Текст книги "А жизнь идет..."

Автор книги: Кнут Гамсун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

XIX

Аптекарь Хольм вошёл однажды к почтмейстерше, поклонился ей и сказал:

– Благодарю вас, я поживаю хорошо. А вы?

Фру со смехом взглянула на него и ответила:

– Вы обезьяна.

Хольм: – Согласен. И сказал-то я так только для того, чтобы отклонить ваше бешенство по поводу моего долгого отсутствия. Впрочем, я вру, что мне хорошо. А вам?

Фру внимательно поглядела на него:

– Вот как? Вы опять заходили в гостиницу к Вендту?

– Немножко, совсем капельку. Но у меня столько неприятностей! Так, например, я никак не могу развязаться с проклятой вдовой Солмунда.

– Вдовой Солмунда? – припоминает почтмейстерша и качает головой.

– Та самая, которую мне пришлось перевести на социальное обеспечение, потому что я не мог дольше кормить её и детей.

– Что с ней такое?

– Да вот иду я один самым невинным образом по Северной деревне, как вдруг появляется вдова. Она подкараулила меня, она ломает руки и утирает слезы: не могу ли я помочь ей? если б я только знал, как она нуждается! С того самого дня я ни разу не был в Северной деревне. Есть что-то мрачное в ней, вы не находите? Что-то обречённое. Насколько приветливее и привольнее в Южной деревне! Не правда ли? Там нет этого мрака и печали.

– Но ведь вы же ходите по новой дороге консула? – говорит фру.

Хольм сразу не знает, что сказать:

– Да, но сейчас я говорю о Южной деревне. Из этих двух деревень я предпочитаю Южную. В Южной деревне я могу гулять спокойно: вдова Солмунда там не живёт, а когда по вечерам возвращаюсь домой, я слышу божественный призыв Гины из Рутена.

– Мне так и не удалось услыхать этот призыв.

– Но сегодня – Господи, помоги мне! – вдова Солмунда вторглась ко мне в аптеку, – продолжал Хольм. – В аптеку! Вот почему я пришёл сюда. Она в ужасном состоянии и не знает, как ей быть, а причина её ужасной бедности и того что у неё ничего нет, – социальное обеспечение. Но и это, пожалуй, не главная беда, а так, обычная; конечно, и она и дети получают слишком мало еды, и мало кофе, и патоки, и соли, и тмина, но особенно плохо дело обстоит с одеждой. Никакой обуви, никакого белья, и очень мало постельного белья. Она подняла платье, чтобы показать мне, что внизу у неё ничего нет, а сверху лишь тоненькое ситцевое тряпьё. Она предлагала мне пойти с ней домой и поглядеть на постельное бельё, но потом застыдилась и сказала, что неловко просить меня об этом. «Да я ничего в этом не понимаю». – «Как же, не понимаете! Конечно, понимаете». Во всяком случае, я должен сопровождать её в социальное обеспечение. На это я согласился. Женщина в своём ситце шла и стучала зубами от холода, потому что сегодня ведь прохладно. Но мы прогулялись напрасно. «Об одежде, белье не может быть и речи». И вообще нужда её так обычна, что чиновник только головой покачал. Хольм остановился и поглядел на фру.

– Ну?

Хольм: – Да, дело в том, что вдова Солмунда принесёт завтра своё постельное бельё в аптеку.

– Да неужели?

– Да, она непременно хочет мне показать его.

– Но, в сущности, какое вы имеете отношение к этому? – спросила фру.

– Никакого. Вот разве то, что я состою членом санитарного надзора или что-то в этом роде.

– Всё это совершенно невероятно.

– Не правда ли? Она обещала, что принесёт всё, завяжет вещи в узел и притащит.

– Над этим и смеяться, и плакать хочется за раз.

– Я не смеялся и не плакал, но я в отчаянии. Первым делом я выпил виски с содовой водой в гостинице у Вендта, а так как это не помогло, то я прибегнул к средству, о котором слыхал давно: я выпил вдвойне. И потом пошёл сюда.

– А что вам здесь надо? – спросила фру.

Хольм: – Вы спрашиваете об этом человека, который положил голову на плаху?!

– Ха-ха-ха! А разве вы не можете послать к вдове лаборанта и запретить ей приносить вам постельное бельё?

Хольм: – Пожалуй, я мог бы это сделать. Но как раз сейчас я засадил лаборанта за пасьянс, который никак не выходил у меня. Это отнимет у него весь день.

– Вы, верно, все пьяные в этой вашей аптеке, – сказала фру.

– Кроме фармацевта. Да и вообще никто не пьян. Но если пасьянс упорно не желает выходить, то приходится его перекладывать и перекладывать без конца. Это настоящее наказание; иногда бывает, что бьёт четыре часа ночи, а вы всё сидите и раскладываете. Вообще этот год был крайне тяжёлый в отношении пасьянсов.

– Пасьянсы! – с презрением сказала фру.

Хольм: – Да, но у меня есть ещё и кошка.

– Кошка? Фу, гадость!

– Нехорошо так говорить, фру. Кошка эта живёт у меня уже несколько лет, и я не нахожу, чтобы она оказывала на меня дурное влияние.

– Вы шут гороховый! А вдова ваша придёт, значит, с постелью завтра?

– Нет, к счастью, она этого не сделает, – ответил Хольм. – Всё это я выдумал, чтобы казаться интересным. И вы этому не верьте. Но вдова Солмунда прямо-таки виснет на мне, была и в аптеке, и я никогда не разделаюсь с ней из-за нехватки платьев у неё и у детей. Это всё правда.

– Поэтому вы и пришли ко мне? У меня тоже немногим больше того, что на мне.

Хольм: – У меня также. Да, но у меня идея, то есть я хочу сказать, что меня осенило свыше: вдова Солмунда и её дети, без сомнения, раздеты, и теперь осенью им слишком холодно в ситцевых платьях. Не устроить ли нам что-нибудь вроде вечера в их пользу?

– Пожалуй, можно устроить, – сказала фру.

Хольм развил свою мысль: почтмейстерша будет играть, он сам побренчит на гитаре, Гина из Рутена будет петь, а Карел из Рутена споёт под аккомпанемент гармоники. Впрочем, не так важно, какая будет программа, главное – заполучить публику; а Хольм был уверен, что публика соберётся. Придётся снять, конечно, самое большое и лучшее помещение в городе – кино.

Они стали составлять план. Хольм решил взять на себя все хлопоты по устройству. Теперь публика: прежде всего все консульские, весь дом и лавка, потом семья доктора, семья священника, ленсмана, окружного судьи, почтмейстер с женой, Голова-трубой с женой, телеграфисты, учителя, – сколько всего? Затем торговцы из лавчонок, дорожные рабочие, шкипер Ольсен с семьёй, вся гостиница с обслуживающим персоналом и, может быть, гости, – ну, и все деревенские. «Сегельфосские известия» напечатают шикарное воззвание; билет будет стоить крону, валовой сбор... Сколько у нас вышло?

– Пятьдесят человек, – подсчитала фру.

Хольм: – Сто, тысяча! – Начинает пересчитывать: – Голова-трубой – двое...

Фру умоляющим голосом:

– Не надо!

Молчание.

Они перешли на болтовню о личных делах, и часто нельзя было понять, шутят ли они, или говорят серьёзно. Они оба были одинаково двусмысленны в этом хитросплетении из шуток, полуобманов, остроумия и флирта. Удивительно, что они так долго играли огнём и не доигрались до пожара. Но они даже и не остерегались огня: всё это были лишь одни упражнения, они не загорались.

Хольм: – Вы сказали, горная дорога...

– Не хотите ли стакан портвейна? – спросила она.

– Вы очень заинтересованы в том, что я сейчас открою вам.

– Да, я слыхала, будто вы собираетесь погубить себя.

– Неужели? Я не знаю, собираюсь ли я погубить себя. Но раз уж между вами и мною всё кончено...

– Разве кончено? – спросила фру.

– Да, бедная вы!

– А как же устроилось ваше дело с Марной? – спросила она.

– С Марной? – повторил Хольм и задумался. – Нет, там я не имел успеха.

– Вероятно, вы недостаточно старались.

– Нет, очень старался. Я даже делал пробор на затылке,

– Подумайте! И всё-таки ничего не вышло.

– Трагедия! – сказал Хольм. – И эта дама уехала теперь в Будё, чтобы ухаживать там за дорожным рабочим, который лежит в больнице.

– Из христианской любви.

– Нет, из противоположных побуждений, насколько я слышал.

– А что же противоположно христианской любви?

– Мирская любовь, я думаю. Та самая мирская любовь, которую я испытывал к вам, пока всё между нами не кончилось.

Фру: – Раз кончилось, так уж теперь ничего не поделаешь. Но вы пришли к этому решению без меня, аптекарь Хольм.

– Это чёрт знает что! – сказал аптекарь. – Неужели я поступил опрометчиво?

– Уж не знаю, – отвечала фру.

– Вы сказали однажды, что вы предпочитаете мне вашего мужа.

– Ещё бы, конечно, предпочитаю!

– Вот видите! И потом, на что бы мы стали существовать?

– А разве аптеки не хватает?

– Нет, – сказал Хольм и покачал головой.

– На что же вы живёте теперь?

Хольм вынул из жилетного кармана чек, повертел им в воздухе и сказал:

– На что я живу теперь? Отчасти на такие бумажки. Иными словами – на подкрепления из отчего дома.

– Которые прекратятся, когда вы женитесь?

– Дорогая моя, может быть, и не прекратятся, а наоборот, увеличатся. Но с моей стороны несколько подло продолжать принимать их. Вы не находите?

– Да, но на что будете вы жить с... я хочу сказать: когда вы женитесь на...

– О, с ней это совсем другое дело! Мы уже говорили об этом. Она молодец. Во-первых, у неё опыт, а во-вторых, она такая от рождения. Чудесный человек, скажу я вам.

– Вы влюблены?

– Больше того: я люблю её. И кроме того, ведь надо же когда-нибудь жениться.

– Она согласна?

– Да.

После непродолжительного молчания фру говорит осторожно:

– Но всё-таки, подумали ли вы обо всём, вместе взятом? По-моему, вы всё-таки губите себя.

– О чём – вместе взятом, фру?

– Если вы не рассердитесь на меня, то я скажу, пожалуй. Об её отношениях. Вы поняли меня?

Хольм сделал руками отстраняющий жест:

– У меня нет буржуазных предрассудков, если вы целитесь в этом направлении.

– Я не целюсь ни в каком направлении, – отвечает фру. – Мне вы не нужны. Но ваш случай является для меня загадкой. Каким образом вообще началась вся эта ваша история с ней?

– Судьба! – сказал Хольм.

– А разве она не слишком... я хочу сказать...

– Нет, – отвечал Хольм, – мы одних лет.

– Сколько же ей лет, по её словам?

– Семьдесят. Но помимо моложавости у неё есть нечто, выгодно отличающее её от женщин, которым ужасно хочется быть возможно моложе.

– Благодарю вас!

– Это – её полнейшая естественность и человечность, как внутренняя, так и внешняя, свежесть, чувственность, нежность, которых она не скрывает. Я не видал ничего подобного. Вы её знаете?

– Чуть-чуть.

– Я-то её знаю, – сказал Хольм. – Нос немножко с горбинкой, глаза зеленоватые и становятся маленькими и влажными, когда она смеётся, большой, но тонко очерченный рот, чудесный, губы коричневые и полные...

– Я же говорю вам, что почти не знаю её.

– Высокая грудь, полные губы...

– Ещё раз...

– Жадный рот, волосы, – совершенно не к чему столько волос одному человеку, – но рот...

– Так, так! Знаете, что я вам скажу, – говорит вдруг фру деланно оживлённым тоном. – Карел из Рутена здорово выучился играть на вашей гитаре.

Хольм даже привскочил:

– Неужели? Карел из Рутена? Ну да, весь дом у них музыкален. Вы предложили мне стакан портвейна, фру?

– Простите меня, но только в шутку. На самом деле у нас нет средств иметь портвейн. А вы поверили?

– Пожалуй, что нет. Простите. Это хорошо, что я оставил у него свою гитару. У Карела, я хочу сказать. Как же вы узнали, что он выучился играть?

– Мы с мужем ходили в Рутен.

– Без меня! – сказал Хольм.

– Да, но без всякого дурного умысла. У моего мужа было там дело. Он помог Карелу получить какие-то деньги из общественной помощи, чтобы осушить на них пруд.

– Ваш муж это сделал?

– Да. И Карел был так этим доволен, что бросил работу и сыграл нам на гитаре.

– Чёрт знает что за молодчина этот ваш муж, раз ему так легко дают деньги!

– Да, и ему пришлось идти не дальше, как в земельное управление, в самой деревне. Конечно, муж мой умный и дельный человек. А вы в этом сомневались?

Хольм улыбнулся.

– Если б между нами было всё как прежде, я сказал бы что я тоже умный и дельный человек.

Фру тоже улыбнулась.

– А я, если б между нами было всё как прежде, из страха потерять вас согласилась бы с вами.

– А теперь?

– Ну, а теперь я могу только сказать, что вы человек, способный лишь к замысловатой болтовне.

– Чёрт знает что! – сказал Хольм. – К замысловатой болтовне?

– Да, с такой жалкой соучастницей, как я, например. Мы оба до того пусты! До самого дна.

Хольм: – После этого мне не остаётся ничего другого, как...

Фру оборвала его:

– Боже мой, избавьте меня от дальнейшего! Я не хочу больше слушать эту болтовню.

– Может, вы хотите, чтобы я молчал? Прикажите.

– Вы могли бы наклонить голову и сказать, что теперь вы понимаете, почему и вам предпочитаю своего мужа.

Хольм внимательно поглядел на неё.

– А в этом нет немного ревности?

– Не знаю, – отвечала фру.

Хольм встал, чтобы идти.

– Будем немного более снисходительны к самим себе, фру. Никто не может быть иным, чем он есть. Аптекарь Хольм ничто, но он таков, он – на иной манер, чем почтмейстер Гаген. И он прощает себе это. Мы говорили о вас и о другой даме, – болтали, если хотите. Вы и она непохожи друг на друга, но обе вы кое-что.

Фру вскочила.

– Я вовсе не хочу, чтобы меня сравнивали с ней!

Хольм побледнел, глаза его стали жёсткими, и он сказал:

– Будьте снисходительны к самой себе, фру Гаген. Простите себе, что вы значите меньше, чем кто-то другой.

Аптекарь Хольм отправился со своим чеком в банк. Там стоял консул и разговаривал с директором банка, нотариусом Петерсеном. Они вели серьёзный разговор и изредка упоминали о шестидесяти тысячах. Вначале консул воспринял это как шутку, но он не улыбнулся шутке, наоборот, нахмуренный лоб его посадил «Голову-трубой» на место. Никто не должен был шутить, разговаривая с ним, – это была особенность его характера.

– Шестьдесят тысяч.

Тут было что-то неладное, в корне неправильное, и консул сказал:

– Я попрошу вас извинить меня, но мы с вами не можем тратить время на такие шутки.

– Это не шутка, – сказал Петерсен.

Консула Гордона Тидемана учили когда-то, что джентльмену не годится поступать опрометчиво и что он должен дать противнику время опомниться. Он помолчал немного, но поджал губы и глаза его стали колючими.

– Но это же пустяк для вас, господин консул, – сказал Петерсен. – У вас, вероятно, есть деньги кроме тех, которые вам должны кругом, и я был бы счастлив, если бы вы разрешили мне потребовать эти долги от вашего имени.

– Извините, – прервал его консул, – но мне кажется, что вы перешли границы дела.

– И кроме того, у вас есть ещё столько всего другого, – продолжал Петерсен. – Я желал бы быть на вашем месте! – Он решительно протянул руку, чтобы взять у аптекаря чек и оплатить его.

Но тут терпение консула лопнуло, его глаза стали острыми, как буравчики, и он сказал:

– Извините, но сначала кончите дело со мной.

– Хорошо, – сказал Петерсен, – хорошо. Но вы могли бы просмотреть книги и здесь.

– Вы очень любезны. Но мне нужна выписка. Когда я смогу получить её?

– Я потороплю кассира.

– Спасибо. За все годы со смерти моего отца.

– Что?! – вздрогнув, спросил нотариус.

– С того момента, как я принял дело.

– Это же колоссальная работа! Вы не можете этого требовать. Я даже не знаю, обязан ли банковский персонал выполнять такую работу.

– Может быть, вы предпочитаете, чтобы счета были пересмотрены судебным порядком?

– Судебным порядком? – улыбнулся нотариус. – Это сложная история.

– И мне вовсе не весело упоминать об этом.

– Вы же получали ваши конто из года в год. И вдруг они неправильно составлены! Самое лучшее – созвать правление банка.

– Против этого я ничего не имею.

Нотариус опять улыбнулся:

– Даже если б вы были против, господин консул.

– Вот как, вы хотите разговаривать в таком тоне? – спросил Гордон Тидеман.

– Теперь вам тон не нравится! Вы такой важный, вы приходите к старому нотариусу и говорите ему о судебном порядке.

– Извините, если мне ещё раз придётся говорить о том же!

– Говорите, сколько вам угодно! – грубо сказал нотариус. – Вы получали ваши конто каждый год, счета просмотрены; тоже за каждый год.

Консул кивнул головой:

– Да, я знаю, что вы проверяли счета ещё прежде, чем стали директором банка. Был ли у вас знающий помощник за все эти годы?

– Я сам достаточно сведущ.

– Я надеюсь. Но вот вы заявляете вдруг о никогда неслыханном доселе долге моего отца, то есть о чём-то, чего ваша ревизия не обнаруживала до сих пор.

– Да, потому что на этот раз я считал с большей вдумчивостью, в чём не откажет мне никакой суд. А ревизией занимался не я один, и может быть, я несколько слепо доверял своему помощнику.

Гордон Тидеман только плечами пожал.

– И всё-таки вы только что ссылались на ревизию? Вы сами не замечаете, что запутались вконец, господин нотариус.

– Я? Никогда, ничего подобного...

– А я боюсь, что да, – сказал консул.

Непродолжительное молчание. Нотариус думал, моргал под очками глазами и думал. Он здорово присмирел и сказал:

– Разве стоит придавать этому такое значение? Если мы сделали ошибку, то мы, конечно, её исправим.

Консул кратко:

– Да, вы её исправите. Мне кажется, здесь только что был аптекарь?

– Он вышел, вот я вижу его прогуливающимся снаружи.

Консул открыл дверь, пригласил аптекаря войти и усиленно перед ним извинился.

Аптекарь: – Ах, дорогой мой, какие пустяки! У меня-то ведь крошечное дело. Речь идёт не о таких суммах, о которых только что разговаривали господа! – И он передал свой чек для оплаты.

– Итак, господин директор банка, вы поторопитесь передать мне мой контокоррент? – спросил консул и собрался уйти.

– Поторопитесь, говорите вы? Но если созывать правление, то на это уйдёт время. Зато годовой контокоррент вы можете получить хоть завтра.

– Моё конто записано в немногих отделах на каждый год, поэтому выписать его недолго. Я должен видеть, с какого года вы начали присчитывать эту фиктивную сумму в шестьдесят тысяч.

– Это я могу сказать вам и сейчас, – отвечал директор банка. – Эти шестьдесят тысяч внесены в счёт с этого года, – конечно, с процентами за все прошлые годы.

– Благодарю вас. В таком случае пока мне нужен только годовой контокоррент. И я буду иметь его завтра?

– Да.

Консул Гордон Тидеман поклонился обоим господам и вышел.

Нотариус Петерсен слишком поздно сообразил, что аптекаря позвали, пожалуй, в качестве свидетеля.

– Да, теперь вам плохо придётся! – сказал Хольм.

– Нет, это ему плохо придётся, – отвечал нотариус.

– Я всегда слыхал про этого человека, что если он силён в чем-нибудь, то это в счёте.

– Считать-то я тоже умею.

– Вам придётся напрячь все свои силы, – сказал Хольм. Он подошёл к кассе и получил деньги. – Да, кстати, вы ведь председатель киноправления? Не одолжите ли вы нам как-нибудь на вечер ваше здание?

– Выбирайте любой вечер, кроме субботы.

– Отлично. Это будет небольшой концерт в пользу бедного семейства.

– Тридцать крон, – сказал нотариус. – Какой же вечер вы хотите? – спросил он и схватился за календарь.

Xольм: – Вы меня не так поняли. Это делается с благотворительной целью, и мы не можем платить.

– С благотворительной или нет, это безразлично. У нас только что были крупные расходы по починке пола в зале, нам надо спасать, что ещё можно спасти. Тридцать крон – это очень дёшево. Какой же вечер?

– Воскресенье, – ответил Хольм. С бледным лицом он заплатил тридцать крон и. попросил дать ему квитанцию.

– Квитанцию? Я никогда не давал квитанций на такие вещи прежде.

– Это на тот случай, если вас застрелят в течение недели, и с меня потребуют уплаты опять.

Хольм получил квитанцию и ушёл.

Он направился в «Сегельфосские известия» и поговорил с редактором Давидсеном об афишах, – красивые афиши для расклейки на домах и столбах, штук пятнадцать-двадцать; текст следующий: «Вечер развлечений, место, время. Билеты и программы продаются при входе».

Они поговорил об участниках вечера, об артистах и о заметке редактора, которую он поместит завтра в газете. Всё обсудили заранее: лаборант придёт за афишами, как только они подсохнут, чтобы расклеить их по городу, он разыщет также и гармониста; чтобы не печатать отдельных билетов можно воспользоваться обычным штампом кино. Программу Хольм составит потом, в течение недели, вместе с Вендтом из гостиницы.

– Сколько я вам должен? – спросил Хольм.

– Ничего. Это же благотворительность! – сказал Давидсен.

Хольм вытащил целую пачку денег, чтобы показать свою обеспеченность, и повторил:

– Сколько?

– Если уж вы хотите непременно дать мне что-нибудь, – сказал с неохотой Давидсен, – то пусть это будет две-три кроны.

– Этого не хватит на бумагу, – сказал Хольм и вынул десять крон.

Давидсен ощупал все карманы:

– Я не могу дать вам сдачи: у меня совсем нет мелочи.

Хольм, делая большие шаги, поспешил в Рутен, к Гине и Карелу.

XX

И действительно, если Гордон Тидеман был силён в чем-нибудь, так это в счёте.

На другой же день он получил свой контокоррент и имел полное основание торжествовать: его сальдо снизилось больше, чем на половину, гораздо больше, чем на половину, – до двадцати четырех тысяч, и при этом вместе с открытым ему кассой кредитом в десять тысяч. Громадный долг его отца в шестьдесят тысяч таким образом снизился до двенадцати тысяч плюс две тысячи процентов.

Было приложено также своего рода объяснение: что бессмысленная ошибка в счёте произошла от неправильно списываемых в течение многих лет переносов в счёте господина Теодора Иёнсеном. «С почтением Сегельфосская сберегательная касса. П. К. Петерсен».

– Гм! – произнёс зловещим тоном Гордон Тидеман. – Ему придётся отказаться и от двенадцати тысяч с их процентами. Или он вздумал шутить со мной? Я покажу этому... этому...

«Голове-трубой», – хотел он, вероятно, сказать, но джентльмен даже наедине с собою, в своей собственной конторе, не назовёт человека «Голова-трубой». Он этого не должен делать.

– Я подумаю, не донести ли мне на него, – сказал он. Это было уже гораздо приличнее.

Он отправил посыльного с письмом к прежнему директору банка: «Когда-нибудь, когда вы будете в нашем конце города, я очень просил бы вас зайти поговорить со мною!»

Бывший директор пришёл тотчас же. Он был уроженцем соседней деревни, по фамилии Иёнсен, учитель на пенсии, хорошо известный в каждом уголке области, теперь уже старый, но всё ещё член правления банка. Консул попросил извинения, что побеспокоил его, и рассказал ему о своём недоразумении с банком.

Иёнсен покачал головой и заметил, что у нотариуса недоразумения выходят со всеми. На последнем собрании правления он во что бы то ни стало хотел пустить с аукциона двор Карела из Рутена.

– Карел из Рутена и в моих книгах упоминается с очень давних пор, но что из того?

– Да, нотариус никого не пожалеет. Для этого он слишком жаден.

– Но меня пусть он оставит в покое! – сказал консул. – А вас, Иёнсен, я вот о чем хотел просить: не можете ли вы сказать мне наверное, был ли мой отец после своей смерти должен хоть что-нибудь Сегельфосскому банку?

– Ничего, – абсолютно ничего, – сказал Иёнсен и даже засмеялся при такой мысли. – Нет, он был не таковский, чтобы иметь долги, он был для этого слишком богат и помогал тем, кто нуждался.

– Каким же образом нотариус Петерсен может приписывать ему долг в шестьдесят тысяч? Потом он спускает его до двенадцати тысяч. Да и вообще, как это он ухитрился сделать его должником?

Иёнсен опять покачал седой головой и сказал:

– Этого я не понимаю. Вот разве нашёл какую-нибудь ошибку в переносах из моего времени. Этого я не могу отрицать, не поглядев книги. Но во всяком случае отец ваш, когда умер, ничего не был должен банку. Вообще банку он никогда ничего не должал, наоборот, он нередко мог кое-что получить оттуда. Всё это я могу повторить под присягой.

– Благодарю вас. Это меня радует. – Консул взял с конторки небольшую книжку и сказал: – Это вот старинная чековая книжка моего отца. Здесь есть два пункта, относительно которых мне хотелось бы получить от вас разъяснение. Как это ни странно, но в двух местах запись сделана рукою моего отца, а не кассира.

Иёнсен засмеялся, как бы желая извинить покойного:

– Ну да, это, конечно, маленькая неправильность, но мы относились к этому не так формально. Это случалось, когда человек вносил в банк деньги, а книжку оставлял дома, – тогда он и записывал сумму позднее сам. Мы так хорошо все знали друг друга и никого не обманывали, мы относились друг к другу с доверием. Ну, конечно, в теперешнее время это невозможно. Покажите мне эти записи.

– Вот тут вписано семь тысяч «под расписку», а тут, немного подальше, ещё четыре с половиной «под расписку».

– Отлично, – сказал Иёнсен, всё это я могу объяснить вам.

– Можете?

– Ну да, всё это совершенно правильно. Эти деньги он передал мне, я вписал их в его счёт и карандашом отметил «под расписку».

– Так это, значит, делалось не в самом банке?

– Нет, это было в усадьбе, в Сегельфосской усадьбе на заседании правления!

– Вот оно что! – консул облегчённо вздохнул. – Теперь понятно, почему он вписывал в чековую книжку сам, в своей конторе.

Иёнсен: – Всё совершенно правильно и верно. Я отлично помню эти оба раза, – это произошло, когда улов был особенно велик и он заработал кучу денег. Мы оба были в правлении, – ну да, он был председателем, а я только членом; но так как я служил в банке и был учителем, то он немного держался за меня, питал ко мне доверие. «Возьми эти деньги и внеси их вместо меня, чтобы мне не думать об этом». Когда я хотел дать ему расписку, он сказал, что не нужно, но я оба раза дал ему расписку на клочке бумаги, потому что суммы были порядочные. А обычно, если суммы были маленькие, я не писал расписки. Люди давали мне деньги возле церкви или в иных местах, это бывали проценты или взносы на погашение займа в банке, и тогда я помечал карандашом, – устная расписка. Так делали мы в прежние времена, и я никогда не слыхал никаких жалоб; наоборот, люди из окрестных деревень благодарили меня за это.

Консул: – Но я не понимаю, почему же мой отец сам не ходил в банк с деньгами? Ведь он жил здесь, и ему нужно было сделать только несколько шагов.

– Да, – отвечал, несколько смутясь, Иёнсен, – простите меня за то, что я скажу, но отец ваш был порою такой странный, он был иногда, пожалуй, слишком важный, сказал бы я. Вероятно, ему хотелось показать всему правлению, какими средствами и деньгами он ворочает, вместо того чтобы незаметно отнести их в банк. Простите меня, но не я один был такого мнения.

– Это очень хорошее объяснение, – сказал Гордон Тидеман, – и я сердечно благодарен вам за ваше внимание. Не знаю, понадобится ли, но на всякий случай я позволю себе рассчитывать на вас в качестве свидетеля.

Иёнсен ответил:

– Когда угодно! Я не подведу!

Консул отправил к нотариусу посыльного со следующим письмом:

«И вчера и сегодня я надеялся увидеть господина директора банка у себя в конторе. Мои дальнейшие шаги будут зависеть от вашего объяснения и извинения. С почтением...»

В течение часа директор банка никак не проявил себя. Затем он позвонил по телефону: не получен разве контокоррент? Не достаточно ли того объяснения, что старые ошибки были сделаны ещё его предшественником? Что ещё нужно объяснить? Его можно застать в банке до двух часов.

«Вот как, его можно застать!» – Больше консул не сказал ни слова. Он повесил трубку.

Мало было вероятия для того, чтобы любезный Петерсен не пришёл, и консул решил подготовиться к встрече именно с таким расчётом. Он не намеревался предложить ему стул, отнюдь нет, он сам слезет со своего высокого табурета и будет стоять. А что, если человек этот все-таки возьмёт да и сядет сам? Он способен на это, способен извиняться, сидя на стуле.

В конторе, ещё со времени его отца, стояло три некрашеных стула, он может приказать вынести их и принудить человека стоять. Но контора и без того была достаточно пуста и бедно обставлена: тут были только конторка, несгораемый шкаф, пресс; консулу не хотелось умалять достоинство своей конторы и британского консульства. Но немного погодя его осенила блестящая мысль, он нашёл отличный выход: он велит одному из приказчиков выкрасить стулья и сделает их непригодными для сидения. В то же время это несколько украсит контору.

Он тотчас отдал соответствующее распоряжение. Какая краска? Зелёная, тёмно-зелёная в соответствии со всем остальным в комнате. Времени было достаточно: до двух часов оставалось ещё четыре часа.

В два часа он поехал домой обедать.

Когда он в четыре вернулся обратно, нотариус поджидал его, и ходил взад и вперёд перед домом. Они вошли в контору, – нотариус, вежливо пропущенный вперёд. Он потянул носом и спросил:

– Вы красили?

– Да, стулья, – коротко ответил консул.

Ссора началась очень скоро.

– Итак, вы не расположены к извиненьям? – спросил консул.

– Если вы ребёнок, – хихикая произнёс нотариус, – то я почтительно прошу вас извинить старинные описки.

– Но не ваше собственное поведение в этом деле?

– Но ведь оно же было продиктовано тем, что ему предшествовало.

– Так, например, вашей ревизией?

Нотариус пожал плечами:

– Я был введён в заблуждение.

– Вы также не хотите извиниться за ваши новые ошибки в контокорренте.

– Какие ошибки?

– Двенадцать тысяч долга помимо процентов, которые вы приписываете моему отцу.

– Эта сумма имеется по книгам банка! Нет, я не могу извиняться за то, что ваш отец имел долги.

– Предыдущий директор может присягнуть, что мой отец никогда не был должен банку.

– Иёнсен? Бедняга! – сказал нотариус. – Я больше верю самому себе, чем ему.

– Но здесь ведь всё зависит от того, что другие думают о вас и об нёе

– Кто другие? Вы?

– Да. А возможно, и суд.

– Опять суд? – сказал нотариус. – Я не желаю больше слышать всю эту ерунду.

– Но человек вроде вас не может не считаться с присягой бывшего директора Иёнсена.

– А вы знаете, – спросил нотариус, – почему этот самый Иёнсен потерял своё место?

– А разве не вы столкнули его с этого места?

– Совершенно верно. После того, как мы все нашли его совершенно непригодным.

– А вы сами, – не кажется ли вам, что вы тоже непригодны?

– Да, кое к чему и непригоден. Например, я не могу, как ребёнок, требовать извинения за ошибки, которые тотчас исправляют. Но зато я отлично могу и с юридической и с моральной точки зрения находить ошибки в счетах вашего отца. Так, в его чековой книжке вы сами найдёте две записи, сделанные им, на которые нет расписок банка.

– Одна запись в семь с половиной тысяч, а другая в четыре с половиной?

– Да.

– Эти записи будут подтверждены расписками и присягой директора банка Иёнсена.

– Расписками? Покажите мне их! – говорит нотариус и протягивает руку. Они не были приложены к расчётной книжке.

Консул: – Даже если б в данную минуту эти расписки и были в моих руках, я бы не рискнул передать их вам.

– Вам придётся это сделать, вы убедитесь в этом сами! Что за ведение книг! Частное лицо, первый попавшийся торговец, и позволяет себе вести расчёты с банком! Может быть, он страдал манией величия?

– Этого я не думаю.

– А я кое-что слышал об этом. Я его не знал, да и вы, вероятно, его не знали. Многое приходится слышать... Может быть, он даже не был вашим отцом.