Текст книги "Первые радости (Трилогия - 1)"

Автор книги: Константин Федин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

Пастухов всклокочил волосы и снова помолчал.

– Кто теперь придет вместо него? Загадка. Но его оружие больше не пригодится. Спор его будет продолжен совсем иными сраженьями. И мы, наверно, друзья мои, к концу нашей жизни убедимся, что так же, как им законченная эра длилась века, так и следующая за ним иная эра – на века.

Пастухов быстро взглянул на Цветухина.

– Глубоко копнул? – спросил он с иронией.

– Милый! Глубже, ради всего святого – глубже! До чего я это обожаю! умоляюще попросил Мефодий.

– Перестань, – остановил его Цветухин и положил руку на плечо Пастухову. – Прекрасно, Александр. Продолжай.

– Нет, всё, – с усталостью отозвался Пастухов. – Я не пророк, вещать не хочу. Скажу только одно. Он оставил нам правило, понятное, как слово. Вот земля. Вот человек на земле. И вот задача: устроить на земле жизнь, благодатную для человека.

– И если мы себя уважаем, – сказал Цветухин, продолжая речь друга, мы ни о чем не имеем права думать, кроме этого правила. Если мы станем учиться у жизни – будет толк. Как он учился. Как он творил ради жизни, а не ради завитушек. Если нет, то мы так и останемся завитушками... Вместе с нашим искусством!

– Вон ты куда! На своего конька. – помигал Пастухов. – Но верно, верно. После него – нельзя шутить ни в жизни, ни в искусстве. Стыдно.

– Стыдно, ай как стыдно! – со слезой воскликнул Мефодий. – Поехали! Золотые мои, поехали дальше! Нельзя топтаться на месте!..

Они ладно выпили, и головы, будто дождавшись с этой рюмкой всеразрубающего удара, освободили их от пут и связей, и они побрели наугад по какому-то увлекательному городу без плана, где улицы переплетались, как нитки распущенного котенком клубка. Здесь все столкнулось и перемешалось слезы, хула и радость, Французская революция и подписка о невыезде, Столыпин, высказавшийся за снятие с Толстого отлучения, святейший синод, решивший этого не допускать, безошибочность крестьянского глаза, когда он смотрит за всходами, права гражданина и человека, хрустальная пробка Мефодия, стихи Александра Блока, Кирилл в тюрьме, рассветное небо за окном, селедочный хвост в стакане, поцелуи, ругань, пустые бутылки, непротивление злу, – пока все вместе не превратилось в кашу-размазню и не потянуло ко сну.

Хозяин уложил Пастухова у себя на постели, сам устроившись с новообретенным своим жильцом – Мефодием, и они не слышали, как ожил, расшумелся и опять стал утихать холодный, неласковый день.

Очнувшись, они почувствовали необходимость поправить здоровье и отрядили больше всех страдавшего Мефодия за вином. Но, едва успев выйти, он прибежал назад, хрипя потерянным за ночь голосом:

– Жив! Жив! Жив!

Он махал над кроватями длинным листом бумаги.

– Вставайте! Поднимайтесь! Он раздумал! Он задержался!

Косматые, в расстегнутых рубашках, они сгрудились над листом, почти разрывая его на части. Экстренное приложение к газете начиналось жирными буквами: "Спешим опровергнуть известие о кончине Льва Николаевича Толстого, распространившееся в прошлую ночь, – Лев Николаевич жив".

Они не глядели друг на друга. Мефодий присмирел. Не двигаясь, они с усилием прочитывали нанизанные столбиками телеграммы – сумятицу разноречивых слов, которые утверждали то, во что никто не верил, и отрицали – в чем все были убеждены. Пастухов приколол листок к стене. Цветухин отворил форточку. Принялись одеваться и убирать комнату.

– Я все-таки думаю – ненадолго. Задержался ненадолго, – сказал Пастухов.

– Разве угадаешь? – несмело возразил Мефодий. – Старичок большой крепости. Испытанный временем старичок. Может пересилить.

– Не болтай, – мрачно сказал Цветухин, – делай свое дело.

– Я же понимаю: такой благодарный повод! – обрадовался Мефодий, мгновенно исчезая за дверь. – Сию минуту!

Он и правда прилетел назад так скоро, точно обернулся вокруг себя на одной ножке. Опять сели за стол. Легко, как скатываются в овраг дети, они обрушились в шумную неразбериху, из которой только что с трудом их вытащил пьяный сон.

Двое суток подряд они казались себе то бесконечно счастливыми, то несчастными. Даже если бы они захотели, им не удалось бы припомнить, в каком порядке следовали пивная, театр, глинтвейн и ночевка на квартире Пастухова, стерляжья уха в трактире, пробуждение в номере Цветухина, оладьи на постном масле в обжорном ряду Верхнего базара. Мир стал качелями, либо взлетавшими в поднебесье, либо баюкавшими, как колыбель. Вдруг откуда-то врывался осмысленный беспокойством и болью уличный разговор:

– Ну как, еще жив?

– Помилуйте! Два дня, как умер.

– Что вы?! Это опровергнуто, – читал своими глазами.

– Значит, поторопились?

– Да уж скорее бы, – чего мучиться? Отмучился, довольно...

То неразборчиво, как на залитой чернилами странице, расплывались в памяти составление на почте каких-то депеш в Москву, в Петербург. Депеши рвались, переписывались, неожиданно повторяя астаповские телеграммы, и почта сливалась с редакцией газеты, откуда опять поражающе ясно память выносила свежеотпечатанные строки: "Вечером позже температура 36,6, пульс 110, дыхание 36. Больной ел мало".

И вот, после тупых метаний в тумане, Пастухов увидел себя поутру на улице, точно нежданный подарок, – выспавшимся, с ощущением человека, приехавшего на новое место и обрадованного одиночеством. Никто не виснул у него на руках, не наговаривал в уши чепухи, не лез целоваться. Он был хозяином себе и молчал с наслаждением. Чувство желанной трезвости было собрано из приятных мелочей: он был выбрит, переодет, руки пахли мылом, зрение резко отделяло предмет от предмета, точно все вокруг было граненым.

Он издалека увидел людей перед редакцией, но не ускорил шага, а приблизился к окну сдержанно и покойно. Два артиллериста, надушенные одеколоном, отошли от толпы, и совсем молоденький подпоручик со счастливым лицом обратился к товарищу:

– А все-таки он заплакал и сказал: "А мужики-то, мужики как умирают!"

– Ты, что же, думаешь, – он боялся? Он ведь севастополец.

– А все-таки он позавидовал.

– Старикам тяжелее умирать: много знают.

Пастухов увидел за стеклом повешенную высоко над головой длинную полосу прибавления к номеру в широкой траурной рамке. Сверху глядел на людей живой старик. Пастухов заметил, что у него по-детски курчавые волосики на висках, и медленно прочел те слова, которые с уверенностью ожидал найти: "6 ч. 50 м. утра. (От нашего специального корреспондента.) Сегодня в 6 часов 5 минут утра тихо скончался Лев Николаевич".

Потом он пробежал глазами по заголовкам: "Опасное положение. Последние минуты" – и еще раз полностью перечитал: "Сегодня в 6 часов 5 минут..." – и подписи пяти врачей. Потом стал выхватывать урывками: "...корреспонденты пошли на телеграф, не желая верить в неизбежный конец... Мы, корреспонденты, переживаем всей душой и сердцем последние минуты великого человека... Плачь, Россия, но и гордись!.. Вокруг квартиры страдальца тихо дефилируют корреспонденты..." Но ничего до конца не дочитал и опять вернулся к строчкам: "Сегодня в 6 часов 5 минут..."

Отойдя, он решил, что надо – домой. Он двигался в том уравновешенном темпе, в каком ходил на прогулки. Ему казалось – он продолжает упиваться ощущением трезвости. По-прежнему он видел каждый предмет с поражающей ясностью и резко. Исполнилась неделя с тех пор, как он думал о смерти, которую ждали все, и он был уверен, что успел свыкнуться с ней и она уже не могла его поразить. Немного удивляла обрывочность мыслей. Почему-то возвращались одни и те же несвязные слова: "...от супруги своей Ясодары тихо дефилируют корреспонденты". Он отгонял убогую бессмыслицу и старался думать стройно, но не получалось.

Дома было сыро и пахло ночлегом пьяных. Он открыл окна и печную трубу. Выпачкавшись в саже, он тщательно вымыл руки и с полотенцем через плечо подошел к столу.

Раскиданная рукопись напомнила ему, что он пробовал читать из пьесы нетрезвым своим друзьям, и Мефодий кричал, что он гений. Он внимательно сложил листы. Одна фраза постепенно выложилась в его сознании, и он не знал, принадлежит ли она ему или запала из перечитанных за неделю статеек: если бы обитатели иных миров спросили наш мир: кто ты? – человечество могло бы ответить, указав на Толстого: вот я.

Спокойно, с убежденностью осознанной правоты, Пастухов разорвал на клочки рукопись, и сквозняк подхватил и разнес по полу легкие обрывки бумаги. С гримасой презрения и боли он отвернулся от стола, пошел к кровати, постоял неподвижно и вдруг рухнул на постель. Уткнувшись лицом в полотенце, он заплакал навзрыд, как плакал в этой комнате, когда маленького – его несправедливо и жестоко наказывал отец.

31

Меркурий Авдеевич взбирался по ступенькам ночлежного дома, ревизующим оком изучая обветшалую лестницу. Смотритель ночлежки – отставной солдат скобелевских времен – шел следом за хозяином. Мешков указывал тростью с набалдашником на подгнившие доски, торчащий гвоздь, сломанную балясину перил и оборачивался к солдату, безмолвно заставляя его смотреть, куда указывала трость. Солдат пристыженно качал головой. Так они добрались до помещения с нарами, где ночлежники, поеживаясь от холода, справляли утренние дела перед выходом в город за своей неверной поденной добычей.

В углу, около занавески Парабукиных, пожилой ершастый плотник точил на бруске стамеску.

– Взял бы топорик да починил лестницу, – обратился к нему Мешков. Голову сломишь – взбираться сюда к вам.

– А мне к чему? Ваш дом, вы и починяйте, – легко ответил плотник, не отнимая рук от бруска.

– Ты что – в деревне? Не моя дорога – так не пройти, не проехать. Лестница-то общая?

– Небось деньги сбирать – так твое, а чинить – так обчее. Толстой какой нашелся. Обчественник.

Соседи по нарам засмеялись. Через узенькую щель занавески высунулась голова Парабукина с утонченными от худобы чертами лица и набухшим свежим синяком под глазом.

– Много ты понимаешь в Толстом, – слегка растерянно сказал Мешков.

– Понимаем, – вмешался Парабукин, откашливаясь. – Не вы один газетки читаете.

– А ты что здесь – чтения воскресные открыл, что ли? – спросил Мешков. – Толстовство, может, проповедуешь? Сколько раз говорено тебе, чтобы освободил угол? Ждешь, когда околоточный выселит?

Он обернулся к смотрителю:

– Ты чего глядишь? Сказано – очисть угол.

– Дак, Меркул Авдеевич, я ему, что ни день, твержу – съезжай, съезжай! А он мне – куда я на зиму глядя с детишками съеду? Сущий ишак, истинный бог.

– Я, Тихон, по-хорошему. Не серди меня, ищи другую квартиру, – сказал Мешков. – Мне подозрительных личностей не надо. За тобой полиция следит, а я тебя держать буду? Чтобы ты тут Толстым людей мутил?

– Задел вас Толстой! Поди, рады, что он богу душу отдал.

– Его душа богу не нужна.

– Еретик? – ухмыльнулся Тихон.

– Ты что себя судьей выставляешь?

– А кому же судить, как не нам? Он к нашему суду прислушивался.

– Какому это – вашему? Он был против пьянства, а ты пьяница. Вон морду-то набили, смотреть тошно.

– Против пьянства он был, это – конечно. А против совести не был.

Меркурий Авдеевич откашлялся, брови его сползли на глаза, он спросил внушительно:

– Ты что хочешь сказать про совесть?

В эту минуту занавеска раздвинулась, и Ольга Ивановна выступила из-за спины мужа. Затыкая под пояс юбки ситцевую розовую кофту в цветочках – под стать занавеске, – она заговорила на свой торопливый лад:

– Верно, Тиша, что верно, то верно! Он был совестливый. Он бедных людей не притеснял, граф-то Толстой, а всю жизнь помогал. Он бы мать с детьми на мороз не выгнал, а имел бы сочувствие.

– Что же к нему за сочувствием не пошла? Может, он чего уделил бы тебе? А ты за него схватилась, как он помер. С ним теперь поздно манипулировать. Из могилы небось не поможет граф-то твой.

– Злорадуетесь, что еретик умер, – повторил Парабукин с язвительным превосходством, как будто вырастая над Меркурием Авдеевичем и беря под защиту обиженную Ольгу Ивановну.

– Глупости порешь, – строжайше оборвал Мешков. – Христианину постыдно радоваться чужой смерти. Сожалею, а не радуюсь. Сожалею, что старец умер без покаяния, понял? Не очистил себя перед церковью, а умер в гордыне, нечестивцем, вероотступником!

– Ну да! Нечестивец! Анафема! Гришка Отрепьев! Как бы не так! Он чище тебя! Чище всей твоей кеновии со свечками и с ладаном. Кеновия только знает, что всякое справедливое слово гонит.

– Не гонит слово, болтун, а хранит слово. То слово, которое есть бог. Тебе это не по зубам.

– Мне много что по зубам, Меркул Авдеевич. Вот когда в зубы дают, это мне не по зубам. А в рассуждениях я не меньше твоего понимаю.

– Я тебе в зубы не даю. Синяк-то не я тебе наставил.

– Надо бы! Вы дяденька осторожный, знаете, кто примет зуботычину, а кто и ответит.

– Грозишь? При свидетелях грозить мне вздумал?

Мешков осмотрелся. Вокруг стояли ночлежники, ожидая, к чему приведет спор. Ребячье любопытство размалевало их жадными улыбками, будто они собрались перед клеткой, у которой озорник дразнит прутиком рассерженную и забавную птицу.

– Что же это он – против хозяина людей настраивает? – сказал Мешков смотрителю, застегивая пальто на все пуговицы, словно решившись немедленно куда-то отправиться искать защиту.

– Ты... этого... ветрозвон! Прикуси язык-то, – проговорил солдат.

Ольга Ивановна загородила собой мужа.

– Молчи, Тишенька, молчи. Твоих слов не поймут. Мы с тобой бедные, бесталанные, никто к нам не снизойдет. А вам, Меркул Авдеевич, должно быть неловко: человек больной, несчастливый, чего вы с ним не поделили?

– Толстого не поделили, – опять высокомерно ухмыльнулся Тихон.

– Оставь Толстым тыкать! – прикрикнул Мешков, немного присрамленный Ольгой Ивановной, но все еще в раздражении. – Имени его произносить не смеешь всуе! Он дарами редкостными отмечен, а ты лохмотник, и больше ничего.

– Как запел! Дары редкостные! Выходит, против даров ничего не имеешь, себе бы приграбастал, в свои владения. Да беда – богоотступник. Шкура-то, значит, хороша, можно бы на приход записать, да своевольник, из послушания вышел, грехи в рай не пускают. А вот мне он – ни сват, ни брат, и до ума его мне не дотянуться, а я его славлю. Потому что он к истине человека звал. По правилам там звал или против правил – это мне все едино. А люди на него оглядывались, согласны с ним были или нет. Вон и ты оглянулся, Меркул Авдеевич, хоть и бранишься. И в тебе он человека бередит...

Взяв за плечи Ольгу Ивановну, Парабукин легонько отстранил ее и шагнул вперед. Говорил он тихо, тоскливым голосом, точно застеснявшись злобы, и обращался уже только к ночлежникам, обходя взглядом Мешкова, который смотрел прочь, через головы людей.

– Вы на фонарь мой под зенком не кивайте: подраться всякий может. А я сейчас не пью и потому понимаю, что – бесталанный, – Ольга Ивановна говорит правду. Жалко мне, что я на дороге у себя не служу. Ездил бы с поездами, приехал бы на станцию Астапово – сколько раз я там бывал в своей жизни! приехал бы и постоял у того окна, у того дома, где он умер. Постоял бы, подумал: вот, мол, я из тех негодников, на которых ты взор свой направлял, Лев! Эх, что говорить! Начальник дороги послал ему на гроб венок от железнодорожников. Кабы Тихон Парабукин сейчас служил на дороге, стало быть, и от него был бы в этом венке какой листок или былиночка. А теперь выходит – я уж ни при чем. Эх, Парабукин!

– Такие слова ему, может, отраднее венка, если бы он слышал, примиренно сказал Мешков, – зачем ему венок?

– Зачем венок, – передразнил Тихон. – Тебе незачем. Ты бы ему кол осиновый в спину вколотил.

Меркурий Авдеевич пошатнулся, тронул дрогнувшими пальцами руку солдата, ища опоры, шумно набрал воздуха, но не крикнул, а выговорил с кряхтеньем, будто отрывая от земли тяжесть:

– Ну, Тихон! Пеняй на себя. Хотел я твоих детишек пожалеть, да ты самого вельзевула ожесточишь. Собирай лоскуты! И чтобы твоего духа не было! А я – прямо в часть! В полиции ты запоешь по-иному! Там твоих манипуляций с графом не потерпят.

Он раздвинул людей, исподлобья следивших за ним, и зашагал между нар, устрашающе пристукивая тростью о пол.

– И с богом, и с богом! – напутственно послала вдогонку Ольга Ивановна. – Мы от вас хорошего не ждали.

Выпяченные глаза ее помутнели, уголок рта, запав глубоко, дергался, широкий лоб покрылся розовыми разводами. Порыв неудержимого движения охватил ее маленькое тело, – она кинулась к сундучку, который служил Аночке кроватью, открыла крышку и начала выбрасывать наружу тряпье вперемешку с одеждой, не переставая говорить:

– Свет не без добрых людей. Пожалеют бедных крошек. Не замерзнем. Аночка, одень Павлика. Вот чулочки. Нет, беленькие приличнее. И сама оденься. На, возьми. Надень кофточку. Ничего. Не умрем. Подвяжи чулочки тесемочкой, натяни, натяни повыше. Жили до сих пор, проживем и дальше. Вот, на – поясок, подпояшь Павлика.

Она хваталась то за одну вещь, то за другую, разглядывая на свет, откидывая в сторону, примеряя на себе и на Аночке, добиваясь одной ей известной красоты сочетанья жалких, давно негодных обносков.

Парабукин молча стоял у занавески. Лицо его было недвижно, он следил за женой в окаменении страха. Вдруг взглянув на него, Ольга Ивановна оборвала речь, быстро шагнула к нему и прижалась щекой к его груди – все еще широкой и большой.

– Не бойся, Тиша, – сказала она, схватив и сжимая его руки, – бояться нечего! Я обо всем подумала. И поговорила, с кем надо. Пойдем все вместе. Оденься и ты.

Она дала ему чистую косоворотку с вышивкой, прибереженную про черный день в сундучке, и он покорно сменил рубашку и надел стеганый рыжий пиджак, изготовленный неутомимым старанием жены.

Ольга Ивановна, отряхнув и пристроив себе на темя слежавшуюся шляпку голубого фетра с канареечным крылышком, дрожащими пальцами натянула резиночку под узел волос на затылке и, подняв на руки Павлика, пошла впереди. За ней – озабоченными, маленькими и строгими шагами – двинулась Аночка и робко последовал муж. Ночлежка провожала их серьезно, как будто поняв, что смешной праздничный наряд женщины извлечен из-под спуда как последнее оружие нищеты против жестокости мира. Только приняв жизненно важное решение, Ольга Ивановна могла обратиться за подспорьем к своему счастливому, но уже позабытому прошлому. Никто не проронил ни слова, пока Парабукины шествовали между нар. И только когда их шаги затихли на лестнице, плотник, уложив в ящик свои рубанки, стамески и сверла, вздохнул:

– Завьет теперь горе веревочкой наш батя!..

Парабукины поднялись по взвозу и обогнули угол. Не доходя до калитки школы, Ольга Ивановна спустила Павлика на землю, одернула на нем рубашечку, пригладила выпущенные из-под самодельной шапочки светлые, по-отцовски курчавые волосы и взяла его за ручку. Он уже ходил. Переваливаясь, загребая одной ножкой, он боком потянулся за матерью.

Поравнявшись с калиткой, Парабукины не вошли во двор, а, сделав еще два-три медленных, неуверенных шага, остановились перед воротами, которые стояли настежь.

Подле квартиры Веры Никандровны ломовой извозчик кончал нагружать воз мебелью и узлами. Неотъемлемая вершина таких возов – самовар уже сиял между ножек перевернутого стула. Извозчик перекидывал через гору погруженного скарба веревку и натягивал ее, продев конец под грядку телеги и упершись ногой в колесо. Вера Никандровна вышла из дому с двумя лампами в руках. Не могло быть сомнения: она уезжала с квартиры.

Ольга Ивановна пугливо взглянула на мужа. Он уже разгадал ее намерения и понял, что они терпят крах, но молчал. Она сорвалась с места, волоча за собой отстававшего Павлика.

– Милая, – воскликнула она, кивая Вере Никандровне с восторженной приветливостью, – а мы – к вам!

Она выдвинула перед собой Павлика, словно уверенная, что именно он – в шапочке и тесемочном пояске, на своих ненадежных, еще не выпрямившихся ножках – даст исчерпывающее объяснение всему, что происходило.

– Мы – к вам, простите нас, пожалуйста! Я бы ни за что не посмела. Но ведь вы, в разговоре, – помните? – сказали, что уж если нас выгонят из ночлежки, то вы дадите нам как-нибудь приютиться. Так вот, милая Вера Никандровна, Мешков выкинул нас, несчастных, на улицу, как мы есть.

Она повела рукой от Павлика к Аночке и к мужу и тут же одернула на детях платьица и поправила свою шляпку, сбившуюся набекрень.

– Но ведь вы видите, – в смущении проговорила Извекова, показывая глазами на лампы, которые неудобно прижимала к бокам.

– Да! Что это такое? Куда это вы? – стараясь изобразить непонимание, вопрошала Ольга Ивановна.

– А меня, собственно, тоже выгнали.

– Кто же это посмел?

– Ах! – улыбнулась Вера Никандровна. – Все так просто! Попечитель учебного округа приказал перевести в другое училище. Я переезжаю на край города, в Солдатскую слободку.

– Господи! Да как же это возможно?

– Почему не возможно? Сын у меня в тюрьме, – какое же я могу внушать доверие?

Она сказала это с безропотной горечью и так убежденно, что Ольга Ивановна невольно протянула к ней руки, вместе с тем оглядываясь на мужа, словно призывая его к сочувствию.

– Тиша! Мы бы ведь помогли Вере Никандровне перебраться на новоселье, правда? Да ведь сами-то мы в каком положении! На мостовой, прямо на мостовой очутились!

– А что ж, на мостовой! – презрительно сказал Парабукин. – Привыкать, что ли?

– Да ведь – дети, дети! – с мольбой выкрикнула Ольга Ивановна.

– Нет, нет, спасибо вам, не беспокойтесь, я сама, – сказала Вера Никандровна, утешая и как будто извиняясь.

– Справимся, не впервой, – вдруг громко протянул извозчик и сдернул с загривка лошади конец вожжей. – Тронулись, хозяйка!

Неожиданно Аночка бросилась к Вере Никандровне и, схватив за подставку лампу, так же торопливо, как мать, забормотала:

– Я понесу, дайте мне, дайте! Я провожу. Я пойду с вами. Дайте, ну дайте, пожалуйста!

Она тянула и тянула лампу, силясь вырвать ее, а Вера Никандровна крепче и крепче прижимала лампу к себе, глядя на девочку вспыхнувшим, горячим взором. Нагнув голову, она поцеловала Аночку в лоб и шепнула с нежностью:

– Не надо. Пусти. Оставайся с мамой. Хорошо? Как-нибудь потом придешь ко мне.

Она быстро обратилась к Ольге Ивановне:

– Вы простите, что не могу вам помочь: на новой квартире у меня всего одна комнатка. Но если желаете, Аночка может поселиться у меня. Я возьму ее с радостью.

– Ах, ну что вы! Как же это можно? – завосклицала Ольга Ивановна, вытирая слезившиеся глаза кулачком. – Мы вовсе не хотим быть вам в тягость. Зачем же? Да и Аночка – моя единственная подмога, как же я без нее?! Вот если позволите, может, мы поселимся пока тут, на этой вашей квартире? Пока не найдем угол. Право! Ну, хоть бы на денек-другой. Пока квартира пустая, а?

– Квартира эта не пустая: сегодня сюда приедет новый учитель.

– Ах, господи! Как это все... право! Ну а что вы думаете, – с ожившим приливом решимости спросила Ольга Ивановна, – что вы думаете, не пойти ли нам со своим горем к дочке Мешкова?

– К Шубниковой? Почему же? Она человек сердечный. Непременно пойдите.

– Закалякалась, хозяйка, – снова поторопил извозчик, взял лошадь под уздцы и начал поворачивать задребезжавший всею кладью воз.

– Вот хорошо, вот хорошо! И что это мне сразу на ум не пришло? трещала Ольга Ивановна. – Тиша, возьми Павлика на руки. Пойдем, Аночка. Ты ведь Лизу знаешь? Пойдем. Она теперь барыня, богатая, счастливая, Лизавета Меркурьевна. Она нам поможет. Пойдемте скорей!

Все тронулись за лошадью и прошли двором под неумолчное приговаривание суетившейся Ольги Ивановны. Пока извозчик закрывал певучие ворота, они прощались, высказывая друг другу пожелания добра и удачи. Потом Парабукины двинулись гуськом, во главе с Ольгой Ивановной, и Аночка, обернувшись, помигала Извековой, как подружке, и Павлик, покачиваясь на руках отца, долго, внимательно глядел на лошадь через его широкое плечо.

Вера Никандровна вспомнила, как она смотрела вместе с Кириллом на примечательное шествие Парабукиных по двору, когда впервые узнала это странное семейство, и ей стало тяжко. Она перевела глаза на школу. Три оголенных тополя кланялись ветру и постукивали сухими ветвями. В стенах дома, вырываясь через открытые форточки, зазвенел голосистый звонок, и тотчас переплелись в озорной хор высокие крики школьников: кончился урок.

Больше двадцати лет прожила Вера Никандровна в этих стенах, и этот голосистый звонок, эти озорные мальчишеские крики сделались неотделимой частью ее крови. Здесь начался путь, которым она несла свою свободу, свою любовь, свое горе. Здесь родился Кирилл, и когда она мучилась в родах, все тот же голосистый звонок расплывался по дому, и она старалась считать уроки – первый, второй, третий – и с последним, четвертым уроком появился на свет ребенок, и его новорожденный писк слился с веселым криком катившихся по лестнице отпущенных домой мальчишек. Муж Веры Никандровны подошел к ней, опустился на колени и поцеловал ее в покрытый холодным потом лоб. Здесь, на чердаке, в шуме и свисте голубиных крыльев, проходили ребячьи забавы Кирилла, и – уже юношей – он забирался сюда с любимой книжкой, устраиваясь у слухового окна, которое называл своей дачей. Тут, в этом доме, провел он свой последний вольный день, и отсюда его увели в неизвестность.

Весь этот до боли памятный путь обрывался теперь, как тропинка, которая, затерявшись в побережных зарослях, привела к омуту. Все, что сохранилось от былого, умещалось теперь на возу, и Вера Никандровна пошла за этим возом.

Телега громыхала по булыжнику, извозчик, шагая рядом, покручивал в воздухе концом вожжей и подтыкал изредка под веревку какую-нибудь выскользнувшую спинку стула. Тянулись улицы, сначала – безмолвные, малолюдные, за ними – шумные, с рокотом пролеток, лязгом трамваев, потом снова – покойные и молчаливые. Показалась далекая грустная гладь серой реки с неприютными песками. Мостовая кончилась, и колеса беззвучно покатились по пыльным колеям между кочек подмерзшей грязи. Вера Никандровна шла и шла обок с возом, прижав к себе, как драгоценность, пропахнувшие керосином лампы, глядя на вымазанную дегтем чеку заднего колеса. Не было ни усталости, ни желания прийти скорее к цели, ни даже воспоминаний, как будто оставленных позади, вместе с белым домом, оградой и качающимися на ветру голыми тополями.

Новое жилище Извековой – флигелек в два оконца – обреталось в протяженном ряду домишек, на огромной площади-пустыре. За пустырем лежали разъезды товарной станции и виднелись чумазые корпуса депо. Колющие, как иглы, свистки паровозов либо тягучие стоны гудков то налетали на пустырь и проносились по крышам флигельков, то уходили далеко в сторону гор и там растворялись в тишине. По ночам явственно слышалось сердитое фырканье пара, звонкий стук молотов по железу, обрывистый скрежет буферных тарелок, передававший от вагона к вагону предупреждающее: держи-держи-держи-держи! Все было навязчиво-ново для слуха.

Вера Никандровна еще не обжила новоселья, – не приноровилась ходить с ведрами к водоразборной будке, запирать на замочки двери, на болты оконные ставни, топить капризно дымившую крошечную голландку, – когда, нежданно, поздней ночью к ней постучали с улицы.

С тех пор как взяли Кирилла, она постоянно ждала какого-то внезапного, страшного или радостного прихода, который должен был бы положить конец изнурительной тоске и принести полную перемену в судьбе. Иногда ей казалось безразличным, будет ли это поворот к еще худшему несчастью, чем то, которое она несла, или – к облегчению и покою. Но ожидание было режущим, воспаленным, оно подрывало силы, и терпеть его становилось все труднее.

Стук в окно ночью, в маленьком, все еще чужом, затерянном на пустыре флигельке, испугал Веру Никандровну. Она укуталась в шаль, но не вышла и не зажгла света, а, подойдя к стене, стала дожидаться повторения стука. Было ветрено, и в пазах домика распевали тонкие флейты. Паровик, взвизгнув, толкнул поезд пустых гулких вагонов. Состав был длинный, и куда-то далеко-далеко помчалось, затихая, тревожное: держи-держи-держи-держи! Потом стук в окно повторился. Он был упрямее, но в ударах его заключалось что-то не вполне уверенное, деликатное. Вера Никандровна решилась выйти в сени. Там было шумнее – флейты перебирали свои лады смело и бойко. Вера Никандровна притаилась и ждала. Тогда отчетливо раздались три шага: кто-то перешел от окна к двери, и тут же дверь заныла под ударами кулака.

– Кто это? – поперхнувшись, спросила она.

– Извекова, учительница, здесь проживает? – расслышала она негромкий мужской голос.

– А кто это? – повторила она, все еще чувствуя стеснение в горле.

– Да вы не сомневайтесь, не обижу, – отозвался голос с таким радушным спокойствием, что у нее отлегло от сердца, и она немного овладела собой.

– А что вам надо?

– Писулечку передать насчет одного дельца.

– Вы скажите – от кого писулечка и что за дельце.

– Это нам неизвестно, – ответил голос тише и, помешкав, добавил вопросительно: – Но коли вы самая Извекова, то, может, дельце касается до сынка вашего?

У нее вырвалось громко:

– Сейчас я зажгу лампу.

Но вместо того чтобы идти в комнату за лампой, она со всей силой обеих рук ударила снизу по крючку и отворила дверь.

Едва заметно отделяясь от кромешного мрака, в сени ступил человек, показавшийся ей необыкновенной вышины. Принагнув голову, он сделал шаг, оглядываясь и будто примеривая себя к тесноте.

– Где письмо? Давайте! – потребовала Вера Никандровна шепотом, точно перепугавшись шума, который наделала крючком, и уж забыв свой только что пережитый испуг перед пришельцем.

– Огонек вздуть придется, – сказал он, – сумка-то у меня глубока, не нащупаю.

– Да вы не обманываете?

– Теперь чего обманывать: двери-то настежь.

Он говорил с насмешкой, но так ласково, что она, не видя ни его лица, ни глаз, ни того – держал ли он что-нибудь или руки его были пусты, – по одной речи его поняла, что это – старик, и доверилась ему. Очень долго она искала ощупью спички – на шестке, в печурках, в ящике кухонного стола. Тогда, терпеливо подождав, гость похлопал себя по бокам, шаря коробок, и, найдя, спросил:

– Где у вас будет лампочка-то?

В разгорающемся свете Вера Никандровна увидела худое, неплотно обтянутое морщинистой кожей лицо с белой бородкой клинышком и прищуренными глазами. Подпоясанная ремешком суконная куртка, облачавшая старика, поблескивала въевшимися в материю черными пятнами машинного масла и, видно, была жестка, как лубок. Он снял такой же масленый картузик, положив его на табуретку, и прислонился к косяку, доставая седой головой притолоку.

– Значит, вы самая Извекова и будете?

– А как вы думаете? Пустила бы я вас, если бы была еще кем?

– Я к тому – может, с вами кто проживает?

– Нет, я одна!