Текст книги "А жизнь идет..."

Автор книги: Кнут Гамсун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

– Всё-таки странный это случай – совсем вырванный глаз! – сказал он.

Хольм прервал его и тут же сочинил:

– Что же тут странного? Доктор возвращается от больного, он торопится, бежит сокращённым путём через лес и прямо глазом натыкается на сучок. Что, если это случилось именно так?

– Ах, так это было так! Но ведь в Будё ему исправят?

– Нет. Он телеграфировал, что ему придётся поехать в Троньем. Может быть, он уже уехал.

Разговор прекратился. Но почтмейстеру опять показалось, что нужно что-нибудь сказать.

– Только бы нам не спугнуть хозяев, к которым мы идём. Нас слишком много.

Xольм: – Да, слишком много.

– Да я, пожалуй, могу спрятаться где-нибудь снаружи.

– Ни в коем случае! – говорит его жена и прижимает к себе его руку.

Почтмейстер согласен:

– Слово твоё – закон, Альфгильд. Знаете, это хорошо, что я пошёл с вами. Я ведь сижу один целыми днями, сосу свою трубку и разговариваю со счетами. Здесь хороший воздух.

Хольм: – Что это значит: разговариваете со счетами?

– То есть точнее это значит, что я разговариваю сам с собой.

– Это должно быть очень скучно, – выпаливает Хольм.

Но почтмейстер был добродушным парнем.

– Нет, почему же? Я очень занимателен. Я говорю гораздо лучше, когда я один, чем при других. Это бывает со всеми одинокими.

– Это вы, фру, делаете вашего мужа таким одиноким?

– Я сама одинока, – отвечает фру.

Почтмейстер: – Да, ты одинока. Но вы – художники и музыканты, вы не так уж одиноки. У вас искусство, пение, гитара.

– А ты рисуешь.

– Я? Рисую?! – воскликнул почтмейстер.

– Конечно, ты рисуешь. Ну, а теперь ты придёшь в бешенство из-за того, что я это сказала.

– Ну, в бешенство, не в бешенство, а всё-таки ты мне обещала, что не будешь этим шутить.

– Так, значит, вы рисуете? Я этого не знал, – сказал аптекарь.

– Я вовсе не рисую. Если б было хоть сколько-нибудь подходящее место в Геллеристинген, я бы перевёлся туда.

– Ха-ха-ха! – засмеялась фру. Она, казалось, гордилась своим мужем и прижала к себе его руку.

Они подошли ко двору. Нигде не слышно ни ребёнка, ни собаки, повсюду тишина. В окно виднелась женщина с обнажённой верхней половиной туловища, работавшая над чем-то белым, что лежало у неё на коленях. У неё были вялые и отвислые груди.

Они остановились.

Фру спросила:

– Что же мы стоим? – И нацепила на нос пенсне. – Боже! – воскликнула она.

Аптекарь: – Да, что же мы стоим? Насколько я вижу, эта дама занялась изучением жизни насекомых на своей сорочке.

– Ах, вовсе нет. Она её шьёт, кладёт заплату.

Почтмейстер тихо добавил:

– Уважение к бедности!

Фру: – Теперь она увидела нас.

– Да, – ответил на это Хольм. – Но она не торопится одеваться. Должен признаться, что я не знал, что они до такой степени «подземные». А не то бы...

– А что? Что вы ворчите? Вот и дети появились.

– Да, да. И вполне человекообразные существа.

– Почему это вы вдруг сделались таким циником? – спросила фру. – Вы, вы ведь кормили в гостинице голодных детей.

– Что такое?

– Да, мне говорили.

– Но какое отношение имею я к этому? – закипятился аптекарь. – Это дело хозяина гостиницы.

– Пойдите и узнайте, можно ли нам войти!

Им разрешили войти, и они вошли. Но почтмейстер пожелал побыть ещё немного на воздухе.

Он пошёл прямо по лугу. Там стоял человек и чистил канаву. Это был Карел, крестьянин из Рутена. Он был босиком и стоял по колено в воде и жидкой грязи.

– Бог в помощь! – поздоровался с ним почтмейстер.

– Спасибо! – отвечал Карел и поглядел на него.

У него было весёлое лицо, при первом удобном случае расплывавшееся в улыбку. Глядя на него, нельзя было сказать, что он серьёзно настроен и крестился вторично.

– Только не знаю, насколько бог мне помогает, – канава каждый год зарастает опять. А осенью здесь столько воды, что хоть мельницу ставь.

Почтмейстер заметил на лугу пруд, небольшое озеро.

– А нельзя разве осушить этот пруд?

– Отчего же нет? Если мне когда-нибудь достанется эта земля, я сделаю её сухой, как пол в избе.

– А как здесь глубоко?

– Теперь, летом, в самом глубоком месте мне по колено. А под водой отличный чернозём.

– Ты должен спустить эту воду, Карел.

– Непременно должен.

– Это будет отличной подмогой для твоего хозяйства.

– Так-то это так. Но я не знаю, хватит ли у меня на это сил, – сказал, улыбаясь, Карел. – И я не знаю, как долго ещё могу я распоряжаться своим двором. Не отнимет ли нотариус его у меня?

– Нотариус Петерсен?

– Да. Ведь он теперь работает и в банке.

– А ты должен банку?

– Ну, конечно. Хотя и не бог весть что, – две-три удачных лофотенских ловли, и самое главное было бы улажено!

Карел почти смеялся, говоря это.

Пение из избы долетало до луга. Карел склонил голову и прислушался.

– Она поёт, – сказал он.

Почтмейстер рассказал, что его жена и аптекарь вошли в избу, чтобы послушать Гинино пение. Аптекарь принёс с собой гитару.

– У него гитара? – переспросил, встрепенувшись, Карел. Он вылез из канавы, отёр о траву жидкую грязь с ног и сказал: – Пойду, послушаю.

И влюблённый в музыку Карел из Рутена, рождённый из ничего, вскормленный нуждою, непременный певец на всех вечеринках Южной деревни, бросил работу и заторопился домой, чтобы послушать игру на гитаре. Никаких признаков серьёзности и вторичного крещения.

В избе поздоровались.

– Как тебе не стыдно показываться босым! – сказала жена.

– Да, – отвечал с отсутствующим видом Карел: он всё своё внимание сосредоточил на гитаре и не обращал внимания на гостей.

Когда аптекарь начал играть, Карел впился в него глазами.

– Теперь спойте, Гина, – попросил кто-то.

И опять, и опять разверзался потолок от чудесного голоса Гины. Карел всё время стоял, наклонившись над гитарой, и с широкой улыбкой следил за пальцами аптекаря. Когда ему предложили попробовать гитару, он тотчас ухватился за неё и начал наигрывать, улыбаться и наигрывать, и так музыкален был этот человек, что, среди многочисленных ошибок прибегал и к таким приёмам, которые, в сущности, свойственны лишь хорошо обученному музыканту.

Уходя, аптекарь оставил свою гитару в руках Карела.

На обратном пути они наткнулись на Августа. Он стоял у кузницы и опять спорил с кузнецом, который не умел делать самые простые вещи. Крючья для развешивания автомобильных шин в гараже были до того перекалены, что ломались от тяжести, он просто пережаривал их. Август кипятился.

Мимоходом аптекарь спросил:

– Что же, вы были у фру Лунд?

Август молча кивнул головой.

– И вы были также в конторе у окружного судьи?

Август, расстроенный и мрачный, только поглядел на него.

– Я хочу сказать, ходили ли вы за деньгами, за миллионом? Может быть, стоит напасть на вас.

Август покачал головой.

Нет, он не получил никакого миллиона, у окружного судьи не было для него денег. Всё важное сообщение заключалось в письме от Паулины из Полена, где она писала, что не намерена выдать ему чековую книжку, – «передайте это Августу». Во-первых, он не имеет никакого отношения к этим деньгам, потому что он оставил ей, Паулине, всё, что у него было в Полене, – также и деньги, которые могли бы ему достаться в лотерее. Документ был подписан двумя свидетелями. А во-вторых, Август сам может приехать в Полен за деньгами, – иначе какая у неё гарантия, что он именно тот человек, за которого себя выдаёт?

Чертовка Паулина, верна себе до конца, ловкая, острая, как бритва, и честная до глупости. Он словно видел её теперь уже старую, с белым воротником вокруг шеи, с жемчужным кольцом на пальце.

Окружной судья охотно бы помог Августу, он бы сделал это, он был доброжелательный человек. (Кстати, через несколько лет судья погиб от случайного выстрела в Сенье.)

– Значит, есть какие-то затруднения с деньгами из Полена? Они были завещаны кому-нибудь другому?

– Да, – отвечал Август.

Но это ровно ничего не значит: он знает Паулину, – она не возьмёт ни одного эре из этих денег, она только так говорит.

Тогда, может быть, Август сам поедет за деньгами?

Нет. Кроме всего прочего, он ни в коем случае не может бросить все свои дела у консула, в особенности постройку дороги. От него зависит много людей.

– А не можете ли вы удостоверить свою личность при помощи бумаг, чтобы дама Паулина почувствовала себя уверенной?

– Это будет трудновато.

– У вас нет бумаг?

– Нет.

– Но разве доктор Лунд и его жена не знают вас по Полену?

Ещё бы! Как им не знать? Не один стакан грога выпил Август у них. Если доктору и его жене хотелось видеть гостя у себя вечерком, им стоило только позвать Августа, и он тотчас являлся. Он мог бы сходить в докторскую усадьбу сию же минуту и получить удостоверение, что он именно и есть настоящий Август, но самого доктора нет дома – он уехал в Троньем, и никто не знает, когда он вернётся.

Августу чертовски не везло. Оставалось только ждать, ждать и ждать...

XIV

Да, Сегельфосс не процветал. Что-то, вероятно, было не так. Может быть, город был основан не на том месте, может быть, слишком, густо расположились кругом дворы, при каждом дворе было слишком мало земли, а землю слишком плохо возделывали. Вероятно, всё происходило от этого. Ничто не преуспевало и не становилось полным и пышным во славу божию, не было ни одного человека, у которого глаза заплыли бы жиром, ни одного животного, хотя бы слегка обезображенного излишком питания. Напротив. Скотина целыми днями бродила по лугам и не наедалась, каждая кочка, каждый бережок возле ручья были обглоданы овцами, коровы принуждены были довольствоваться вереском и листьями с деревьев и не давали молока. Таково было положение. Но на расстоянии всего лишь какой-нибудь мили или полумили от Южной деревни лежали обширные пространства зелёных горных пастбищ, настоящий рай для мелкого скота. Существовало предание, что Виллац Хольмсен пас там летом своих овец.

А рыболовство для домашнего потребления, – какую роль играло оно в окрестных деревнях? Люди, жившие у самого моря, приносили другой раз связку мелкой трески или мерлана, ровно на одну варку, и ничего для следующего дня, – что же это было за рыболовство для домашнего потребления? Рыбаки из города спохватывались иногда и проделывали длинный путь в полверсты до залива возле Северной деревни, где на белом песке острогами били камбалу. Да, но тогда им приходилось не спать целую летнюю ночь напролёт, и в два часа они с бутербродами пили кофе, – что же они зарабатывали на этой ловле? И разве не приходилось им потом спать весь следующий день?

Да, условия жизни в Сегельфоссе были неважные.

Но Гордон Тидеман всё же жил, жил широко и действовал, и был видным человеком и консулом. Он делал бессмысленные вещи только в силу своей тщеславной жажды деятельности; тому пример – дорога в горах и охотничья хижина. Но он делал ещё худшие вещи просто из шутовства, например, купил себе блестящую моторную лодку, чтобы выходить навстречу пароходам и показываться. – Ну, на что она была ему теперь, когда пароходы приставали к его большому молу и грузились прямо с берега? А моторная лодка, сверкая политурой и медью, лежала без дела тут же и стоила и денег и забот.

Всё это так. Но Гордон Тидеман был, по крайней мере, энергичный человек и, между прочим, с большим успехом поставлял лососей. Кроме того, он серьёзно взялся за дело и послал одного из своих дельных приказчиков в Хельгеланд, в качестве коммивояжёра. Конечно, он снабдил его отличной экипировкой, дал ему, прежде всего костюм и часы на золотой цепочке и затем изящные чемоданы для образцов, богато отделанные медью. Это стоило не мало, но парень этого вполне заслуживал: он был как бы создан для своей специальности и прислал уже несколько заказов.

А помимо этого Сегельфосс был мёртвым и даже нелепым городом.

Кое-кто начинал коситься на горную дорогу консула. Строительство украшало, пожалуй, пейзаж, но, глядя па него, многие ворчали и покачивали головой. Кто бы мог подумать об этом. Конечно, разговоры начались в Северной деревне, которая отставала и в смысле науки, и в смысле благородного обхождения; и была занята лишь хождением в церковь и старинным благочестием, в духе отцов. Они возникли сначала среди женщин и старых мужчин, и может быть даже, первоначальные слова, были произнесены Осе.

– Бедным мышам и воробьям покоя нет, – сказала Осе: – так они стреляют и грохочут в божьих горах!

– Вот именно, – сказали старики Северной деревни и покачали головой.

И они принялись судить и рядить, и время перепуталось в старых головах, и годы переместились: франко-прусская война, кровавое северное сияние на небе, окружной врач Павел Фейн, погибший на море, предсказание пророка Иеремии о комете, опустившей свой хвост на остров и произведшей землетрясение, – всё это сводилось к исходной точке, к слогам Осе о шуме на горной дороге.

Ведь в горах жили люди, подземные люди, народ Хауга, со своим земледелием и своим скотом, богатые и мирные существа, которые не причиняли никакого вреда людям и земле, если, только их оставляли в покое. Все эти сумасшедшие крики, и предупреждения, когда взрывали горы, сами взрывы, стуки, и громкие разговоры с ранней весны, верно, беспокоили подземных и мешали им, и может быть, даже принудят их переселиться в другую гору. Люди на земле ничего от этого не выиграют. Старики в Северной деревне до сих пор ещё помнили, что пришлось вытерпеть их родителям от подземных, когда ставили первые телеграфные столбы и подняли такой громкий шум и суматоху людей с лошадьми. А на корабле, на котором везли телеграфную проволоку, с реи упал железный блок и убил матроса. Его ещё похоронили на Гамарском кладбище, на острове. Но это ещё не всё. Никогда не было в этом краю столько грома и молний и непогоды, как тогда; у Виллумоена ветром крышу сдуло, – все это помнят. Новую крышу пришлось привязать двумя толстыми железными цепями, которые можно видеть и по сей день, – ступайте, взгляните! И верно, уж никто не забыл, до чего жалка была рыбная ловля в Лофотенах в ту зиму, нельзя даже сказать, что был средний улов, – так это было плохо. Потом наступила весна, и стало ещё в десять раз хуже: под самый сенокос выпал снег, а рожь так и не созрела. Как раз в то лето потревожили подземных в местности южнее, и они перебрались в Сегельфосские горы. Здесь повсюду были глубокие пропасти, поэтому им легко было проникнуть внутрь, им даже не пришлось зарываться в горы, что, говорят, им вовсе не так-то просто. Они попадались людям, когда переселялись со всеми своими лошадьми и большими стадами; говорят, было очень много коров, лоснящихся и жирных, всё равно как стая сельдей в море. Тот-то и тот-то из предков встречали их; вот Арон видал, и он не один раз рассказывал об этом. Но когда он лежал на смертном одре и к нему пришёл священник, то он не захотел признаться и сказал, что всё это ложь. Но он так сказал потому, что был при смерти и ничего не соображал. В тот же самый день их встретила и Ингеборг из Утлена. Она шла и вязала серые с красным чулки и только собралась спустить две последние петли на втором чулке, как к ней подошла подземная женщина и попросила у неё чулок. «Носи на здоровье, – сказала ей Ингеборг. – А может быть, тебе дать и другой?» – спросила она. Та взяла и другой чулок. И Ингеборг не осталась в накладе до самого последнего часа, – это ведь она достигла такого богатства и знатности в Вестеролене, и вышла замуж сначала за одного брата, а потом за другого, и получила в наследство всё после смерти обоих.

– Да, так-то всегда бывает, – сказал старик. – Когда угодишь подземным и окажешь им хоть малую услугу, они вознаградят тебя сторицей. А теперь что? Они стучат и стреляют в горах хуже всяких троллей и дикарей, стены и дороги пересекают и преграждают одну пропасть за другой, и бог знает, что случится теперь с нами, с земными людьми. Если б я был так молод, как я стар, то я бы знал, что предпринять. Они захотят покинуть гору, попомните моё слово, и счастлив тот, кто повстречает их на пути и даст им хотя бы небольшой подарок: он с той же минуты узнал бы, что такое счастье и успех и теперь и в будущем. Это ничего, если подарок невелик, потому что народ Хауга ценит доброе желание. Так, например, шиллинг был бы совсем не у места, как бы он ни был блестящ, потому что у подземных свои собственные деньги и наши им ни к чему. Вот, кажется, в денежном ящике в сегельфосской лавке заблудился каким-то образом престранный шиллинг.

И это случилось как раз в тот день, когда подземный человечек побывал в лавке и купил себе немного табаку того сорта, который курим мы, земные люди.

Кто-то из молодёжи возразил, что это был вовсе не подземный человек, а немец, один из немцев-музыкантов, игравших в городе.

– Откуда у тебя эти сведения? – обиженно спросил старик, – Мне-то говорил об этом сам Мартин, приказчик.

– Да, но Мартин-приказчик ходил потом с монетой к консулу и спрашивал его. А консул едва на неё глянул, как тотчас определил, что это немецкая.

– Ну, конечно. Мы в наше жалкое время ничего не знали. Это вы, молодёжь, читающие книги и газеты, вы знаете всё и ни во что не верите. Мой дед возвращался раз из лесу ясным зимним вечером, светила луна и звезды. Он отпряг лошадь, поставил сани оглоблями вверх и вошёл в избу. Там сидело двое незнакомцев; это были звездочёты, утром они собирались пойти на Сегельфосскую гору, чтобы найти там звезду, которая у них куда-то пропала. «Ночью снег выпадет», – сказал мой дед. «А ты почём знаешь?» – спросили звездочёты, всё равно как Фома Неверный, и указали в окно на лунный свет. «А я вижу это по лошади, – отвечал дед, – потому что она два раза вздрогнула, пока я её отпрягал». И действительно, сбылось точь-в-точь, как он сказал. Утром он были до-смерти рад, что поставил сани стоймя, а то бы под снегом он ни за что их не нашёл.

– Ну, уж весной-то он, верно, на них наткнулся бы, – прошептал кто-то из молодёжи.

– Расскажи ещё! – попросил кто-то другой.

Но старик был все ещё обижен:

– Нет, зачем я стану рассказывать? Вы же знаете всё гораздо лучше меня. Звездочёты тоже знали всё на свете.

– Да, но в горы им, вероятно, всё же не удалось попасть из-за снега, этим звездочётам?

– Нет, в горы они не попали. Но звезду всё-таки нашли.

– Как же это случилось?

– Так, они посмотрели повнимательнее в календарь и нашли там эту звезду вместе со всеми остальными.

Всеобщая сенсация:

– Вот это замечательно! Вот здорово!

Старику понравился успех, который имели его слова, он стал ласковее и заговорил опять:

– Консул мог бы поглядеть повнимательнее на деньги.

– Может быть. Да, пожалуй, мог бы. Расскажи ещё.

– Нет, больше не стану рассказывать. Но как бы там ни было, а будь я помоложе, непременно пошёл бы в лес попытать своё счастье, когда подземные станут переселяться.

– Интересно, что бы лучше всего поднести им в подарок?

– Да разное. Почти всё равно что: или галстук, или две-три сальных свечки. А лучше какое-нибудь блестящее украшение. Я бы протянул им подарок обеими руками и не побоялся бы. Но само собой разумеется, я бы сходил, сначала к причастию, чтобы они не возымели надо мной власти.

Когда старик замолчал, молодёжь стала говорить между собою:

– А Беньямин говорит, что видал их.

– Видал подземных? А где?

– Да вот этой осенью, раз вечером, когда он шёл домой из Южной деревни. Вдруг перед ним на дороге очутилась женщина. Я сказал ему, что это, вероятно, была Корнелия. Но он только что вышел от Корнелии.

– Ну, и куда девалась женщина?

– Она упорхнула в лес.

– Это была Корнелия, я готов побиться об заклад. Беньямин немного боится темноты, вот ему и показалось.

– А я хотел бы быть на его месте! Он ел хлеб консула день за днём в течение двух недель. От этого у него завелись деньжата, нужды нет, что теперь это прошло.

Теперь это прошло. Гараж был отстроен, и даже автомобиль прибыл. И шеф и Август ездили на пробу со знающим человеком с Юга, и оба с блеском заслужили свои удостоверения. Таким образом Беньямин сделался лишним, и Август отказал ему. Они расстались без тени благосклонности со стороны Августа. Беньямин получил свою отставку, написанную чёрным по белому.

В сущности Августа очень забавляла эта работа, – создание салона для автомобиля, будуара со стенами из плит, стального цвета. Лучшим его помощником был Беньямин, этот славный малый из Северной деревни, избранник Корнелии, которым он мог командовать и распоряжаться. Конечно, он завидовал молодому человеку, и хотя Корнелия была так же далека от него, как на небе звезда, всё же он преследовал Беньямина своей нелепой ревностью.

– У тебя ведь есть двор, почему же ты не женишься? – с заметным недовольством спрашивал Август.

– У меня нет двора, – отвечал Беньямин, – это двор отца.

– Дрянной двор, насколько я знаю, как все дворишки здесь в окрестности.

– Нет, это хороший двор, могу вас уверить.

– Там растут апельсины?

– И красивый двор, – продолжает невозмутимо Беньямин. – Вам непременно нужно придти и поглядеть наш двор.

Август фыркает:

– Будто мне нечего больше делать, как ходить и глядеть!

– У нас четыре коровы и лошадь. Немного найдётся таких крестьян, у кого больше.

Август зафыркал ещё громче:

– А я был в одном имении в Америке, где было три миллиона голов окота.

– Ну, это я даже и не понимаю.

– Тебе бы следовало жениться на девушке из этой твоей Северной деревни – и дело с концом.

Беньямин: – Она не из Северной деревни, а из Южной.

Август всё не унимался:

– Ну, это ещё не известно!

– То есть как?

– Дело в том, что работа у меня кончена. Тебе незачем больше приходить сюда.

– Так, значит, кончена?

– Да. Слышишь ты?

– Ну что ж, – сказал Беньямин, – кончена, так кончена. Но если я понадоблюсь вам когда-нибудь потом, то, пожалуйста, пошлите за мной.

Август: – Ты мне не понадобишься. Да, что это я хотел сказать? Я не понимаю, чего ты ждёшь. Ты ведь уж достаточно взрослый. В твоём возрасте я овдовел уже во второй раз. Может быть, у тебя нет даже невесты?

– Как же – нет? Тут нечего скрывать: у меня есть девушка, которую я люблю, и которая в свою очередь любит меня. Это та самая, которую зовут Корнелией.

– Я этого не знаю.

– Как же так?

– Разве ты танцуешь с нею? А на святках разве она сидит у тебя на коленях?

– Вы такой странный со мной! – говорит Беньямин.

– И вы охотно пьёте кофе из одной чашки?

Беньямин улыбается:

– Это бывает. Но почему вы спрашиваете об этом?

– Эти рождественские танцы – настоящая чертовщина и один грех. Меня ты там никогда не увидишь.

– Но и вы, вероятно, в молодости принимали в них участие?

– Нет, – говорит Август, – я считал это недостойным себя. В молодости? Я и сейчас ещё не стар для этого, – можешь не беспокоиться. Ты думаешь, вероятно, что ты один молод, но ты бы поглядел на меня в большом заграничном зале. Стоило мне только появиться, и никто не смел ступить па паркет! Передай это Корнелии от меня.

– А вы её знаете?

– Скажи, пожалуйста, чего ты тут стоишь и задерживаешь меня? Я же сказал, чтобы ты шёл.

Беньямин: – Ну, хорошо. Но вы так странно говорили со мной. Только она вовсе не из Северной деревни, нет, моя девушка из Южной.

– Я подумаю об этом, – сказал Август.

Боже, и чем только его не беспокоили! Бородатый малый из Северной деревни вообразил себе, что может говорить о своих любовных делах со старостой. Ничего подобного не случалось на белом свете...

Август должен был встретить своего шефа. Им нужно было вместе осмотреть дорогу. По дороге, которая вела от деревни к деревне и пересекала город, можно было ездить на обычной тележке, но консул, верно, пожелал узнать, как далеко он сможет проехать на юг и на север, чтобы поражать там своим автомобилем людей.

Консул сидит у руля. Он правит вполне свободно: ещё бы этому искусству он научился за границей! Народ отскакивает в сторону; эти люди до того удивлены, что смеются. Ещё бы! Уж этот консул! Через Сегельфосский водопад перекинут каменный мост, старинный и невероятно прочный, с перилами из железа.

«Здесь где-нибудь происходит вторичное крещение», – думает, вероятно, Август и, может быть, немало возмущается от такого свинства по отношению к святому духу. Когда громкий гул водопада остаётся позади, он говорит:

– Как жаль, что эта большая мельница пропадает зря там, на горах!

– Она не окупалась, – отвечает шеф.

– Может быть, она окупилась бы в качестве фабрики.

– Не знаю. В качестве какой фабрики?

– Можно было бы устроить бойню, кожевенный завод, ну, кстати, и камвольную фабрику. Три фабрики за раз.

Шеф останавливает автомобиль, думает и говорит: – Для этого здесь слишком мало овец.

– Здесь может быть столько же овец, сколько звёзд на небе.

– Ты думаешь?

– Да, – продолжает Август, – и сколько песку на дне морском.

– Им нужен корм.

Август показывает на горы и отвечает:

– Там, наверху, целые квадратные мили корма. Тысячи голов могли бы пастись там. И кроме того, там имеется ещё одно достоинство: там нет ни волков, ни медведей, ни рысей, никаких хищников. Нужен всего лишь один пастух.

Консул помолчал немного и сказал:

– Мельница, верно, скоро развалится. Я не был там с тех пор, как стал взрослым.

И консул неожиданно взглядывает на часы, словно собирается сейчас же бежать к мельнице. Но нет, он опять пускает машину в ход.

Дорога вела мимо церкви и ещё довольно далеко, но потом становилась всё уже и уже, и под конец разветвлялась и разбегалась к дворам и избам. Им приходилось ехать тихо и осторожно: какой-то воз порядком задержал их, лошадь стала на дыбы, а парень никак не мог на них наглядеться досыта.

Август продолжает думать; ему, верно, кажется, что осенившая его мысль об устройстве фабрики, всё равно какой, – блестящая мысль, идея. С самого начала это была случайная фантазия, возникшая в одно мгновение в его быстром уме, и она сразу выросла до трёх предприятий. И он спрашивает как бы случайно:

– Консул не знает, кому принадлежит эта гора?

– Нет. Может быть, общине, а может быть, государству.

– Это бы отлично подошло. Она бы мигом стала вашей.

– Моей? Нет, – говорит консул и качает головой, – мне она не нужна. Впрочем, я слыхал, что у кого-то из прежних владельцев Сегельфосса паслось много овец в горах. Одного я не понимаю, – откуда он брал корм для них зимой?

– Вероятно, овцы были вывезены откуда-нибудь

– Может быть. Но и вывезенным тоже нужен корм.

Август замолк на некоторое время. Он понял по шефу, что вопрос относительно фабрики ещё не решён, но ему и на этот раз, как всегда, хотелось щегольнуть своей выдумкой, на это у него была быстрая голова. Шеф сказал:

– Ты человек с идеями, На-все-руки. И ясно, что тут у нас следует что-то предпринять. Но я не обладаю достаточной властью.

Но ровно настолько, насколько шеф остыл, Август разгорелся:

– Но ведь стоит только нагнать туда овец.

– Да, на лето, – сказал шеф.

Август тотчас воспользовался опытом, собранным им по белу свету.

– Мне приходилось видеть, как овцы хорошо переносят и зиму и непогоду в Австралии и Африке. Это для них ничего не значит. Ну, а вот засуха летом морит их, как мух.

– Здесь их убил бы снег. Ты не думаешь?

– Я наблюдал овец немного и здесь, в Норвегии.

Шеф молчал.

Но Август зашёл на этот раз слишком далеко, да, к сожалению, слишком далеко, и погубил свою идею:

– Консул, может быть, не поверит мне, но это такая же правда, как правда то, что я стою сейчас перед вами: когда-то по всему Гардангерскому плоскогорью паслись мои стада.

Шеф остановил автомобиль:

– Как?! Я так долго жил за границей, что ничего не слыхал и не читал об этом.

– Сначала я хотел его купить, а потом арендовал всю равнину.

– И у тебя были там овцы?

– Несколько тысяч, тысяч десять.

Консул старался понять, старался принять участие в этом бешеном полёте:

– Но я не понимаю, а как же осенью? Зимний корм?

– Нет, осенью я резал. Я посылал мясо во все страны, но вы, может быть, не читали об этом.

– Нет. Но как же? Раз ты зарезал всех овец, то у тебя ничего не осталось на племя?

– Нет, видите ли, консул, мне пришлось уехать. Я не мог больше оставаться, так как получил место в Южной Америке.

Консул замолчал. Потом поехал дальше.

Август тоже молчал. Он понял, что ему не верят, но это его не очень-то смутило; это никогда его особенно не смущало. Он не раскаивался ни в чём, что наговорил, ни в одном слове. Ведь это было его миссией – содействовать развитию и прогрессу, и он успел уже во многих местах произвести опустошение. Но он не знал этого и потому был невинен; он боролся за человеческое развитие, хотя эта борьба и кончалась бессмыслицей и гибелью. «Как же нам не идти в ногу? Позволить загранице смеяться над нами?» Время, дух времени отметил его и воспользовался им, мог воспользоваться даже им, он был странником, морским путешественником, весь в заплатах и внутри и снаружи, без сомнений, без совести, но с умной головой и ловкими руками. Время делало его своим пророком. Его призванием было содействовать развитию и прогрессу, даже уничтожая порядок вещей. Он был чудовищно лжив, как само время, но не сознавал этого, и потому был невинен. Теперь он был уже стар, но ещё дышал, бог позволил ему быть.

– Я смотрю, где бы нам повернуть? Дальше не проедешь.

На обратном пути можно было показаться большему количеству народа: вероятно, от двора ко двору прошёл слух. Что это было за зрелище! Не комета, а экипаж, который двигался сам собой. Уж этот консул! Какая досада, что он не мог ветром промчаться по полям и горам, а так даже куры не пугались.

Они вернулись обратно к мосту и переехали его, когда Август сказал вдруг:

– Это могла быть также фабрика йода.

– Что?

– Да, чтобы добывать йод.

Чёрт знает, что это делалось со старым На-все-руки и его фабриками. Теперь опять словно падучая звезда пронеслась в мозгу консула.

– Да, – сказал он. – Йод, кажется, хороший предмет торговли, это какое-то лекарство.

– А здесь пропасть сырья, из которого можно его делать: водоросли и медузы лежат грудами перед каждой дверью, даром пропадает добро.

– Это правда. Мы употребляем немного водорослей вместо удобрения, но как следует мы их не используем.

– Для этого нужно только несколько машин.

Консул спросил:

– Так ты работал и в этой отрасли?

– Немного. – Августу захотелось, верно, загладить не сколько своё предыдущее хвастовство, и он сказал: – Я не был каким-нибудь начальником или чем-нибудь в этом роде, а только простым работником.

– Да, пока я помню, – прервал его консул. – Необходимо поставить решётки перед самыми большими обрывами на горной дороге.