Текст книги "А жизнь идет..."

Автор книги: Кнут Гамсун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

Обитатели Сегельфосской усадьбы приходили смотреть, как прокладывается дорога. Кроме Гордона Тидемана и фру Юлии, изредка появлялась и фрёкен Марна, та самая, которая до сих пор гостила у своей сестры, вышедшей замуж за Ромео Кноффа, жившего южнее. Она была светлая, как и её мать, Старая Мать; Марна старше Гордона, – ей было уже далеко за двадцать лет, – красивая дама со спокойной манерой говорить, слишком спокойная, пожалуй, даже немного ленивая.

Приходил кое-кто и из города: аптекарь Хольм, начальник телеграфа с женой, почтмейстер Гаген с женой. Дамские посещения всегда подзадоривали рабочих: те, кто минировал, принимались буравить и стучать с пением и свистом, а кладчики барьеров с громкими возгласами поднимали камни. Фрёкен Марна особенно сильно действовала на них; пожалуй, даже все они влюбились в неё, и здорово влюбились.

– Вы пели так весело, что мне захотелось придти поглядеть на вас, – говорила она иногда.

Адольф отвечал:

– А не хотите ли вы попробовать заложить мину?

– Я не сумею, – говорит Марна и качает головой.

– А вы попробуйте.

– Да вы с ума сошли! Я могу повредить вам руку.

Парень совсем был влюблён и поглупел:

– Мне наплевать на руку, если это сделаете вы.

На это она только улыбалась и опускала глаза, что придавало ей хитрый вид, будто она себе на уме.

Рабочие выражали между собою удивление, почему фрёкен Марна не вышла замуж, и спрашивали друг друга, как собственно обстояло с ней дело.

– Вот увидишь, она из тех, для которых все недостаточно хороши.

Троньемец Франсис более нескромен: у него всё ещё забинтованная голова, в кармане больничное пособие, он чувствует себя независимым и говорит:

– А что, если её естество не тянет к мужчине?

Адольф слепо и влюблённо выступает в её защиту:

– Она безупречна, я ручаюсь за неё. А ты свинья, Франсис, ты не можешь видеть юбки, чтобы не распоясаться...

Однажды пришёл Давидсен, редактор и издатель «Сегельфосских известий», он хотел написать заметку о дороге. Так как На-все-руки не было на месте, то он обратился к рабочим, достал карандаш и бумагу и начал спрашивать. Но дело в том, что рабочие не уважали редактора-издателя Давидсена. Они не читали его газеты, но у них был нюх, и они прислушивались к тому, что говорили о Давидсене в городе. В сущности, он был дельный и старательный человек; его дочка, маленькая девочка, помогала ему набирать каждую субботу листок, и он едва сводил концы с концами. Но никто не уважал его по-настоящему, может быть, потому, что у него не было хорошего костюма и он не важничал. В конце концов, он был только наборщик и печатник, и они не считали его господином. У него были умеренные убеждения и хорошее понимание общественности, и когда он попал в коммунальное управление, оказалось, что ему было что противопоставить школьным учителям, которые ничего не знали и ничего не думали, но считались радикалами.

Бедный Давидсен, – длинный, худой человек в потёртой одежде, отец пятерых детей, владелец двух ящиков со шрифтом и ручного пресса, одним словом – бедняк, вошь.

Рабочие не давали себе труда отвечать ему как следует, и когда он понял, что они подтрунивают над ним, он допустил ту ошибку, что рассердится и вступил с ними в спор. Тут он окончательно ничего не добился, они говорили, как говорят рабочие, отбросив всякую логику, острили – кто во что горазд, при дружном смехе остальных. Франсис не мог работать, но он придумал злостную шутку: он ухитрился поджечь сзади редактора немного взрывчатого вещества. Раздался взрыв, рабочие дико захохотали, а редактор отскочил далеко в сторону.

– Вам бы не следовало это делать, – сказал он.

Франсис засмеялся:

– Мы принуждены взрывать здесь скалы.

– Но, вероятно, не без предупреждения?

Молчание.

Давидсен опять совершил ошибку, он обратился к артели.

– Вы слишком нетребовательны. Разве тут есть над чем смеяться? Человек этот был просто груб. Как вы этого не понимаете? Мне жаль вас, люди, если это может доставить вам удовольствие и вызывает у вас смех! Грубость и есть как раз ваша сила, – то, чего нет у нас, – и вы не стесняетесь пускать её в ход. Во всех наших сражениях с вами она является вашим оружием. Вы слишком нетребовательны! Вам бы следовало быть честолюбивее, ребята, стараться освободиться от грубости, но вы этого не хотите. Даже негр хочет совершенствоваться и стать выше своих товарищей, но у вас нет ничего общего с негром, кроме его разинутой пасти, его жадности.

Кто-то замечает:

– У нас нет также его чёрной кожи.

– Рабочие должны быть гордыми людьми, слишком гордыми, чтобы опускаться до пошлости.

– Поддай-ка ему ещё жару, Франсис!

– Прощайте, ребята! Подумайте о том, что я сказал! – Давидсен поклонился и пошёл.

– Ну и идиот! – сказали рабочие. – «Подумайте о том, что я сказал!» Садитесь, ребята, и думайте о том, что он сказал. Ха-ха-ха!..

Однажды и нотариус Петерсен пришёл посмотреть на дорогу. «Это вот его зовут «Голова-трубой», – говорили рабочие, они знали о нём все подробности. Знали, что он был жестокий сборщик, что ему было, поручено обследование несостоятельных должников и что он зарабатывает большие деньги на мелких делах. Его они уважали. К довершению всего он недавно сделался главою Сегельфосской сберегательной кассы, директором банка.

VI

Окружной врач Лунд знал большую часть рабочих, многих из них он лечил. Они почтительно здоровались с ним, снимали шапки. Словно огонь пробежал по всей артели, когда они увидали его жену. Самые отдалённые подталкивали друг друга и шептали: «Погляди-ка на неё!» Сама фру стояла и оглядывалась на На-все-руки, который занялся чем-то возле ящика с инструментами.

– Ты видишь, на кого он похож, – спросила она.

– Кто – он? Это, вероятно, староста, – отвечал доктор.

– Ах, как он похож! Он так похож...

– Ну, не всё ли равно?

Доктор разговаривал с рабочими, со своими пациентами, с троньемцем:

– Куда это перебросил тебя бык?

Ему указали место, и он покачал головой:

– Это могло бы кончиться очень плохо, очень плохо.

Фру Лунд направилась прямо к На-все-руки, стоявшему у ящика с инструментами. Она глядела на него некоторое время и сказала:

– Здравствуйте, Август!

На-все-руки поднял глаза, испуганно оглянулся вокруг и ничего не ответил.

– Разве тебя зовут не Август?

– Меня зовут... здесь я На-все-руки, мастер на все руки.

– Я тебя узнала, – сказала фру.

На-все-руки стал рыться в ящике.

Фру: – Ты не хочешь, чтоб я тебя узнавала?

– Зачем? Разве я такой человек, чтобы вам стоило поддерживать со мной знакомство?

– Ха-ха-ха! – засмеялась она. – Меня зовут Эстер. Разве ты не помнишь? Из Полена.

На-все-руки забеспокоился:

– Пускай доктор, я хочу сказать, пусть доктор ни в коем случае не слышит вас...

– Карстен, пойди сюда! Старый знакомый!

Доктор так же обрадовался, как и она, и он узнал Августа, поздоровался с ним за руку и смеялся над тем, что он хотел скрыться. Они долгое время говорили друг с другом. Август сказал, что ему было неприятно вспоминать то время, когда он жил в Полене; тогда он вёл себя не так, как следует.

– То есть как? – спросил доктор. – Ты со всеми поступал по справедливости.

– Кажется мне, что нет.

– Всё-таки да, то есть Паулина... Ведь ее звали Паулина?

– Да, – сказала фру.

– Так вот она рассчиталась за тебя. Впрочем, твоими же деньгами. Ты не должен ни одной душе. Разве ты об этом ничего не знаешь?

– Нет. Я ровно ничего не знаю. Моими деньгами, говорите вы?

– Как?! Ты даже этого не знаешь? Но ведь много денег ещё осталось, насколько я слышал.

Август встрепенулся:

– Так, может быть, фабрика стала работать?

– Где же ты был все это время? – спросил доктор. – Какая фабрика? Об этом я ничего не знаю. Разве там была фабрика, Эстер?

– Да. И у тебя были акции там, но потом тебе вернули деньги.

– Может быть, они её продали? – спросил Август. – Это было бы глупо. Если б я там был, этого никогда бы не случилось. Это была отличная фабрика, насколько я помню, со стальными балками внутри и под железной крышей.

– Одним словом, ты выиграл крупную сумму денег, – сказал доктор. – В лотерею, или не знаю уж как. Эстер, ты, верно, лучше об этом осведомлена?

– Да, крупную сумму. Паулина распорядилась ею.

– А, так! – сказал Август.

Доктор поглядел на часы:

– Нам пора, у меня приём с четырех часов. Приходи к нам, Август, мы расскажем тебе всё, что знаем. Я помню, в прежние времена у нас бывали с тобой разговоры. Право, очень приятно встретиться с тобой опять. Как?! Ты действительно ничего не помнишь? Разве это было так давно? Когда же это было, Эстер? Ну, впрочем, всё равно. Ты опять ездил в Южную Америку? Приходи же к нам. У нас два мальчика, им будет очень интересно.

И доктор и фру попрощались с ним за руку и ушли.

У рабочих сильно разгорелось любопытство, и они позволили себе задать старосте кое-какие вопросы. А староста – зачем бы он стал отрицать? – сообщил, что это его старые знакомые, друзья из прежних лет, когда и он представлял кое-что! Старика словно что-то подтолкнуло кверху, к нему вернулось его имя, он опять стал Августом, человеком, и узнал самого себя. Как это было давно! Это было как во сне. Да, это были его знакомые, его лучшие друзья...

– И жена тоже? – спрашивали они.

– Жена? То есть Эстер? Как же! Она много раз сидела у меня на коленях, я её крёстный.

– Она красива, как тролль.

– И я, пожалуй, могу приписать себе честь, что соединил эту пару.

– То есть как? Он не хотел на ней жениться?

– Нет, всё к тому шло, но всё-таки мне пришлось вмешаться.

Франсис: – А, он без женитьбы хотел её заполучить?

Адольф: – Франсис, ты свинья! Она не таковская.

– Нет, – подтвердил Август, – в этом отношении она всё равно как самая важная дама в золоте и шёлку.

– Как странно это бывает! – сказали они. – Вот ты опять их встретил.

– По-вашему выходит так. Но, конечно, я давно знал, что они были здесь, я только не хотел, чтобы они меня узнали.

– Почему же нет, староста?

– Как-то нехорошо выходит. Я им неровня.

– Ну ты достаточно хорош. – Они старались поставить его на должную высоту.

Но он уклонялся:

– Нет, теперь я ничто. В прежние времена другое дело. Тогда у меня была большая фабрика и несколько сот человек под моим началом.

– Неужели так было?

– Больше я ничего не скажу, – пробормотал Август и снова принялся рыться в ящике с инструментами.

Встреча с докторской четой вселила в Августа бодрость и заставила его призадуматься. Он имел право на деньги, – сказали они, – он заплатил все долги в Полене, и осталась ещё изрядная сумма. Сколько же у него было денег?

Правда, он и до этого не был нищим. Сегельфосс – отличная остановка на его пути. Харчи и квартира с самого начала, а теперь ещё шеф подарил ему порядочную сумму. Но что это было для человека вроде Августа, привыкшего мерить на южноамериканский аршин? После того как он разослал почтовые извещения за границу, – а стран было так много и ни одну из них нельзя было пропустить, – у него осталось совсем немного средств. Кое-что ушло на зелёную с красным материю для Вальборг из Эйры, потому что муж её, Иёрн Матильдесен, лежал с больными ногами и был нищим. Немного пришлось истратить на лошадь Тобиасу в Южной деревне, у которого был пожар. Одно к одному, деньги текли, как вода. Кое-что он проиграл в карты. Да, в карты. Этому нечего удивляться. Неужели кто-нибудь думает, что карты и спекуляция противны натуре Августа, вызывают у него отвращение? Ставить на карту, рисковать и терять, пытать судьбу, играть...

Он самым невинным образом ввязался в игру. По вечерам его каморку навещали и дворовый работник Стефан, и кое-кто из городских мелких торговцев. Что же лучшее могли они придумать? Этот старый На-все-руки шатался по всему свету, и, боже, чего только не видели его глаза, каких людей и птиц, какую торговлю и прогресс, какие разнообразные сорта деревьев, горные цепи! И всё это дико, нелепо, без всякого порядка и меры. Приходил также и цыган Отто Александер; он приходил каждый раз, когда освобождался от копчения лососей со Старой Матерью. Быстрые глаза цыгана шныряли по всей комнате Августа, как-то раз он заметил на полке толстую, большую книгу и совсем маленькую. Так это началось:

– Что это за книга, На-все-руки? – спросил он о большой книге.

– Это русская библия, – отвечал Август.

– Покажи-ка её! – сказали все.

Август нацепил пенсне и показал им библию; она была в кожаном переплёте с медными уголками.

– Я не хочу, чтобы вы прикасались к ней ни весть какими руками, – сказал он, перелистывая книгу и изредка крестясь, но всё же давая полную возможность подивиться странным буквам.

– Ты можешь её читать? – спросили они.

Август улыбнулся в знак того, что ему ничего не стоит прочесть книгу от доски до доски.

– Но почему у тебя библия на русском языке?

– В ней больше силы, – сказал Август.

– Как – больше силы? Откуда ты знаешь?

– Она для того, чтобы возлагать на неё руку, когда произносишь клятву, наши библии для этого не годятся. И потом она может связывать и разрешать.

Они поговорили об этом некоторое время. Так и осталось скрытым, что эта библия может – связывать и разрешать, но Август уверял, что своими собственными глазами видел действие её силы.

– А может, ты продашь её? – спросил один из торговцев.

О, эта мелкая, подлая душонка, – он рассчитывал, вероятно, заполучить святую книгу, чтобы потом перепродать её! Такая бессовестность!

Август торжественно отказал ему: раз уж он владеет этой русской библией, то, пока жив он, ни за что не расстанется с ней. Цыган продолжал разглядывать комнату.

– А эта маленькая книжка, что это такое? Да это никак...

– Это молитвенник, – отвечал Август.

– Это колода карт, – сказал цыган и потянулся к полке. Она лежала, словно нарочно туда положенная так, чтобы её увидели, взяли и пустили в ход, но всё-таки странное дело, что цыган увидал её. Август сказал:

– Перестань рыться в моих вещах!

– Колода карт! – повторил цыган.

Август: – Это невозможно, у меня нет таких вещей. Это колдовство. У меня лежал тут молитвенник, теперь его нет, а на его месте колода карт.

– Хе-хе-хе! – засмеялись парни. – Давайте испробуем её. На-все-руки, сдавай!

Август перекрестился:

– Я не дотронусь до карт.

Они стали играть без него, а он глядел. Вынули мелкие деньги и стали играть на них, выигрывали и проигрывали, проигрывали и выигрывали снова. Август всё глядел. Они увлеклись, стали громко божиться и горячиться, кто-то швырнул на стол целую крону.

– Я могу, пожалуй, поиграть с вами часок, – сказал Август.

Деньги Августа недолго лежали без движения: они быстро потекли, его блестящие кроны одна за другой стали исчезать в карманах игроков. Вначале он сидел за столом будто бы недовольный, с благочестивым выражением лица, с трудом принимал деньги, выигрыш оставлял на столе до следующей игры, удваивал его, и всё с таким видом, точно парни силком, за волосы, втянули его в эту жалкую игру на кроны и эре, до которых ему не было никакого дела. Остальные горячились, стучали кулаками по столу, и их проклятья давно перешли за пределы дозволенного. Август продолжал охотно выкладывать деньги.

– Ты проигрываешь, – сказали они.

– По-вашему, это называется проигрывать? – отвечал он. – Ну, сдавайте! Ход следующего!

В этом отношении ой был строг, он не позволял сидеть и болтать, и задерживать других. Глядя на него, нельзя было сказать, что он намерен застрелиться из собственного револьвера, когда проиграет все деньги; нет, игра – игра! – приковывала его внимание, он оживлённо и одобрительно кивал головой, когда игра делалась азартной, и даже протягивал руку за картой, немного раньше, чем до него доходила очередь.

– Вот ты опять проиграл, – говорили ему.

– Сдавай дальше! Будем играть быстрее!

– Что ж ты не крестишься? – дразнили они его. – Так-то помогает тебе русская библия?

Эти дураки, идиоты воображали, что он дрожит над несчастными копейками, которые теряет, что он в отчаянии и тотчас, как только проиграется дочиста, пойдёт топиться в водопаде. Они корчились от смеха и восторга, когда выигрывали крону, и торопились опустить её в жилетный карман. Август же клал руки на карты, не поглядев на них, и назначил игру вслепую, – вслепую!

Ему повезло, и он несколько раз выиграл; это подзадорило Августа, его старые глаза загорелись.

– Пас или вдвойне? – спросил он ещё раз, не глядя в карты.

Они поглядели друг на друга, покачали головой и бросили карты.

– Пас или вдвойне? – стал он искушать цыгана.

Цыган поддался и взял свои карты обратно, захватил нечаянно одну лишнюю и быстро сбросил другую.

– Это жульничество! – закричали кругом. – Сдавай ещё раз!

Август, хотя это касалось его одного, ничего не сказал. Черномазое лицо цыгана побледнело, губы его дрожали. Когда Август проиграл, все закричали:

– Но ведь это жульничество! Вам бы следовало пересдать и принять и нас в игру. Ты вытащил валета и сбросил семёрку, – сказали они цыгану.

– Я выиграл бы и без валета, – ответил цыган.

Они некоторое время пререкались. Август молча заплатил проигрыш. Игра окончилась.

Один из торговцев, уходя, попробовал было стащить колоду. Август остановил его:

– Давай сюда карты!

– Ты же сказал, что они не твои!

– Давай сюда карты! – повторил Август.

Всякие случайности, раздоры из-за пустяков, но они продолжали играть по вечерам. Приходили новые люди, явился и Иёрн Матильдесен. У него никогда не было ни копейки, но Август дал ему крону и велел сторожить под окном, а если покажется кто из рабочих, то постучать по стеклу. Инстинкт и опыт подсказывали ему, что нельзя играть со своими рабочими.

Август проигрывал, выигрывал и проигрывал снова. Иногда ему приходилось выкладывать даже крупные суммы, но он и вида не показывал, что это ему неприятно. Наоборот, казалось, что эти вечера с карточной игрой веселят его. Недавно ему пришли в голову ещё два адреса для почтовых извещений за границу, и чёрт знает сколько они стоили. Тут оказалось, что от его денег остались сущие пустяки. А на что ему эти пустяки? Что с ними делать? Оставалось только проиграть их в карты.

Раз после ужина он зашёл к доктору, где его приняли, обласкали и угостили. Доктор Лунд говорил уже с окружным судьёй о деньгах Августа в Полене, может быть, они помещены в банк в Будё или в Троньеме, об этом решено было узнать.

– Ты действительно счастливец, если в наше время деньги валятся тебе прямо с неба.

– Сколько же их может быть? – спросил Август.

Доктор этого не знал, а фру слышала только разговоры о крупной сумме в своей родной деревне.

Август разговорился с фру о живых и умерших односельчанах; изредка она получала письма от матери из Полена и могла порассказать кой о чём.

Он спросил об Эдеварте.

– Какой Эдеварт?

– Эдеварт Андреасен, вы же знаете.

Но ведь он же умер двадцать лет тому назад, а Август ни о ком ничего не знал! Эдеварт поехал на Север, чтобы догнать его, Августа, не допустить его бегства. Один на один с западным ветром. И погиб. Он взял тогда почтовую лодку. Это было, по крайней мере, пятнадцать лет назад.

Август долго молчал, погружённый в свои мысли, потом сказал, как бы про себя:

– Какое свинство, что он умер!

Вошли мальчики докторской четы, сели и стали слушать, – может быть, их предупредили. Но так как они ничего не услыхали о Южной Америке и разбойничьих набегах, то ушли.

– А Паулина жива и по-прежнему торгует в своей мелочной лавочке, – рассказывала фру Лунд. – И Ане-Мария жива, а Каролус умер. А Эзра стал богатым мужиком, крупным землевладельцем. А рыбопромышленник Габриэльсен...

Август: – Я возьму на себя смелость спросить: остались ли живы мои ёлки?

– Не знаю, – сказала фру. Но в ту же минуту как будто хорошо припомнила ёлки и растрогалась.

А его фабрика возле лодочных сараев? А красивые дома, которые он настроил в Полене? А скалы, с которых он велел счистить мох и сделал пригодными для вяления рыбы?

Оба мальчика опять вошли, уселись и приготовились слушать. Никакой перемены: всё та же скучная болтовня о Полене.

Доктор спросил:

– Ну, а в Южной Америке ты не бывал с тех пор?

– Нет.

– Но откуда же ты приехал теперь?

– Теперь? Да как будто бы из Латвии. Не могу же я помнить всё. Я посетил столько городов, видел сотни пейзажей.

«Вот начинается!» – подумали, вероятно, мальчики.

– Да, ты много видел и испытал. Как же было в Латвии?

– Эстляндия, Латвия, Лифляндия, все эти прибалтийские страны, да и сам Балтийский залив, впрочем...

– Они ничего особенного не представляют?

Август обнаружил своё давнишнее презрение к Балтийскому морю: оно коварнее всякого тигра, и при этом по нему невозможно плавать. Это озеро. И к тому же почти сухое.

Тут мальчики засмеялись и вероятно, подумали: «Вот началось!» Но не тут-то было. Ни доктору, ни его жене не удалось извлечь из Августа ни одной истории, ни одной приличной выдумки. Это был не прежний Август из Полена, теперь он состарился и стал религиозным.

Фру Лунд: – Как это называют тебя здесь, в Сегельфоссе? Я давно уже слыхала это прозвище, но я не знала, что это ты. Ты разве не хочешь больше называться Августом?

– Нет, как же, «Август» – моё христианское имя. А «На-все-руки» – это моё прозвище в повседневной жизни. Это я сам сказал шефу: «Запишите меня как мастера на все руки».

– У тебя шикарный шеф!

– Шеф! – воскликнул Август. – Более замечательного человека не выдумаешь! Я бывал у него в конторе, он может просматривать за раз три толстых протокола и, кроме того, ещё разговаривать с тобой.

Доктор: – А дорога в горы обойдётся, пожалуй, не дёшево.

– Да, это будет великолепная дорога.

– Когда же она будет готова?

– Всё в руках божьих. Мы работаем вовсю. Шеф оказал мне высокое доверие и облачил меня высокой властью.

Не оставалось никакой надежды на что-нибудь весёлое, мальчики ушли совсем.

Доктор: – Да, что, бишь, я хотел сказать, Август? Я видел тебя как-то на улице, ты разговаривал с дочерью Тобиаса из Южной деревни. Ты её знаешь?

Август ответил не сразу, он покраснел и смутился:

– То есть как? Знаю ли я её? Нет. Так вы нас видели?

– У этих людей всегда что-то неладно.

Август: – Я это сразу увидал по ней. Она жаловалась.

– Несчастья так и сыплются на них. Теперь у них околела лошадь. У них был пожар, это уже само по себе несчастье, но они как будто бы и страховой премии не получат.

Август покачал головой.

– Ничего им не удаётся. У них был взрослый сын, он остался в Лофотенах. Потом у них есть, кажется, подросток, а остальные – девочки.

Август ничего не сказал. Действительно, он сделался скучным стариком.

– Ну что ж, – сказал доктор, – когда твои деньги придут, так мы будем спрашивать человека по имени «На-все-руки». И так разыщем тебя.

Когда доктор ушёл, у жены его тотчас развязался язык. Бедняжка! её что-то мучило, ей хотелось поскорей поделиться своими мыслями, она всё более и более волновалась и ни на минутку не закрывала рта. Август не мог скрыть удивленья: Эстер, которая всегда была так тверда и понятлива, которая получила в мужья доктора, которую бог сделал госпожой, – она собиралась заплакать!

Из её восклицаний явствовало, что Август был для неё духом Полена. «Я возьму на себя смелость спросить», – сказал он: это было так красиво, и так все говорили в Полене. А помнит ли он песенку о той, которая утонула в море? Следует её помнить, – мало ли кто ещё может утонуть в море?..

– Это так весело слушать, как ты говоришь по-нашему, как в Полене, Август, – мне не приходилось слышать наш говор целыми годами. Но ты забыл всех. Что ты за человек, раз не помнишь Полей? Мать моя жива, и отец жив. Ты ведь их хорошо знал; её звали Рагна, помнишь? А Иоганна, сестра моя, которая с семейством священника уезжала на Юг, замужем теперь за булочником, и у них большая булочная и много рабочих. А Родерик, брат мой, почтарь, который работал у тебя на стройке и которому ты одолжил ещё деньги на новую избу? Ты о них не вспомнил ни разу. Но ты заговорил по-нашему, по-полленски, и я сразу растрогалась. Я почти что забыла твои ёлочные насаждения, но ты сказал: «Я возьму на себя смелость спросить, – живы ли мои ёлки?» Боже, я не могу этого вынести! Их посадили у южной стены; а сам домик такой маленький, мать сидит на пороге, в доме только одно единственное окошечко с крошечными стёклами, это так мило. Она хотела отдать мне пальто, которое Родерик купил для неё самой...

Докторша плакала в три ручья.

Август испуганно и беспомощно озирался по сторонам.

– Он ушёл, – сказала фру, – он оставил меня в покое. Он был так добр, что оставил меня в покое...

Она продолжала говорить о Полене, вспомнила маленькую тропинку по дороге к морю, лодочные сараи, которые годились только для четырехвёсельных лодок или челноков, – так они были малы; упомянула ручеёк, в котором они полоскали бельё: он был такой хорошенький, и окружён плоскими камнями, по которым было так интересно прыгать. Докторша опять была только Эстер, беспризорный ребёнок, голодный, босой и оборванный, но счастливый, как никогда потом. Как?! Он так и не помнит песню, которую все пели? Да, девушка пошла прямо ко дну, это правда, она помнит каждое слово...

Докторше достался крайне неблагодарный слушатель. Если она хотела излить свою тоску по дому и надеялась найти утешение, то ей трудно было придумать более неподходящего человека, чем Август, у которого никогда не было дома на этом свете, который и понятия не имел, что значит тоска по родине. Этот одинокий бобыль и бродяга таскал свои корни из страны в страну и не знал другой жизни. Он не помнил ни отца, ни матери, никогда не садился с родной семьёй за стол, не был привязан ни к одной могиле, божественный голос родины не звучал в его душе. Машина, построенная для внешнего употребления, для промышленности и торговли, для механики и денег. Жизнь без души. Самая счастливая пора его юности прошла, верно, на море, с которым он долго был связан, но фру Лунд не матрос и её приходилось извинить за то, что она не умела его заинтересовать.

Фру Лунд чувствовала, что Август не в состоянии понять её, но она была нетребовательна и потому говорила с ним. Для неё много значило то, что когда-то он был в Полене, жил в полленском доме, она льнула к нему, потому что он знал времена в Полене. «Я возьму на себя смелость спросить» – вот язык и душа Полена.

Хотя фру и заметила, что Август совсем не понимает её состояния, а лишь терпеливо выносит его, она всё-таки никак не могла остановиться.

– Я была дома только один единственный раз, с тех пор как мы поселились здесь, – рассказывала она.

Он не находил в этом ничего странного, но он всё же принудил себя воскликнуть:

– А ведь всего-то два-три дня пути!

– Да, вот каково мне приходится! Никогда не побывать на родине! А ты зачем приехал в Сегельфосс?

– Я? Как – зачем?

– Что касается меня, то я с мужем. Но мне здесь ничего не нравится. Здесь слишком много шикарных людей, и я не умею играть на фортепиано и ничего другого. И если бы не мальчики, то я взяла бы и уехала.

– Но ведь вы говорите несерьёзно.

– Хочу в Полен, хочу жить там!

– Жить там?! – воскликнул он. – Неужели вам туда хочется? Вернуться навсегда в Полен?

– Здесь меня всё мучает. Ты не понимаешь, но я всё равно как галка среди нарядных пав.

– Нет, нет, нет! Как вы можете так говорить! Вас даже и сравнить ни с кем нельзя в этом отношении.

– Это совсем не то! Ты не понимаешь. Это ровно ничего не значит – выглядеть немного красивой, – хотя, впрочем, за это он и взял меня. Но дело не в этом. Вот теперь я опять не буду спать ночью, и мне не дадут капель.

– Неужели вам не дают любые капли, какие вы пожелаете?

– Нет. Он отказывает.

– Я достану вам капли, – сказал Август. – Меня хорошо знают в аптеке.

Докторша покачала головой:

– Нет, я этого боюсь, мне достали однажды капли, но он догадался. Я не могу сказать, чтоб его неприятно было просить, но он скажет «нет», а я этого не выношу. Видишь ли, Август, у нас то плохо, что он взял себе жену не по положению, и мне бы не надо было выходить за него. Он потому-то и просил о переводе его в Сегельфосс, что не хотел, чтобы моя мать и мой отец приходили в докторскую усадьбу, а говорить, что-нибудь против этого он мне не позволяет. Вот в том-то и вся беда, что я всё равно как ворона среди всех важных дам. А это его раздражает, он сердится и жалуется. Мы берём книги в одном клубе вместе с другими. Книги и всё такое – не для меня; мама моя в этом отношении была молодчина: когда она училась в школе, она знала наизусть все свои книги. А он говорит, что я должна прочесть вот эту и вот ту книгу, например. Я и читаю и понимаю большую часть, но когда он потом спрашивает, то оказывается, что я должна была понять самое противное и неясное, а не другое. И так всегда. Однажды он сидел в постели и вдруг ни с того ни с сего закричал на меня, чтобы я отвернулась. Я лежала и глядела на него. «Отвернись!.. Слышишь ли?» – сказал он. «Зачем?» – спросила я. «Как ты не понимаешь, что у тебя дурно пахнет изо рта!» – сказал он и выпрыгнул из постели. Но у меня белые зубы и чистый рот.

Август заметил, что это он только от торопливости выпрыгнул из постели.

– А когда он сам приходит вечером домой после карточной игры, то у него изо рта несёт, как от свиньи, но я никогда ничего не говорю, потому что он такой высокомерный. Он сказал один раз: «Один из нашей семьи мог сделаться министром». – «Вот как! – сказала я и чуть-чуть рассердилась. – Может быть, это был ты?» – «Нет, со мной этого не могло быть: ведь я женился на тебе, и этим всё сказано». – «Ну что ж, тогда я лучше пойду обратно туда, откуда пришла. Может, и я снова обрету мир и спокойствие, – сказала я. – И кроме того, мне было лучше, когда я только готовила тебе еду и не была ни замужем за тобой, ни... ничего другого!» Так я сказала ему прямо в лицо и целый день не была его другом. Но ты сам знаешь, как это бывает: обоим нам захотелось, чтобы всё опять было хорошо, и вечером он сказал: «Ты знаешь, мы не можем жить друг без друга, ни ты, ни я, Эстер!»

– Да, – сказал Август, – действительно, так всегда бывает. Я со своей стороны думаю, что вы оба составляете отличный экземпляр супругов.

Но фру, казалось, не разделяла этого мнения, она покачала головой и задумчиво проговорила:

– Нет, если бы не мальчики, то я сама не знаю....

Август: – Два отличных мальчика! Не знаю, но мне кажется, что я никогда не видал прежде таких прекрасных мальчиков.

– Да, и им, конечно, не надо понимать, что их мать и отец такие враги. И муж мой тоже это находит. Потом он боится, что об этом заговорят в городе. Но такую вещь нельзя скрыть совсем. Прислуга наша слышит кое-что и догадывается об остальном; а она не станет молчать, и так всё узнают. Я по разным признакам догадалась... Вот я слышу – он возвращается, – сказала фру и прислушалась. Она быстро произнесла свои последние слова: – Не рассказывай, пожалуйста, то, что я тебе говорила, Август. Это не для того, чтобы очернить его, а дело в том, что место моё в Полене, и там бы я и должна была остаться. Здесь я никогда не стану человеком. От этого я и заплакала, когда ты заговорил. Больше никто не мог довести меня до слез, но ты так чудно говоришь. Впрочем, всё это ерунда с моей стороны.