Текст книги "А жизнь идет..."

Автор книги: Кнут Гамсун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

– Где же мальчики, как ты думаешь? – тихо спросил доктор.

– Не знаю, – сказала фру.

Доктор: – Вы затеяли грандиозное предприятие, Август. А я совсем разорился только оттого, что купил себе мотоциклетку.

– Совсем другое дело с наукой, докторами и медициной.

– Но десять дворов!

– Я обещал, – сказал Август. – Это совсем уже не так непреодолимо: эти земельные участки не очень дороги, так, ерунда. Совсем другое дело в Новом Свете: там такие фруктовые и животноводческие фермы, какие немыслимы под нашими широтами. Это всё равно, что читать книжки со сказками...

– Не понимаю, куда могли деться эти мальчишки, Эстер?

– Не знаю, – отвечает фру Эстер. Сейчас она думает не только о мальчиках, она живо заинтересована, сидит и слушает.

Доктор опять обращается к Августу:

– Но вы, вероятно, тратите безбожно много денег?

Да, конечно, некоторое количество денег истрачено, этого нельзя отрицать. Но у него есть ценности, есть, например, гора, усеянная овцами.

Но не может ли он предположить, что ему придётся когда-нибудь закладывать свои ценности?

– Отчего же нет? – Август даже улыбнулся в ответ на такой детский вопрос. – А что же вообще делается на белом свете, как не залог и перезалог ценностей? В этом и заключается деятельность и оборот.

Доктор не мог этого понять: для него это было слишком дико.

– А зачем тебе непременно всё понимать, Карстен? – немного нетерпеливо спросила фру.

Август понёсся вскачь. Нет, этот пустяк, которым занят он, ничто в сравнении с тем, чем ворочают Рокфеллер или Ротшильд. Вот если б доктор видел их фермы, их невода и рыбные ловли!

«Прости меня господи, но у них своё собственное кладбище только для своих людей, слуг и заведующих магазинами!»

Август зашёл один раз к Ротшильду, и он никогда этого не забудет.

– Боже, подумать только, полтораста вооружённых револьверами людей, стоящих у дверей на страже!

– Но вы всё-таки прошли?

– Мне-то они ничего не сделали, – сказал Август. – Мне приходилось видеть воинов и разбойничьи банды пострашнее этих, и потом у меня у самого был револьвер. И если б они вздумали стрелять, то им не пришлось бы состариться. Это были приличные люди, на них было много золота, и они были благородные; но я-то встречал крупных капитанов и генералов и прежде, поэтому не обратил на них внимания. Они спросили меня, зачем я пришёл. «Это я скажу вашему начальнику», – отвечал я. Тогда они пошли со мной к начальнику, а он был ещё важнее, с перьями и в бусах, но я и прежде видал королей и президентов. «Что вам надо от Ротшильда?» – спросил он. «Я хочу продать ему крупный бриллиант, который я привёз из страны, называемой Перу...»

– Это правда? – спросил доктор.

Август немного обиделся:

– Ещё бы не правда! Я всегда слежу за тем, чтобы не говорить лишнего. И к тому же к Ротшильду не обратишься с выдумкой.

– Итак, вас пропустили?

– Ну, конечно. Я вошёл к человеку, поклонился и сказал, что мне нужно. Отличный человек для разговора, всё равно как какой-нибудь чиновник. «Покажите мне бриллиант», – сказал он. Я показал, и он тотчас купил его. Он не стал даже торговаться, вынул бумажник и заплатил. И что это был за бумажник! Если б мы запихали в наш обыкновенный бумажник целую газету и четыре или шестью колод карт, то и тогда он не был бы так толст, как бумажник Ротшильда!

– Но он, вероятно, здорово похудел, после того как заплатил за бриллиант.

Август тотчас подхватил:

– Ещё бы! Сделался почти совсем плоским. Ведь он отвалил мне целую кучу денег.

– А сколько стоит такой крупный бриллиант?

– Гм, – протянул Август – гм!.. Чтобы не солгать, скажу по правде: не знаю. Знаю только, что в старости буду жить на то, что мне заплатили за этот бриллиант.

– Так, значит, не на то, что вы выиграли в лотерею?

– Конечно, нет! Разве тут есть на что подняться в горы и начать горное дело в широком масштабе?

Тут доктор Лунд встал и направился к двери, чтобы поглядеть, что стало с мальчиками.

– Я начинаю беспокоиться, – сказал он. – А ты, Эстер?

– Да, – с отсутствующим видом ответила Эстер.

И вот Эстер из Полена сидела и слушала выдумки. Она хотела бы, может быть, чтобы и мальчики послушали эти истории, но они были нужны ей самой. Эстер не хотелось уходить искать мальчиков и пропустить из-за этого часть рассказа. Разве она была такой ничтожной личностью, такой незначительной? Она вовсе не была ничтожна. Она была красива и очаровательна, это уже было кое-что, но кроме того она была ещё очень умелой. Она была ловка и на кухне, и в комнатах, и в подвале, и кроме того в спальне. Эстер? Да, слепа, ласкова и безумна в спальне. Но сейчас она сидела здесь. Никто не умел так сочинять, как этот земляк из Полена; может быть, она не верила ни одному его слову, но разве мы не читаем сказок, не веря им? Август отличался от всех других, кто рассказывал ей что-нибудь. Что слышала она от девушек на кухне? Чем мог развлечь её доктор? По сравнению с невероятными приключениями Августа всё остальное было правда и скука.

И Август со своей стороны тоже наслаждался. Это вполне совпадало с его настроением этого дня; а настроение было самое светлое и бодрое, потому что сейчас всё шло как по маслу, – целая масса денег истрачена и куплено множество овец, надежда заполучить девушку в Южной деревни, почёт со всех сторон, пиджак на шёлковой подкладке. Сейчас он старался для Эстер; с большим удовольствием он не пошевельнул бы языком ни для кого другого, потому что никто не умел так слушать, как она, – лицо напряжённее, грудь вздымается. Рассказанная им история и для неё было только историей, поэтому не стоило преувеличивать слишком мало и ослаблять чудесное; в полленских избах хорошо знали рассказ о комете Билеала и песню о девушке, утонувшей в море. О, эти длинные зимние вечера, когда полленские избы были полны историй, песен и мистики!

– Да, ты по крайней мере поездил по белу свету, Август, – сказала фру Лунд. – Занятно послушать тебя! Я помню тебя ещё дома, в Полене. Чем только ты ни занимался, чего только ни налаживал и ни устраивал!

– Полен? – сказал Август. – Это всё пустяки. Такая досада, что помешался наш нотариус! Он всё упрашивал меня вступить с ним в компанию и открыть банк. Вот это дело вполне по мне, я ведь отлично знаю такого рода вещи.

– Да, Август, но у тебя и без того ужасно много дел на руках. Я прямо-таки не понимаю, как ты справляешься со всем.

– Всё это привычка, – сказал он.

Они сидели теперь один на один, и им некого было стесняться. Фру тотчас сделалась разговорчивее. Ей отнюдь не на кого было пожаловаться, но дело в том, что с Августом так хорошо говорить, и они ведь старые знакомые.

– Так вам по-прежнему хорошо живётся?

– Да, только это и можно сказать, – отвечала фру.

Правда, не совсем так чудесно и замечательно, как после его возвращения, но этого нельзя было и ждать.

Август понял по тону, что великая радость и влюблённость несколько уменьшились по той или иной причине. Он сказал:

– Доктор купил себе мотоциклетку, как я слышал?

– Ну да, конечно. Но странное дело, благословение божье не вошло в дом вместе с этой покупкой.

Он теперь никогда не говорит о своём недостатке, и о том, что странно, как она не разлюбила его, несмотря на стеклянный глаз. Но зато и она не может ответить, что она любила бы его, даже если б он был слепой. Да, теперь он привык к этому и считает себя таким же совершенным, каким был прежде.

– Всегда так бывает, – сказал Август, чтобы сказать хоть что-нибудь.

Вот теперь он приобрёл мотоциклетку и хочет, чтобы она боялась, когда он уезжает на ней, но разве это так опасно?

– Ничуть! – фыркнул Август. – Просто он ещё недостаточно привык.

Ну, а зачем же ей тогда не ложиться спать, а ждать его и бояться? Но она отлично видит, что он этого хочет. Потом он не велит ей ходить в сегельфосскую лавку и покупать, у приказчика, у того, с вьющимися волосами. Он этого не хочет. А в другой раз она встретила на дороге нового уполномоченного областного судьи, и этого он тоже не хочет.

– А что я говорил! – воскликнул Август. – Я хорошо знаю, когда бывают такие душевные настроения в жизни. Но на это не стоит обращать внимание.

Ей и так почти что не с кем разговаривать, не с кем позаняться, бог видит, что это так, уж он мог бы позволить ей хоть столечко с кем-нибудь поболтать, но нет, он такой странный. Они ведь не прятались куда-нибудь в кусты и не обнимались, потому что это было бы и грешно, и стыдно, и этого никогда не случится. А вот он такой. И хотя у него стеклянный глаз, который он вынимает и моет, но ей приходится расхваливать этот глаз и уверять, что он такой же красивый, как и другой, здоровый. И он говорит, что это её вина, что он окривел и стал уродом на всю жизнь. И это правда, потому что ведь она пригласила тогда Осе. То же самое и с мотоциклеткой: он всё говорит, что ей дела нет, если что случится с ним на дороге, и что ей наплевать, если он потеряет и другой глаз. Разве это не отвратительно?

– Может быть, вы хотите, чтобы я поговорил с ним? – спросил Август.

– Нет, нет, нет! – испуганно запротестовала она. – Никогда не упоминай об этом и вообще и вида не показывай.

– Потому что мне это ничего не стоит.

– Да, но это совершенно невозможно: потом будет только ещё хуже. Да, впрочем, всё не так уж плохо, он бывает иногда очень мил со мной и говорит: «Ты ведь знаешь, Эстер, ты и я, мы – одно!» Если б только мне позволили забеременеть! Я хотела бы маленькую девочку.

– А вам не позволяют? Я бы и спрашивать не стал!

– Да, тебе легко говорить. Но видишь ли, в течение многих лет он не хотел иметь детей и теперь тоже не хочет. Для меня было бы большим развлечением и радостью, если б у меня после мальчиков была девочка, или даже две девочки. Но он этого не хочет. И я подчиняюсь ему. Я так должна поступать.

Август сделался вдруг решительным:

– Ничего вы не должны. Где это слыхано! Разве не так поступают на всём белом свете, и разве не это приказал господь евреям и вообще всем людям, населяющим землю?

– Я столько раз собиралась сделать ему наперекор, но всё не решалась. Ведь он же узнает.

– Узнает? Ну и что ж из того! Ведь это будет после. Поговорит, поговорит день-другой и перестанет.

– Знаешь что, Август, – сказала вдруг фру, – теперь, когда ты мне всё это рассказал, мне уже не кажется, что это трудно, и я непременно так и сделаю.

И они сидели довольные и обсуждали всё тот же вопрос, когда вошёл доктор, – он так и не нашёл мальчиков.

– Ну и дрянь дело! – сказал Август. – Так я на этот раз и не увижу пареньков.

– Разве вы так торопитесь? Вы не можете посидеть ещё немного?

Август: – Я и так пробыл здесь слишком долго. Я как раз собирался на телеграф, когда вы пришли. Все насчёт яхты консула. Я хочу поставить на ней мотор.

– На яхту?

– Да. И это должен быть такой же мотор, какие Вандербильт употребляет на своих рыбацких шхунах.

Август шёл от доктора довольный тем, что отыскал выход из затруднительного положения маленькой фру Эстер. Хорош муж, нечего сказать!

Вот тут как раз аптекарь Хольм и поймал его.

– Знаете что, – сказал Хольм, – я, кажется, сделался владельцем пустыря, принадлежавшего нотариусу. Что вы на это скажете?

– Скажу, что это очень хорошо. Вы хотите строиться?

– Если мне удастся прежде всего заполучить ваших рабочих закончить подвал.

– Это можно будет уладить.

– О, – сказал Хольм, – до чего с вами приятно иметь дело! Может быть, вы согласитесь дойти со мной до гостиницы? Там сидит некто, кто будет очень рад вас видеть.

Они пришли в гостиницу, и Августа приняли очень радушно.

– Как я рада видеть тебя, На-все-руки! – воскликнула при встрече Старая Мать.

Хольм: – Я, кажется, купил пустырь.

– За твоё здоровье! – сказал Вендт.

– И Август одолжит мне своих рабочих.

Старая Мать: – Наверное! С ним так приятно иметь дело.

Она была одета, пожалуй, немного по-праздничному. Август заметил по разным мелочам, что собравшиеся задумали что-то, но не задал вопроса. Он рассмотрел рисунки почтмейстера, все их одобрил, но покачал головой, глядя на так называемый навес. Август был не новичок в этой области, он давным-давно строил дома; этот навес казался ему слишком странным, его надо было подпереть столбами, чтобы он мог держаться.

– Как же нам быть? – спросил Хольм.

– Сломать заднюю стенку и сложить её на метр ближе к центру. Материал есть, придётся оплатить только работу. Возводить столбы тоже будет стоить денег. Выходит одно на одно.

– Вы думаете? Но мне бы не хотелось менять что бы то ни было и, может быть, обидеть этим почтмейстера.

Но у Августа и против этого нашлось средство: заднюю стену рабочие сломают в несколько часов, а когда почтмейстер придёт, то скажут, что они поступили так по незнанию, что не поняли рисунка. Август не улыбался, он держался по-деловому и отнюдь не собирался мешать кому бы то ни было. План почтмейстера одноэтажного дома, все размеры, все это сохранялось, три стены подвала оставались тоже без изменения. Хольм сдался, а Старая Мать сидела и гордилась находчивостью На-все-руки.

– Мы никуда не пойдём, пока не загудит пароход, – сказал Вендт. – Ах, чёрт возьми, я уже говорил об этом. У нас есть ещё время выпить.

Августу стало ясно, что они собираются пойти на пристань не только в качестве зрителей, но чтобы уехать с пароходом. Но он по-прежнему ничего не спрашивал, даже о ране Старой Матери. Она опять выглядела свежей и здоровой. Когда Хольм намекнул было, что ему страшно и он неспокоен, она смеясь возразила ему:

– Но почему же? Пусть они удивляются. А если будет после какое-нибудь недоумение, то мы-то уже будем далеко, и На-все-руки придумает отличное объяснение.

Фру Юлия тоже пришла, но стоит в сторонке. Она не приехала сюда на автомобиле, хотя и нуждается в этом, но чтобы не возбудить подозрения, она шла пешком от самой усадьбы. Заметив друг друга, обе дамы всплёскивают руками и делают вид, что поражены. Потом они обе смеются и много раз кивают друг другу. Вдруг появляется консул:

– Что такое? – восклицает он. – Каким образом ты здесь, Юлия?

– Уж очень хорошая погода.

– Как это неосторожно с твоей стороны! И мама здесь? Вы кого-нибудь провожаете?

Да, она кого-то провожает.

Пароход сдал почту и приготовился к отплытию. С Севера не было никаких товаров и лососину не отправляют на Юг. Вдруг Старая Мать всходит на борт и исчезает в кают-компании. Немного погодя оба господина следуют за ней.

Консул замечает Августа и подзывает его к себе, говорит, что ему очень некогда, и просит отвезти домой обеих дам. Но вряд ли консул уж так занят; просто он хочет, чтобы пассажиры на борту думали, что у него есть шофёр!

– На-все-руки, отвезите, пожалуйста, домой моих дам. Ну, а где же мать?

– Она, кажется, на пароходе, – отвечает фру Юлия.

– На пароходе? Но ведь сняли трапы. Или она уезжает?

– Похоже на то.

– На-все-руки, она ничего тебе не сказала?

На-все-руки бормочет:

– Небольшая прогулка по морю, так, пустяки...

– Ну пойдём, Юлия. Я, пожалуй, уж сам отвезу тебя домой. Вы поедете с нами, На-все-руки?

– Спасибо, но у меня дело, маленькое дело в Южной деревне, я должен видеть одного человека.

XXIX

Тут стали развёртываться события, одно за другим.

Прогулка пешком на пристань оказалась чрезвычайно полезной фру Юлии: эта «благословенная в жёнах» к утру почувствовала себя несколько странно, а когда солнце встало, она в пятый раз стала матерью. Родилась третья девочка.

– Так оно и должно быть! – сказал Август, услыхав эту новость, И он высказался насчёт благословения божия и насчёт цветов в вертограде.

А консул в одних чулках пробрался к матери и дочери, поглядел на них, с бесконечной осторожностью спросил об их здоровье, сел на край кровати и растрогался.

– Какой ты молодец, Юлия! – сказал он, совершенно так же, как говорил все предыдущие четыре раза.

И он рассказал, что только что получил письмо от англичанина: он приедет через неделю или немного позже.

– Но я не знаю, как нам быть, – сказал консул.

– Как нам быть? – переспросила фру.

– Да, ты же ведь лежишь.

– Ха-ха-ха!

– Тут не над чем смеяться. Я, наоборот, теряю голову.

– Я-то тут при чем?

– Ты же знала, что он приедет.

– Ха-ха! Не смеши меня, пожалуйста, а то я разбужу её.

Хуже всего, что и Старой Матери не было дома.

– И куда это чёрт понёс её как раз теперь? – спросил он. – И этот противный На-все-руки тоже что-то знает и не хочет сказать. Вы все с ума посходили.

Они решили вызвать по телефону Марну, которая была у своей сестры фру Кнофф в Хельгеланде.

– Впрочем, и это тоже не нужно, – сказала фру Юлия. – Через неделю я встану, всё будет хорошо.

Тут он начал шутить, что она ни с кем не хочет делить англичанина, и опять рассмешил её. Она была до того слаба, что смеялась всякому пустяку.

– Ты бы могла дать Марне возможность воспользоваться этим случаем, – сказал он.

– Ха-ха! Ступай, Гордон, а не то я позвоню!

Что же делать, Гордон ушёл, и на этот раз ему по-настоящему стало некогда. После обеда пришёл редактор и директор банка Давидсен с ключами от банка и объявил, что он отказывается ют директорства.

Консул положил перо и, как всегда, показал себя джентльменом:

– Итак, вы отказываетесь?

– Да, немедленно. Ни одного дня больше!

– Вы бы присели, Давидсен. Что же вам так не нравится?

– Август, – сказал он. – Его закупка овец.

– Н-да, – сказал консул и подождал. – Уж эти овцы!

– Потому что я не желаю больше вести расчёты по его книжке.

– Н-да, я вас понимаю.

– Сегодня он пришёл опять за деньгами, за тысячами, – рассказывал Давидсен. – Я обратил его внимание на устав, но на это он только засмеялся и отвечал: «Скоро будет ещё хуже, потому что я по телеграфу заказал мотор для яхты».

Консул: – Для моей яхты?! Я об этом его не просил.

– Я дал ему тысячу, – сказал Давидсен, – но он на это обиделся и сказал, что это пустяк. «Я не дам вам больше ни одного эре, – сказал я, – а завтра меня здесь не будет».

– Он превысил открытый ему счёт? – спросил консул.

– Нет, но он истратил почти всё. Осталось всего несколько тысяч.

– Всё это чрезвычайно грустно.

– Я глубоко сожалею, что поместил в газете заметку о пастбище, – сказал Давидсен. – Может быть, она и толкнула его на эту бессмысленную трату. Право, не знаю.

Консул не глядел на это так мрачно.

– Он ловкий парень, – сказал он. – Кто знает, к чему он всё это клонит. А деньги как были его, так его и останутся.

– Я не выдам ему больше ни одного эре, – продолжал настаивать Давидсен.

– Но оттого, что кто-нибудь другой это сделает, ничто не изменится.

– Нет, но я не могу поступать против совести.

Консул думал долго, моргал глазами и взвешивал.

– Но ведь не намерены же вы оставить банк навсегда?

– В том-то и дело, что намерен. Вы совершенно точно меня поняли, господин консул. Я положил ключи к вам на конторку.

Консул опять подумал.

– Вы отклоняете от себя и от своего семейства значительный доход, Давидсен.

– Я это знаю, – сказал Давидсен.

– Несколько тысяч.

– Да. Но я не гожусь для таких дел, и мои домашние это давно поняли. Правда, они купили себе кое-что из одежды за эти недели, хватит с них и этого. Мы не привыкли к крупным доходам, наше семейство скромное.

Консул задумался в третий раз и понял, что всё равно у него ничего не выйдет.

– Но ведь эти ключи в сущности нужно сдать совсем не мне. Это меня не касается. Председатель правления у нас судья.

– Это так, – сказал Давидсен. – Но я с тем условием и принял эту должность, что в любое время могу отказаться от неё. Я прошу разрешения оставить ключи в ваших руках и отныне считать себя свободным человеком. Жалко только, что вам пришлось возиться со мной и обучать меня науке, в области которой я не принёс никакой пользы...

«Речь его всё больше и больше становится похожа на его газету», – подумал, вероятно, консул, когда Давидсен ушёл. Странный в сущности человек и странное семейство! В наше время они прислушивались к внутреннему голосу, имели странность, называемую совестью. Они купили себе немного одежды и были уже довольны. Консул ничего не слыхал об этом в своих заграничных школах, но тем не менее совесть существовала.

Он опять задумался. Пожалуй, он говорил сегодня с честным и добрым человеком, и ему, как человеку и как джентльмену, импонировали и честность и доброта. Может быть, Юлия найдёт что-нибудь для фру Давидсен, не поношенное платье, конечно, а что-нибудь со склада, – зимнее пальто, например, – «пожалуйста, возьмите, мы с великой радостью...»

Но чёрт возьми, завтра ему уже, вероятно, придётся иметь дело с На-все-руки. Странно, что он не пришёл сегодня же. Гордон Тидеман был крупный человек и достаточно тонкий, но он не любил несогласий, столкновений и прочей неурядицы. Если На-все-руки придёт завтра и будет жаловаться на Давидсена, консул предпочтёт провалиться сквозь землю.

И потом эти ключи на конторке, – какое он имеет к ним отношение? Рассерженный и раздражённый, что случалось с ним редко, он подошёл к автомобилю, положил ключи на заднее сиденье и повёз их к судье, как будто бы они были пассажиры.

Но тут вмешался случай и всё перепутал. Консул сам отправился к Августу, ему было чрезвычайно некогда, он торопился и был краток:

– Приезжает англичанин. Будут ли загородки готовы через неделю?

– Мы над ними работаем, – ответил Август

– Да, но будут ли они готовы через неделю?

– Мы постараемся.

– Ну и отлично! – сказал консул и ушёл. Ему удалось отпарировать жалобу Августа.

Да и Августу было теперь не до этого. Иёрн Матильдесен примчался с Овечьей горы с важным известием: нет, волков не появлялось, и ни одна овца не заблудилась и не упала в пропасть, но только он не может принять больше ни одной овцы.

Август разинул рот.

Иёрн был бы рад, видит бог, но больше совершенно невозможно прокормить на горе. Это Вальборг прислала его сказать об этом, а Вальборг ухаживает за овцами с ранних лет. Скоро овечье стадо растянется на целую милю, а овцы, которых прислали сегодня, худы и нуждаются в корме. Поэтому пусть Август извинит его, что он приходит с таким дурным известием.

Август думал долго и наконец спросил:

– Что, у тебя уже есть пятьдесят раз двадцать овец?

– Пятьдесят семь по двадцати без трех, – отвечал Иёрн.

– Ну что ж, тогда придётся приостановить покупку.

– Больше овец не будет?

– Нет.

– Я так и думал! – воскликнул Иёрн. – Я знал, что стоит только поговорить с вами...

– Да, у нас нет другого выхода, – согласился Август. И он сделал вид, что сильно задет этим известием: он закачал головой, стал тяжело дышать и схватился за грудь. Но в глубине души, может быть, он вовсе уж не так огорчался тем, что необходимо кончить закупку овец; теперь у него было более тысячи голов, круглым счётом, а в разговоре с другими – две тысячи. Для северной Норвегии такое количество было прямо-таки баснословным. Вряд ли у Кольдевина было их столько, а у Виллаца Хольмсена никак не могло быть более двух тысяч. К тому же, что же ему оставалось делать, как не подчиниться обстоятельствам? Гора была слишком мала, она не годилась для деятельности широкого размаха. Что представляет собой одна несчастная миля по сравнению с десятью милями? Кроме того, директор банка Давидсен показал ему вчера статью устава, не предвещавшую ничего хорошего, а в кармане у него была лишь одна жалкая тысяча. Да, как он сам сказал, у него не было другого выхода.

И кто знает, может быть счастье ещё раз «улыбнётся» ему, как было написано па лотерейных билетах. У него ведь было столько шансов.

– Это всё, что ты хотел мне сказать, Иёрн?

– Да. Так, значит, овец больше не будет? Август кивнул головой и ушёл.

Он решил немедленно прекратить скупку овец. И на кой чёрт этот миляга Гендрик купил этих семь раз по двадцати овец сверх тысячи?! То есть он хотел сказать: сверх двух тысяч. Эти семь раз двадцать не округляли ведь никакого числа и были брошенные деньги.

Уж не сбегать ли ему в Южную деревню сейчас же? Впрочем, нет, в этом нет никакой необходимости. К лешему всю деревню! Август ни в коем случае не был подавлен. Первым делом он разузнал часы приёма почтмейстера, а затем отправился на горную дорогу к своим рабочим. Они буравили дыры в скале; работа эта требовала много времени: так как заострённые железные прутья были диаметром в пять сантиметров, то и дыры приходилось делать того же размера.

– Не можете ли вы в течение недели поставить эти загородки? – спросил Август.

– Мы стараемся, – ответил Больдеман.

– Через неделю все будет готово? – повторил Август. Больдеман и его товарищи поговорили друг с другом, посоветовались, взвесили.

– Будет, пожалуй, трудновато.

– Консулу очень бы хотелось, чтобы они были готовы в течение недели, – сказал Август. – Он ждёт важного лорда из Англии.

– Мы не смеем обещать, ведь один день не рабочий – воскресенье.

– А если вы будете работать в сверхурочное время по двойной расценке?

– Ну что ж, это можно, – отвечали они.

– Ну, так и порешим. А теперь потолкуем о другом важном деле, – сказал Август. – Мне бы нужно было сломать заднюю стену подвала у нотариуса.

– Вот как! Стену подвала у Головы-трубой? Что же, он хочет заплатить?

– Да, аптекарь купил пустырь, а он-то уж заплатит, в этом не сомневайтесь.

– Как?! Аптекарь? – воскликнули они. – Аптекарь купил пустырь? Когда же он успел? Редкий, необыкновенный человек. Так, значит, он купил пустырь? Нам случалось не раз заходить в аптеку, и он всегда нам помогал. Помнишь, Больдеман, он дал тебе однажды даже две бутылки?

– Я бы мог получить четыре, – ответил Больдеман.

Август: – Можете вы сломать эту стену сегодня после обеда, от трёх до шести?

На это они отрицательно покачали головой:

– В три часа? Нет.

– Можете вы сломать её в пять часов?

– Это возможно.

– Отлично, – сказал Август. – Это нужно сделать завтра, от восьми до часу. Вы меня поняли?

Да, они отлично поняли и часы, и всё остальное. Нужно было здорово поработать, чтобы в течение пяти часов сломать стену, хотя, может быть, она ещё не успела как следует застыть и превратиться в камень; тогда это значительно облегчит дело. Они несколько раз возвращались к этому вопросу и пришли к тому заключению, что нет на земле такой вещи, которой бы они не сделали для аптекаря, этого превосходного, совершенно необыкновенного человека...

Август пошёл в Южную деревню. Он шёл туда по делу, он нёс с собой новость: судьба мешала ему развивать дальше его деятельность. Теперь он шёл главным образом за ответом; пусть она не удивляется, – он ждал достаточно долго.

Как всегда, Тобиас и жена его вышли к нему навстречу и пригласили его войти, но Корнелии не было в избе. Мальчик Маттис сообщил, что он совсем недавно видел Корнелию на соседнем дворе, где Гендрик обучал её кататься на велосипеде.

Ага! Август был доволен: это доказывало, что ему удалось отвлечь её от Беньямина. Он протянул Маттису крону и сказал:

– Пойди, приведи их.

Прошло довольно много времени, прежде чем они пришли. Август сидел молча, опираясь обеими руками на трость, ему не хотелось сообщать новость одним старикам. Они въехали во двор на велосипеде, Корнелия сидела сзади. Они здорово злоупотребляли дорогой машиной, – двое взрослых людей по неровной дороге. Но он ничего не сказал на это: маленькая Корнелия была легка и тонка, её слишком плохо кормили всю её жизнь.

– А я ждал тебя, Гендрик, – сказал он.

– Как-так? – спросил Гендрик. – Мне хватит денег на весь завтрашний день.

– Но ведь у меня может быть и другое распоряжение.

Август обернулся к Корнелии и спросил её, любит ли она кататься.

– Да, – сказала она, – это ужасно весело, и потом Гендрик уж очень хорошо учит.

– Я подарю тебе дамский велосипед, – сказал он. – А что ты дашь мне за это?

– Мне нечего дать вам.

– А то, о чём я говорил с тобой прошлый раз?

– Он ни о чём не говорил со мной, Гендрик, – сказала она и покраснела.

Какое отношение имел к этому Гендрик? Но, чёрт возьми, они уже обменивались друг с другом загоревшимися взглядами. Да, он уже, никак, опять пользовался её милостями: велосипед и его высокая должность скупщика овец поразили её. Всё это имело крайне подозрительный вид.

Август объявил наконец свою новость, он сказал:

– Я не покупаю больше овец, Гендрик.

Все в избе разинули рты, а Гендрик воскликнул:

– Как же так?!

– Да, ты, вероятно, думал, что это будет продолжаться вечно, но этому наступил конец.

– Гм! – сказал Тобиас, – как же это может быть? Простите, что я спрашиваю.

– Дело в том, – объяснил Август, – что на горе не хватает больше корма для овец. Иёрн Матильдесен и Вальборг прибегали и предупредили меня. Ни одной овцы больше.

– Вот уж несчастье, так несчастье! – посочувствовал Тобиас.

Август очень неодобрительно отозвался о горе, здорово пробрал её: дрянная гора, пастбище всего лишь с милю, корма хватает всего лишь нескольким овцам, никуда это не годится! Ему бы ни в коем случае не следовало покидать Гардангерское плоскогорье. Когда-то там у него было тридцать тысяч овец. Пастбище простиралось на десять миль, и у него служило пятьдесят пастухов.

Опять он назвал эти крупные цифры, всё это было выше их понимания.

Гендрик, подавленный, спросил:

– Значит, мне больше не покупать овец?

– Нет, ты же слышишь. И потом, каких это овец ты прислал сегодня, одна кожа да кости! Ты нехорошо поступил.

Корнелия вмешалась:

– Не мог же Гендрик рассматривать каждую овцу, которую он покупал.

– Удивительно, до чего ты сдружилась с этим Гендриком! – сказал ей Август и ещё раз заставил её покраснеть.

О, до чего всё выходило не так, как ему хотелось! Вот теперь они у него на глазах занялись любовью.

– Давай-ка я послушаю, Маттис, многому ли ты выучился по части музыки за это время, – сказал он, чтобы окончательно не пасть духом.

Маттис ничему не выучился, но он принёс гармонику и положил её Августу на колени. Какая хитрость! Это – чтобы заставить его играть! Но разве у него было подходящее настроение, разве довелось ему испытать живую радость, целовать кого-нибудь? Он положил трость на стол и стал перебирать клавиши. Он был мастером в своё время, но клавишей было много, четыре двойных ряда, а его пальцы от старости потеряли гибкость.

И вдруг с отчаяния, потеряв голову, он стал играть песнь о девушке, потонувшей в море, и запел.

Опять все разинули рты: они этого не ожидала, они ничего не ждали, и уж меньше всего, что он запоёт, но он запел. Только бы он не пел! И не оттого, чтобы это как-нибудь портило музыку, но уж очень было неуместно для старого человека: он делался похож на карикатуру, нависшие усы так жалостно дрожали.

Все немного смутились. Он увлекательно играл длинные строфы, играл трогательно и на все лады, удачно вставит между каждой музыкальной фразой несколько звучных аккордов; этим в своё время он славился повсюду. Но старец, который поёт, эти усы, водянистые глаза, вся фигура...