Текст книги "Суровые дни. Книга 1"

Автор книги: Клыч Кулиев

Поэт допил чай, отставил в сторону чайник и некоторое время сидел в раздумье. Ему хотелось ответить хаки-му. «Ставить условия, потребовать клятву?.. Нет, совесть не выбросишь, как червивое мясо! Не на того напал, господин хаким!»– думал Махтумкули. Но он промолчал, решив воспользоваться показным великодушием хакима и закончить разговор среди народа.

– Проводите поэта, – сказал хаким Абдулмеджит-хану и, не вставая, протянул Махтумкули обе руки.

Махтумкули спокойно простился и вышел. Когда за ним закрылась дверь, хаким встал, потянулся, подошел к окну и, прислонившись лбом к холодному металлу решетки, долго смотрел во двор. Он устал – видимо, сказывалось напряжение, в котором он держал себя во время разговора. Нет, не так-то легко беседовать с такими, как Махтумкули. В иное время он поговорил бы с поэтом на другом языке…

Когда со стороны Больших ворот донесся торжествующий гул толпы, он зябко повел плечами.

Вошел Абдулмеджит-хан, кивнул на окно, скривив губы презрительной усмешкой.

– Встречают своего шахира!

Хаким ничего не ответил и принялся шагать по коврам, опустив голову и заложив руки за спину. Абдулмеджит-хан достал с полки коробку с табаком, набил головку кальяна, разжег его. Затянувшись несколько раз, чтобы кальян разгорелся, он достал из кармана шелковый платок, старательно обтер мундштук и протянул хакиму.

– Прошу, ваше превосходительство!

Хаким принял мундштук, с жадностью глотнул одурманивающий дым табака. После нескольких затяжек помутневшие глаза его заблестели, усталость прошла.

– Видали, какой это дервиш! – сказал он, продолжая думать о Махтумкули. – Вы не смотрите, что он в простом халате. В туркменских степях его почти шахом считают. Вчера за него старики просили, сегодня толпа собралась, а завтра… Но – пусть идет. Надо будет– найдем хоть под землей, не скроется.

– Валла, верные слова, ваше превосходительство! – живо отозвался Абдулмеджит-хан, уже поостывший от недавней злости. – Никуда от нас не денется! Будет приказ– всю степь их в одни сети загоню!..

– Что – сети, – задумчиво сказал хаким. – Чтобы связать противника без веревок, надо иметь сладкий, как мед, язык и холодное, как лед, сердце.

– Разумеется, ваше превосходительство! Но такое умение дано не каждому. Им может обладать только человек с таким светлым умом, как у вас.

На этот раз хакиму почему-то не понравилась лесть Абдулмеджит-хана. Он помолчал и сказал сухо:

– Отдохну немного. С сердаром Аннатуваком и остальными поговорите вы сами. Пусть вечером соберутся в Ак-Кала и проведут все свои совещания, чтобы к завтрашнему утру был ясный и окончательный ответ. Ждать больше мы не имеем времени. Или да, или нет – одно из двух. Поняли?

– Понял, ваше, превосходительство!

Хаким отложил чилим и поднялся. Хан поспешно вскочил. Словно опасаясь, что кто-то может подслушать, хаким сказал вполголоса:

– С Борджак-баем поговорите отдельно. Крепко ему накажите: пусть использует все, чтобы уговорить людей. Если ничего не получится, сразу же после сборища пусть сообщит обстановку. Медлить нельзя!

– Будет сделано, ваше превосходительство!

Хаким посмотрел в окно.

– Скоро сюда явятся Фатех-хан и Нуреддин-хан. Разговор закончим за обедом. Пригласите и Шатырбека.

Абдулмеджит-хан приложил руку к сердцу, склонился в поклоне.

– Слушаюсь, ваше превосходительство!

Глава двенадцатая
ВОЛК В ЧАБАНЫ НЕ ГОДИТСЯ

Видела немало бурных дней и тревожных событий за свою длинную историю Ак-Кала. Много крови было пролито у ее стен, много людей осталось под ее развалинами. Кто только ни разрушал и кто только ни восстанавливал ее! Испокон века бурные события почему-то начинались именно отсюда. Здесь впервые обнажились и сабли туркмен и кизылбашей.

Лет пятьдесят назад она грозно царила над окружающей местностью, устрашала своими толстыми стенами. Надир-шах охранял ее, как зеницу ока, называя «воротами Туркменсахра». Но сейчас она мало походила на крепость– в одном из жарких сражений туркмены превратили ее в убежище для сов, оставив лишь жалкие развалины.

Там, где Гурген, огибая Ак-Кала с севера, устремляет свои воды вниз, начинались степи Туркменсахра. Между крепостью и степью, почти касаясь настилом воды, перекинулся через реку мост. Прямо за ним располагалось селение сердара Аннатувака. Оно было ближе других туркменских сел расположено к Астрабаду и поэтому всегда было многолюдным.

Сегодня крепость была особенно шумной. В этом, шуме угадывались сдержанная тревога и ожидание. Люди, заполнившие не только село, но и его окрестности вплоть до Ак-Кала, ожидали окончания большого совета старейшин. Собравшись отдельными группами, они жгли костры, кипятили чай, строили догадки о завтрашнем дне. Все уже знали, что хаким Астрабада ждет окончательного ответа, и каждый хотел знать, к какому решению придут аксакалы.

В центре крепости, разместившись на ровной, как ладонь, площадке, группа людей вела оживленную беседу. Лица сидящих озабочены, в репликах чувствуется сдержанное волнение.

– Э, друг, на защиту хакима не надейся! Он хочет обвести нас вокруг пальца!

– Верно говоришь. Небо нам ближе, чем эти хакимы.

– Нет, не скажи! Ведь когда-то хакимом в Астрабаде был Навои![74]74
  Навои – великий узбекский писатель, ученый, государственный деятель, был главным визирем султана Хусейна Банкары.


[Закрыть]

– Пяхей, кого с кем ровняешь!

– Назначили бы к нам хакимом Махтумкули-ага!..

– Ну, разве правители пойдут на это!

– Что и говорить… Махтумкули-ага не такой, как они. Его за один только давешний стих и султаном мало сделать, не то что хакимом!

– Давайте еще раз его стих послушаем, друзья?

– Давайте!.. А где тот джигит-гоклен?

– Только что был здесь.

– Овез, иним, сходи, разыщи его!

Один из юношей побежал в сторону села и через некоторое время вернулся, ведя за собой Джуму. Сидящие встретили его приветливо. Грузный старик с окладистой бородой указал место рядом с собой:

– Проходи сюда, сынок! Вот здесь садись, чтобы всем видно было!

Несколько смущенный таким вниманием к себе, Джума сел. Старик подал ему собственную пиалу с чаем, предварительно ополоснув ее.

– Как зовут тебя, сынок?

– Джума.

– Мы слышали, что ты ученик Махтумкули. Так ли это?

– Можно сказать, что ученик.

– Очень хорошо! От прямого дерева, сынок, не бывает кривой тени!.. Почитай-ка сидящим здесь еще раз тот стих, а заодно и расскажи про Махтумкули.

Джума читал уже это стихотворение не один раз и не в одном месте. Он выучил его наизусть от первой до последней строки. Отхлебнув несколько глотков чая, он начал рассказывать:

– Давеча, когда мы собрались около дивана, хаким, оказывается, вызвал к себе Махтумкули-ага. Ох и хитрый, этот хаким! Он начал издалека: заставил Махтумкули-ага прочитать одно стихотворение, чтобы поймать его на слове. Но Махтумкули-ага не испугался и прочитал. Хаким начал угрожать: мол, все поэты воспевают шаха, а вы мутите народ. Ну, Махтумкули-ага и выложил хакиму все, что думал! Прямо в лицо ему сказал, что если вы действительно хаким, то позаботьтесь о народе, который захлебывается в горе.

Люди одобрительно зашумели:

– Ай, молодец!

– Тысячу лет тебе, Махтумкули-ага!

– Мерхаба!

– Ну, а потом, – продолжал Джума, – хаким понял, что ему не испугать Махтумкули-ага, и он начал овцой прикидываться. Мол, я человек добрый, а другой на моем месте сразу приказал бы вам голову отрубить. Однако Махтумкули-ага попрощался и ушел при своем мнении. Ушел – и написал новые стихи.

Кто-то спросил:

– Говорят, ты сам лично передал их хакиму?

Джума смущенно сказал:

– Почти что так… Махтумкули-ага, выйдя из дивана, направился прямо сюда, выпил чайник чая, уединился и сел писать. Потом позвал меня и сказал: «Сделай, сынок, копию этого стихотворения и постарайся, чтобы ее вручили хакиму, – пусть знает, как мы уважаем корону и трон». Ну, я все сделал, как он велел, сел на коня и поехал к дивану. Там у ворот двое стражников стояли. Я передал им свернутый листок и сказал, что, мол, поэт Махтумкули посылает личное послание господину хакиму, надо передать немедленно. Они сказали: «Хорошо!», а я хлестнул плетью коня и поскакал в Ак-Кала. Вот и всё!

– Молодец, сынок! – одобрил старик с окладистой бородой. – Прочти теперь стихи!

Джума снова отхлебнул чая, откашлялся, прочищая горло, приосанился и начал:

 
Иран и Туран под твоею рукой,
Ликуй, попирая святыни, Феттах!
Но помни: ты кровь проливаешь рекой,
Туркмены томятся в пустыне, Феттах!
 
 
За слово мое в кандалы закуешь,
Задушишь меня и в колодец швырнешь;
Я правду скажу возлюбившему ложь:
Убийца, ты чужд благостыни, Феттах!
 
 
Слезами туркменский народ изошел,
Окрасился кровью мой горестный дол.
Подымутся головы – где твой престол?
Не будет его и в помине, Феттах!
 

Кто-то не выдержал и крикнул:

– Ай, спасибо, Махтумкули-ага!

– Долгой тебе жизни! – добавил другой. – Тысячу лет тебе!

Яшули с окладистой бородой помахал рукой.

– Эй, люди, прекратите шум! Давайте послушаем стихи до конца, а потом будем говорить.

Джума продолжал:

 
Народ мой воспрянет, исполненный сил,
А ты на крови свой престол утвердил.
Ты хлеб наш насущный с отравой смесил
И сгинешь в тюрьме на чужбине, Феттах!
 
 
Привел ты в страну мою казнь и грабеж,
Ты бьешь по глазам, совершая правежь,
По сорок бичей ты невинным даешь;
Мы тонем в кровавой пучине, Феттах!
 
 
Обуглилось небо от нашей тоски,
В удавках людские хрустят позвонки,
Не знают пощады твои мясники,
Но мы – не рабы, не рабыни, Феттах!
 
 
О муках Фраги повествует, скорбя;
Когда ты пресытишься, души губя?
Я жив, но распятым считаю себя
За песню, пропетую ныне, Феттах!
 

Едва Джума закончил последние строки, как со всех сторон снова послышалось:

– Ай, спасибо!

– Да будет жив Махтумкули-ага!

– Тысячу лет ему!

– Мерхаба!

Страстные выкрики толпы, казалось, не поместившись в развалинах Куня-Кала, хлынули в сторону Астрабада. Джуме казалось, что они, достигнув хакимского дивана, сотнями кинжалов проклятий вонзятся в грязную и подлую душу Ифтихар-хана.

Большой совет проходил в доме сердара Аннатувака. Сюда собрались все известные яшули Туркменсахра. Сам Аннатувак, худощавый шестидесятилетний человек с редкой рыжеватой бородой и глубоким сабельным шрамом между бровями, придававшим его неулыбчивому лицу постоянно сосредоточенное выражение, сидел на почетном месте. Вокруг него разместились Махтумкули, Адна-сердар, яшули различных родов: от ганёкмазов – Ильяс-хан, от гарравы – Пурли-хан, от дуечи – Торе-хан, от атабаев – Эмин-ахун, от джафарбаев – Борджак-бай. Остальные сидели поодаль, у стен кибитки.

Совет начался давно, однако к определенному решению все еще не пришли. Старейшины пытались найти лучший выход из положения. Но в чем он?

Пять тысяч лошадей… Как их собрать, если положение народа такое, что хуже не придумаешь? С каким предложением выйти к людям, ожидающим с самого утра? Мнений высказывали много, но общего не было.

– Вот вы, Борджак-бай, тревогу бьете, – говорил сердар Аннатувак, обращаясь к плотному человеку с чистым, холеным лицом, – считаете, что мы, спасаясь от комаров, в муравьиную кучу лезем…

– Да, считаю! – важно кивнул Борджак-бай. – Трудно жить, враждуя с государством!

– Это так. Но разве легко гнуть спину перед каждым выродком? Сами видите, бай, каждый встречный житья нам не дает – вчера подать собрали, сегодня лошадей требуют. Один аллах знает, что падет на наши головы завтра. Будет ли когда-нибудь конец этому произволу? Или так и станем сидеть, положась на милость шаха?

– Кто ж вас заставляет сидеть! – ответил Борджак-бай. – Собирайте войско, идите против кизылбашей! Только у кого мы завтра пойдем искать покровительства? Поклонимся в ноги хивинскому хану? Или у эмира Бухары полу халата целовать будем? Чем они лучше Феттаха?

Борджак-баю ответил Махтумкули:

– Вы правильно говорите, бай, – бухарский эмир и хивинский хан не лучше иранского шаха. И в Хиве, и в Бухаре наши братья захлебываются в крови. Но давайте говорить откровенно: кто виноват в этом? Конечно, прежде всего, мы сами, аксакалы. Враг по существу уже идет на пас с обнаженным мечом, но даже сейчас мы не объединены. Как же не осуждать себя? Распри и вражда – вот что губит нас! И до тех пор, пока мы не объединимся, нас будут терзать и кизылбаши, и хивинцы, и бухарцы, и афганцы. Вот смотрите! – поэт поднял руку с растопыренными пальцами. – Я сжимаю кулак. Видите, как вместе соединяются пальцы? Если отрезать хоть один из них, кулак станет слабее. Одним пальцем ущипнуть нельзя, не только саблю держать! У нас каждый сам по себе. Если все туркмены – ёмут или гоклен, сарык или салор, эрсаринец или алили – будут действовать в согласии, нас не испугает никакой враг. Надо заботиться о народе. Или, стоя друг за друга, самим защищать себя, или присягнуть такому государству, которое сможет защитить наш народ и наши земли. Другого выхода нет.

Не успел Махтумкули произнести последние слова, как Адна-сердар злобно процедил:

– Опять о том же Аждархане?[75]75
  Аждархан – искаженное «Астрахань».


[Закрыть]

Борджак-бай, перебирая четки из слоновой кости, понимающе поддакнул:

– Чем соединить свой дастархан с гяуром[76]76
  Гяур – неверный, общая презрительная кличка для всех, не исповедующих ислам.


[Закрыть], я лучше предпочту умереть с голоду!

Поддержал и Эмин-ахун:

– С привычным врагом и биться легче. Кизылбаши в тысячу раз лучше, чем русские! Как-никак, а все ж мусульмане…

Перман, сидящий возле порога, не сдержавшись, выкрикнул:

– А разве не от кизылбашей черные круги у нас под глазами, ахун-ага?

Эмин-ахун не удостоил его ответом, только бросил в его сторону презрительный взгляд.

Сердар Аннатувак сказал после минутного молчания:

– По-моему, шахир Махтумкули говорит верные слова. Пока мы не в состоянии защитить себя сами, нужно присягнуть такому государству, которое может оградить нас от бед. Весь народ живет мечтой о покое и мире. И по-моему, совсем не важно – гяуры ли, мусульмане ли, – только бы избавили нас от грабежей и войн. К тому же мы до сих пор никакого вреда от русских не видели, а свои мусульмане ежедневно предают огню и мечу наши селения. Думаю, будь во главе русских сам аджитмеджит[77]77
  Аджитмеджит – миф. чудовище, поджидающее грешников после Страшного Суда на том свете.


[Закрыть], и то хуже теперешнего нашему народу не будет.

Сосед Пермана, черный, как жук, ёмут, крикнул:

– Если бы русские были коварны, азербайджанцы и лезгины не присягали бы Аждархану! Они тоже мусульмане, как и мы!

– Правильно, Нурджан! – согласился сердар Аннатувак. – Они тоже мусульмане, однако защиту ждут с той стороны, от русских. И поступают они так потому, что нет у них больше сил терпеть гнет кизылбашей. У кого повернется язык сказать, что они изменили вере?

– Не надо путать сюда веру, – сказал Махтумкули. – В мире много религий, но бог у людей – один. Неразумно осуждать правое дело только потому, что его делают люди другой веры. Мы знаем многих единоверцев, которые, забыв об аллахе, служат черному богу корысти. Но – сейчас спор не о том. Речь идет о благе народа и страны. Покой нужен всем. Подавляющее большинство кизылбашей также ненавидит распри и войны. Однако Иран – слабое и неупорядоченное государство. Каждый хаким считает здесь себя султаном, напяливает на голову корону и мутит воду. Хива и Бухара тоже не лучше. У Афганистана не осталось и половины прежней силы. Вот потому я и говорю, что нужно присягнуть более сильному государству.

Эмин-ахун закатился старческим кашлем, с трудом отдышался, вытер грязным платком глаза и рот.

– Ох, не знаю, – заговорил он. – Как бы не попасть в лапы орлу и не лишиться последнего.

– Лучше быть в лапах у орла, чем жить под крыльями воробья, который сам всего боится, – сказал Махтумкули.

От злости на морщинистом лбу ахуна показались крупные капли пота. Он ненавидяще посмотрел на поэта, но промолчал, опустив глаза. Некоторые, видя в каком глупом положении он оказался, прыснули в кулак.

Сердар Аннатувак, подняв голову, обвел присутствующих внимательным взглядом.

– Все эти разговоры – дело будущего, – сказал он. – Говорите, что станем делать сегодня. Хаким ждет нашего ответа.

Перман откликнулся первым:

– Я скажу, что делать, сердар-ага! Пусть каждый даст по своему состоянию! Вот у меня – единственный конь… Говорят: «Имеющий коня, имеет крылья». Но я завтра же отведу его, если прикажете!

Черный Нурджан хлопнул его по колену:

– Зачем завтра! Сейчас веди!

– Могу и сейчас, – погрустнев, сбавил тон Перман. – Пусть Борджак-бай и другие тоже отдадут хотя бы половину тех лошадей, что пасутся у них в степи. Тогда и шах будет спокоен и народ от лишних бед избавится.

Нурджан криво усмехнулся:

– От комаров спасемся и в муравьиную кучу не сядем…

Перман не успел еще осознать смысл этой реплики, как зашипел Борджак-бай, перекосившись и дергая щекой:

– Ты, джигит, в чужой тарелке горошин не считай! Скот мой, захочу – отдам, не захочу – никто не заставит.

– Не сердитесь на джигита, бай, – вмешался Аннатувак. – Когда мы выйдем к народу, думаю, народ скажет то же, что и он. Тревожные дни угрожают всем – и бедным и богатым. Если мы сейчас не поможем друг другу, то какая польза от того, что мы родичи, единоверцы? Вы говорите, скот – ваш. Это так, и ваша воля распоряжаться им. Но если завтра сюда придут кизылбаши, вы можете лишиться не только скота, но и самой жизни.

Холеное лицо Борджак-бая побледнело, на губах показалась пена.

– А я что говорю! – заорал он. – То же самое говорю! Не имей врагом государство, – оно может обрушить на тебя войско! Норы не найдем, чтобы спрятаться, разоримся вконец! Вот мои слова! А вы…

– Что – мы? – спокойно сказал сердар Аннатувак. – Мы говорим: или отдадим все, что имеем, и отведем от себя беду, или положимся на кривую саблю. Если вы знаете третий выход, – говорите, мы послушаем.

Прямота сердара Аннатувака была известна всем сидящим. Сердаром прозвал его народ за мужество и отвагу еще в те времена, в правление шаха Агамамеда, когда Аннатувак не раз брал в руки меч справедливости. Он душой болел за народ и опирался на него во всех своих решениях. И люди платили ему доверием, уважением и любовью. Вот почему не только Адна-сердар или Борджак-бай, но и такие высокопоставленные лица, как Ифтихар-хан, считали за лучшее советоваться с ним.

Адна-сердар и Борджак-бай, хотя и оказались сообщниками на совете, не питали друг к другу особого уважения. Если один говорил от имени всех гокленов, то второй, представитель одного из крупнейших ёмутских родов, выступал от имени всех ёмутов. В эти два племени входили большинство туркмен, подвластных Ирану. Остальные племена были малочисленны и разобщенны и в трудные дни искали защиту либо у гокленов, либо у ёмутов.

Борджак-бай был знатнее и изворотливее Адна-сердара. Он был вхож ко многим большим людям Астрабада, вел с ними негласную торговлю. Неспроста хаким сделал его своим тайным поверенным на совещании аксакалов, и Борджак-бай старался изо всех сил выполнить поручение хакима. Однако он понимал, что шансов для этого очень мало. И вот теперь совсем зря погорячился…

– Ладно, – сказал он, – я согласен. Конечно, тяжесть на плечах народа и так не легка, но если завтра поднимется буря, будет еще тяжелее… Давайте решать дело спокойно. Вон тот джигит-гоклен предложил каждому сдать лошадей по возможности. Пусть будет так – я даю двадцать коней!..

– Сколько, вы сказали, бай-ага? – изумился Перман.

– Двадцать!

– А сколько у вас останется?

– Это не твоя забота, джигит!

– Почему же, бай-ага? Если вы отдадите только двадцать от сотни, и то там останется восемьдесят лошадей, А я отдаю единственного коня. Сколько же у меня останется?.. А вы говорите, что не моя забота!

– Ты, что, на мое богатство заришься? – снова начал раздражаться Борджак-бай. – Не забывай, джигит, что у зависти рот шире лица, самого себя глотает!

– Не горячитесь, бай-ага, не бросайтесь словами, – посуровел Перман. – Осторожное слово – крепость, неосторожное – камень на голову… Ваше пусть остается вашим, но имущие должны пожалеть бедняков!

Ответ Пермана подействовал на Борджак-бая ошеломляюще, а Адна-сердара просто взорвало.

– Я ухожу! – бросил он сердару Аннатуваку. – Поговорили вдоволь!.. Каждый болтает, что ему в голову взбредет… Идем, Илли!

Илли-хан, набычившись, стал пробираться вслед за отцом.

– Постойте, сердар! – сказал Аннатувак. – Садитесь, еще ничего не решили!

Однако Адна-сердар, не обращая внимания ни на кого, махнул рукой и вышел. Вскочил и Борджак-бай.

– Пяхей, каждый тут считает себя мыслителем! Скоро баранов некому будет пасти! – пробормотал он и направился к выходу.

Сердар Аннатувак покачал головой:

– Сколько спеси в людях!

На некоторое время воцарилось молчание. Его нарушил Эмин-ахун:

– Давайте, уважаемые, оставим совет до утра. К тому времени и Адна-сердар с Борджак-баем отойдут – без них ведь все равно не решим дела…

Ахуну никто не возразил, и Аннатувак неохотно согласился:

– Ладно! До завтра совсем мало времени осталось. Посмотрим, что принесет утро.

Весть о том, что Адна-сердар и Борджак-бай покинули совет, молниеносно облетела селение. Почти все единодушно осудили их поступок. Одни говорили: «Ай, что им! К ихнему стаду волк не подступится». Другие выражались более откровенно: «Будь оно проклято, это байское племя! За добро свое трясутся, живоглоты! Привыкли на горбу бедняков ехать!»

Упрямых предводителей попробовали уговорить. Однако Адна-сердар взбеленился окончательно и, несмотря на позднее время, уехал со своими нукерами в Хаджи-Говшан, сказав, что сам знает, как ему поступать.

Борджак-бай сделал вид, что поддался на уговоры Эмин-ахуна. Собственно, он и не собирался уезжать, а покинул совет только потому, что торопился сообщить положение Абдулмеджит-хану. Очень кстати пришелся и отъезд Адна-сердара.

Наступила ночь. Она была не темнее и не душнее обычных, но налитая в ней тревога долго не давала людям уснуть. Наконец, после полуночи Ак-Кала успокоилась и затихла.

Махтумкули не спал. Опершись на руку, он полулежал в темной кибитке и перебирал в памяти события дня. Они были малоутешительными. Надежд, что дело может закончиться благополучно, почти не оставалось. А нужно ли, чтобы все закончилось благополучным соглашением с хакимом? Нарыв назрел. Народ бурлит, как кипящий котел. Все время он призывал к миру и согласию, считая, что нет не разрешимых мирным путем противоречий. Может быть, он ошибался? Может быть, бывают моменты, когда судьбу народа решает не рассудительная мудрость, а сила и мужество? Он призывал к согласию, но разве о согласии говорят его пламенные строки о тиране, которые он написал под влиянием разговора с Ифтихар-ханом? Разве согласие утверждают те его стихи, которые заставил читать хаким? Нет, видно, разум подсказывает одно, а сердцу хочется другого. Кому из них верить? Седой ли мудрости, почерпнутой у многих философов и в долгой жизни, или маленькому комочку живой плоти, тревожно стучащем в груди?

Осторожно ступая, вошел Перман. Полагая, что Махтумкули спит, он начал шарить в темноте, отыскивая постель. Старый поэт окликнул его:

– Это ты, сынок?

– Я, Махтумкули-ага, – отозвался Перман и начал клацать кресалом, высекая огонь.

– Как там, все тихо?

– Пока тихо.

– Ну, ложись, сынок, отдохни немного. Наверно, скоро уже рассветет.

– А вы почему не спите, Махтумкули-ага?

– Попробую и я уснуть.

Перман отстегнул саблю, положил сложенный халат под подушку, чтобы было повыше, и с удовольствием вытянулся, сладко зевнув. Вскоре богатырский храп уже потрясал стены кибитки. Однако он не мешал Махтумкули думать – в голове поэта уже теснились новые строки, – они двигались одна за другой, как всадники в походном строю, звенели отточенной сталью рифм, вспыхивали молниями метафор и сравнений. Не хотелось вставать, чтобы зажечь погашенный Перманом каганец, но старый поэт мог и не записывать – память пока еще ни разу не подводила его. И он продолжал лежать, шевеля во тьме губами…

Образы рождались как бы сами собой и целиком захватили Махтумкули. Он не обратил внимание на крик петуха, не услышал и другой крик, не петушиный. Однако храп Пермана моментально затих, а через мгновение джигит встревоженно поднял голову.

– Слышите, Махтумкули-ага? – спросил он.

Махтумкули очнулся.

– Ты что-то сказал, сынок?

– Кричат! – прошептал Перман, торопливо натягивая сапоги.

Теперь и Махтумкули услышал чей-то невнятный крик. Сердце нырнуло вниз: кизылбаши?

– Быстрее! – сказал он и заторопился, одеваясь.

На улице, между двух кибиток, натужно покашливая, стоял сердар Аннатувак и тревожно смотрел в ту сторону, откуда доносились крики.

– Слышите? – кивнул он Махтумкули.

Перман прислушался и заявил:

– Илли-хан орет!.. Клянусь богом, это его голос!

Перман не ошибся. Через несколько минут появился

Илли-хан в окружении взволнованной толпы. Он глыбой громоздился на взмыленном коне и, заикаясь сильнее обычного, кричал:

– В-в-в-вай, б-б-б-братья!.. Н-н-н-на п-п-помощь!.. Ув-в-в-вели!.. П-п-п-помогите!

Сердар Аннатувак взял храпящего коня под уздцы.

– Успокойся, Илли-хан, – сказал он негромко. – Успокойся и толком объясни, что случилось.

Но толстяку Илли-хану успокоиться было, видимо, не так просто.

– У-у-у-увели! – продолжал кричать он.

– Кого увели?

– Отца увели!..

– Кто увел?

– К-к-к-кизылбаши!.. В-в-вай, горе!..

Сердар Аннатувак огляделся по сторонам и приказал двум джигитам:

– Алты! Овез! Быстро на коней! Разузнайте, в чем дело!

Весть о пленении Адна-сердара не очень-то огорчила аккалинцев. Так тебе и надо, думали многие, это тебя за спесь аллах наказал, за пренебрежение к народной беде. Аннатувак, морщась, сказал Илли-хану:

– Перестань кричать! Криком не поможешь… Скажи, зачем вас понесло в Хаджи-Говшан на ночь глядя?

Илли-хан вырвал у него из рук повод.

– От в-в-вас, ёмутов, б-б-больше и ждать н-н-нечего! Н-н-небо ближе, ч-ч-чем вы!

– Постой, Илли-хан! – протиснулся к нему Перман. – Я такой же гоклен, как и ты…

– Ты н-н-не гоклен! – крикнул Илли-хан и стегнул коня. Толпа поспешно расступилась.

– Езжай, харам-заде![78]78
  Харам-заде – букв. – незаконнорожденный.


[Закрыть]– сказал кто-то ему вслед. – Может, и ты в руки кизылбашей попадешь!

– Скатертью дорога, проклятье твоему отцу! – добавил другой.

Хотя сердар Аннатувак не очень сожалел о пленении Адна-сердара, его тем не менее сильно обеспокоило то, что где-то поблизости рыскают сарбазы. Он и раньше предполагал, что, предложив решить дело мирным путем, хаким все же не станет терять времени. Поэтому, сообразуясь со своим давним военным опытом, он во многих местах между Астрабадом и Ак-Кала поставил сметливых парней с наказом крепко смотреть по сторонам и в случае чего поднять тревогу. Однако в восточной стороне, до самого Куммет-Хауза, никто не наблюдал, – Аннатувак решил, что там нет ни мостов через реку, ни достаточно широкой лощины для прохода большого числа воинов. Вероятно, сарбазы воспользовались его оплошностью. А может быть, они поступили по-иному. Во всяком случае ясно было одно: переход регулярных войск через Гурген означал, что сабли обнажены. И значит…

Развиднелось как-то очень быстро и незаметно. Воздух был неподвижен и душен не по-осеннему.

Аннатувак расчесал пальцами рыжую бороду, обвел взглядом толпу. Собрались, вероятно, все, кто ночевал в крепости и около нее. Люди молчали, и в этом молчании было что-то зловещее, как в недобром затишье перед грозой.

От толпы отделился маленький старичок, совершенно беззубый, с длинной белоснежной бородой.

– Народ ждет ясного слова, сердар! – крикнул он,

подняв руку. – Чем кончился ваш совет?

Его поддержали:

– Сколько можно совещаться! Люди извелись, ожидая решения!

– Если ничего не выходит, скажи! Все будем думать!

– Верно говоришь, Курбан-ага! Народом решим!..

Сердар Аннатувак поднял руку, призывая к молчанию.

– Вот и решайте! – сказал он, когда крикуны успокоились. – Слово за вами!

Толпа загудела. Белобородый старичок подошел ближе к сердару и, глядя ему прямо в глаза – снизу вверх, – сказал:

– Сердар! Если слово за нами, то скажу его я! И слово будет такое: сломать мост через реку и дать кизылбашам шиш вместо лошадей! Пусть идут на нас, если смелости хватит!

Он повернулся к толпе, поднял вверх маленькие сухие руки:

– Так я сказал, люди, или не так?..

– Верно! – закричали со всех сторон. – Правильно!

– Молодец, Курбан-ага!

– Спасибо за доброе слово!

– Ломайте мост!

– Не давать им лошадей!

– Ломайте мост!

Сердар Аннатувак помолчал, словно ждал еще какого-то иного решения. Но люди были единодушны в своем порыве. Он тяжело вздохнул и взмахнул рукой в сторону моста:

– Идите, ломайте!

Толпа с шумом и воем ринулась к мосту.

– Берите лопаты!

– Топоры несите!

– Жгите его огнем! Пусть от него и следа не остается!

– Ломайте!

Казалось, не на мост, а на ненавистного врага двинулось бурлящее человеческое море. Время разговоров кончилось – пора было действовать.

Махтумкули положил руку на плечо Аннатувака, стоявшего в тяжелом раздумье с опущенной головой.

– Не думайте о плохом, сердар. Вы поступили правильно.

Сердар не шелохнулся, но лицо его просветлело.

Весть о разрушении моста у Ак-Кала, переходя из уст в уста, из аула в аул, уже до полудня дошла до Куммет-Хауза. Ее передавали люди друг другу, ее несли специально посланные Аннатуваком гонцы. Они передавали слова сердара: «Каждый, кто считает себя мужчиной, пусть перевозит своих детей и имущество к Соны-Дагу. К вечеру всем собраться в Ак-Кала!»

Слова имели предельно ясный смысл: враг приближается, родная земля требует защиты у своих сыновей. Вздыхая и проклиная судьбу, люди разбирали кибитки, увязывали вьюки. Легко сказать о переселении, но попробуй оставить обжитые места! Все вокруг приобрело особый смысл, особую цену. Даже сухие арыки, даже по-осеннему лысые, неприветливые курганы стали такими дорогими, что, казалось, покинуть их почти все равно, что распрощаться с жизнью. Но покидать было нужно, иного выхода не оставалось.

Отослав Пермана в Хаджи-Говшан, старый поэт сидел в кепбе сердара Аннатувака и старался сосредоточиться на стихах, тех самых, что родились минувшей ночью. Очень мешала раздраженная, суетливая перекличка женщин, и Махтумкули досадливо морщился, с трудом ловя ускользающую строку.

– Махтумкули-ага, вас ждут! – вбежал запыхавшийся Джума.

– Кто ждет, сынок?

– Сердар-ага и другие!

– Где?

– У моста! Весь народ там собрался!

Махтумкули взял листок с переписанными набело стихами, протянул Джуме:

– Сохрани.

Он аккуратно сложил бумагу и письменные принадлежности в маленькую торбочку, положил ее в хурджун, накинул халат.

Обе кибитки сердара Аннатувака были уже разобраны, женщины и дети увязывали вьюки, подбирали остатки домашнего скарба. Увидев вышедшего из мазанки Махтумкули, они на минуту прервали работу, но времени для разговоров не оставалось, и снова зазвучали торопливые голоса, заметались фигуры в длинных, до земли, платьях.

У моста собрались жители не только Ак-Кала, но и окрестных сел. Людей было столько, что, казалось, ступить некуда. Однако Махтумкули шел свободно – ему быстро уступали дорогу. Сердар Аннатувак поздоровался, сказал: