Текст книги "Рыцари черешневого цветка"

Автор книги: Константин Кирицэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

И этой неожиданной паузой воспользовался Трясогузка – тот долговязый парень, которому это прозвище недавно прилепил Тик. Он успел своевременно спрятаться за каштаном, но сейчас ему доводилось плохо. С горем пополам он-таки взобрался на дерево, хотя не обошлось без царапин на руках, но теперь в добавок ко всему по нему вплоть до затылка бегал целый муравейник. Парень удобнее устроился на развилке и начал встряхивать муравьев, молча терпя страшные страдания. Тем не менее даже в этом незавидном положении уши его были настроены, готовясь уловить каждое слово.

На его несчастье, время, предложенное Лучией, закончилось. А несколько наиболее любознательных мурашей залезли ему под рубашку и побежали по животу.

5

Но не только на одного Трясогузку напали мурашки.

В одном из классов двое подростков, Мария и Ионел, хоть по ним и не ползали муравьи, испытывали сейчас приблизительно те же самые ощущения. Не прошло и двух минут, а им удалось поссориться так, как другим не удается и за три дня, это потому, что когда Мария нашла Ионела, тот один стоял в классе, взобравшись на подоконник, и молча смотрел куда-то вдаль.

– А нам сказали, что юный Эдисон готовится к геологии, – набросилась на него Мария, – или, может, он старается вообразить, какой вид имеет юрский период на школьном дворе…

– А тебе что от меня надо, выкрашенная Косинзяна?[3]

[Закрыть]

– Невыносимый!

– Безобразная!

– Эдисон бесхребетный!

– Что?

– То, что услышал! Бесхребетный! Мы все тебя ждем, а ты корчишь из себя неизвестно что. Стоит и считает листья на акации. Если уже посчитал стебли травы…

– А зачем мне стебли травы? – спросил тот недоуменно. – Зачем?..

– Чтобы увидеть, хватит ли тебе на десерт…

– Слушай, негодная! Если ты сейчас же не уйдешь отсюда, то твои косички пострадают…

– Что ты говоришь? – разозлилась Мария. – Мне кажется, ты весьма ценишь свои щечки, чтобы решиться на такое. Тебе никто не говорил, что ты очень смешон?

Ионелу, кажется, надоели все эти оскорбления:

– Да и ты тоже не способна на что-то остроумное. Наверное, научилась этому от своего братца…

Мария, как рой, набросилась на него:

– Ты думаешь, мне сейчас до острот? Я просто разозлилась, а ты – еще больший шут… Ведь ты знаешь, что Виктор скопировал карту; знаешь, что нам надо многое решить; знаешь, что мы собираемся под каштаном… Чего ты ждешь? Что мы придем все и будем тебя умолять? Не понимаешь, что у нас есть карта?

– Отстаньте от меня с вашей картой. Точно сделали неизвестно какое дело. Карта, ну… и довольно. Когда будет время, взгляну на нее… А, впрочем, через несколько минут должен быть звонок…

– Очень хорошо! – Мария нашла спасающий выход. – Если не хочешь идти, не иди! Но думаю, ты достаточно воспитан, чтобы проводить меня туда…

– А это что еще за хитрость?

– К сожалению, никакая не хитрость… Сергей и Трясогузка…

– Пусть они катятся к черту оба, и ты оставь меня в покое, слышишь?

Мария сделала реверанс:

– Пусть они идут к черту, как ты говоришь. Я ничего не имею против. Даже можешь помочь им как можно скорее добраться туда, если проведешь меня к каштану. Они оба ждут меня во дворе и тоже грозились испортить мою прическу. Ты же не можешь оставить меня одну…

Но, на ее удивление, Ионел и не думал пойти с ней. Он развернул книжку и начал рассматривать какие-то рисунки. Мария в сердцах стукнула каблуком об пол:

– Трус!

– Прочь отсюда, страшила! Не видишь, у меня дела… И, правду говоря, нет у меня ни капли сочувствия к твоим косам. Ну, прочь отсюда!

– Я не пойду!

– Делай, как знаешь… Итак, различие между архаикой и палеозоем…

– Состоит в том, что архаик был населен простейшими организмами, без единых свойств, их точнее нужно было бы назвать Ионелами, а палеозой…

– Имел единое деформированное, лживое и невыносимое естество… – поторопился парень.

– Которое называлось развитый Ионел! – поставила точку в разговоре Мария и, стремглав, выскочила за дверь, а Ионел только рот разинул.

6

Хотя минуты, отведенные на раздумья, минули, подростки под каштаном не спешили озвучивать свои решения. Несколько дней, с тех пор как Виктор наткнулся на карту в старом архиве, он день и ночь думал про нужный им объект, но тот казался таким далеким, что он даже не осмеливался назвать его. Дан, в конце концов, затаив дыхание, заговорил, но таким жалобным голосом, словно преодолевал непреодолимое препятствие:

– Лодка, вот что нам надо, мама дорогая…

Все согласились с Даном, кивнув головами, пряча вместе с тем печальные и растерянные взгляды. Только Урсу попробовал сгладить такую жалобную увертюру:

– Ну и что? Большое дело – лодка… Если…

Но под удивленным взглядом Лучии слова замерли у него на губах. И именно здесь появилась нахмуренная Мария.

– Он наотрез отказался идти, – сообщила она. – Шут! И я уверенна – это все от гордыни!

Но про Ионела ли им сейчас думать? Все забыли о нем, их угнетал другой вопрос.

Удивленная, что ей никто ничего не ответил, Мария обратилась негодующе ко всем:

– Вы смеетесь надо мной? Что здесь произошло? Говорите же! Словно у вас корабли потонули…

На какой-то миг зависло молчание, потом громкий хохот был ответом на ее слова, а это еще сильнее сбило с толку девушку. Она ничего не могла понять, но Дан, понимая ее состояние, начал успокаивать на свой манер:

– Эге-ге!.. Как бы хорошо было, Мария, как это хорошо было бы, если бы у нас потонуло несколько кораблей… Мама родная, тогда у нас остался хотя бы один… Что? Ты до сих пор считаешь, что мы шутим? А мы же только о кораблях и лодках думаем… Вот глянь на карту, глянь: речки, озера… Как нам их перейти?

В это мгновение острая головка Трясогузки выдвинулась из листвы и тихонько, насколько разрешала шея, поползла вниз, а большие, словно луковицы, глаза шпиона впились в карту.

А несколькими метрами выше от него, на одном и том же каштане, тоненькая и очень ловкая, судя по тому, как она двигалась, рука осторожно поднялась и молниеносно метнула мягкий, но колючий плод. Он пролетел по точно заданной траектории, то есть с миллиметровой точностью попал в макушку Трясогузке. Катастрофы избежать уже было нельзя. Лишь на долю секунды утратил он равновесие, и так довольно ненадежное, и теперь уже никто и ничто не могло спасти его от падения.

Под страшный аккомпанемент воплей, треска, шума тело Трясогузки полетело к земле, которую он так воровато покинул. Но старый забытый сучок пожалел ребра и кости неудачника-шпиона и подхватил его в полете за штаны, уберег таким образом от жуткого удара о землю, удержав в подвешенном состоянии в каких-то двух метрах над землей. Если бы парень не орал так перепугано, кто-нибудь, увидев сейчас то, как он трепыхается в воздухе, подумал бы, что тот отрабатывает упражнения в условиях невесомости.

Неожиданное зрелище, целиком клоунское, вызвало невероятный смех в группе черешар. Только Урсу, не теряя самообладания, так как ему часто слушалось бывать в непривычных ситуациях, снял беднягу с сучка, поставил на землю, сурово глянул на него и гаркнул: – Ну-у-у!

Пережитый страх и хмурый вид Урсу вынудили Трясогузку вложить в ноги остатки своих сил. Черешары потом клялись, что ни один чистокровный рысак на больших скачках не смог бы посоревноваться с Трясогузкой, когда тот безумно рванул к школе. И хотя он полетел, словно выпущенная из лука стрела, все равно сзади в штанах виднелась приличная дырка, через которую выбивалась, словно белый хвост, рубашка.

Если бы кто-то из черешар догадался хоть на миг глянуть на верхушку каштана, то они увидели бы там белокурого нахохленного сорванца, на которого напал такой смех, что он чуть сдерживал его, одной рукой зажав себе рот, а второй поддерживая живот. Тот сорванец был не кто иной, как Тик. Именно этим объясняется и падение Трясогузки, и то, что малыш не мог утратить равновесия, хоть бы его даже скрутило от смеха.

Но черешары уже не имели времени вглядываться на вершину каштана, так как секунда в секунду, как это и положено, дед Тимофте на каменных ступенях начал трясти звонок.

Помещения школы брали таким же самым бесшабашным приступом, как и выходили из него. Дед Тимофте даже не пошевелился на своем месте, пока в коридор не зашли последние школьники. Ими были Сергей и Трясогузка. Старик долго смотрел вслед Трясогузке и только сокрушенно качал головой, увидев его порванные штаны. В глубине души он жалел этого несчастного шалопая.

Сергей, наоборот, горько упрекал разведчика:

– Ты что, неспособен даже удержаться на дереве?

– Провалиться мне сквозь землю, это меня Урсу скинул с дерева!

– Что ты мелешь, разве Урсу был на дереве?

– Не был… Но… то есть…

И только теперь Трясогузка понял, почему он упал. Урсу все время был на земле. А кто же тогда его так толкнул? Кто его ударил? Ведь кто-то ударил его кулаком по макушке, от этого он утратил равновесие и упал.

В большие двери школы проскочил в конце концов и последний из последних. Дед Тимофте сердито взглянул на него, даже глухо кашлянул несколько раз, но это скорее для того, чтобы тот посмотрел на себя, так как у него был такой вид, что хоть караул кричи. Однако несколькими движениями сорванец смел все до единого следы своего загадочного и бесшабашного подъема и спуска по дереву. Рубашка заправлена в штаны, ворот разглажен, носки подтянуты, штаны отряхнуты – и все это за несколько секунд. Даже больше – он еще успел хитровато подмигнуть деду Тимофте, потом засунул руки в карманы и глянул, насвистывая, на разорванные штаны Трясогузки.

Но Трясогузка не слышал его и не видел. Он только спрашивал, еще не зная, что к нему прилипло прозвище, данное Тиком:

– Кто же это к черту меня скинул?

Но в ответ прозвучал только хохот взъерошенного сорванца, который бегом поднимался на второй этаж.

7

Дед Тимофте повесил колокольчик на место в уголке в коридоре, но не сразу пошел посмотреть, что делается на дворе и в саду, как это всегда делал. Он постоял немного в коридоре, почистил и набил трубку, следя за дверью канцелярии. Ему надо было перекинуться несколькими словами с учителем географии и природоведения, классным руководителем восьмого класса. Он хорошо его знал еще с того времени, как тот юношей с белокурым непокорным чубом, уверенный и быстрый в движениях, с веселым открытым взглядом впервые поднялся по ступеням лицея, чтобы начать здесь преподавание своего предмета. Дед Тимофте был тогда первым проводником нового учителя в школьных лабиринтах. Юноша оказался пытливым, он не пропускал для этого ни одной возможности: взбирался на гряды, заглядывал во все ямы и рвы, интересовался каждым деревом; в нем чувствовалась жажда знать все, познакомиться со всем на своей новой родине – так он называл школу и ее владения.

– Эта школа – настоящая родина, родина, в которой нельзя чувствовать себя плохо…

– Это уж как сказать, – попробовал возразить ему сторож. – Может, вам захочется уйти отсюда… Не знаю уж, кто мне говорил: странствовать – это очень красиво…

Молодой учитель ответил не сразу. Он помолчал немного, и это молчание свидетельствовало о его твердом решении. Когда он повернулся лицом к сторожу, глаза его как-то удивительно блестели, в них скрывалась, наверное, боль глубокой разлуки с чем-то.

– Так… – сказал он. – Я пущу здесь корни или брошу якорь, не знаю, как лучше сказать. Но не уеду отсюда. Поскольку вы так искренне поздравили меня с прибытием, то я вам скажу, что чувствую сейчас… Я хочу быть наставником учеников с пытливыми глазами, я научу их любить страну, мир и жизнь… Вот и все, что мне надо…

Но учитель, который теперь вышел из двери канцелярии, этот чахлый человечек, немного сгорбленный, лысый, на голове лишь два пучка волос, словно два белых рожка вытянулись у него на висках, сухое, словно пергаментная маска, лицо было в густых морщинах, был тот же самый мужчина, который не повернулся спиной к жизни, а встретил её грудью. Движения его были медлительны, старость подкашивала ноги, он уже не шутил так, как когда-то; случалось и то, что какой-либо бессердечный ученик старался досадить ему на уроке. Однако во всем городе не было другого человека, которого бы так уважали. Ни одного другого учителя не любили сильнее и не слушали так, как его, в течение почти четырех десятков лет учительства, ни один другой педагог не имел большего признания со стороны своих бывших учеников и выпускников школы. А все потому, что все эти сорок лет он оставался верен юношеской клятве, данной одним осенним днем.

Дед Тимофте медленно пошел следом за учителем. Он побоялся, что не догонит его. Знал, что прежде чем зайти в класс, он остановится перед дверью и постоит неподвижно, задумавшись на какое-то время. Все знали про эту его привычку, но никто не осмеливался спросить, о чем он думает тогда. Даже дед Тимофте, который многократно заставал его в такой позе.

Учитель остановился перед дверью. Он закрыл глаза и вмиг увидел перед собою класс – спокойный, притихший, каждый ученик на своем месте. Он проверит их всех по журналу, еще раз окинет взглядом, улыбнется кое-кому… Но неожиданно все лица растворятся во тьме, останется одно-единственное: лицо испуганного ученика, неуверенного в себе, который шарит взглядом вокруг себя, словно ищет помощи. Учитель раскрывает глаза и мысленно кивает головой. Может, что-то произошло с этим учеником? Может, он напугал его или совершил что-то плохое, поставив незаслуженно плохую оценку, или это просто беспомощный, слабый ученик?

Когда он, взявшись за ручку двери, услышал голос деда Тимофте, то уже с первого звука понял, чего хочет старик.

– Говорите откровенно, дед Тимофте. Хотите просить за кого-то…

– И как вы догадались! – притворился очень пораженным старик. – Только вы!.. Только вы можете так догадываться!

– Оставьте, не надо, – успокоил его учитель. – Если вы стоите за справедливость, то это все одно означает, что вы хотите помочь кому-то…

– Конечно! – согласился радостно старик. – Речь про одного ученика из вашего класса. Вы не подумайте, что он жаловался мне. Я ощутил все сам. Вы не очень ему симпатизируете, или сказать так, вы не смотрите на него добрыми глазами. Очевидно, у вас с ним случилось какое-то недоразумение… Но я вам скажу: он учит целый день, бедняга… а я, насколько его знаю, готов поклясться, что из него будет толк…

– Вы, наверное, имеете в виду Теодора, – сказал учитель, все еще держа ручку двери.

Дед Тимофте на миг онемел. Он хотел было сказать, что речь идет не о Теодоре, но не успел, так как учитель, еще раз взглянув на часы, пошел к классу. Затем старик, чуточку сердитый, несколько раз махнув трубкой, в конце концов пришел в себя:

– Но все это так, бесспорно, так! – сказал он, словно учитель и до сих пор стоял перед ним. – Только вы думаете о Теодоре, а я – про Урсу. И все одно – пусть ему добром будет…

И только теперь, учитывая, что учитель уже зашел в класс, дед Тимофте отворил дверь и сказал весело с порога именно в тот момент, когда учитель становился за кафедру:

– О нем я думаю, учитель, вот только забыл его настоящую фамилию… – И быстро затворил дверь, озадачив весь класс.

Учитель улыбнулся вслед деду Тимофте, сделал это на свой манер, подперев подбородок кулаками и пошатывая головой. Отрывистый, едва слышный посвист сопровождал его движение. Но так длилось недолго. Легким движением учитель отодвинул журнал, вышел из-за кафедры и, прохаживаясь перед партами, обратился кротко к ученикам:

– Сегодня мы отправимся в мир, о котором вы знаете очень мало, мир скрытый, темный, загадочный, он, кажется, уже давно интересует кое-кого из вас… Так… Попробуем проникнуть на определенное время в мир пещер…

Виктор посмотрел вокруг. Все черешары раскрыли тетради. Все превратились в зрение и слух. Потом посмотрели на учителя, тот встретил их взгляды улыбкой – родительской, теплой, почти нежной.

Странствие понесло слушателей в фантастический мир – обольстительный, полный невиданного. Исполинские залы, словно настоящие дворцы, чудесно украшенные узорами из льда и известняка, с мраморными атоллами или хрустальными гирляндами, переходят в другие залы, похожие на лунный пейзаж, потом разбегаются в бесчисленные ниши и коридоры, которые упираются в мрак и загадочность. И там же время голубые ленты подземных речек, глубоких и холодных чистых озер с неровными берегами, кое-где пробиваются к свету трещины, иногда случаются опасные обвалы, шумные водопады, и снова – залы и лабиринты, постоянная водная нить Ариадны. И все, исключительно все подземные чудеса открывали свои тайны. Описания иногда пересыпались понятиями, законами и точными формулами, которые были для учеников словно целебные лекарства. Карандаши давно замерли в руках. Последние слова давно сказаны, но только что нарисованные картины мелькали в головах ребят, словно отголоски в пещерах.

В тишине, которая настала после сказанного, между черешарами начали летать записки, но ни одна из них не была написана обычной азбукой – черешары общались между собою азбукой Морзе. Только что сам Виктор взялся за ручку, как перед ним оказалась записка Лучии с пометкой: «д. д. – быстро». Он мгновенно прочитал ее: «Внимание! За тобой Сергей списывает все, что пишешь ты. Но ты не переживай, он лишь только начал. Еще раз: внимание! Лучия».

Виктор не повернул голову, чтобы не выдать сигнала предупреждения, полученного от Лучии. Он достал из кармана зеркальце, закрепил его между книжками и затем увидел, что происходило сзади. Сергей в самом деле казался жертвой страшного волнения: изо всех сил старался не пропустить ни единого знака Виктора, который тот делал в тетради или в записке.

Черешар задумался на миг, и ему в голову пришла какая-то мысль. Он перелистнул страницу в тетради и на чистом поле начал чертить линии и точки. Если бы он посмотрел в зеркало, то увидел бы, что Сергей тщательно списывает все с его тетради, так небрежно положенной. Лучия, которая не могла быть в роли безучастного свидетеля, послала еще одну записку с еще более взволнованной пометкой: «д. д. д. д. д. – быстро!» Но Виктор весь погрузился в свои мысли и в написанное, чтобы обратить внимание на новую записку. Он и дальше писал, сидя в неудобной позе, опершись на левый локоть и склонившись налево, словно спал или вспоминал что-то, а тетрадь с линиями и точками, отложенная в правую сторону, не составляла никакой тайны для Сергея.

Крайне расстроенная безрассудным поведением Виктора, Лучия уже не посылала записки, как надумала было, а обратилась к другому средству, более точному и надежному. Она тихо встала из-за парты и, бросив мгновенный взгляд на класс, подошла к Виктору и забрала тетрадь, которую черешар только что готовился закрыть. Но все это, очевидно, произошло весьма поздно, так как сзади Виктора Сергей светился – впервые в жизни, как ангел. Радость, удовлетворение, невиновность, в особенности, невиновность – можно было прочитать у него на лице. Все, что писал Виктор, он точь-в-точь перекатал себе в тетрадь и, чтобы уберечься от всяких возможных неожиданностей, засунул её за пазуху, ощущая свое сокровище при каждом вздохе.

Загадочные занятия учеников прервал голос учителя:

– Прежде чем сказать: «До свидания!», – я хотел бы предложить вам небольшое испытание. Оно особое, в нем никто не обязан принимать участие. Если ответ будет положительный, очень хорошо; если неточный или отрицательный, никто вам не будет ставить в укор. Испытания касается прежде всего вашей логики, и я еще раз подчеркиваю: в нем могут принять участие только добровольцы.

Волнения охватило почти весь класс. Все хорошо знали эту привычку учителя каждый раз в конце года предлагать ученикам особенно сложный вопрос, словно дополнительный экзамен, который нельзя было пройти, просто напрягая память. Привычка была хорошо известная, этого события ждали с волнением, боязнью и нетерпением, так как каждый раз вопросы, которые давались для решения, были разные. И почти за четыре десятилетия учитель ни разу не потерпел неудачу в своих попытках, и это неслучайность, ведь он каждый год сам выбирал класс, ученика или учеников, которые должны были пройти через необыкновенный экзамен.

Были и волнения, и беспокойство, и волна страха в классе. Но и голос учителя звучал взволнованно.

– Хорошо… Поскольку кое-кто остался под впечатлением или, может, с мечтами о мире, с которым мы должны расстаться, возвратитесь еще раз в этот мир и попробуйте пройти по нему другой дорогой, дорогой ума. Итак, коротко: как объяснить образование одних пещер с широкими просторными залами, а других – с узкими, высокими и длинными нишами? Не забудьте об одной существенной вещи: часто, очень часто мы находим оба феномена в одной и той же пещере.

В классе наступила полнейшая тишина. Кажется, слышно было, как колотятся сердца. Учитель медленно сел на стул и окинул взглядом учеников. Тишина приближалась к тому моменту, когда вот-вот должна была взорваться. Откуда-то нетерпеливо поднялась Ионелова рука. Потом тихонько, почти безразлично – Виктора. За ним подняли поочередно руки Лучия, Дан. Мария. За спиной Виктора Сергей пристально вглядывался в учебник, даже не подумав, что там ответа не найдешь. В конце класса Трясогузка толкнул Дана:

– Скажи и мне! Почему ты такой эгоист?

Дан ответил ему сразу же, тоже шепотом:

– Мы не на математике и не на истории, ясно? Но ты тоже можешь поднять руку, тебя все одно никто не будет спрашивать.

– Ага!.. Значит, ты тоже не знаешь…

На последней парте Урсу словно горел в огне. Лицо его вспыхнуло и покраснело, руки пекло вплоть до кончиков пальцев, даже ногти горели белым накалом. Кулаки бились друг о друга под партой, словно хотели подвергнуть испытанию силу другого. И хотя он был в том состоянии, когда одним ударом мог сокрушить парту, тем не менее ему не удавалось поднять на полметра над партой руку и распрямить пальцы – соорудить тот общий знак, когда ученик знает ответ.

Учитель поискал его взглядом и нашел. По невидимым антеннам уловил невыразимое волнение ученика. И может, впервые, с каких пор учительствовал, на него накатилась волна страха, а вместе с ней и решительность, которая все более усиливалась. Он не смотрел на поднятые руки на передних партах, на учеников, которые всегда могут правильно ответить. Волнение парня с последней парты было весьма значительным; его страдание, трудное и молчаливое, заслуживало риска. И здесь учителю показалось, словно это он сам направляется на решающий экзамен.

– Ответит нам Теодор…

Урсу привставал так, словно его кто-то держал за ноги, и этот кто-то схватил его невидимыми когтями еще и за горло. Парень что-то пробормотал и замолк.

– Мы ждем! – напомнил ему строгим тоном с кафедры учитель.

Урсу глубоко вдохнул, и его слова начали все более увереннее падать в тишину, переполненную удивлением:

– Думаю, что это вследствие действия воды… То есть, знаете, как бы это вам сказать… Вода действует… Знаете… если вода расширяет трещины в направлении известняковых пластов, пещера приобретает удлиненную форму… она, знаете, создает словно длинные и не очень высокие залы… А если вода размывает трещины… те, которые падают… Ну, как вам сказать?.. Знаете, те…

И когда Урсу рубанул рукой воздух, учитель, волнуясь все больше, помог ему: – Вертикальные…

– Так вот… вертикальные, – успокоился Урсу, – вертикальные в направлении к напластованиям, тогда получаются… то есть… так, получаются высокие и узкие ниши…

Будто высвободившись из тисков, Урсу напряг мышцы на груди, жадно вдохнул чистый воздух, который, он ощущал, ворвался через окно. На лице у него заиграла какая-то вымученная улыбка, в особенности после того, как он инстинктивно поднес руку к лбу и убедился, что тот мокрый и горячий неизвестно почему.

Как и каждый год, учитель подошел пожать руку ученику, который мог ответить только так – точно и правильно; разве что на этот раз он пожал ее немного сильнее, чем всегда. Чтобы не утратить настоящего удовлетворения, он еще и тайком обменялся эмоциями с учеником, которого выбрал в последний миг, и который превратил его боязнь в неожиданную радость.

Давно прозвучал звонок, но никто его не слышал. И даже самые большие лентяи в классе, и те до сих пор не могли прийти в себя от удивления, вызванного успехом Урсу.

Учитель возвратился на кафедру, взял журнал и по дороге к двери остановился проститься с учениками:

– Так… В этом году я расстаюсь с вами удовлетворенным. Может, даже более удовлетворенным, чем в другие годы. Я думал не только об этом подарке, который вы мне сегодня сделали, я думаю о силе всего класса. И мне кажется, что вы первые, о ком я говорю: это наилучший класс, с которым мне пришлось встретиться! Я уверен, кое-кто из вас уже избрал себе путь в будущем, но я не хочу заставлять вас прыгать туда заранее. Я хотел бы, чтобы вы прожили полно, живо, взволнованно, свободно эти неповторимые года, когда мечта и фантазия не признают никаких преград, когда каждый удар сердца дарится целому миру. Я знаю: очень много вещей и людей вокруг вас кажутся вам таинственными, даже если на самом деле они элементарно простые. Может, вы видите всё иным только благодаря преувеличению, присущему именно вашему возрасту, который стремится придать наибольший вес любому жесту, каким бы простым он не был; есть что-то красивое в этом, так как всё подчиненно намерению или желанию дарить очень много. Один миг или один жест могут концентрировать в себе всю твердость и всю нашу веру, даже если этот жест или этот миг держатся на мечте, на фантазии. Но мне приятно думать, что главная правда, высшая справедливость пробуждаются у вас тогда, когда вы замечаете, что вас окружают тайны: любая вещь и любое существо скрывают в себе чудо… И я желаю вам узнать как можно больше таких чудес за те дни свободы, которые у вас впереди…

И в полной тишине учитель, немного сгорбленный, с двумя пучками белых волос на висках утомленными шагами вышел из класса. Ученики встали. И еще долго после этого в классе – ни движения, ни звука.