Не исключено, что под «женщиной» он подразумевает некий идеализированный сплав далеко не совершенных, но реальных вариантов. Некое эфемерное создание собственного изготовления, объединившее в себе тело Лиз Харли, интеллект Марии Кюри и голос Хильдегард Бинген с ее религиозными средневековыми руладами.

– Нет, ты серьезно? Ты вправду готов свить гнездышко и жить долго и счастливо? И не боишься искушений?

– Да нет же, – говорит Клайв. – Про искушения речи не шло. Я только сказал, что меня не воротит от мысли замкнуться на одной партнерше.

Киваю.

– Как просто пригласить девушку на танец. А представь, если бы кто-нибудь тебе сказал: «Пригласи девушку на танец, но он будет первым и последним в твоей жизни». Что бы ты тогда ответил?

– Глубокая метафора, – говорит достопочтенный. – Философски ты выразился.

– Наверное.

По недолгому размышлению Клайв выдает:

– А что за танец?

– М-м?

– Ну, последний танец. Под какую музыку?

– Не последний, а единственный. Не знаю. Скажем, «Лунная река» из «Завтрака у Тиффани».

– Правда?

– Почему бы нет?

– Хорошо. «Какое множество миров, и все бы повидать», – замурлыкал Клайв.

– Но не забудь: только один.

– Что, мир?

– Танец.

– Да, понимаю, – говорит он и добавляет: – Да, все так: один танец, одна партнерша.

– В зале, битком набитым красивыми, милыми и добродушными девушками.

– Перегибаешь палку, – стонет он.

Пожимаю плечами.

– Это не я придумал – жизнь такова.

– Слушай, – отвечает наш влюбленный, немного поразмыслив. – Если все эти девушки одинаково красивы, милы и пышногруды…

– Я сказал «добродушны».

– Пусть. Только если они одинаково привлекательны, тогда зачем тебе все?

– Генетически заложено, – вяло замечаю я и, чуть помедлив, добавляю: – Слушай, а ведь ты попал в самую точку.

– Разве?

– В том-то и дело, они не одинаковы. Все – разные. У одной роскошные светлые волосы, другая – смуглая, экзотичная индианка, принцесса чистых кровей…

– Не трожь ее.

– К третьей тянет, потому что она собранна, уверенна в себе, элегантна. Ты уже направился было к ней, и танец уже начался, как вдруг на другом конце зала видишь еще большую прелестницу. Она заполонила собой все: вокруг нее кипит жизнь и царит настоящий хаос, так что и не подойти. Пьяна как сапожник, танцует на столах, трясет распущенными волосами и вскидывает руки…

(Только не подумайте, будто я о Бет.)

– Такие не в моем вкусе, – перебивает Клайв. – То есть я знаю, какой типаж меня привлекает. У каждого сложилось некое представление о желаемой избраннице, и как только ты встречаешь девушку, которая приближается к идеалу, думаешь: это судьба. Вот она, моя вторая половина. А если нет, тогда, конечно, можно рассуждать о том, что все девушки хороши. И хапать побольше из жадности.

– Ага, – соглашаюсь я. – Чем частенько грешат отвратные плешивые политики, у которых и одышка, и плешь, и цвет лица как у обитателя склепа. И все равно они считают прямой обязанностью реализоваться не только на политической арене, но и на столе своего кабинета в Палате общин с молоденькими помощницами и ассистентками. Что поделаешь – должность обязывает, через «не хочу». Главное – хватать, хватать, хватать!

Мы с Клайвом даже придумали новый тип человека: «завсегдатай супермаркета». Наш покупатель идет по жизни, как по магазину, где на полках разложены Идеальная Любовь и Сексуальное Удовлетворение, и считает, будто имеет на них полное право. Он верит: главное знать, на какой полке они лежат, – подходи и бери. Ведь другие же где-то находят – достаточно посмотреть на счастливые лица в рекламе! И он ждет, что найдет в супермаркете жизни все, дабы заполнить пробелы, оставшиеся после неосуществившихся бесплодных надежд шестидесятых, когда он ходил в вареных джинсах с подсолнухами-наклейками. А может, все началось раньше – с падения Британской империи и гибели религии… В нашей жизни больше нет места святыням. Мыслящие, не лишенные чувства меры люди не видят ничего привлекательного в существующих ныне формах вероисповедания, считая их никуда не годными, а то и вовсе путанными. Сказать по правде, даже меня религия повергает в недоумение.

У «завсегдатая супермаркета» продается и покупается все. Полки стонут под весом экзотических, доставленных по воздуху фруктов с непроизносимыми названиями, мяса страусов, которых специально для него вырастили на фермах, и любой несусветной чуши, способной удовлетворить любую прихоть. Но ему всегда чего-то не хватает. Он носится по рядам в поисках специальных, скроенных по особому образцу религий, которые убедят его в существовании вечной жизни или по крайней мере специально смоделированных малюток (хотя бы его гены увидят будущее). И, разумеется, ему никак не обойтись без идеальных любовниц. Потому что наш завсегдатай – идеалист, и нужно ему совсем немного: совершенство.

И вот он остается один. Несчастный и покинутый, без любви и ожиданий, обманувшийся и разуверившийся идеалист, несчастный сиротка в одиноком сказочном мире универсального супермаркета. Я несправедлив?

Однако вернемся к нашей потасовке.

– Согласен, жадность. Только ведь и жадность бывает разной. Ты говоришь о жажде наживы. А что, если по сути своей это интеллектуальный или даже духовный голод, жажда познать мир? Люди до самой смерти остаются детьми, любопытными детьми. Такова наша отличительная особенность как вида. А вдруг единственно верный способ познать мир, докопаться до истины – спать со всеми подряд? Как думаешь?

– Хм…

– А что, если идеал – вещь вообще недостижимая? Ну, взять тебя. Ты нашел девушку своей мечты?

– Нашел, – мечтательно протягивает Клайв.

– Тебе только так кажется. Пройдет пара недель или месяцев – начнешь и на других заглядываться.

– Знаешь, ты все-таки безнадежный пессимист.

– Не спорю.

– Просто ты убедил себя, что между нами и ими, женщинами, лежит непреодолимая пропасть.

– Пропасти не преодолевают. Преодолевают пространство.

– Вбил себе в голову, что женщины и мужчины мечтают о разном, что не бывает вечной любви, что страсть быстротечна, а моногамия – удобный самообман. А теперь ноешь, что тебя никто не понимает.

– Что ж, – говорю я. – Пожалуй.

Клайв улыбается.

– Знаешь, а я женюсь на Амрите.

– Да? То есть ты уже…

– Нет еще пока. Сначала надо хотя бы от Эммы избавиться. – Он погружается в невеселые раздумья. – Да, забыл сказать, через пару недель будет охотничий бал у родителей. Все приглашены.

– Куда? В наследный замок?

– Да.

Новости я не смотрю, а если и смотрю, то все проходит мимо ушей. Тяжелая ситуация с курдами, Судан, принятие закона «по ограничению использования разрушающих озон газов», новости от службы здравоохранения, Европа… Мой мир замкнулся на мне и моей любви. Если все остальное пойдет прахом, я и глазом не моргну. Я спрятался за тяжелыми шторами, в тесном коконе слепого эгоизма влюбленных, этаких свободных радикалов в политизированном обществе, забывших свои обязанности и не думающих о вреде, причиняемом их страстями. Их чувства горят в темной комнате синим пламенем, стремясь пожрать окружающую материю. Политика не имеет значения, ее вообще не существует. Единственное, что имеет хоть какое-то значение, – любовь и смерть.

Наши беззаботные встречи не выливаются во что-то большее, а риск лишь усиливает радость общения. Мы беремся за руки и с веселым смехом сбегаем от мира и от людей. Гуляя по мосту, заваливаемся на перила, чем вызываем завистливые и непонимающие взгляды одиноких, нелюбящих и нелюбимых.

Идем на выставку немецкого романтизма. В основном здесь представлены картины Каспара Дэвида Фридриха, но есть произведения и других художников: Габриэль Корнелиус фон Макс и Фридрих Иоганн Овербек в числе прочих. Бет нечастая посетительница картинных галерей.

– Люблю, – говорит она, – искусство посовременнее. Да и на людях предпочитаю лишний раз не показываться.

Я недоуменно поднимаю брови.

Уже в зале продолжаю рассказывать ей о романтизме: Французская революция и освобождение Бастилии, где нашли только семерых заключенных – четырех фальшивомонетчиков, кровосмесителя графа де Солаж, какого-то лунатика и ирландца, возомнившего себя Юлием Цезарем. Снисхожу ко временам Руссо, возвращаюсь к Мэри Шелли и «Франкенштейну», говорю о вампирах, Байроне и Луиджи Гальвани, основоположнике электрофизиологии, снова удаляюсь в глубь веков к Караваджо, возвращаюсь к Каспару Фридриху и очень поверхностно касаюсь Гете, Шиллера, Канта, Гегеля и Шопенгауэра, которого даже цитирую: «Нужда и скука – два равноценных полюса человеческой жизни». Потом приступаю к рассказу о Гейне, Мендельсоне и Малере.

Наконец Бет прерывает меня:

– Дэниел, ты не заткнешься ненадолго, чтобы я могла спокойно посмотреть картины?

Я обиженно умолкаю.

Признаюсь, мне очень нравится рассказывать Бет вещи, о которых она и не подозревает. У меня и в мыслях не было демонстрировать свое превосходство. Страшно подумать, что она может заподозрить, будто я стремлюсь внушить ей чувство интеллектуальной неполноценности, – кому такое понравится? Нет, мое усердие объясняется гораздо проще: я инстинктивно чувствую потребность защищать. Согласен, со стороны все это изобилие фактов и слов может показаться не более чем грубой формой обольщения: «Гляди, ну разве я не умен? Значит, сообразительность у меня в крови, и наши дети вырастут умницами, а тебе ведь не надо объяснять, насколько важны мозги в жизни будущих поколений… Так почему бы нам не переспать? Ну пожалуйста…»

Нет, мои амбиции идут гораздо дальше. Своими объяснениями я предлагаю ей спрятаться под мой зонтик эрудиции, укрыться от бесчинствующих вокруг безразличия и глупости.

Я привел вам пример одного из многих моментов недопонимания между нами, в которых мы никак не можем разобраться. Но опять же, если в наших отношениях и бывают трудности, если мы временами что-то недоговариваем и недопонимаем, нередко выпадают дни, когда все перечеркивается чисто эмоциональным доверием, по-детски наивным негласным уговором, когда все понятно без слов.

Тогда Бет признает, что она не прочь узнать, почему в двухтактном моторе невозможна задняя передача, или на чем основывается принцип магнитной левитации, или что на самом деле паровой двигатель впервые изобретен в Александрии около пятидесятого года нашей эры. Она с удовольствием все это выслушает и уже через неделю ничего не вспомнит, потому что больше всего ей нравится в моих рассказах то, как загораются мои глаза, пылает от восторга лицо и порхают в воздухе тонкие руки, пока я пытаюсь донести до нее новейшие научные гипотезы. Тогда Бет улыбается, глядя на меня, и я извиняюсь, признавая, что слишком разговорился, а она уверяет, будто совсем не против послушать еще, подцепляет мой локоток, и мы идем щека к щеке. Я чуть склоняюсь над ней, стараясь заслонить от ветра, зонт защищает нас от дождя, и все разногласия, подозрительность и недомолвки неожиданно блекнут на фоне искренней душевной теплоты и негласного детского уговора.

– Ты можешь любить сразу двоих, да? – подкалываю я.

Она со смаком затягивается сигаретой, выпускает струйку дыма и, глядя на меня из-под полуопущенных век, говорит сочным грудным голосом, томно растягивая слова:

– Да, так со мной всегда.

На губах ее витает незабываемая дразнящая улыбка, исполненная сожаления и бездумных обещаний, и я знаю, что мое слепое и, может быть, наивное обожание влюбленного подростка скоро сменится крепким сплавом любви и горечи, на котором зиждутся настоящие отношения.

И еще я потерял страсть к чтению. Воображение меня оставило, а горести и страдания выдуманных героев больше меня не занимают. Неожиданно действительность стала гораздо интереснее, чем вымысел, и моя собственная жизнь – ярче судьбы любого книжного героя. В надежде набраться мудрости у тех, кто не раз прошел сквозь хитросплетения любовных передряг, я попробовал перечитать «Анну Каренину», «Адольфа» Бенджамена Констана, «Конец одного романа» Грэма Грина. Но ни одно произведение не осилил: на первых же страницах глаза заволакивало скукой и тоской, поверженная книга падала на колени, взгляд сам собой устремлялся в окно, и я шел слушать музыку. Она всегда меня выручает.

А за окнами весна, чистое небо смотрит в прозрачные лужи, и люди высыпают на улицы, радостно галдя. Свежее солнце золотит твои ресницы, ты неспешно прогуливаешься в парке под конскими каштанами, видишь, как тут и там из влажной и плодородной девственной земли высовывают свои крепкие головки фиолетовые крокусы, и, не боясь осуждения, тихонько посмеиваешься. А вокруг конские каштаны, запасливые белки, скворцы и молоденькие красотки, каких много на Кен-Хай-стрит и Черч-стрит. Только тебе на них даже смотреть не хочется.

Потому что все они – не Бет.

Можно посвятить себя любому занятию, и притом останется ужасно много дел, которых ты никогда не сделаешь. Сознавать это невыносимо. Я уже сейчас могу перечислить то, что для меня закрыто навеки. Мне никогда не учиться в Сорбонне, никогда не жить в Латинском квартале на берегу Сены, не ходить в берете и не курить со студентами марихуану. Мне уже не стать известным рок-музыкантом или солдатом – для всего этого я слишком стар.

Я частенько поражаюсь людям, которых, похоже, ничуть не смущает их одинокая замкнутая жизнь. Напротив, они довольны и вполне счастливы. Невероятно.

* * *

Раннее утро, и я вдрызг пьян. Возвращаюсь от клиентки с Сент-Джонз-Вуд. Со мной случилось самое страшное, что только может произойти с жиголо: я опозорился на ложе любви. Провалился как мужчина. Завтра расстроенная барышня, далеко не самая злобная старуха из тех, с кем мне приходится иметь дело, позвонит Кэролин и будет долго хныкать и жаловаться в трубку. А та не замедлит в свою очередь набрать мой номер и мягко выразить недовольство: «Что с вами происходит, дорогуша?»

И тогда мне конец.

И вот я лежу пьяный на влажной траве в Примроуз-парк, во фраке, в умиротворяющей прохладе, а по щекам текут слезы – в кои-то веки я заплакал! Смотрю на звезды, пронзающие темную глубь небес, каждая – как алмазное острие, прорывающее бархатную материю, и думаю о том, что хотя мы, люди, и устремляем временами взгляд к этому бездонному своду, но по-прежнему валяемся в канаве. До звезд световые годы пути, и не добраться нам до гаснущих светил. Представьте будущее там, на других планетах, совершенных, высокоразвитых мирах, которые сияют меж прохладных одиноких солнц. Вообразите себе людей будущего: генетически усовершенствованные тела с маникюром и педикюром, благоухающие и благозвучные. Эти шедевры протезирования, совместные изделия человека и компьютера, нарезают круги в невесомости своих печальных, залитых звездным светом куполов и вступают в случайные связи с кем попадется – будь то человек или машина. Безупречные и извращенные, непонятные и непонятые, они одиноко кружатся в свете звезд.

Так к чему думать о параллельных судьбах, которые ты никогда не проживешь? Представь, сколько людей было до тебя, и вообрази необозримое множество будущих жизней! Целые миры, о которых ты никогда не узнаешь, целые неоткрытые галактики, о которых ты никогда не услышишь.

Человеком движет могучая жажда знаний: изучить, получить, владеть. Так мерзко, что даже смеяться хочется.

И вот, со смехом, я поднимаюсь на ноги и бреду домой.