Текст книги "Ритуал тьмы"

Автор книги: Кристоф Хардебуш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

17

Колони, 1816 год

Никколо осторожно отхлебнул коньяк. Напиток ударил ему в нос, и юноша чуть не чихнул. Он с отвращением поморщился, но никто этого не заметил – в этот момент Полидори встал, кивнув своим собеседникам.

– Разрешите вас покинуть, – торжественным тоном заявил он. – Меня ждут у доктора Одьера.

– Конечно, друг мой, конечно, – весело ответил Байрон, поднимая бокал в его честь.

Полидори покинул зал, а все уставились на огонь в камине. Дрова тихонько потрескивали, вверх по дымоходу летели искры.

Никколо было жаль, что Мэри и Клэр сегодня остались дома, но Шелли объяснил, что Клэр заболела, а ее сестра осталась за ней присмотреть. И теперь, когда ушел и Полидори, они остались втроем. Байрон приподнял бокал, и юноша, прислуживавший им сегодня вечером, поспешно наполнил его коньяком. Флетчер и второй слуга взяли выходной, и потому лорд подыскал им замену – мальчика из деревни, красивого светловолосого паренька лет шестнадцати.

– Пусть же наш доктор сегодня напляшется вволю, и пускай другие гости не болеют, а то Полидори залечит их до смерти, – шутливо произнес Байрон вместо тоста.

Хихикнув, Шелли опрокинул коньяк себе в рот и обернулся к Никколо.

– Доктор намекнул нам, что ему нравится одна дама из Женевы. Он часто бывает в ее доме. Они музицируют вместе.

Никколо с отсутствующим видом кивнул. Сам он не обладал никакими склонностями к музыке.

– Можем пострелять в саду, – предложил Байрон. – У меня превосходные пистолеты, а из-за дождя в последнее время мы ими почти не пользовались.

– А мне тут так уютно, – покачал головой Шелли, поднимая бутылку. – Может, бренди?

– Perché no[27]27
  А почему бы и нет (итал.).


[Закрыть]? – рассеянно ответил Никколо по-итальянски.

Шелли налил ему, а Байрон тут же принялся рассказывать историю о придворном шуте-карлике по имени Перкео[28]28
  Карлик Перкео – символ города Гейдельберг.


[Закрыть], который всегда произносил эти слова, когда ему предлагали выпить, и поэтому каждый день пил очень много вина.

– И когда он уже состарился, врач посоветовал ему пить поменьше алкоголя. Несмотря на весь свой скепсис, карлик выпил стакан воды – впервые в жизни! На следующий же день умер.

– Свидетельствует ли это о том, что врачи – это плохо, или же о том, что вино – это хорошо? – осведомился Никколо.

Он заметил, что с уходом Полидори у всех улучшилось настроение. Доктор был чересчур надменным, и это всегда мешало в разговоре с ним. К тому же он недолюбливал Шелли и во всем пытался уязвить его, что делало общение в компании еще сложнее – а ведь говорить с этими талантливейшими людьми и без того было непросто.

– Я знаю очень хороших врачей, – отозвался Байрон, немного подумав.

– А я – плохое вино, – добавил Шелли.

Все рассмеялись. Шелли сунул руку в карман своего сюртука, который он никогда не застегивал, как, впрочем, и верхние пуговицы рубашки, так что его широкий воротник всегда неопрятно торчал. Поморщившись, словно от боли, Перси склонился набок, и Никколо заметил в его руке бутылочку с белой этикеткой.

– Боли? – весело спросил Байрон.

Кивнув, Шелли открыл бутылку и отхлебнул плескавшуюся в ней жидкость.

– У меня тоже, – лорд протянул руку и, сделав глоток, передал бутылку Никколо.

– У меня ничего не болит.

– Немного опиума не повредит, даже если вы не страдаете от боли, – Байрон подтвердил подозрения Вивиани.

– Но разве от него не чувствуешь слабость? Не становишься пассивным и сонным?

– Нет, это всего лишь глупый предрассудок. Скорее я склонен отметить, что опиум усиливает то настроение, в котором я находился до того, как его принял. Иногда от опиума я чувствую, что полон энергии, и мне хочется двигаться, а иногда становится острее мой ум, и тогда я часами могу вести интереснейшие разговоры.

Никколо неуверенно взял бутылочку. Поднеся ее к губам, он почувствовал резкий запах алкоголя.

– Маленький глоток, – посоветовал Шелли.

Вивиани отхлебнул немного. Вкус у опиумной настойки был неприятный, резкий и горький, чувствовалась крепость. Юноша закашлялся.

– Да, это горькое лекарство, – с некоторым злорадством отметил Байрон.

Шелли вновь спрятал бутылку, а Никколо, справившись наконец с кашлем, начал прислушиваться к своим внутренним ощущениям. Он пытался понять, начал ли уже действовать напиток, но не знал, чего следует ожидать.

Тем временем Байрон и Шелли завели разговор об идеализме. Лорд укорял своего друга в том, что он не смотрит на мир с позиций здравого реализма.

– Нашему времени не нужен ни идеализм, ни реализм. Нужно поменьше религиозности, муштры, порядка и побольше свободы. Нам нужны Мильтоны и Моры, а адвокатов и политиков у нас и так хватает. Нужно создать новую утопию, противостоять тиранам, найти место, где будут царить ученость и искусства. Путь туда укажет литература, ведь словом можно изменить мир!

– У истоков революции во Франции тоже стояли идеалисты, – напомнил Байрон.

– И если бы мир не отреагировал на них с таким страхом и ненавистью, все было бы хорошо. То, что в Париже дело дошло до применения силы, связано с войной.

– И с ненавистью к тиранам, – поддержал поэта Никколо, хотя французов у него на родине со времен Наполеона не очень любили. – Если бы эта страна была более просвещенной, всего этого насилия не произошло бы.

– У тирании много форм, – Байрон смерил его задумчивым взглядом. – Тирания государства. Тирания слова. Тирания духа.

– Свобода – вот главная заповедь, – возбужденно воскликнул Шелли. – А ее враг – конформизм. Нужно уничтожить все, что пропитано ложью, пусть это и считается традиционным. Свобода и любовь, вот что должно стать новым идеалом.

Никколо внимательно слушал эти слова. Разговор вился в воздухе серебристой нитью, и юноше казалось, что он видит, как мысли витают над головами поэтов, сливаясь в единый поток, а он, Никколо, плавает в этом потоке и его тело становится легким, как в воде. Он купался в их словах, словно в теплом, нагретом лучами солнца озере.

– Я буду рад, если мы отставим эти формальности, – вдруг предложил Байрон. – Если вы не возражаете.

Изумленно посмотрев на него, Вивиани кивнул.

– Конечно, я буду этому очень рад.

– Зови меня Джордж, – предложил Байрон.

– Или Альбе, – добавил Шелли.

– Почему Альбе?

– Лорд Байрон, Л.Б., к тому же напоминает слово «албанец», – ухмыльнулся Перси.

– К твоим услугам, Джордж. Ты тоже можешь звать меня Никколо.

– Тогда я очень рад, что ты примкнул к нашей компании, Никколо, – с улыбкой объявил лорд.

Склонив голову к плечу, юноша нерешительно посмотрел па Байрона. Со времени его первого визита на виллу Никколо занимали некоторые вопросы, и теперь, опьяненный коньяком и опиумом, он почти решился задать их.

– О чем задумался, друг мой? – подбодрил его лорд.

Набравшись мужества, Вивиани откашлялся.

– Скажи, а правда то, что говорят о тебе местные жители?

– Это зависит от того, что ты имеешь в виду, Никколо, – Байрон удивленно приподнял брови. – Я не демонопоклонник и не Люцифер собственной персоной. Это неправда. Если же ты говоришь о других слухах…

Он многозначительно улыбнулся, и Никколо, покраснев, пожалел о том, что вообще завел этот разговор.

– Да, вообще-то я имею в виду другие слухи, – неуверенно протянул он. – В особенности те, которые касаются Клэр, то есть, я хочу сказать, госпожи Клэрмон.

Он увидел, что Байрон и Шелли переглянулись.

– Боюсь, этот слух я не могу опровергнуть, – лорд нарочито вздохнул. – Я был полон решимости сопротивляться очарованию нашей юной Клэр, но оказалось очень сложно оставаться стоиком, когда это восемнадцатилетнее создание проехало тысячи миль, чтобы меня, так сказать, лишить моих стоических убеждений. Так что я признаю себя виновным. Да, я поддался ее чарам, и время от времени мы делим ложе, хотя и не идеалы.

– А чары ее неодолимы, – поддакнул Шелли, делая красноречивый жест рукой, намекавший на пышные формы Клэр.

Вивиани чувствовал, как горят его щеки, и сейчас отдал бы все на свете, чтобы скрыть свое смущение. Но раз уж он вкусил плод с древа познания, то стоило ли останавливаться?

– А ты, Перси?

– Наш дорогой Перси ценит в женщинах не столько дамские прелести, хотя Мэри ими и не обделена, но разум. Он говорит, что может спорить с ней, как с мужчиной, когда они остаются наедине.

– Да, это действительно так, – подтвердил Шелли. – Любви не нужно благословление священника, Никколо. Она либо есть, либо нет. И я не знаю, как обряд бракосочетания может что-то изменить в моих чувствах к Мэри.

– Может быть, благословение священника ничего и не значит, но лучше следи за тем, чтобы на тебя не обрушилось проклятие нашего доброго доктора.

Байрон и Шелли захихикали, как мальчишки. Их смех оказался настолько заразительным, что и Вивиани не удержался.

– Ну а ты, Никколо? – отсмеявшись, спросил Байрон. – Cherchez la femme[29]29
  Ищите женщину (фр.).


[Закрыть]! Кто она, королева твоего Парнаса? Кто окрыляет твои слова?

Перед внутренним взором Вивиани предстали прекрасные черты Валентины. Он мечтательно закрыл глаза.

– А почему вы думаете, что такая женщина вообще существует? – вдруг заупрямился он.

– Лишь глупец мог бы не заметить, что ты влюблен, дружище, – весело ответил Шелли.

– Ну ладно, – сдался Никколо. – Ее зовут Валентина, у ее родителей я сейчас живу.

– Валентина, Валентина… Какое прекрасное имя. Оно словно создано для стихотворения, – начал Байрон.

– Она уже проявила к тебе, так сказать, благосклонность?

Вивиани возмущенно выпрямился.

– Она… Я… Мы еще не… – пролепетал он.

– Перси, оставь его в покое, – угомонил его Байрон. – Я подозреваю, что наш юный друг еще не набрался мужества признаться ей в своих чувствах.

Никколо удрученно кивнул.

– Повстречались три поэта, и они не могут найти слов, которыми можно завоевать женское сердце? – воскликнул лорд. – Перси, пусти-ка по кругу твою бутылку. Нужно ему помочь.

Словно услышав их, деревенский паренек подошел к господам и подлил в бокалы коньяк. Зрение Никколо затуманилось, по он заметил, как слуга бросил на Байрона долгий взгляд и лорд ответил ему тем же, словно они были сообщниками в каком-то заговоре. Но Вивиани все равно не мог разобрать сейчас, в чем же тут дело, и мгновенно позабыл об увиденном.

– Итак, – начал Байрон. – Ты говоришь, что твоя Валентина красива, умна и добродетельна…

– Будем надеяться, что она не чрезмерно добродетельна, – вмешался Шелли.

Байрон, не обращая на него внимания, запрокинул голову и зашевелил губами, не произнося при этом ни звука.

– Она идет, торжественна, как ночь… – промолвил он наконец.

– Браво, – поддержал его Никколо, которому очень понравились эти слова.

– В беззвездно-чистой красоте небес… Но тьмы и света вечная игра смешается в ее очах… – медленно продолжил поэт. Запнувшись, он посмотрел на Вивиани. – Записывай.

Встав, Шелли взял перо и бумагу и передал их Никколо.

Юноше не хотелось красть у Байрона эти строки, но он был настолько очарован, что даже не стал возражать.

– Смягчаясь в тот неуловимый свет, – предложил Шелли.

– Что небо не приемлет в ясный день, – закончил Никколо.

Байрон удовлетворенно кивнул. Через некоторое время они написали три строфы, которые устроили их всех. В конце концов стих показался Никколо просто идеальным.

– Не знаю, как вас и благодарить, – заговорил он, но тут же заметил, как трудно ему стало выражать свои мысли. – Пожалуй, мне лучше идти домой. – Вивиани осторожно поднялся, и его зашатало.

– Ты не можешь сейчас возвращаться в Коппе, – заметил Байрон. – Вряд ли хозяева виллы простят тебя за то, что ты заявишься домой перед рассветом, к тому же я не могу отпустить тебя в такую погоду и позволить тебе в таком состоянии идти к причалу.

Никколо попытался подобрать слова, чтобы возразить, но не мог сформулировать ни одного законченного предложения. Казалось, стих высосал все его слова, и теперь в его голове царила лишь пустота.

– Сегодня ночью ты останешься у меня, – настаивал лорд. – На этой вилле много комнат, и я уверен, что при свете дня Валентина оценит твой стих намного выше, чем притязания пьяного юноши, нарушающего ее покой в то время, когда все добрые христиане спят.

Вивиани потребовалась пара секунд, чтобы понять, о чем толкует Байрон, но в конце концов он согласился.

– Ты прав, – пролепетал он. – Спасибо.

Байрон и Шелли подхватили Никколо под руки и помогли подняться по лестнице. Он очутился в небольшой спальне. Стены тут были покрыты шелковыми обоями, кроме кровати с балдахином, ночного столика и трюмо, мебели здесь не было. Постель была разобрана, словно гостя уже ждали. Опустившись на простыни, Вивиани почувствовал легкий запах духов. Может быть, здесь спала какая-то дама? Эта мысль возбуждала, но Никколо не мог удержать ее. В его голове все смешалось, и образ Клары Клэрмон, остававшейся здесь до него, почему-то переплелся с образом Валентины, мирно спавшей в своей кровати.

Он еще успел заметить, что Байрон и Шелли сняли с него обувь и заботливо укрыли одеялом, но потом юношу окружила темнота и тишина. Закрыв глаза, он провалился в тяжелый неспокойный сон.

18

Неподалеку от Поградечи, 1816 год

Они бежали прочь от города и реки, двигаясь по густому лесу по направлению к горам. Острые верхушки скал поблескивали в лучах луны. Пригнувшись, волки неслись над каменистой, покрытой листьями и иголками землей, ветер трепал их мех, ночь стояла теплая и сухая.

Сзади слышались выкрики всадников, топот копыт, лай собак, лязг металла. Врагов было слишком много. Слишком много! И они несли холодную сталь и горячее серебро.

Оба волка знали, что нужно добраться до гор, а там их уже ждут каменистые ущелья, настоящий лабиринт из скал, там они смогут оторваться от погони.

Волк мог двигаться быстрее, но он оставался рядом с самкой. Не разбирая пути, они мчались по полям, пробирались сквозь изгороди, перепрыгивали канавы и каменные ограды. Так они пытались замедлить движение всадников.

Волчица изо всех сил боролась с подступавшим к горлу страхом. Сердце неистово билось в груди, все её естество требовало честного боя, но нельзя было поддаваться этому желанию. Если сейчас она потеряет контроль над собой, преследователи убьют ее, в этом она не сомневалась.

В нос били разнообразнейшие запахи, сменяясь с той же скоростью, что и очертания предметов вокруг: дома, дым, хлев, люди. Крики всадников заглушали завывания ветра, заглушали даже ее прерывистое дыхание. Охотница оказалась добычей, и вся ее душа противилась этому. Это было неправильно.

Пробежав мимо последнего хутора, волки очутились перед пустошью – раньше здесь рос лес, но его срубили, а земля истощилась. Вывалив языки, звери спрыгнули в русло давно пересохшей реки и быстрее ветра полетели по песчаному дну. То, что ее волк был рядом, придавало ей сил, и она чувствовала, что ее друг ощущает сейчас то же самое. Крики людей стали тише, а собаки зашлись яростным лаем, понимая, что теряют добычу. Сердце волчицы сжалось от радости, страх и злоба отступили… но тут впереди показались еще какие-то люди.

Остановившись, она отчаянно заметалась из стороны в сторону, но люди были повсюду, они выбегали из засады, устроенной у пересохшего русла. В лунном свете блестел металл – копья и кинжалы.

А еще она увидела сети. Ей удалось уклониться от первой сетки, но вторая прижала ее к земле, лапы запутались в веревке, от ужаса сохранять контроль над сознанием было все сложнее. Она знала, что нужно успокоиться, но сейчас ее сердце было сердцем волчицы, и оно не желало подчиняться.

В плечо ей ударил камень – скорее неприятно, чем больно, но ее другу попали в голову, и он жалобно взвизгнул, а сеть сжималась все плотнее, все попытки высвободиться оставались бесплодными. Еще один камень, на этот раз в заднюю лапу.

Ей стало больно, и страх превратился в ярость. Чистую, раскаленную, слепую ярость. Она позабыла и о всадниках, и о копьях с серебряными наконечниками.

Превращение в срединную форму оборотня началось: тело стало больше, мышцы легко порвали сеть, голова увеличилась, кости захрустели, посылая волны боли по лапам, когти удлинились.

Она поднялась, обнажив клыки и выставив вперед лапы. Остатки сети упали на землю. Кто-то бросил в нее копье, но оно летело слишком медленно, и она легко отбросила его в сторону. Охотники отпрянули, но они не могли отойти далеко, и она чувствовала их страх. Оборотень прыгнул на десять шагов вперед, и его когти разорвали одного из людей, второй упал на землю.

Волк, завыв, проскользнул под сеткой и побежал в сторону. Он не мог помочь своей подруге. Мысли женщины-перевертыша застил туман ярости, но она пыталась помнить о том, что сейчас имеет значение: надо выиграть для него время!

Она продолжила сражение, разбрасывая охотников в стороны, уклоняясь от их копий. Оторвав одному из них голову, полуволчица вскинула морду. Кровь на ее клыках блеснула в лучах луны. Где-то выли от страха собаки, слышались испуганные крики людей. Но были и те, кто отдавал приказы, и частичка ее сознания понимала, что врагов слишком много. Достаточно охотников, чтобы убить добычу.

Она прыгнула в гущу людей, копье впилось ей в бок, и острая жгучая боль пронзила тело. Древко сломалось, когда она разорвала когтями лицо нападавшего, а затем бросилась на остальных. Еще больше ран, еще больше крови, еще больше боли, еще больше смерти.

Зная, что может проиграть, она выбралась из круга врагов, превращаясь в волка в прыжке. Боль усилилась – в этом облике волчица была уязвимее, но из-за ее атаки охотники замешкались, и она сумела, приземлившись на лапы, рвануться вперед. Рана в боку кровоточила.

Оглянувшись, она поняла, что погоня отстала. Добравшись до холма, волчица вновь начала превращение. Лапы задрожали, мех исчез, ноги стали длиннее, захрустели суставы. Морда втянулась назад, челюсть встала на место.

У холма стояла обнаженная женщина. Тяжело дыша, она нащупала острие копья в боку. Серебро жгло пальцы, но она выдернула наконечник из раны. Металл потемнел от ее крови, на коже напоминанием об этой ночи останется шрам. Уже не первый шрам на ее стройном теле.

Присев на корточки, женщина повернула голову в сторону охотников. Почему они ее не преследуют? От увиденного у нее на мгновение замерло сердце. Ее возлюбленного поймали в сеть. Вокруг толпились люди, лаяли псы. Оборотень бился в путах, рычал и выл, но он не мог принять промежуточную форму, превратиться в полуволка-получеловека, ведь он не был волком по крови своей.

Женщину била дрожь. Холодный ветер студил кожу, она вся покрылась испариной, рана болела, по бедру стекала кровь, но дрожала она вовсе не из-за этого.

Волк завыл. Она знала, что этот протяжный вой не был зовом на помощь. Он отсылал ее прочь, просил, чтобы она укрылась в безопасном месте. Ее разум человека понимал, что любимый прав, но волк в ее сердце не мог смириться с горем.

– Гристо, Гристо, – хрипло прошептала она.

Волк вновь завыл, а женщина смежила веки, и по ее щекам покатились слезы.

19

Колони, 1816 год

Никколо проснулся от чудовищной жажды. Вокруг было темно. Где же он находится? Очевидно, он в кровати, но не в Ареццо и не в Коппе, с ужасом понял юноша. И тут он все вспомнил. Алкоголь, опиум и стихотворение… Байрона и Шелли. Да, Никколо по-прежнему на вилле Диодати. И пить хотелось так, будто он пешком пересек пустыню. Юноша зашарил правой рукой по столику, стоявшему у кровати, и наконец нащупал спички и лампу Свет ударил в глаза, и Никколо, прищурившись, поднялся. «О Господи, я же улегся в постель полностью одетым! Представляю себе, как будут смотреться завтра мои брюки и рубашка». Но прежде чем разбираться с этой проблемой, нужно было срочно найти воду. Никколо зашатало, и он ухватился за изголовье кровати. Набравшись сил, Вивиани решил спуститься на кухню и найти графин с водой.

Каменный пол холодил босые ноги. Никколо проклинал себя за то, что вышел из комнаты без лампы. Днем коридоры казались просторными и удобными, но сейчас в темноте скрывалось множество препятствий, о которые юноша все время спотыкался, боясь, что вот-вот уронит какую-нибудь вазу или бюст и переполошит весь дом.

В окна лился слабый свет луны, но от этого коридор, казалось, еще больше погружался в тень. Лунный свет был вовсе не серебристым, как его любят описывать поэты, а молочно– белым и каким-то густым. В одной из комнат горела лампа, но Никколо не знал, кому принадлежат эти покои.

Юноша испуганно вздрогнул – до него донесся хриплый гортанный смех. От неожиданности у него перехватило дыхание, он замер на месте. Дверь открылась. Никколо вжался в стену между комодом и декоративной колонной. В дверном проеме показались двое. В первом Никколо узнал Байрона. Кудрявые волосы поэта растрепались. Байрон наклонился ко второй фигуре и поцеловал ее в губы.

Никколо затаил дыхание, испугавшись, что сейчас его заметят. Тихо пробормотав что-то, Байрон передал стоявшему рядом подсвечник – и тут Никколо понял, что это был тот самый мальчик из деревни, который прислуживал им за ужином.

Сердце бешено заколотилось. Юноша взмолился небесам о том, чтобы Байрон его не заметил. Он уже не мог сдерживать дыхание, легкие жгло огнем, но Никколо не решался вздохнуть.

Мальчик шел по коридору, а пламя свечи освещало светлый круг на полу. Задумчиво глядя ему вслед, Байрон перевязал халат и пригладил волосы. Наконец слуга скрылся за поворотом, и Никколо подумал, что лорд сейчас вернется в свою комнату, но Байрон повернулся к нему.

– Тебя это шокирует? – На губах поэта играла насмешливая улыбка.

Глубоко вздохнув, Никколо вышел из своего укрытия. Он так и не нашелся, что сказать, и потому лишь молча покачал головой.

Байрон повернул голову. На его лицо падали тени, но Никколо чувствовал на себе его взгляд. Юноше казалось, что Байрон может заглянуть в его душу, в само сердце, и увидеть все его тревоги и заботы, увидеть слабость его человеческой природы.

– Я этого не планировал, честно говоря, но если такой очаровательный семнадцатилетний мальчонка проявляет к тебе внимание… что уж тут было поделать?

Этот вопрос явно не требовал ответа, и Никколо предпочел промолчать. Лорд медленно, походкой хищника, приблизился к нему. Шелковый халат зашуршал – Байрон поднял руку и ухватил юношу за подбородок, поворачивая его голову к себе.

– В твоих жилах течет гордая кровь твоей отчизны, Никколо, ты потомок Энея, и в облике твоем видна красота Афродиты.

– Спасибо, милорд, – пролепетал Вивиани.

– Кто еще сомневается в том, что сыновья Ромула вновь обретут свободу, пускай тот узрит огонь, пылающий в твоих глазах, и в этом огне увидит отблески подвигов, совершенных твоими предками, и предвестие тех славных деяний, что твоему народу еще предстоят.

Внезапно Байрон опустил руку. Он стоял в полуметре от Никколо, и юноша чувствовал его близость, ощущал его крепкий мужской запах. Окончательно смутившись, Вивиани сглотнул.

– Я хочу у тебя кое-что спросить, Никколо. Ты любишь Валентину? Или ты просто испытываешь к ней страсть, как я вожделею этого мальчика?

– Я люблю ее. Она моя Элоиза, – на этот раз Вивиани ответил, не раздумывая.

– Я завидую тебе. Но позволь мне дать тебе один совет. Любовь дарит лишь боль, пускай ты и не понимаешь этого в минуты страсти. А брак? Просто еще одно название для Чистилища, вот только страдаешь не после смерти, а еще при жизни. Любовь в браке не становится чище, в чем бы тебя ни пытались убедить эти гарпии. В этом отношении Шелли прав.

Байрон замолчал, и они еще пару мгновений простояли так, глядя друг на друга. Никколо вся эта ситуация казалась нереальной, будто он на самом деле спит и все это ему снится.

– Но ведь ты сам всего пару часов назад помогал мне писать стих для Валентины, – заметил Вивиани. – К чему все эти строки, как не для того, чтобы покорить ее сердце?

Словно смутившись своей откровенности, лорд тихо рассмеялся.

– Наверное, ты думаешь, что я несу какую-то чушь, – не дожидаясь ответа, Байрон повернулся и махнул рукой в сторону своей комнаты. Его профиль напоминал Никколо портреты, висевшие на стенах в особняке Вивиани. – Что ж, я удаляюсь. Доброй ночи.

Больше ничего не сказав, Байрон скрылся за дверью, оставив Никколо в коридоре. И юноша все стоял и никак не мог понять, что же он сейчас чувствует. В его груди разгорелось странное желание, и Вивиани едва удержался от того, чтобы не постучать в эту дверь и не попросить впустить его.