Текст книги "А жизнь идет..."

Автор книги: Кнут Гамсун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

В зале подумали, что это последний номер. Публика опять захлопала, все встали, чтобы уйти, но всё-таки хлопали. Кое-кто был уже у входа и разговаривал, прежде чем уйти.

Вендт и аптекарь не поладили между собой, и неизвестно, во что бы вылилась их ссора, если б они не вспомнили, что они друзья, оба из Бергена, и не помирились. Вначале Вендт ласково обратился к аптекарю:

– Послушай, я не хочу хвастаться, честное слово, не хочу, но после того успеха, который я имел, я не советовал бы тебе... Я хочу сказать, что когда Гина кончит петь, я не нахожу нужным, чтобы ты...

Хольм, задетый и даже обиженный до чрезвычайности:

– Я понимаю, чего ты добиваешься: ты хочешь сорвать моё выступление.

– Да нет же, дорогой мой, не пойми это так!

– Ах, молчи, я всё время это чувствовал. У меня был этот маленький номер: струнный квинтет и цимбалы, но ты не мог допустить мысли, ты слишком боялся, что провалишься сам.

– Что? – вырвалось у Вендта.

– Да, я так прямо и скажу это тебе в глаза: ты не мог допустить, чтобы мне хлопали и кричали «браво», раз не хлопали тебе.

Вендт, как громом поражённый:

– Слыхали ли вы что-нибудь подобное, фру Гаген?

– Фру Гаген ушла, – сказал аптекарь.

– Так. Но гармонист ведь остался, и он видел, какой я имел успех: многие встали и аплодировали.

– А мне-то! – воскликнул Хольм. – В зале не было ни одной пары сухих глаз, меня не пускали. Но ты ведь никого не замечаешь, кроме себя.

Вендту, наконец, надоело.

– Ну, теперь довольно, пусть публика рассудит нас. Я хотел пощадить тебя, но нет, – теперь ступай и встреть свою судьбу.

– Теперь? – фыркнул Хольм. – Сейчас поёт Гина, а после неё конец.

– Как – конец? Почему? – Вендт вынул из кармана фрака маленькую книжку и сказал: – А я приготовил ещё кое-что.

– Я и не сомневался. У меня тоже было кое-что. Вендт. Очень хорошо, давай обсудим.

– Нет, и обсуждать нечего.

Хольм был раздавлен, он отказался от своего выступления.

Это растрогало Вендта.

– Да и вообще вечер ещё не кончен, и я намереваюсь помочь тебе. Мы с тобой вместе выступим и споём хором.

– Споём хором?

– Да, наперегонки.

Как раз в это время в зале раздались аплодисменты. После жалобы невесты моряка вошёл Карел, и Вендт налил ему вина.

– Ты вполне заслужил, Карел. Но где же фру Гаген? Мы все заслуживаем поощрения, – сказал он и выпил.

Теперь Гина начала свой призыв стада. Мелодия понеслась к самому небу. Потом и Гина вернулась. Вендт сказал:

– Пойди сюда, Гина, ты тоже заслужила. Теперь мы выступим, мы, Хольм! – Он был сильно возбуждён, он намеревался пройти сквозь огонь и воду. – Идём?

– Может быть, ты хочешь пойти один? – спросил Хольм.

– Нет, мы споём хором.

Он не заметил, что зала была пуста, что только немногие стояли ещё в дверях, он весь был поглощён своим желанием, и по дороге перелистывал книгу, перелистал её всю до конца и начал с начала.

– Садись! – сказал он Хольму. Они оба сели за стол.

– Я ничего не нахожу, – сказал Вендт. – Текстом нам послужит алфавит.

– Что за чёрт! – послышалось со стороны Хольма. – Как это алфавит?

Вендт тотчас же запел, остановить его не было никакой возможности: он ни на что не обращал внимания. Это было такое сногсшибательное пение, что сравнить его вообще нельзя было ни с чем. Хольм последовал его примеру и издал тоже несколько воплей, но, впрочем, он тотчас же отстал от друга, и кроме того, он не был так неприлично глух к музыке.

Среди тех, кто остановился у выхода, был и священник.

– Они пьяны, – сказал он. Но он не спасся бегством по этой причине, наоборот, сел.

Без сомнения, они были пьяны. И словно они не знали алфавит наизусть! Они пели по книге, которую положили между собой на стол. Что это было за зрелище!

У выхода засмеялись, стали смеяться всё громче и громче над этими двумя обезьянами. Священник смеялся вместе со всеми. Что же ещё оставалось делать? Текст отличался от обычной лирики: это был только алфавит, и то, что они вообще смогли придумать – нечто вроде мелодии к этому, – говорило о том же ужасающем бесстыдстве, которое породил джаз-банд. Но здесь, по крайней мере, не было ничего искусственного: они ничему не подражали, они творили тут же, на месте, увлекаемые ломающимся голосом Вендта. Это не была игра, это делалось серьёзно и непосредственно. Оба они были пьяны и всё более и более забывали, где они находятся.

Дойдя до буквы П, Вендт растрогался, и аптекарь, следуя за ним, казался тоже охваченным глубоким чувством. Смех возле выхода усилился, люди корчились от смеха. Певцы старались вовсю, у обоих у них было по свободной руке, которой они размахивали в особенно нежных и жалобных местах. Они пропели конец алфавита, как будто это было что-то тающее и сладкое, и слезы посыпались у них из глаз.

Священник тоже заплакал, причём все его лицо покрылось бесчисленными морщинками; но он плакал от смеха.

Когда они пропели всё до конца, Вендт сунул книжку обратно в карман, встал и по волнообразной линии направился к выходу. Аптекарь поглядел ему вслед; верно, он смутно сознавал, что у выхода собралось много народа, он решил спасти, что ещё можно было спасти, – нацелился на дверь и двинулся прямо на неё.

После их ухода сразу стало пусто. На месте действия остался только стол и два стула. Но все ещё кто-то смеялся и объяснял кому-то другому, почему он смеётся.

– Сумасшедшие! – говорили они.

– Да, – отвечал священник Оле Ландсен на это. – Но заставляя смеяться своего ближнего, мы вовсе уж не так дурно поступаем с ним!

XXII

Аптекарь Хольм, кроме удовольствия, получил и ещё кое-что за вечер. На следующий же день он сходил к Гине из Рутена и передал ей за участие вполне заслуженные пятьдесят кроя. Но он сделал ошибку, не скрыв этого от вдовы Солмунда, чем возбудил её зависть, и это в свою очередь повлекло за собой много неприятностей.

– Я думала, что всё это моё, – говорила вдова Солмунда, – у меня в семье столько нуждающихся!

– Будь довольна тем, что получаешь, – ответил аптекарь. – Вот, бери, – триста пятьдесят!

Но вдова Солмунда была недовольна, она не могла успокоиться, что ей пришлось поделиться с кем-то. Она рассказала об этом всем соседям и в один прекрасный день пошла к Гине в Рутен и потребовала у неё деньги.

Но Гина не собиралась отдавать ей эти деньги. К тому же Карел взял эту бумажку в пятьдесят крон и отнёс её в банк, в счёт долга.

– Как?! Вот это здорово! Платить моими деньгами долги! – всполошилась вдова.

– Какие же это твои деньги? Нам дал их аптекарь.

– Так. Он, значит, раздаёт чужие средства! Можешь ему кланяться и передать, что за это наказывают!

– Нет, нет, он не из таких людей, которые отдают чужие деньги.

– Вероятно, он дал их тебе, потому что ты угождаешь ему, – высказала своё предположение вдова.

– Свинья! – возразила Гина. – Сейчас же уходи из моего дома!

Они вышли на двор, но продолжали ссориться.

– Ну, тогда за что же дал он тебе эти деньги? – спросила вдова.

– Как, за что? А разве я не пела весь вечер и не увеселяла всех, кто был тогда в кино?

– Подумаешь – пела!.. – передразнила вдова. – Стоит за это платить!

– Да. И Карел тоже пел весь вечер вместе со мной.

– Пел вместе с тобой! – опять передразнила вдова. – Уж, конечно, за такую крупную сумму ты угождала ему и поздно, и рано, и много раз. Я уверена в этом!

– Карел! – закричала Гина своим громким голосом. Карел как раз спускал воду из пруда на лугу. Он воткнул лопату в землю и пришёл.

Но вдова Солмунда ничуть не испугалась его, теперь в ней неожиданно заговорила ревность, и она распалилась:

– И совсем непонятно, почему он выбрал именно тебя! Ты вовсе уж не такой лакомый кусок ни на взгляд, ни на ощупь.

Гина беспомощно принялась плакать.

– Если уж разбираться в этом, так среди нас найдутся и помоложе тебя, – не унималась вдова.

Гина всхлипывала и не знала, как справиться с вдовой:

– Я недавно крестилась, но он попросил меня спеть и помочь тебе собрать кое-какие средства на зиму. А ты – всё равно как животное со мной. Карел, она пришла и требует деньги.

– Какие деньги? – спросил Карел.

– Которые мы получили.

Тотчас выступила и вдова:

– Я говорю только, что я никогда не слыхала, чтобы кто-нибудь брал деньги за пение. Да ещё мои деньги! Или, может быть, у меня нет детей, которых нужно кормить и одевать?

– Ты от аптекаря? – спросил Карел.

– Нет, я от самой себя, – ответила вдова. – Я не из тех, которые ходят к аптекарю, и он не ходит ко мне. Пусть это делает кое-кто другой.

– Ступай домой! – сказал Карел.

Вдова: – Я понимаю ещё, если б он дал ей крону на горсточку кофе, тогда бы я ничего не сказала. Но такую массу на целое имение и землю!..

– Ступай домой! – сказал Карел. – Ступай домой!

– Ну а мои деньги?

– Я поговорю с аптекарем и расскажу ему, что ты за человек.

– Поговори непременно! Кланяйся ему и передай, что он не имеет никакого права раздавать чужие средства.

Вдова Солмунд сама пошла к аптекарю: она была не из робких. Она хотела убедиться, неужели же действительно только за пение двух-трёх псалмов Гина из Рутена получила всю эту сумму, и не скрывалось ли чего-нибудь за этим.

– Но что же могло скрываться?

Да вот именно это-то она и пришла узнать.

– Нет, тут ничего не скрывается.

– Мало ли что люди говорят! – сказала вдова.

Среди её соседей ходят самые разные слухи насчёт Гины и аптекаря.

– Да ты с ума сошла! – сказал аптекарь. – Убирайся вон! Я не желаю, чтобы ты была здесь.

– Они говорят: она постоянно – и рано утром, и поздно вечером – торчит здесь.

– Нет, это ты вечно торчишь здесь. Но я больше не желаю видеть тебя здесь.

– И если уж говорить правду, – продолжала она, – то я не понимаю, что вы находите в Гине такого, что вас так прельщает. И кроме того, ведь муж-то её жив, и всё такое... Совсем другое дело – я или другая молодёжь, свободная и ни с кем не связанная...

В сущности, аптекарь Хольм очень рассердился, но обстоятельства требовали, чтобы он рассмеялся и до глубины души ранил вдову Солмунд. Этого же нельзя было избежать.

– Послушай-ка, – сказал он, – не позвать ли мне лаборанта, чтобы он выбросил тебя за дверь?

– Этого не требуется, – резко возразила она. – Я только хочу сказать, что вы отдали ей мои деньги, и я хотела бы знать – по какому закону? Потому что у меня есть дети, у которых нет ни еды, ни одежды.

Да, вдова Солмунд была неробкого десятка. Даже после того как был призван лаборант, проявивший энергию за двоих, она стала отступать только крайне неохотно и при громких криках. В дверях она уцепилась за косяк, и её долго нельзя было оторвать.

– Чёрт в тебя вселился, что ли? – сказал лаборант. – Или ты решила остаться тут?

Но как ни была неуравновешенна и груба вдова Солмунд, всё же в её груди жило драгоценное свойство: она с ног до головы одела своих детей, прежде чем принялась шить себе рубашку. Всё, чем она располагала в своей скудной жизни, каждую каплю она готова была отдать своим детям, говоря при этом: «Вот вам! Берите все, если хотите». Материнские заботы свойственны каждой матери, но у неё они перешли в перманентное состояние, в профессию, в грубую и неистовую жадность в интересах детей. Её нападки на Гину из Рутена, её ревность не имели ничего общего с распущенностью: просто она не могла преодолеть горечи, что столько денег прошло мимо её детей. Чего бы она только не накупила им на пятьдесят крон!

И у аптекаря было ещё много возни с вдовой Солмунд, она не хотела сдаться. Под конец она согласилась принять половину пятидесяти крон, а не то грозилась пойти к областному судье. Аптекарь рвал на себе волосы; он, вероятно, не выдержал бы этих превратностей судьбы, если бы все справедливые люди не стали на его сторону. Вендт из гостиницы, верно, поддерживал его в эти мучительные дни, а Старая Мать в новом платье была вполне расположена шутить с ним по поводу безумной вдовы.

– Я никогда с ней не разделаюсь! – говорил он.

Старая Мать не могла не рассмеяться:

– Как это грустно звучит!

– Грустно? Я готов кричать.

– Ха-ха-ха!

Они зашли к Вендту, а потом, как всегда, пошли вверх по новой дороге. Дорога была теперь готова вплоть до самой охотничьей хижины; рабочие только кое-где разравнивали щебень граблями, над ними не было надсмотра, никого, кто бы руководил ими.

От прежней артели оставалось теперь только четверо, остальные кончили и уже уехали обратно на Юг, и Беньямин и его сосед тоже ушли. Но здесь не было работы даже и для четвёртых. День за днём рабочие ходили и поджидали своего старосту, а он всё не приходил. Он лежал в постели, и доктор запретил ему вставать, по крайней мере, ещё в течение недели. А так как он всё-таки хотел встать, то Блонда и Стинэ спрятали его одежду. Было чистым наказанием иметь крестовых сестёр.

Но он и из постели управлял рабочими. Каждый вечер они приходили и получали указания на следующий день, и таким образом дело более или менее двигалось. Но теперь им уже совершению нечего было делать; оставалось только поставить две решётки перед пропастями, а так как это была так называемая точная работа, то они боялись приниматься за неё без старосты.

Рабочие могли бы теперь лениться и наслаждаться спокойными днями, но, казалось, это им и не нравилось: они привыкли напряжённо работать, и им было больше по душе, когда к концу дня у них была закончена заметная часть дороги. Когда пришёл аптекарь Хольм со своей дамой, они обратились к нему с жалобой и стали просить его поставить, наконец, на ноги их старосту. Аптекарь был для них не чужой, поэтому они и решились поговорить с ним: он был отличный парень и нередко более или менее законно доставал им вино; и кроме того, они все до единого были на его вечернем развлечении и смеялись над последним номером. Чёрт возьми! Это действительно было веселье за плату!

– Ну, как же я могу поставить старосту на ноги? – сказал аптекарь. – Поговорите с доктором.

– Мы в таком затруднении, – жаловались они. – У нас остались одни загородки, и мы кончили бы, если бы он пришёл. Хуже всего то, что он задерживает нас, потому что нам пора начинать делать подвал «Голове-трубой», как его называют. А как зима придёт, так всякой работе настанет конец.

– Вы будете делать подвал нотариусу?

– Подвал и фундамент. Весной он начнёт строиться. Если аптекарь будет так добр и поговорит с доктором и поднимет нашего старосту, то это будет настоящим благодеянием.

– Я охотно поговорю с доктором...

Аптекарь Хольм доходит со своей дамой до самого домика, они садятся на ступеньках. Охотничий домик замечательный, только что выкрашенный, настоящий лакомый кусочек; к тому же консул только что придумал накрасить коричневые дуги над каждым окном, которые выглядят совершенно как брови, – современная манера украшать.

Хольм: – Я сижу и думаю о том, что Петерсен хочет строиться.

– Да, странная выдумка с его стороны.

– Я тоже собирался строиться, но, кажется, у меня не хватит средств.

– Аптека вам становится мала.

– Да, при некотором условии она будет мне, пожалуй, мала.

Старая Мать задумалась над этим:

– Не знаю, зачем людям большие дома? Зачем Петерсен хочет строиться? Их ведь только двое.

– Хорошо вам так говорить, когда вы живёте во дворце.

– Да мы прямо-таки погибаем во всех этих комнатах, не знаем, как их назвать, блуждаем в них. Старая Вестер, и та занимает целую комнату.

– Сколько их может быть тут? – спрашивает Хольм и глядит на домик.

– Три, вероятно. Да и то слишком много, – сказала она. – Их будет достаточно. Да, кроме аптеки, конечно, – неосторожно добавляет она.

– Три комнаты будет достаточно – кроме аптеки?

– Совершенно достаточно. При всяких обстоятельствах.

Чертовски приятная дама в деловом отношении, и к тому же – какая грудь, какой рот, и изящнейшее платье, серое с чем-то тёмно-красным. Он никогда не видал ничего более красивого.

– Я люблю вас, – сказал он.

Она спокойно поглядела на него; да, она очаровательно покраснела и тотчас же опустила глаза, но она отнюдь не вскочила и не побежала: в ней была застенчивость крестьянки, которая не хочет показать, что она взволнована.

– Вот как, – только и сказала она, ласково и просто. Он и прежде говорил ей что-то в том же роде, намекал, но скорее безумствуя и флиртуя, теперь же это было совершенно серьёзно. Он взял её за руку и не выпускал её; она глядела то на него, то на луг. Она не скрывала своей радости и нашла ей выражение, которое он никогда не смог забыть потом: она взяла его руку и положила её себе на грудь. Это было слаще всяких слов...

Они долго сидели вместе и толковали. Они могли бы выстроить себе небольшой домик, но в этом вовсе нет никакой необходимости: две комнаты и кухня наверху над аптекой их вполне устроят. Они могли бы продолжать получать поддержку от его родных в Бергене. Впрочем, нет, – это исключается, они не возьмут больше ни одного эре от его родных. Они могут поехать в Будё и там пожениться; потом они пришли к соглашению, что это обойдётся слишком дорого, а потом опять решили, что это неизбежно, – иначе весь Сегельфосс перевернётся вверх дном.

Они целовали друг друга, словно были молоды и безумны.

– Я ведь гораздо старше, – сказала она.

Он прилгал себе два-три года, и они стали ровесниками.

– Я вдова и всё такое, – сказала она.

– В таком случае и я мог бы считать себя вдовцом, – сказал он, придавая своим словам особое значение.

Она была очень счастлива, он был ей дорог, она прижалась к нему, отвела его бороду и сама поцеловала его. Ну, и конечно, она знала это искусство, вполне была обучена ему.

Он: – Подумать только, что я даже не знаю, как тебя зовут.

– Лидия.

– А меня зовут Конрад.

Они оба весело смеялись над тем, что только теперь представились друг другу, что так забавно поздно вспомнили об этом, и таким неважным это им показалось.

Зашло солнце, стало прохладно, и надо было идти домой.

– Если б у тебя был ключ, – сказал он, – мы могли бы войти сюда.

Она: – Я не знаю, есть ли там хоть что-нибудь, на чём можно было бы сидеть.

– Давай посмотрим!

Они подошли к домику и, загораживаясь от света руками, стали глядеть сквозь стекла. Они ходили от окна к окну, она зашла за угол, чтобы заглянуть в окно двери, и вернулась – бледная, как смерть.

– Нет, не на чем сидеть, – сказала она и потянула его за рукав. – Пойдём.

Она увидала что-то. Второй раз увидала она что-то у той двери.

Когда они сошли уже немного вниз, внезапный рёв нарушил тишину.

– Что это такое? – спросил он и остановился.

– Да ничего! Пойдём же!

– Но ведь что-то было?

– Пьяный, вероятно. Внизу мы встретим рабочих и спросим их.

Но рабочие ушли, на дороге не было ни души.

Хольм: – А может быть, это какая-нибудь сирена, знаешь, с таким пронзительным, адским криком?

– Вероятно, – ухватилась она за эту мысль, – конечно, это такая сирена.

– Или индейцы?

– Ха-ха-ха!..

Они расстались внизу, на лугу, но их могли бы увидать из усадьбы, и они не поцеловались. Они не посмели даже взять друг друга за руки.

Хольм только снял шляпу.

– До свидания! До завтра!

Он был в каком-то состоянии удивления после события дня и не мог тотчас же отправиться домой и спокойно сидеть там. А так как идущий на юг почтовый пароход только что обогнул мыс, он решил зайти сперва на пристань.

Он увидал ящики с товарами, которые должны были отправить, и другие, которые принимали; повсюду виднелось имя Гордона Тидемана – товарообмен, торговля. Тут же присутствовали обычные зрители: собаки, дети и взрослые, слышался обычный лязг цепей и шум машины. Зато Александера против обыкновения не было на пристани; вместо него Стеффен отправлял ящики с копчёной лососиной.

Повар в белом полотняном костюме и белом колпаке вылил за борт ведро помоев и привлёк несколько чаек; после повара пришёл машинист и высыпал пепел. Матросы и путешественники сходили и входили на пароход, боцман стоял у трапа и проверял билеты.

Консул приехал в своём автомобиле, он въехал на пристань и хорошо был виден всем. Вот он вышел из автомобиля, в нарядном костюме, в блестящих ботинках, жёлтых перчатках, сказал несколько слое капитану на мостике, обратился к Стеффену и спросил, почему нет Александера, окинул взглядом всю пристань, отдал кладовщику приказание относительно новых товаров, поглядел на часы, опять сел в автомобиль и укатил.

Шикарный господин!

Хольм поглядел ему вслед. «Мой пасынок, – подумал он. – Чёрт возьми, ведь это мой собственный пасынок! Её зовут Лидия, меня – Конрад, мы согласны...»

С парохода сходит путешественница. Лицо у неё старое, но умное и живое; на ней длинное чёрное платье и пальто, в руках она держит зонт и корзинку. Очутившись на пристани, она оглядывается, по какой-то причине решает обратиться к аптекарю и спрашивает его:

– Извините, не можете ли вы указать мне гостиницу?

– Это я могу, – отвечает аптекарь и приподнимает шляпу. – Идёмте со мной, я тоже иду в гостиницу. Позвольте, я понесу вашу корзину.

– Нет, благодарю вас, – улыбаясь отвечает дама. – Я достаточно стара, чтобы нести её самой. Вы живёте в гостинице?

– Нет, я живу в аптеке. Я здешний аптекарь.

– Так, вы аптекарь. Я сразу увидала, что вы что-то особенное. А вы хотели нести мою корзину!

Они пришли в гостиницу, и аптекарь сказал:

– Мой гость.

Вендт поклонился.

– Гость? – сказала дама. – Я бы не сказала этого. Мне хотелось бы иметь только маленькую комнатку, если вы согласны приютить меня. Еда у меня с собой.

Вендт опять поклонился:

– Добро пожаловать!

Дама: – Вы очень добры. И потом, если у меня и есть еда с собой, то все же мне надо ещё чашки две-три кофе за которые я заплачу. Так хорошо и удобно, когда обо всём сговоришься заранее.

Она надела пенсне и быстрым почерком заполнила опросный лист: «Паулина Андреасен, из Полена. Незамужняя».

– Годы свои я боюсь написать, а то вы подумаете, что я такая дряхлая, что наделаю вам хлопот. Но вы этого не думайте.

– Возраст можно и не писать, – сказал Вендт.

Она: – Аптекарь был таким молодцом, что проводил меня сюда, и я очень вам благодарна, аптекарь! Знаете, – обратилась она к хозяину, – аптекарь хотел нести мою корзину. Я никак не могу помириться с этим!

– Да, аптекарь знает, как понравиться дамам! – Хозяин указал на опросный лист и сказал: – Только укажите, пожалуйста, ваше занятие.

– А я и забыла, – сказала она. И опять нацепив пенсне, она принялась писать и при этом говорила: – У меня много всяких занятий. У меня и торговля, и почта, и маленький дом, чтобы принимать гостей, и кроме того, у нас усадебка; а брат мой – староста, давно уже, целую вечность. Слава богу, у нас есть всё, что надо по нашим скромным потребностям в жизни, а большего мы и не требуем. А теперь не сердитесь на меня, если я спрошу вас одну вещь: не знаете ли вы здесь, в Сегельфоссе, человека, которого зовут Август? Конечно, здесь может быть много людей, которых так зовут, но он приезжий.

– Я знаю, о ком вы говорите, я знаком с ним, – сказал аптекарь.

– Так, значит, он здесь, жив и всё такое?

– Да. Он был немного болен и лежал в постели несколько дней, но теперь он, кажется, может встать в любое время. Вы найдёте его в усадьбе.

– А чем он занимается?

– Он живёт у консула, он у него на все руки.

– Да, это так и есть. Август всегда был на все руки. Вот отлично, что я нашла его и проехалась не зря. А теперь ещё одна вещь, раз уж я начала расспрашивать: доктор Лунд и фру Лунд и всё семейство – ничего, слава богу?

– Да, ничего.

– Потому что фру Лунд из наших краёв; можно сказать, она выросла на моих глазах. И родители её живут в нашей деревне и живут ничего себе, смотря по обстоятельствам. Доктор Лунд сам был ведь нашим доктором целую вечность, он у нас и женился. А у меня у самой есть дело к Августу, я бы сказала – серьёзное дело. Вот почему я и спрашиваю о нём, а не по какой-либо другой причине.

И она все говорила и говорила. Последние её слова были:

– Ну да, а теперь бы мне получить маленькую комнатку, – я бы привела себя в порядок и выпила чашку кофе, потому что кофе, который нам давали на пароходе, немыслимо было пить. Я забыла только спросить, сколько стоит комната.