Текст книги "Суровые дни. Книга 1"
Автор книги: Клыч Кулиев
Жанры:
Историческая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)
Глава седьмая
ВОЗМЕЗДИЕ
Крепость спала. Казалось, мир и покой царили вокруг. Но нет, обманчива коварная тишина ночи. Где-то готовилась месть. Где-то затаилось недоброе ожидание. Где-то в муках и унижении, в бессильных проклятиях безжалостной судьбе билось женское тело. И смерть не так уж далеко была от спящих и бодрствующих…
Джерен было не до сна. Скорчившись в своем углу, сжавшись в комочек, она смотрела на желтый квадратик окна. Мысли ее, презрев запоры, стражу и расстояние, были далеко, в Хаджи-Говшане. Услужливо приготовленная пуховая постель казалась Джерен иглами, готовыми свирепо вонзиться в ее тело, как только она поддастся искушению.
Она поднялась и, бесшумно ступая босыми ногами, подошла к окну и долго всматривалась в глубину звездного неба. Потом перевела взгляд на высокую крепостную стену, ярко освещенную луной, пробежала глазами по молчаливому ряду домов.
Откуда-то издалека долетел тихий и жалобный зов ная[50]50
Най – музыкальный инструмент.
[Закрыть], и Джерен вспомнилось родное село, отчетливо встали перед глазами места, где она, еще девочка, играла с подружками в айтерек[51]51
Девичья игра.
[Закрыть]. Она закрыла глаза и снова задала вопрос, который задавала себе сегодня уже, наверно, тысячу раз: «Неужели теперь я навсегда погребена в этих проклятых стенах? Неужели та капля счастья, что упала на мои губы, – это все, что мне было предназначено в жизни?..»
Снова прозвучал най, на этот раз громче и еще жалобней. Вслед за ним грохнул выстрел, раскатилась частая дробь копыт, послышались испуганные голоса, зовущие на помощь.
Предчувствуя близкое освобождение, Джерен распахнула створки окна.
– Наши!.. Это – наши! – шептала она, вглядываясь в ночь.
Какой-то человек в большой папахе, пробиравшийся около стены дома, замер. Обнаженная сабля в его руке медленно поднималась для удара.
– Кто ты, брат мой? – крикнула Джерен, глотая слезы счастья.
Человек выпрямился:
– Я Тархан. А ты кто?
– Бегенча не видел?
– А, это ты, Джерен, – догадался Тархан и закричал куда-то в сторону: – Бегенч, ай Бегенч! Беги сюда!
Бегенч появился сразу, словно он стоял за углом дома, и Тархан, указав ему концом сабли на окно, убежал.
Джерен протянула из окна руки:
– Бегенч! Бегенч-джан!
– Джерен-джан! – отозвался Бегенч и в мгновение ока очутился в комнате. Джерен, обессиленная от пережитой внезапной радости, поникла в его объятиях.
– Не плачь, дорогая, не плачь! – гладил ее по голове Бегенч. – Мы больше никогда не расстанемся!
Но Джерен только крепче прижималась к нему, боясь поверить, что это не сон.
– Найдите его! – послышался резкий голос Адна-сердара. – Все дома подряд переверните, но найдите, если он даже под седьмым поясом земли спрятался!
Продолжая ласкать волосы Джерен, Бегенч спросил?
– Этот сын собаки был здесь?
– Кто? – не поняла Джерен.
– Шатырбек!
– А-а-а… Да, был…
Рука Бегенча дрогнула. Он отстранился и, приподняв за подбородок голову Джерен, заглянул ей в глаза – пытливо и тревожно. Джерен тихо опустила веки, подозрение Бегенча усилилось. Его охватила ревность. Хотя он никогда не видел Шатырбека, но сейчас явственно представил себе его лицо и даже то, как Шатырбек, широко расставляя ноги, входит в комнату…
«Нет! – горячо уверял себя Бегенч. – Джерен предпочтет быть зарытой живьем в сырую землю, чем отдать свое сердце негодяю!»
Он посмотрел вокруг, словно ища подтверждения своим мыслям. Когда взгляд его упал на неразобранную постель, на висящую в углу нарядную одежду, сердце успокоилось. Было совершенно ясно, что ни до постели, ни до одежды не дотронулась Джерен. На ней было все то же платье из кетени, бархатный халат на голове, ковуши Сабыр на ногах. Разве человек, который посчитал бесчестием сменить свою простую одежду на дорогое платье, позволит прикоснуться к своему чистому телу грязным рукам?!
Бегенч почувствовал себя виноватым перед Джерен за свои невольные подозрения.
Звякнул запор двери, и порог переступила Лейла, держа в руке маленький светильник. Она с трудом передвигала ноги. Губы ее вспухли. Оттененные синяками глаза казались черными провалами на лице. Левой рукой она придерживала разорванный ворот платья. Джерен бросилась к ней, схватила за руки.
– Лейла-джан! Выручая меня из беды, ты сама попала в беду!.. Негодяй! Дай бог, чтобы ему и в гробу покоя не было!
Лейла бросила смущенный взгляд на Бегенча.
– Слава богу, Джерен-джан, что с тобой все обошлось благополучно, – сказала она. – Что мне! Кто посочув-
ствует моему горю, кто поможет мне! – Из глаз ее покатились крупные слезы.
Глядя на Лейлу, Бегенч подумал: да, судьба Лейлы была тяжела. Но если Шатырбек бил ее кулаками, то Адна-сердар мог затоптать ногами. Что же делать?
Он подошел к Лейле и сочувственно сказал:
– Сердар погубит вас. Лучше спрячьтесь где-нибудь. Как-никак здесь ваша родина. Может быть, посчастливится родителей увидеть.
Но прятаться было уже поздно: сердар вошел в комнату. Увидев Лейлу, он пришел в ярость, глаза его налились кровью. Помахивая плетью, он стал надвигаться на молодую женщину.
– Достигла своей цели, сука? Увидела родину?!
Джерен обняла Лейлу.
– В чем виновата эта бедняжка?
– Убери свою рабыню! – грозно приказал Бегенчу сердар.
– Не уйду! – гневно крикнула Джерен, закрывая собой Лейлу.
Сердар замер на месте. Пораженные остановились и все, окружавшие его. Женщина, вчерашняя девчонка пошла навстречу опасности, словно мужественный джигит! Такого еще не видали они.
А Джерен действительно не пугал грозный вид Адна-сердара. Свалившиеся на нее испытания неожиданно пробудили в ней чувство собственного достоинства, и оно помогло ей не уступить Шатырбеку, а сейчас встать на защиту подруги. В самом деле, можно ли ставить в вину Лейле ее желание вернуться под родимый кров? Разве не такой мечтой жила сама Джерен несколько минут назад? Разве не мысли о родном крае, о близких людях давали ей силу и стойкость? За что же осуждать Лейлу? Нет, она не позволит сердару совершить насилие!
Решительная поза Джерен, ее смелый взгляд остановили Адна-сердара. Он опустил плеть и хмуро приказал сыну:
– Возьми ее! Отведи к кошу!
Глупо ухмыляясь, Илли-хан толкнул Лейлу:
– Пойдем, ты…
Она покорно шагнула из комнаты. Светильник, который она держала, выпал из рук. Трепетный язычок пламени погас. На стене снова прорезалось смутное пятно окна, но теперь в нем плясали багровые отблески. Со двора доносились крики, плач и стоны… Крепко подвели Шатырбека самонадеянность, обильное возлияние и жажда женских объятий. Капканы, которые он подготовил для Адна-сердара, едва не защелкнулись на его собственной щиколотке.
На улице сердара остановил Махтумкули.
– Бедные и слабые ничем не виноваты, сердар, – сказал он. – Если ты пришел сводить счеты с Шатырбеком, зарой его живым в землю – никто тебя не станет упрекать в жестокости. Но зачем обижать невинных? Разве прибудет тебе, если ты сожжешь их жилище и пустишь прахом жалкое имущество?
– Не становись мне на дороге, поэт! – сквозь зубы прошипел Адна-сердар.
– Я не становлюсь на твоей дороге, сердар, – спокойно ответил Махтумкули. – Я желаю только справедливости. И тебе, если хочешь знать, желаю добра.
– Мне твое добро не нужно! Шатырбек или не Шатырбек– все они кизылбаши! Надо убивать и большую и малую змею!
– Змею – да, – согласился Махтумкули, – но не надо принимать за ядовитого гада безобидных людей, не надо за грехи волка казнить овцу.
Откуда-то вывернулся Караджа. Он тяжело дышал, по его изможденному лицу терьякеша катился обильный пот.
– Сердар-ага, всю семью Шатырбека мы загнали в дом! Самого найти никак не можем!
– Найти немедленно! – грозно приказал Адна-сердар. – Сквозь землю он не провалился! Где Перман и Тархан?
– Ищут! – Караджа ребром ладони смахнул со лба пот. – Побежали к скотным загонам. Говорят, Шатырбек в той стороне скрылся. Босой ушел и раздетый! Наверно, с какой-либо из жен забавлялся, когда мы нагрянули. Вот бы…
– Хватит болтать! – оборвал его Адна-сердар. – Иди, скажи Илли, пусть еще раз обшарят все комнаты. Ценные вещи вынести наружу, а дом – сжечь!
Махтумкули посмотрел вслед удаляющемуся сердару, грустно покачал головой. Слишком ожесточил ты свое сердце, сердар, думал старый поэт. По слезам и крови идет твой конь, – а это зыбкая почва. И тропа, которую ты избрал, сворачивает в сторону от большой дороги, ведущей к людям. Как помешать тебе свершить злодеяние? Какой силой удержать твою руку, умеющую только разить?..
Пронзительный женский крик оборвал нить невеселых раздумий, – так кричит женщина в самую страшную минуту жизни. Повторился и резко замер, как будто кричащей зажали рот. И сразу же раздался плач детей.
Старый поэт за свой долгий век видел много человеческих страданий – настолько много, что порой они оставляли почти равнодушным, не трогали глубинных струн сердца. Но никогда он не мог оставаться простым наблюдателем, когда обижали детей. И он поспешил на крик, негодуя и возмущаясь.
Из двери ближайшего дома торопливо выскочил джигит в белом тельпеке, таща за собой двух упирающихся детей – мальчика и девочку.
Махтумкули поднял руку.
– Остановись, сынок!
Джигит строптиво дернул головой, но узнал старого поэта – и на лице его сразу же появилось выражение почтительности и внимания.
– Слушаю вас, Махтумкули-ага!
При виде почтенного седобородого яшули, глядящего на них с явным участием и лаской, дети перестали вырываться из рук джигита. Яркий свет луны, обильно сдобренный багрянцем пожара, заливал их бледные лица, испуганно вытаращенные, полные слез глаза, заткнутые тряпками рты.
Махтумкули укоризненно покачал головой.
– Отпусти их.
Из дому с двумя набитыми хурджунами на спине вышел второй джигит. Он услышал просьбу Махтумкули и возразил:
– Нельзя отпустить их, шахир-ага, никак нельзя! Увезем обоих домой и через несколько лет будем иметь раба и наложницу.
Раб и наложница! Едва достигая головой пояса своих похитителей, дети смотрели на говорящих, и страх в их глазах постепенно сменялся доверчивым любопытством, хотя кляпы во рту сильно мешали им и дышали они прерывисто и тяжело.
– Не делайте так! – сказал Махтумкули, сдерживая гнев. – Не слушайте голоса алчности! Алчность не насытится, даже проглотив весь мир. Отпустите бедняжек. Ведь они могли быть вашими детьми и их мог так же увести какой-нибудь неразумный кизылбаш, как это собираетесь сделать вы. Даже для взрослых слишком много горя на земле, а вы хотите ввергнуть в него и детей.
Джигит в белом тельпеке решительно махнул рукой, выдернул кляпы изо рта ребятишек.
– Пусть будет так, как вы сказали, Махтумкули-ага!
– Да благословит тебя аллах, сын мой, за доброе дело, да отведет беду от твоей головы!
Освобожденные дети побежали в дом. Махтумкули последовал за ними.
В доме было темным-темно, слышалась какая-то возня. Старый поэт достал огниво, высек огонь. Осматриваясь, спросил по-персидски:
– Кто-нибудь есть здесь?
Из темноты донесся приглушенный стон.
– Может быть, лампа найдется?
Маленькая детская ручонка указала ему на лампу. Махтумкули зажег ее и поднял вверх. В дальнем углу дома, похожая на скатанный ковер, лежала связанная по рукам и ногам женщина. Она была без сознания.
Старый поэт присел на корточки, поставил лампу па пол возле себя, вытащил изо рта женщины кляп, осторожно разрезал веревки. Женщина продолжала лежать, закрыв глаза и тяжело дыша.
– Принеси воды, дочка, – попросил Махтумкули, массируя руки женщины.
Топая крепкими маленькими пятками, девочка побежала и вскоре вернулась с пиалой воды. Махтумкули намочил платок, приложил его ко лбу женщины, влил несколько капель воды ей в рот. Она вздохнула и пошевелилась, открыла глаза, сначала помутненные беспамятством, потом вдруг сразу наполнившиеся ужасом и болью.
– Не бойтесь, сестра, – сказал Махтумкули. – Вас никто не тронет. Ваши дети с вами.
Снаружи послышался голос Джумы:
– Где Махтумкули-ага? Не видели Махтумкули-ага?
– Я здесь, сынок! – крикнул Махтумкули и торопливо вышел.
Джума был оживлен и взволнован:
– Семерых невольников нашли, Махтумкули-ага! Пятеро – из ёмутов, трое – наши! Среди них, знаете, кто? Брат Эсберды-ага!
– Ягмур? – недоверчиво воскликнул Махтумкули.
– Да, его зовут Ягмур.
– Кто тебе сказал, что это он?
– Он сам сказал, Махтумкули-ага!.. Там наши никак не могут цепи снять…
– Пойдем-ка, сынок, пойдем-ка!
Махтумкули давно знал Ягмура. Это был товарищ его детских игр, товарищ его юности. Они вместе ходили ка реку пошутить с девушками, вместе ездили за дровами в горы. Он даже помнил, как однажды Ягмур уронил тельпек и, пытаясь дотянуться до него, свалился с коня. Конь убежал домой, а Ягмуру пришлось возвращаться с дровами на собственных плечах.
Неужели он нашелся? Как давно Махтумкули видел его последний раз! Кажется, это было на тое, перед отъездом в Хиву. Весть о том, что Ягмур пропал после одного из набегов кизылбашей, он услыхал, уже учась в хивинской медресе. Сколько весен, сколько зим минуло с тех пор – не сосчитать! Не только друзья, но и родные Ягмура навсегда распрощались с ним… Может быть, и Мамедсапа вот так же мучается в неволе, ждет своего освобождения?
– Вот здесь, Махтумкули-ага, на заднем дворе! – показал Джума.
Двор Шатырбека был полон шума и гама, но Махтумкули, ни на кого не обращая внимания, торопливо прошел за Джумой на задний двор и остановился у раскрытой двери мазанки, возле которой толпилось несколько джигитов.
Пригнувшись, чтобы не задеть головой за притолоку низкой двери, он вошел в мазанку. В нос ударил тяжелый затхлый запах, смешанный с запахом давно не мытого человеческого тела.
– Эссалам-алейкум!
Ему ответил звон цепей и дружное:
– Валейкум эссалам!
Всматриваясь в полумрак, поэт остановил взгляд на высоком, седом, как лунь, старике. Он узнал своего друга.
– Ягмур!
– Махтумкули!
Двое друзей замерли в продолжительном объятии. Окружающие смотрели на них с волнением.
– Тридцать лет! – утирая глаза, сказал Ягмур. – Тридцать лет не виделись мы с тобой, Махтумкули! Где наша молодость, где наши мечты?..
– Все прошло, Ягмур, – дрожащим голосом ответил Махтумкули. – Все прошло, улетело, как летучий дорожный прах! Мы родились только вчера и завтра аллах призовет нас к себе, – больше нечего ждать от этого неверного мира!
Горькая усмешка тронула губы старика.
– Ты прав, Махтумкули. Не стоило родиться на свет тому, чья жизнь – единый вздох, чей жребий аллах пометил черной краской.
– К сожалению, это не в нашей воле, Ягмур, – родиться или не родиться. И не аллах, а люди метят жребий своего ближнего! Метят черной краской вражды, алой краской крови, белой краской преждевременных седин… Ты не встречал Мамедсапа?
– Разве он тоже в плену?
– Да. – Поэт глубоко вздохнул. – Говорят, он в крепости Низган?
Ягмур переступил с ноги на ногу, звякнув цепью:
– Не слыхал.
И, понимая состояние Махтумкули, добавил:
– Может быть, это и так – Низган далеко, и не каждый слух нам доступен.
Цепь звякнула снова. Старый поэт обвел глазами помещение, напоминающее хлев. На полу валялись связки прелого камыша, гнилой соломы. Несколько куч истлевшего тряпья, видимо, служили постелями. Два кувшина для воды стояли в углу. Больше здесь ничего не было, если не считать громадного, в два обхвата, бревна, лежащего посредине. К нему были прикованы ножные кандалы пленников.
– Сколько лет уже живем так, – сказал Ягмур. – Днем нас стража охраняет, ночью – цепь. Не дай аллах никому такой жизни! Вон у того парня – он пытался бежать – даже руки скованы за спиной, напиться, бедняга, сам не может.
Молодой парень, прикованный к самому концу бревна, сидел на соломе, не поднимая головы. Махтумкули склонился над ним.
– Откуда родом, сынок?
– Я из ак-атабаев, Махтумкули-ага, – глухо ответил парень. – Отца зовут Оветди-уста[52]52
Уста – мастер.
[Закрыть]. Может быть, слыхали?
– Слыхал, сынок, – сказал Махтумкули. – Хорошо знаю Оветди-уста, прекрасный мастер.
Парень быстро вскинул голову:
– Спасите меня из этого ада, Махтумкули-ага. До самой смерти буду служить вам!
– Мне не надо служить, сынок, – ответил Махтумкули и присел, – лучше служи людям.
Тонкие пальцы музыканта и ювелира легли на массивный ржавый замок.
– Дайте кто-нибудь огня!
Внимательно осмотрев замок, Махтумкули спросил:
– Кузница поблизости есть?
– Есть, Махтумкули-ага! – быстро отозвался скованный парень. – Но ключ здесь сложный, его трудно сделать неопытному человеку!
– Ничего, сынок! – усмехнулся Махтумкули. – Это к жизни сложно подобрать ключ, а к замку – просто.
Усмехнулся и Ягмур. Уж он-то не раз наблюдал в пору своей юности, сидя в мастерской Карры-Молла, как в руках Махтумкули кусочки простого металла превращаются в изумительные по отделке женские украшения.
Джума первый выбежал из мазанки, разыскал кузницу. Дверь была заперта и не поддавалась. Он толкнул посильнее, но безрезультатно. Отступив на три шага, с силой ударил плечом. Одна створка с треском слетела с петель, и Джума с трудом удержался на ногах.
Прикрывая ладонью лампу от ветра, подошел Махтумкули.
– Не расходуй слишком щедро на пустяки свою силу, сынок. Она еще пригодится в жизни.
– Все д-д-дома обыскивайте! – где-то неподалеку кричал Илли-хан. – Н-н-ничего ценного н-н-не оставляйте!
– Кому что, а собаке кость! – сердито пробормотал Махтумкули. – Сведут тебя вещи в могилу, глупый сын неразумного отца!
В кузнице было полно всякого хлама – валялся прохудившийся котел, самовар без краника, старая медная чаша и еще что-то, не разобрать. Плотной стеной стоял застарелый дух кузнечного дыма.
Велев Джуме раздуть горн, Махтумкули выбрал из кучи ключей наиболее подходящий и сунул его щипцами в гулящее синеватое пламя. Когда красный цвет металла перешел в соломенно-желтый, Махтумкули вытащил ключ и начал ковать. Звонкие, частые удары молотка постепенно придавали металлу нужную форму.
Окончив ковать, Махтумкули сунул поковку в чан с водой, остудил, внимательно осмотрел, поднеся к лампе, и взялся за напильник. Джума с восхищением ребенка наблюдал за ним.
– Все! – сказал Махтумкули. – Иди, сынок, попробуй!
Поджидая Джуму, он присел у порога. Откуда-то из темноты надвинулась могучая фигура Пермана, настороженный голос спросил:
– Кто здесь?
– Это я, сынок, – ответил Махтумкули и услышал облегченный вздох.
– Всю крепость обегали – вас искали, Махтумкули-ага.
– Что же случилось, сынок?
– Плохие дела. Кизылбаши окружили крепость!
– Что? Окружили?!
– Да… Слышите?
Только сейчас Махтумкули уловил тревожный шум у больших северных ворот, крики джигитов, выстрелы. Сквозь общую сумятицу голосов прорвался трубный бас:
– Эй, братья-туркмены, слушайте! Нам до вас нет никакого дела! Отдайте нам Адна-сердара и уходите спокойно! Подумайте об этом! Тысяча всадников ждет ответа! Иначе вам не уйти!
– Да, плохие дела, – сказал Махтумкули. – Пойдем-ка к нашим, сынок.
Навстречу попался седобородый Ягмур.
– Подошел ключ, брат мой! Все освободились!
Махтумкули дружески похлопал его по плечу.
– Очень хорошо! Но не мешкайте со сборами в дорогу, а то опять на цепь попадете – кизылбаши крепость окружили.
Оставив у северных ворот небольшой заслон, джигиты собирались у южных ворот. Многие торопливо привязывали к седлам тюки с награбленным. Встревоженные кони храпели, вырывались из рук, джигиты ругались, роняя на землю добычу.
– Голову оставить можно, а они с барахлом возятся! – сердито крикнул Перман. – А ну, выбрасывайте из хурджунов все ненужное, облегчите коней!
– Легок ты на чужое добро! – огрызнулся тощий Караджа, с сопением затягивая веревку вьюка. – Какой же это аламан, если с пустыми руками возвращаться!
Адна-сердар, торопивший людей, раздраженно прикрикнул;
– Замолчи, дурак, и слушай, что тебе говорят! Люди о жизни своей беспокоятся, а он с тряпками расстаться не может! Выбрасывай все, ничтожество из ничтожеств!
Бурча неразборчивое, Караджа неохотно взялся за только что затянутый узел.
Шум у северных ворот усилился. Прозвучало несколько выстрелов. Донесся голос одного из джигитов заслона:
– Эй, поспешите!..
На храпящем, роняющем с удил клочья пены коне подскакал джигит.
– Торопиться надо, сердар-ага! Кизылбаши захватили ворота! Нам их не удержать!
– По коням! – приказал сердар.
Сердца людей тревожно застучали. Джигиты вскочили на коней и, обнажив сабли, устремились вперед.
Глава восьмая
В СТАНЕ ВРАГОВ
Восток пылал так неистово, словно вобрал в себя все зарева ночных пожаров. Наступал новый день. Что принесет он людям? И вчера солнце взошло в это же самое время, на том же месте, и вчера небо было таким же безоблачным и глубоким. Они безразличны к человеческим страданиям, это солнце и это небо, их не трогают слезы и горе людей. И завтра в урочный час встанет на востоке солнце. Только для всех ли ныне живущих будет оно светить?..
Махтумкули лежал на дне сухого арыка. Вместе со сражающимися джигитами он покинул крепость. В темноте услышал задыхающийся голос Пермана: «К лесу, Махтумкули-ага! Скачите к лесу!» И он поскакал. А потом конь споткнулся, рухнул на колени и свет померк в глазах старого поэта.
Не поднимаясь, он ощупал себя. Кажется, все кости целы, только ноет тело да сильно болит ушибленная голова. Жаль, что конь убежал. А может быть, вернулся к хозяину?
Махтумкули сел, осмотрелся, но коня не увидел. Слева, до самых гор, тянулся кустарник. Справа виднелись широко раскрытые ворота крепости. Людей не было видно, доносился только далекий гул голосов.
Что же делать? Ни коня, ни оружия. Да, впрочем, зачем оно нужно, это оружие! Оно чуждо руке, привыкшей к тростниковому каламу и молоточку ювелира.
Покачиваясь из стороны в сторону, – так было легче голове – Махтумкули размышлял. Наконец, он принял решение. Подобрал валявшийся неподалеку тельпек, отряхнул его от пыли, надел, подумал: «Бедная Акгыз, чуяло беду твое женское сердце!» С трудом поднялся. Острая боль уколола правое бедро. Не обращая на нее внимании, Махтумкули высмотрел место, где берег арыка был пониже, с трудом выбрался наверх и, пошатываясь, пошел к крепости.
Чем ближе он подходил, тем явственнее различались отдельные голоса. Навзрыд, причитая, плакала женщина, долетали проклятия мужчин.
Махтумкули замедлил шаг. Совесть его была чиста и сердце спокойно, но даже храброму вдруг не войти в горящую печь. Какой же прием ожидает его? О как подло и грязно устроен ты, нелепый мир! Там туркмен обливается слезами и кровью от злодеяний кизылбаша, здесь кизылбаш стонет от кровавых дел туркмена… Ну что же, – подумал поэт, – если суждено погибнуть, пусть погибну от рук людей – в конце концов на мне тоже есть доля вины, я, не сумевший остановить злодейство, тоже ответственен за дела хаджиговшанцев! Это лучше, чем быть съеденным шакалами в степи…
Из ворот крепости выехали два всадника, поскакали навстречу. Приблизившись, придержали коней.
– Подними руки! – приказал тот, что помоложе.
Второй, седоватый и насупленный, молча смотрел с откровенной враждебностью.
Махтумкули засунул руки поглубже за кушак, спокойно сказал:
– Проведите меня к Шатырбеку!
Его спокойствие и повелительные нотки, прозвучавшие в голосе, удивили кизылбашей. Они переглянулись и медленно поехали за неторопливо шагающим Махтумкули.
С наружной стороны крепостной стены, накиданные штабелем, лежали трупы джигитов. Они лежали как валуны, сброшенные с гор подземным толчком, – холодные и неподвижные.
Молодой кизылбаш с угрозой сказал:
– Своими руками зароешь их, поганый туркмен!
Махтумкули промолчал, вглядываясь в убитых и содрогаясь от возможности увидеть знакомое, близкое лицо. Непрошеные слезы застилали глаза, и старый поэт торопливо моргал.
У ворот крепости уже собралась толпа. Она встретила Махтумкули таким яростным воем, словно он один являлся виновником всех несчастий. Одни осыпали его неистовыми проклятиями, другие выкрикивали угрозы, потрясая сжатыми кулаками. Со свистом рассекая воздух, прилетел камень, глухо ударил в плечо. Махтумкули пошатнулся.
Толпа ярилась все сильнее. Из нее, размахивая топором, выскочил худой старик с красной от хны бородой.
– Кровь моего сына на тебе, палач-туркмен! Издохни, как собака!..
Топор взметнулся вверх. Чья-то рука удержала его. Крашеный старик, дергая ручку топора, ругался страшными словами, брызгал слюной.
Сквозь толпу пробились два всадника. В одном из них, важном и богато одетом старичке, Махтумкули с трудом признал своего собеседника из Куня-Кала, возродившего в душе поэта надежду на встречу с братом Мамедсапа. Не меньше был удивлен встречей и Тачбахш-хан. Ему сказали, что пойман какой-то туркмен, но он никак не ожидал, что им окажется Махтумкули.
Поддерживаемый нукером, он слез с коня, благочестиво поднял к небу сложенные руки.
– Тысяча благодарений аллаху, продлившему приятную встречу!.. Вторично приветствую вас, шахир! Добро пожаловать!
Недоумевающая толпа молчала. Старик с топором стоял, раскрыв от изумления рот: сам Тачбахш-хан почтителен с этим туркменом!
– Глупец! – сказал ему Тачбахш-хан. – Ты знаешь, на кого поднял руку?
Старик не знал, однако опасливо подался в толпу. Попятились и другие.
– Пойдемте, поэт, – сказал Тачбахш-хан и махнул рукой собравшимся – Расходитесь!
У дома Шатырбека красивая смуглая женщина вдруг бросилась к ногам Махтумкули, целуя полу его халата. Старый поэт узнал ее.
– Встаньте, сестра, встаньте! – сказал он.
– Вы спасли их! – женщина стремительно обняла подбежавших к ней мальчика и девочку. – Если бы не вы, они… Их… – слезы мешали ей говорить.
– Успокойтесь, сестра, – сказал Махтумкули и погладил девочку по волосам. Затем склонился к мальчику, смело глядящему на него черными бусинками глаз:
– А тебя как зовут, джигит?
– Хебиб, – ответил мальчик и потупился.
Тачбахш-хан провел поэта в комнату для почетных гостей, усадил, подав две подушки, приказал слуге:
– Кальян!
И усевшись напротив Махтумкули, хитровато сощурился:
– Вы знаете женщину, которую спасли от позора, а может быть, и от смерти?
– Нет, не знаю, – ответил Махтумкули. – Достаточно, что она человек.
– Мерхаба, поэт! Добрые помыслы не знают своей цены! Мерхаба! Аперин!
Слуга принес кальян.
– Приготовьте чай и еду! – приказал Тачбахш-хан и с видимым удовольствием затянулся. Кальян забулькал, ароматный голубоватый дымок потянулся по комнате.
Когда кальян разгорелся, Тачбахш-хан протянул мундштук Махтумкули и сказал:
– Дилкеш-ханум, старшая жена Шатырбека, до смерти не забудет вашу доброту.
Махтумкули жестом отклонил кальян, исподволь наблюдая за собеседником. Тот теперь ничем не напоминал бедного крестьянина, измученного нуждой и жизненными невзгодами. Сейчас он был одет в бархатную жилетку, новенькие сапоги из тонкой кожи, высокую шапку золотистого каракуля и казался человеком преуспевающим, весьма довольным и жизнью и самим собой.
– Могу я узнать, кто вы на самом деле? – спросил поэт.
Тачбахш-хан, выпустив плотное облачко дыма, разогнал его ладонью, самодовольно засмеялся:
– Валла, поэт, трудно прожить на этом свете без лжи! В Куня-Кала я говорил вам слова, которых не следовало говорить. Но что мне оставалось делать? Сказано: «Охота без хитрости не бывает». А этот мир – сплошная охота, весь смысл его – в хитростях и уловках. Валла, раб божий не виноват! Да, я обманул вас в Куня-Кала, я даже лохмотья на себя напялил, хотя, хвала всевышнему, до сих пор пока ни в чем не нуждаюсь. И зовут меня не Гуламали – таких имен в нашем роду никогда не водилось. Я Тачбахш-хан, меня многие в самой столице знают! Я пировал с самим шахом Агамамедом, да будет светлым его чело! И нет стран, которых я не видел, и краев, где бы не побывал. Я как-нибудь расскажу вам об этом.
– Тачбахш-хан… – задумчиво повторил Махтумкули. – Вы родственник Шатырбека?
– Шатырбек мой младший брат. Сын моего дяди по отцу. Вы не сердитесь за мой обман?
– Нет, – сказал Махтумкули, – не сержусь… Но скажите, все, что вы говорили о Мамедсапа, – тоже неправда?
– Сожалею, но да.
– Печально, – после некоторого молчания произнес Махтумкули. – Нежен цветок, но сердце человека нежнее, его легко ранит не только колючка, но и грубое слово.
– Я виноват перед вами, что использовал имя вашего брата, – оправдывался Тачбахш-хан. – Но разве в борьбе различают средства! Я просто искал случая послать вестника к Селим-хану. Но, аллах свидетель, я сегодня же пошлю всадников во все концы, и через несколько дней они обязательно принесут весть о вашем брате, если, конечно, он еще не покинул этой юдоли слез и печали.
Махтумкули кивнул головой, наливая в пиалу принесенный слугой чай. Еще до этого он очень хотел пить, сейчас жажда стала просто невыносимой, горло сухо горело.
Тачбахш-хан последовал его примеру и, так как не умел молчать, начал рассказывать о событиях минувшей ночи.
– Валла, поэт, вы оказались счастливыми! – говорил он, вытирая лоб цветным шелковым платком. – Не погорячись Селим-хан, никто из вас не ушел бы отсюда! Клянусь аллахом, можно было схватить всех до одного! Но Селим-хан молод и горяч. Стал прорываться сквозь малые ворота» и всадники с именем бога на устах устремились за ним, а большие ворота остались почти свободными. Зачем, спрашивается, нужно было спешить? Подожди самую малость до рассвета и бери всех голыми руками – наших-то ведь действительно в семь раз больше было!
Махтумкули сухо ответил:
– Напрасно жалеете! Сегодня вы нас зажмете в углу, завтра мы вас, – что в этом хорошего? Вспомните слова Рудаки:
Тачбахш-хан быстро согласился:
– Клянусь аллахом, вы правы! Конечно, в того, кто бросил ком земли, полетят камни, – на это ничего не возразишь. Но, клянусь аллахом, трудно разобраться в сложности этого мира! Человек не волен над собой и делает не то, что хотел бы.
– Кто же, по-вашему, посылает людей на разбой?
– Вы говорите, кто? Много правителей мира сего держат плеть в руках и приказывают. Каждый издает свой приказ. Выполнишь его – не нравится народу, не выполнишь– разгневаешь повелителя. Что прикажете делать? Вот и получается, что и по ту и по эту сторону гор страдает народ. А кто виноват в этом? Скажите, Шатырбек виноват? Клянусь аллахом, он не при чем! Он тоже имеет дом и детей и, будь его воля, никогда не вышел бы из крепости.
Махтумкули достаточно хорошо знал Шатырбека и мог бы многое возразить собеседнику. Однако он, при всей неприязни к Тачбахш-хану, не счел себя вправе задевать его родственные чувства. Он только сказал:
– Не осталось в мире истинного добра и ценностей. Нет хозяина в мире. Все служат только собственной алчности. Для недобрых дел поле обширно, для добра – меньше моей ладони.
– Клянусь аллахом, вы говорите правду, поэт! – снова согласился Тачбахш-хан. – Действительно, мир губит жажда богатства. Каждый стремится стать богатым, не думая о других. Конечно, богатство вещь приятная, но не всем оно достается. Клянусь аллахом, я согласен с вами!
