Текст книги "Политическая история брюк"

Автор книги: Кристин Бар

Триумф унисекса

Настоящая звезда среди брюк конца 1960-х годов – джинсы, или, точнее, «блю джинс»^{705}. Эти брюки из денима пришли в Европу с американского Дальнего

Запада вместе с американскими военными^{706}. Эта мужественная одежда связана с образами Джеймса Дина, Элвиса Пресли, Марлона Брандо… Ассоциируясь с трудом американских первопроходцев, они тем самым дублируют пролетарскую сторону происхождения брюк. В Америке 1950-х годов благодаря битникам, а затем в 1960-х годах они становятся символом протеста студентов, неприятия войны во Вьетнаме, в особенности после введения всеобщей воинской повинности, борьбы черного населения за свои гражданские права, возрождения феминизма.

Политическое значение брюкам придавала Анджела Дэвис (в тюрьме в 1970–1971 годах ее заставили носить платье), которая видела в них наименее неудобную одежду из тех, которые вынуждены были носить женщины^{707}. Эта интеллектуалка, со студенческих лет, прошедших в Нью-Йорке, читавшая социалистов-утопистов XIX века, может проводить исторические параллели. Джинсы естественным образом ассоциируются с сексуальным освобождением и богемным образом жизни. Став символом неповиновения, они участвуют в жизни западной контркультуры. Историк джинсов Даниэль Фридман использует для них красивое выражение «вторая братская кожа»^{708}. Джинсы, по выражению стилистки Агнес Б., – «первая одежда для обоих полов»^{709}. Они, конечно, воспринимаются как новая униформа, демонстрация определенного конформизма, но в то же время служат признаком нонконформизма, гедонизма, культа тела. Значение этой одежды полностью осознают с 1967 года, когда начинает набирать силу движение хиппи.

Мода на унисекс «знаменует символический разрыв, новую вестиментар-ную эру, во время которой западная традиция превращается всего лишь в одну из составляющих практик, в которой вестиментарный половой диморфизм выглядит как возможность, а не строгая обязанность», – пишут Мари-Терез Басс и Оливье Буржелен, тонкие исследователи феномена унисекс^{710}.

В конце 1960-х и начале 1970-х годов мода во Франции предлагает модели в стиле унисекс, основанные на брюках и в очень редких случаях – на юбке. У этой тенденции много источников, причем не все из них осознаны. Протестная контркультура играет роль, которую подчеркнул май 1968 года и которая впоследствии проявится в некоторой «революционной небрежности», как в эпоху санкюлотов. Пролетарская простота стала обязательной. Массово распространяется стиль хиппи – молодежь обоих полов одевается в ношеные джинсы, украшенные и обрезанные. Как и в 1920-е, мужская и женская стрижки становятся похожими, а мужская мода феминизируется.

Популярные исполнители песен очень быстро фиксируют эти перемены во внешности, и этот источник вполне можно считать документальным, а не анекдотическим, поскольку молодежная культура тесно связана с песней, музыкой, прессой и радио. Вот что поет Жильбер Беко (1961):

 
Она одевается, как он,
В брюки и куртку.
Если увидишь их ночью,
Решишь, что это два мальчика.
Их лица кажутся застывшими,
Но я-то знаю, что они любят друг друга.
Они играют в опасные игры.
Именно там они находят радость.
Это время, когда ничего не важно,
Нежный возраст и дубовая голова^{711}.
 

Журнал Marie-Claire заметил в 1960 году: возникает ощущение, что среди молодежи больше нет юношей и девушек, а возник общий пол – «приятели»^{712}. В 1965 году Франс Галь, представляющая Францию на конкурсе Евровидения с песней Poupée de cire, poupée de son («Кукла из воска, кукла из звука»), которая обыгрывает ее статус очень юной девушки, рискует зайти еще дальше с песней Nous ne sommes pas des anges («Мы не ангелы»), которая иллюстрирует отсутствие различий между полами и их инверсию:

 
Мальчики, как девочки,
С длинными волосами.
А про нас, девочек,
Можно сказать, что мы мальчики —
Девочки в брюках.
 

Но это не конец влечения между полами, поскольку «мальчики целуют девочек, / Девочек в брюках. / А что до нас, девочек, / То мы любим мальчиков / С их длинными волосами». И все же, как поет она же в 1965 году, «непросто быть девочкой», то есть «красивой», «нежной» и свободной, «развлекаться, смеяться и танцевать». Ей вторит Сильви Вартан с песней Comme un garçon («Как у мальчика», 1967):

 
Как у мальчика, у меня длинные волосы.
Как у мальчика, куртка,
Медальон и широкий ремень.
Как у мальчика.
 

Автор песни Жан-Жак Дебу избегает слишком простой рифмы к слову «брюки». И хотя в группе, исполняющей эту песню, вроде бы командует девушка, она скромно сообщает, что она «просто девушка» и что «так намного лучше». Кстати о мотоциклах и мотогонках, упоминаемых в песне: это важный аксессуар происходящего освобождения. У Брижит Бардо, одетой в кожу (мини-юбка, жилет и сапоги), сидящей на «своем» «харлее» и исполняющей песню на слова Сержа Генсбура (1967), все серьезнее. В песне поется о сексе, но сексе в одиночестве: «Когда я чувствую дорогу, / Трепыхания машины, / Во мне поднимаются желания / И заполняют пустоту моих чресел». «Мне никто не нужен», – поет эта самодостаточная женщина с «волосами, развевающимися на ветру».

Неофеминизм и внешний вид

Традиционная система моды дезориентирована наступившей вольницей: мини, макси, ретро, юбка или брюки. Расцветают вестиментарные образы, которые свидетельствуют не только о музыкальных вкусах, но и о политических взглядах, причем нюансы оказываются непонятны пожилому наблюдателю. На повестке дня стоят глубокие изменения «положения женщин». В США создается Движение за освобождение женщин. В 1970 году организация с таким же названием появляется во Франции, а за ней – Гомосексуальный фронт революционных действий. Сексуальность явным образом становится частью политической игры того времени. «Женственность» все больше и больше воспринимается как «миф»; во всяком случае, феминистками, которые читали «Второй пол», – как гендер, построенный историей, а не природой, навязанный и систематически ограничивающий возможности индивидов, воспринимаемых как женщины.

В 1970-е годы феминисток наиболее часто изображают с оттенком антифеминизма: отказ от кокетства, мужская походка, «шерсть на лапах», в кепке и сапогах. Чтобы изобразить нарушение гендерных законов и вызов, брошенный традиционным сексуальным нормам, брюк уже недостаточно. Вновь возвращается гомосексуализация женского образа, и это уже не новость. Но новость заключается в том, что феминистки ассоциируют себя с лесбиянками.

На фотографиях Катрин Дедон изображены уличные манифестации, собрания и семинары, на которых брюки – обязательная одежда. Так, первая публичная акция, замеченная прессой и прошедшая 26 августа 1970 года, была проведена организацией, которая впоследствии получит название «Движение за освобождение женщин»^{713}. Журналистка из журнала Nouvel Observateur подчеркивает разнообразие участниц движения, опровергая антифеминистские стереотипы:

Робкая, невротичка, «сумасшедшая», гомосексуалистка, буржуа, звезда, проститутка, «неудавшийся мальчик», стриптизерша, вамп, ультраженственная, офисная работница, мать семьи или левая активистка, 16 или 50 лет – сотни женщин вечером в четверг пришли в Музей изящных искусств на невероятный карнавал длинных юбок, брюк, костюмов дебар-деров, прозрачных блузок, индийских шалей, водолазок, оголенных рук или толстых подошв – и все это всевозможных цветов. Если там и были женщины в сапогах и кепках, то немного – это прежде всего фольклор. Вестиментарное изобилие предвосхищает изобилие словесное^{714}.

Эта пестрота видна на фотографиях. У активистов разных движений всегда была униформа, но Движение за освобождение женщин возникает на пике моды на хиппи, под знаком разнообразия и персонализации одежды. Явно виден отказ от гиперфеминной модели, синонима враждебности, а также буржуазной модели, которые во многом перекрывают друг друга.

Международные встречи дают возможность для интересных споров. Так, жесткое вестиментарное столкновение произошло на шведском острове Фемо, где был устроен летний лагерь для феминисток со всего мира. Француженки, которые еще носят платья и юбки и бреют ноги или делают эпиляцию, удивляют немок, которые отвергают такой тип «украшения себя». Во Франции норма женственности намного более прочная. Многие французские феминистки ищут компромисс – во всяком случае, на протяжении 1970-х годов. Так, Франсуаза живет двумя параллельными жизнями: в брюках как активистка и в женском костюме с юбкой, занимаясь преподаванием в одной крупной парижской школе^{715}. Лесбиянки, независимо от радикальности взглядов, почти все носят брюки. Четырьмя решающими факторами различий в одежде становятся социальная среда, возраст, обстоятельства и степень радикальности активиста. Буржуазная среда, следование кодексу предыдущего поколения, работа и официальные церемонии, выбор в пользу реформы и умеренных перемен – все это склоняет к ношению юбки.

На феминистских афишах 1970-х годов редко встретишь женщин в брюках – намного чаще встречается голое тело или платья, отсылающие к стилю ретро. Показательны исключения, изображающие обучение на курсах автомеханика (спецовка механика) или рок-концерт женской группы (джинсы и кроссовки). Подавляемая женщина, которую разоблачают эти афиши, обязательно одета в платье, как правило, беременна и держит в руках метелку из перьев^{716}.

Феминистки не расхваливают брюки, но отказ от юбки – свидетельство того, что женщина осознала свое униженное положение. Во втором номере Torchon brûle приводится одно свидетельство: «Была ли я „неудавшимся мальчиком", „грязной распутницей", восставшей девочкой? Я предпочла брюки путам юбок». В журнале Questions féministes социолог Колет Гийомен анализирует идеологическую и практическую роль признаков женственности в подавлении со стороны мужчин:

Вот набор признаков [юбки, высокие каблуки и т. д.], которые многие считают незначительными и которые таковыми не являются. Они выражают зависимость женщин, да, но они также – и прежде всего – технические средства поддержания подавления, которые всегда присутствуют на теле, а значит, и в сознании тех, кто подвергаются подавлению. Не дать им забыть, кто они. Более того, каждую секунду заставляя их делать упражнения по сохранению состояния зависимости^{717}.

Открытая одежда ставится в первый ряд приспособлений, создающих «женственность».

Юбки, предназначенные для того, чтобы удерживать женщин в состоянии постоянной половой доступности, позволяют сделать падение (или просто нетипичные позы) более болезненным для самолюбия, а чувство зависимости все более укореняется за счет скрытой боязни (сознательно об этом не думают) не удержать равновесие и рисков, связанных со свободой движения. Постоянное внимание к собственному телу гарантировано, поскольку оно совершенно не защищено, а, напротив, его предлагает эта хитроумная одежда, напоминающая волан вокруг половых органов, закрепленный на талии как абажур^{718}.

Наиболее мощно среди участниц феминистского движения отказ от ве-стиментарной женственности выражают лесбиянки. Чаще всего они отвергают традиционный, народный лесбийский кодекс, действующий в ночных клубах, где взаимодополняемость гендера в парах (лесбиянка-мужчина/лесбиянка-женщина) очень заметна.

Когда я была маленькой, у меня уже волосы были короче, чем у сестер, и я считала, что в юбке неудобно лазить по деревьям, возиться в грязи или бороться с моими двоюродными братьями.

Рассказывая о своей жизни, Кароль Ниссу объясняет, каким образом она обнаружила, что она «буч»[80]80
  В лесбийской паре буч – активная сторона, в то время как фем – пассивная. (Прим. пер.)


[Закрыть]. Сначала она отказывается от юбки, потом от макияжа, туфель, сумочки, длинных волос^{719}… Среди других активисток она, естественно, встретит женщин «как она». В своей автобиографии Пола Дюмон тоже рассказывает о «плохом гендере», который ей свойствен, о своей любви исключительно к мужской одежде, служащей ей защитой «от материнства и смерти»^{720}.

Мир лесбиянок не всегда с легкостью признает образ неудавшегося мальчика. Определенной популярностью пользуется стиль денди, но более народная женская маскулинность воспринимается плохо. Это очевидно для ультраженственной Элюли Перрен, на протяжении долгих лет бывшей ночной лесбийской королевой. В Lesbia Magazine 1980-1990-х годов небольшие объявления примерно такого содержания встречаются очень часто: «би, маскулинным и бучам просьба не обращаться». Сюзет Тритон и другие активистки продемонстрируют, что у тех, кто берет на себя роль буча, имеется «желание показать гордость, которой нет ни у женщин-мальчиков, ни у других маскулинных лесбиянок»^{721}. Но это слово, позаимствованное из англоамериканской культуры, наиболее часто используют для обозначения других, а не себя…

Начиная с 1980-х и в большей степени 1990-х годов участие в активной феминистской деятельности позволяет объявить себя бучем и выразить радости и унижения опыта «неудавшегося мальчика»^{722}. Публичный образ лесбиянки в конце XX века соответствует как раз образу бучей, которые более заметны, чем их партнеры-фемы. Французская публика запомнила фильм Жозиан Баласко «Проклятый газон» (1995), ставший новым шагом во французском кинематографе. Лесбиянка-буч воспринимается как «женственная мужественность»^{723}, которая сегодня среди квиров считается отдельным гендером, разрушающим традиционную бинарность полов.

Что стало с унисексом? Слово, которое в какой-то момент было мощным маркетинговым аргументом, быстро устарело. А что стало с вещью? В 1980 году Ив Сен-Лоран объясняет Франсуазе Саган, как он видит эволюцию одежды:

Я не знаю еще как, но я знаю, я предчувствую, что эта страсть, эта уни-формность молодых людей, их желание одеваться одинаково, в ней есть какая-то идея, что-то, что я рано или поздно найду или даже повторю. Мужчины одеваются в более удобную одежду, чем женщины, поскольку им не приходится играть роль объекта, которая так часто парализовывала женщин других поколений. Во всех этих слишком больших свитерах, повязанных на талии блузках, во всех этих заимствованиях, которые женщины берут у мужчин и которые обычно так им идут, есть желание быть равными, а не взять реванш. Это никуда не денется. Комфорт сегодня – это такая же определяющая ценность, как эстетика»^{724}.

Другими словами, мода на унисекс была. Но брюки – это не мода; они выше моды. Останутся ли они эмблемой ценностей свободы, униформности и равенства?

Унисекс в стиле культурной революции

Как мы уже убедились, у моды много источников: от Брижит Бардо до американских студенческих городков и Катманду. Нельзя обойти вниманием один из них – вдохновляющий новый революционный романтизм (маоизм). Начиная с 1966 года культурная революция обязывает китайцев носить одежду, состоящую из брюк и френча, одинаковую для обоих полов. Женщины-хунвэйбины носят военную форму. Всего осталось два типа официальной одежды, одинаковой для обоих полов, – военная и рабочая. Мао потребовал уничтожить все, что устарело. Одной из его мишеней стала одежда: украшения, косметика, слишком короткие брюки, обувь на высоком или тонком каблуке. Галстук у мужчин – признак капиталистического образа жизни, как и длинные волосы, которые свидетельствуют о склонности к буржуазности. 21 декабря 1966 года хунвэйбины представили в Пекине два миллиона разных костюмов, не соответствующих новым нормам. В опере той эпохи женщины тоже будут выступать в униформе и с оружием в руках. В течение долгого времени из-за нехватки ткани китаянки будут носить френчи и брюки, демонстрируя миру самый удивительный образ систематизации одежды в стиле унисекс.

Все это подкрепляется идеологией. Можно ли считать, что столь ненавистное прошлое отсылает к крайнему неравенству полов, символом которого были перебинтованные ноги – пытка, которой подвергались девочки с шестилетнего возраста? Этот обычай возмущал западных и китайских феминисток, но сама практика исчезла в 1930-е годы, и она не может служить оправданием для вестиментарной политики культурной революции, равно как и юридическое равенство мужчин и женщин, которое было установлено в 1950 году на волне успехов Коммунистической партии Китая, основанной за год до этого. Настоящей проблемой была дороговизна ткани (в особенности шерсти).

Объяснение этому дают французские маоисты, активно задействованные в обновлении феминизма 1970-х годов. Так, Клоди Бруайель, вернувшись из краткой учебной поездки в составе группы активисток в Китай, рассказывает о ней в своем труде о революции, которая в корне изменила положение женщины в Китае, сделав ее равной с мужчиной. Работа на производстве, работа по дому, воспитательная работа, игры с детьми – все теперь поделено поровну, а сексуальное освобождение, которое будоражит буржуа на Западе, происходит иначе: это великое отстранение с целью оправдания контроля над сексуальностью (поздний брак, подавление сексуальных «девиаций», запрет на внебрачные связи, обязательное планирование семьи, обесценивание места любви в жизни человека…) во имя феминизма. На двух небольших страницах оправдывается необходимость отказаться от самого понятия красоты, на которую теперь смотрят с точки зрения классовой борьбы: это либо дорогостоящий идеал, недоступный женщинам, которые работают в поле или на конвейере, либо сексуальный объект, несовместимый с равенством полов. «В Китае такого женского образа больше не существует. Но везде на афишах, расклеенных на городских стенах, на сцене и в газетах встречается другой образ женщины. Это труженица, крестьянка с решительным лицом и в простой одежде»^{725}. Ни слова о брюках, которые так бросаются в глаза на фотографиях, привезенных из Китая. Ни слова и о костюме, позаимствованном у Народной армии Китая: «френч, брюки, пилотка цвета хаки, ремень, полотняные туфли – и все это дополняется маленькой книжечкой с цитатами Мао»^{726}.

На самом деле эта униформа, не различающая полов, возникла по нескольким причинам, не все из которых можно счесть благовидными. Очевидно, что равенство полов использовало в качестве референтной группы мужчин. Требовалась милитаризация обоих полов. Возможно, это был пуританский способ управления полами, между которыми больше нет различий. В таком случае следует рассматривать этот костюм как уродующий, как сигнал, сводящий на нет желание, а это не так очевидно. Униформа хунвэйбинов, будучи сакрализованной, поначалу служила доспехами для носивших ее женщин, но очень быстро перестала защищать от насилия в довольно хаотичных условиях всеобщей жестокости.

Свергнуть аристократию красоты (вместе с Олимп де Гуж), отказаться от женственности (вместе с Мадлен Пельтье) – логика равенства полов упоминается для оправдания «великого отказа» не первый раз в истории. Но был ли выбор в Китае? Кто-нибудь на Западе задается этим вопросом? Если брюки китаянок во время культурной революции не вызывают комментариев, это происходит потому, что брюки-туника традиционны для азиатов, а на Западе их ценят как утонченную экзотическую одежду.

Брюки в униформе появились в 1949 году, в так называемой униформе Сунь Ятсена[81]81
  Сунь Ятсен (1866–1925), китайский революционер, основатель партии Гоминьдан. (Прим. пер.)


[Закрыть], смеси западной военной формы и традиционной крестьянской туники с брюками. Эту форму можно увидеть на гидах и переводчицах, которые сопровождали в 1955 году Симону де Бовуар, в то время как сама она одета в платье. Женщина-философ, которую китайское правительство пригласило посетить страну, не комментирует этот факт в своем эссе о Китае, предпочитая, по всей видимости, сделать более ожидаемый комментарий об исчезновении практики перебинтовывания ступней^{727}.

Молодая студентка Юлия Кристева во время своей поездки в Китай в 1974 году видит китайцев «погруженными в себя… в своих серо-голубых свободно-аскетических костюмах»^{728}. Ее поражает сходство полов, настолько не похожее на «мир фаллического доминирования, наш индоевропейский и монотеистический мир». Кристева видит истоки этого сходства в китайских традициях и связывает его с недавними политическими переменами, например с разделением семейных и общественных функций между мужчиной и женщиной. По ее мнению, брюки китаянки в эпоху культурной революции – не мужские, в то время как брюки француженки свидетельствуют об эмансипации в мужском мире.

Поклонение Мао во Франции продлится недолго. Так, начиная с 1977 года Клоди Бруайель начнет публиковать своеобразную критику самой себя^{729}. Благодаря смерти Мао за год до этого стали известны факты о жертвах, оказавшихся в тюрьмах и депортированных в трудовые лагеря. Бруайель говорит, в частности, об отсутствии свободы личности у женщин, а также о санкциях, которые их ожидают. Обязательство следовать «добрым нравам», развод против воли или его невозможность, высмеиваемое отсутствие семьи после 26 лет, обязательная сдержанность в отношении с противоположным полом, редко встречающиеся добрачные связи (это неслучайно в отсутствие контрацепции для холостяков, информации, прав на аборт и прежде всего в ситуации тотального контроля над тем, что уже сложно назвать частной жизнью) и – о чем мы уже упоминали – контроль за рождаемостью у замужних женщин. Обязательство носить определенную одежду не упоминается. Есть вещи и посерьезнее. И все же брюки китаянок времен культурной революции останутся частью спектра эстетико-политических референтных точек в западной моде. Может ли быть так, что там брюки убивают свободу, а здесь – порождают? Их ценность не универсальна и зависит от общественно-политического контекста, который в описанных нами случаях различается радикально.

Как бы то ни было, унисекс означает «отказ от вестиментарного апартеида»^{730}. По отношению к долгой истории моды появление унисекса стало революцией. То, как женские брюки вошли в обиход, подтверждает мнение историка Николь Пельгрен о почти неотъемлемой подрывной роли моды:

Фактор нарушения дисциплины, мода создает условия для соревнования, участники которого подражают друг другу, и это способствует отказу от соблюдения чрезмерных запретов и желанию стать равным другому человеку, а это желание, в глобальном отношении, подталкивает к отказу от стабильных идентификационных маркеров и способствует постоянным переменам в области политики – вероятнее всего, касающимся культуры внешнего вида^{731}.

То, что здесь говорится применительно к дореволюционной эпохе, может иметь отношение и к современным обществам, более восприимчивым к переменам. Факт признания женских брюк в 1960-е годы объясняется несколькими причинами. Дух времени. Молодость. «Поколение мутантов»^{732}. Общественный запрос. Американофилия. Любовь ко всему современному. Формирование новой волны феминизма, озабоченного телом. Потеря влияния церковью. Политические дебаты. Сексуальная революция.

Можно делать упор на то или иное объяснение, поскольку ткань этой истории богата и сложна. Если следовать за красной нитью нашего повествования и изучить гендерную кодификацию/трансгрессию посредством вестиментарного объекта – брюк, стоит задаться вопросом: а не содержится ли причина успеха этой одежды в определенном компромиссе, возникшем в 1960-е годы? Для Элен Гордон-Лазарефф брюки – но с успокаивающей туникой. Для Ива Сен-Лорана брюки – но как неожиданный признак женственности. Для читательниц журнала Mademoiselle âge tendre брюки – но в сочетании с макияжем «глаза лани» и (обезоруживающим?) жеманством. Отныне мода предоставляет выбор, что само по себе может быть проблемой, поскольку запрет 1800 года по-прежнему висит над женщинами в брюках, словно дамоклов меч, который становится все более пыльным.