Текст книги "Суровые дни. Книга 1"

Автор книги: Клыч Кулиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Глава четырнадцатая
КОГДА ЧЕЛОВЕК СЛАБ…

Тархан добрался до Хаджи-Говшана уже затемно. Его не встретил никто, кроме беспокойных собак. Во многих кибитках мерцал свет, но говора не было слышно нигде. Тихо было и на подворье Адна-сердара.

Тархан привязал коня, бросил ему пару связок сена и направился к кибиткам, раздумывая, в какую из трех войти. Беспокойное сердце само подтолкнуло его к крайней кибитке, рука сама, против воли, откинула килим на двери.

В кибитке была одна Лейла. Увидев вошедшего Тархана, она вскочила, глядя на него одновременно и с ужасом и с радостью. Разве могла она думать, что Тархан так быстро вырвется из рук кизылбашей? Разве могла она, уже похоронившая все свои надежды, поверить, что это именно он стоит перед ней – запыленный, усталый, родной!..

Тихо вскрикнув, она бросилась к нему и застыла на его груди. Ее пальцы впились в пропыленный халат джигита с такой силой, что, казалось, оторвать их можно только с кистями рук…

Но они оторвались сами, как только стукнула распахнувшаяся дверь соседней кибитки. Лейла быстро вернулась на свое место, Тархан отодвинулся к двери. Вошла маленькая девочка со смешно торчащими косичками. Она, хныча, пожаловалась Лейле:

– Овез подушку не отдает!

Тархан присел на корточки, пальцами вытер у девочки под носом, посочувствовал:

– Не отдает, говоришь?

– Да!

– А ты маме пожалуйся!

– Мамы нету!

– Куда же она ушла?

За девочку ответила Лейла:

– Махтумкули-ага вернулся… Все люди у него собрались.

– Илли-хан тоже там?

– Да, все там…

– Тогда и я пойду! – сказал Тархан. – Надо важную весть передать.

Кибитку и мазанку Махтумкули окружало плотное кольцо людей. Все молчали, слышался только голос Махтумкули, рассказывающего о своей встрече с хакимом. Тархан постоял поодаль, подумал, что его появление прервет рассказ Махтумкули, и решил придти попозже, когда люди начнут расходиться. Он повернул назад, но в темноте налетел на какой-то вбитый в землю кол и с шумом упал. Тельпек отлетел далеко в сторону.

Кто-то поднял его, отряхнул и громко засмеялся:

– Эй, батыр, половину клада мне отдашь!

Говорящий подошел ближе, протянул тельпек.

– Возьми свою голову! – И вдруг удивился – Никак это ты, Тархан?.. Когда вернулся?

Узнав Караджу, Тархан досадливо сморщился.

– Тише, ты! – сказал он, поднимаясь и отряхивая халат. – Чего раскричался!

– А ты чего таишься? – еще больше изумился Караджа. – Воруешь, что ли? – И во весь голос закричал – Эгей, люди!.. Тархан вернулся!..

У кибитки Махтумкули затихли, и сразу же тишина взорвалась разноголосым шумом. Люди вскакивали, оглядывались по сторонам, ища глазами Тархана.

– У, ослиная глотка! – Тархан яростно скрипнул зубами и сделал шаг по направлению к Карадже. Тот испуганно попятился.

– Ты чего?.. Чего кидаешься, как бешеный?.. Думаешь, если дохлого тигра одолел, так и на людей кидаться можно?

Тархан грубо выругался и пошел к людям.

Первым его встретил Илли-хан.

– Отец т-т-тоже в-в-вернулся?

– Нет, – сказал Тархан, – он не вернулся.

– А п-п-почему?.. Г-г-где он?

– В Астрабаде!

– А т-т-ты как в-в-вернулся? – наседал Илли-хан.

– Взял да и прилетел! – пошутил Тархан.

Кругом засмеялись. Видимо, настроение у людей после рассказа Махтумкули было не очень плохим. Они окружили Тархана, словно видели его в первый раз, послышались вопросы.

– Эй, люди, садитесь! – прогудел бас Пермана. – Проходи сюда, Тархан!

Тархан подошел, поздоровался с сидящими кружком стариками, сел возле Пермана. Махтумкули сказал:

– От души поздравляю тебя, сынок, с возвращением! Сердар не вернулся с тобой, говоришь?

Не отпустили его, Махтумкули-ага, – ответил Тархан.

– А т-т-т-тебя п-п-очему отпустили? – снова не выдержал Илли-хан.

– Я сам ушел, – сказал Тархан. – Ни у кого разрешения спрашивать не стал. Крикнул: «Мой шахымердан!», раскидал сарбазов до самого неба и – айда сюда!

Люди опять засмеялись. Илли-хан хотел что-то сказать, но от злости никак не мог совладать с собой. Подошла Садап.

– Хватит ерунду пороть! – прикрикнула она на Тархана. – Делом говори, где сердар?

Перман недружелюбно сказал:

– Потерпите вы, тетя, немного! Слова бедному сказать не даете своими вопросами! Всех нас интересует положение сердара-ага. Сейчас Тархан нам все расскажет.

Садап, бормоча под нос ругательства, отошла в сторону. А Тархан начал рассказывать с того места, как они с сердаром попали в руки кизылбашей.

…Когда все, вдоволь наговорившись, пошли по домам и в кибитке осталось только несколько доверенных людей, Тархан, неторопливо попивая чай, сказал:

– Еще одно дело случилось, Махтумкули-ага. Своим же языком на себя беду накликал. Грех на душу взял.

Перман снисходительно потрепал его по плечу.

– Ну-ну, давай послушаем и это! Язык твой – враг твой!

– И верно, Перман-джан! – притворно сокрушаясь, согласился Тархан. – Все мои беды – от языка… Ну, значит, отпустил меня хаким. Есть у него такой длинный и злой нукер – ему поручил проводить меня. Я, конечно, стал пятиться к выходу, а хаким вдруг говорит: поди, мол, сюда. У меня чуть сердце из груди не выскочило! Ну, думаю, пропал, этот сын свиньи раздумал и прикажет сейчас резать мне уши или еще чего, похуже! А он и шепчет: «Если мол, сын сердара сумеет заманить Махтумкули в Серчешму, сразу освобожу его отца!» И еще говорит: «Чтоб

ни одна живая душа не знала об этом!» Ладно, говорю, никто не узнает, а сам думаю: в первую очередь Махтумкули-ага расскажу, а Илли-хану и не заикнусь даже. Но этот хитрый хаким берет коран и говорит: «Клянись на коране1» Нто станешь делать? Я и поклялся! Сказал про себя три раза: «Неправду говорю» – и поклялся. Виноват я теперь перед аллахом.

Рассказ Тархана развеселил слушателей. Кто-то пошутил:

– Скажи спасибо, что хаким нос твой большой не заметил – обязательно велел бы отрезать!

– Тяжкий грех ты совершил, – поддержал шутника и Мяти-пальван. – Но если отдашь мне подаренный халат, будь что будет – возьму половину греха на себя!

– Давай саблю! – сказал Перман. – Другую половину на свои плечи забираю!

Махтумкули негромко проговорил:

– Нет на тебе вины перед богом, сынок. Была бы чиста совесть, а об остальном не думай. Вина на тех, кто толкает на преступление и заставляет приносить в этом клятвы.

Заговорили о разном. Тархан толкнул в бок Пермана, и они, попрощавшись со всеми, выбрались наружу. По дороге Тархан еще раз ругнул хакима, вспомнив, что едва не потерял ухо. Перман шутливо сказал:

– Я бы на его месте ни одного уха тебе не оставил!

– Это за что же?

– А за то, чтобы ты не бродил ночью по тугаям, не подбирался к чужим женам!

Тархан схватил его за руку.

– Перман! Я об этом и хотел поговорить с тобой! Помнишь, ты советовал подождать до благоприятного момента? Не думаешь ли ты, что такой момент наступил?

– Когда это я тебе советовал такую чушь? – сказал Перман.

– А ну тебя! – с досадой отмахнулся Тархан. – Тебя не поймешь!..

– Ну, ладно, ладно! – дружелюбно сказал Перман. – Не веди себя, как глупый еж! Дело надо делать наверняка, обдумав со всех сторон.

– Как бы вообще не опоздать, обдумывая! Если сердар вырвется из лап хакима – что тогда будем делать?

Перман, посмотрев на небо, где ярко горело семизвездие Большой Медведицы, ответил:

– Будь спокоен, сердар попал в крепкий капкан. Теперь не вырваться.

– Как сказать! Если Иллн-хан приведет в Серчешму лошадей…

– Ты что, Иллн-хана не знаешь? Да он скорее собственной жизни лишится, чем добра! Не зря говорится, что никто не видел, как бай дает и как аллах милует.

– Все равно! – упрямо сказал Тархан. – Все равно через день-два посажу Лейлу на коня и увезу за Соны-Даг!

– Ждут тебя там, за Соны-Дагом! – пробурчал Перман. – Ты, друг, не торопись. Если я не ошибаюсь, па днях большие события развернуться должны. Аннаберды-хан, конечно, не пойдет на предложение сердар, скажет: своих забот по горло, чтобы еще в ваши распри впутываться. Карлы-бай тоже не дурак добром рисковать. И ёмуты не дружны: сердар Аннатувак людей собирает, а Борджак-бай с кизылбашами сговаривается. В общем, друг, положение такое, что скоро, видимо, не только тебе, а всем нам горы переходить придется, подаваться на север. Заботы не только на твои плечи легли – у всего народа заботы.

– Что мне народ! – махнул рукой Тархан. – Много мне от народа досталось, чтобы я о нем заботился?

– Опять понес ерунду! – с досадой сказал Перман. – Ты без народа – козявка, любой чесоточный козел затопчет! – И видя, что Тархан собирается возражать, быстро добавил – Знаешь что, друг, иди-ка отдохни! У тебя, вижу, от усталости мозги не в ту сторону смотрят. Поспи, а завтра, живы будем, все обговорим.

Перепрыгивая через арыки, хрустя сухим бурьяном, Тархан пошел напрямик, к мазанке, где спали наемные работники Адна-сердара. Уже собираясь войти, он оглянулся на маленькую крайнюю кибитку – и сердце его екнуло: дверь была открыта, ковер приподнят. «Лейла ждет меня!»– мелькнуло у Тархана, и он, взволнованный и жаждущий, не думая ни о чем, шагнул к заветной черноте двери.

Он был прав – Лейла ждала…

Садап проснулась с первыми петухами. Несчастье с мужем сильно подействовало на нее – болела голова, ныло все тело, под глазами набрякли мешки. Несмотря на постоянные стычки, несмотря на щедрые пинки, получаемые от сердара, она все же предпочитала видеть его дома, нежели в руках кизылбашей, хотя иной раз, жестоко избитая, и призывала на его голову всяческие напасти.

Она села на постели и долго кашляла и плевалась, стараясь попасть между кошмой и войлочной стенкой кибитки. Став на четвереньки, высморкалась туда же, поднялась, охая и кряхтя пригладила ладонью спутавшиеся за ночь волосы, надела борык и пошла будить работников.

– Кандым! Овез! – закричала она, приподняв камышовую циновку, служащую в мазанке дверью. – Все спите, нечестивцы? Вставайте, коней напоите – надоели своим фырканьем! И чабанов будите!.. У-у-у, дармоеды несчастные!

Кандым вскочил сразу же, как только услышал грозный голос старой хозяйки. Он проворно скатал изодранное в лохмотья одеяло, кинул его в угол и стал торопливо обувать чарыки. Овез же еще потягивался, сладко зевая, потом сел, посмотрел по сторонам и удивился:

– Бе-е, Тархан вернулся!

Кандым, обматывая ногу портянкой, хихикнул и посоветовал:

– Двинь его в бок покрепче! Пусть просыпается! Довольно и того, что он целую ночь мурлыкал в тепленьких объятиях.

– Не ори на весь мир! – одернул товарища Овез. – Тебе-то какое дело!

Укрывшийся одеялом с головой, Тархан не спал, но притворился только что проснувшимся. Спросил:

– Чего это вы спозаранку расшумелись?

– Поздороваться с тобой спешим! – засмеялся Овез. – Вчера ведь к тебе не подступиться было! Ждали, что скоро придешь, да так и уснули, не дождавшись. Где это ты, бродяга, запропастился?

– Наивный человек! – подмигнул Кандым. – Ты у меня спроси, куда он запропал, я тебе все объясню!

– Ладно болтать-то! – миролюбиво сказал Тархан. – Идите коней поить. За чаем потолкуем… А то вон уже Илли-хан крякает, тоже поднялся ни свет ни заря!

– Пошли, Овез! – заторопился Кандым, услышав за стеной покашливание и ворчание Илли-хана. – Да пойдем!.. После уберешь постель!

Они вышли, но вскоре Овез вернулся, стащил одеяло с Тархана,

– Вставай и ты, соня! Слышишь? Илли-хан тебя требует! Теперь он тебе куска спокойно проглотить не даст…

Тархан, не спеша, поднялся, убрал постель, умылся холодной, как лед, водой у порога, накинул халат и пошел к Илли-хану. По дороге ему попался закованный в кандалы русоволосый и светлолицый парень. Тархан дружески поздоровался с ним, спросил:

– Как жизнь, Иван, хорошо?

– Хорошо! – улыбаясь синими, как небо, глазами, ответил парень. – Якши!

– Вернусь – приходи чай пить, – пригласил Тархан. – Придешь?

Парень кивнул и пошел дальше, позвякивая кандалами.

Илли-хан встретил Тархана неприветливо.

– Д-д-долго с-с-собираешься! – сказал он, подражая тону отца. Не дождавшись ответа, сердито добавил – П-проходи, с-с-садись!

«Шалдыр[81]81
  Шалдыр – острая палочка для понукания ишака.


[Закрыть] недоструганный! – зло подумал Тархан. – Тоже сердара из себя корчит, недотепа!»

А вслух сказал:

– Мне и у порога неплохо… Говори, зачем позвал?

Илли-хан вылупил глаза и покраснел, но, сообразив, что связываться в отсутствие отца с Тарханом небезопасно, сбавил тон.

– Т-т-ты другого места н-н-е нашел, чтобы п-п-п-пере-дать поручение отца! – сказал он, насупившись. – Очень н-н-нужно, чтобы все знали!

– Я сделал так, как мне поручил сердар-ага, – строго ответил Тархан. – Он сказал: «Пусть весь народ знает о моем бедственном положении»… И кроме того, – Тархан помедлил и решился – Кроме того, я не все сказал на людях!

– О чем же т-т-ты умолчал? – заинтересовался Илли-хан.

– Я умолчал еще об одном приказании сердара-ага. Он велел тебе не позже как через три дня привезти в Астрабад Лейлу!

– Л-Л-Лейлу?! – пораженно воскликнул Илли-хан. – А з-з-зачем она ему?

– Хаким требует. Нашлись ее родственники.

Илли-хан вконец запутался. От волнения у него даже затылок покраснел. Он никак не ожидал такого известия. Привезти Лейлу в Астрабад? Никогда он не сделает этого! Когда он представил себя стоящим навытяжку перед хакимом, когда увидел мысленно его недобрые глаза, все тело охватил озноб.

Тархан, чувствуя, что Илли-хан растерялся, решил вдоволь поиздеваться над ним, но не успел.

Тяжело дыша, вошел Джума:

– Илли-хан! Тархан! Вас просит Махтумкули-ага! Важная весть! Кизылбаши напали на Ак-Кала!

Недобрую весть о нападении кизылбашей привез тот же беспокойный Ата-Емут. Он сидел в мазанке Махтумкули, пил чай и ждал ответа хаджиговшанцев. Выражая общее мнение, Махтумкули сказал ему:

– Передай, сынок, сердару Аннатуваку, что мы готовы соединиться с ним. Пусть об этом не беспокоится. Говорят: «Когда человек слаб, ему и свинья на голову лезет». Но мы не слабы. Судьбу туркмен решает сегодня меч на поле брани, и мы все, забыв старые распри и ссоры, возьмем этот меч!

– Передай, иним Ата, эти слова сердару Аннатуваку полностью, – попросил Мяти-пальван. – Народу, скажи, нет мочи терпеть. Или оградим свою, дарованную аллахом жизнь, или вернем свои души создателю – одно из двух. Это мы решили твердо, и пусть сердар не сомневается – будем биться до последнего!

Ягмур несколько раз кашлянул, давая понять, что тоже хочет говорить. Хотя прошло всего несколько недель, как он вернулся на родину, во всем его облике были ясно видны перемены. Опухоль прошла, лицо посветлело, в мужественных глазах чувствовалось спокойствие и уверенность. Одежда на нем была чиста и опрятна. Спокойствие последних дней благотворно сказалось и на его здоровье.

Он погладил свою белую бороду и страстно заговорил:

– Братья, я половину своей жизни провел в неволе и знаю, что это такое. Не приведи аллах узнать ее никому. Я потерял свободу, защищая честь своей земли, но я снова возьму в руки саблю и пойду на кизылбашей. Поэт Махтумкули правильно говорит: чем сильнее стискиваешь зубы и терпишь, тем быстрее наглеет враг. Знаю, что трудно уходить с насиженного места, но это зло – меньшее из всех зол, ибо оно – кратковременно. Враг вышел на нас с обнаженной саблей, чтобы поставить нас на колени. Разве он пожалеет нас, если мы попросим пощады? Но мы не попросим! Мы не станем на колени, братья!

Ягмура дружно поддержали. Перман, бросив тяжелый взгляд в сторону Илли-хана, добавил:

– Ата, еще одно скажи сердару-ага: у нас тоже есть такие, как Борджак-бай, барсы с лисьим хвостом! Но народ не пойдет за ними. Так и скажи сердару: народ пойдет за ним!

Порог мазанки тяжело переступила Садап. Она присела у порога, придерживая яшмак рукой, отдельно поздоровалась с Ата-Ёмутом.

Махтумкули знал, что Садап пришла неспроста. Решив кончать беседу, он обратился к Ата-Емуту:

– Возвращайся, сынок, благополучно! Сердару передай привет. А мы немедля пошлем во все стороны гонцов и самое позднее к послезавтрашнему вечеру наши люди будут у вас.

– А м-м-мой отец так и д-д-должен остаться в Астрабаде? – с вызовом сказал Илли-хан.

«Провалитесь вы в преисподнюю – и ты, и твой отец!» – подумал Перман, однако покосился на Садап и промолчал. А Махтумкули спокойно ответил:

– Придется, мой милый, смириться с судьбой.

Садап кинула на поэта ненавидящий взгляд.

– Если разрешите, я поеду! – поднялся Ата-Емут.

Махтумкули протянул ему руку.

– Доброго пути, сынок!

После его ухода, отпив глоток чая, Махтумкули сказал:

– Если сарбазы напали на Ак-Кала, то, видимо, неспокойно и в окрестностях Серчешмы. Враг может появиться с любой стороны. Нужно послать людей в Атрек, Чан-дыр и Сумбар, надо поднять и земледельцев, и скотоводов. Беда грозит всем, и нельзя, чтобы кого-нибудь из наших братьев она застала врасплох.

Мяти-пальван поддержал его:

– Верно говорите, сосед! Надо действовать! Я сам немедля поеду в Атрек. Ягмур пускай отправляется в Чан-дыр и Сумбар. А ты, Илли-хан, бери с собой Тархана и поезжайте к Аннаберды-хану, – твой отец как раз наказал обратиться к нему. Поезжайте и постарайтесь объяснить ему положение дел. Он не должен остаться глухим к общим заботам. Как говорили предки, лучше заблудиться вместе с народом, чем найти дорогу в одиночку… А ты, Перман, собери джигитов из окрестных сел и сегодня же займите ущелье у Серчешмы.

Прислушиваясь к доносящемуся шуму, Ягмур сказал:

– Народу, видимо, надо что-то сказать. Тревожатся ожиданием люди.

– Скрывать от народа ничего не надо! – твердо ответил Махтумкули. – Пусть все, и стар и мал знают, что положение серьезное. Панику поднимать не следует, но все должны быть готовы к тяжелым испытаниям.

Тархан натужно кашлянул и обратился к Махтумкули:

– Нездоровится мне, Махтумкули-ага… Все тело ломит… Если можно, я все ваши поручения буду здесь выполнять, но ехать с Илли-ханом не могу!..

– Только что не было человека здоровее тебя! – неприязненно проворчала Садап. – С чего это вдруг хворь одолела?

– А что ему там делать? – вступился за друга Перман, понимающе покосившись на Тархана. – Разве он авторитет для Аннаберды-хана? Туда бы следовало ахуну-ага поехать, да, говорят, он тоже нездоров… Пусть Илли-хан сам съездит. Если ничего не добьется, то и Тархан там не поможет.

– Пойдемте к народу! – поднялся Махтумкули. – Послушаем, что скажут люди…

Перман задержал Тархана в кепбе. Когда они остались вдвоем, тихо сказал:

– Отсюда иди прямо к нам.

– Не могу! – сердито ответил Тархан.

– Почему?

– Нездоровится!

– Ну-ну, не хитри. Обязательно приходи. Мне нужно кое-что сказать тебе.

– Знаю, что хочешь сказать!

– Если б знал, пошел бы без спора.

Отведя Тархана в дальний угол кепбе, Перман еще тише спросил у него, как он провел ночь. Тархан признался, что видел Лейлу и что она горит желанием бежать отсюда. Затем добавил:

– Перман! Здесь нет для меня человека ближе, чем ты. Скажи откровенно, разве может быть момент удачнее этого, а? Если Илли-хан уедет…

– Приходи к нам, – прервал его Перман. – Там и поговорим. – И поспешил к выходу.

Разговор уже закончился. Все расходились по домам. Махтумкули пристально смотрел на запад и напряженно думал. На него глубоко действовали понурые лица односельчан. Он чувствовал, что положение чрезвычайно трудное. Началось решительное сражение против хитрого, изворотливого и жестокого врага. Было ясно, что кровавые столкновения у Ак-Кала за считанные дни превратятся в большой пожар, который охватит все вокруг. Грянула буря большой силы, поднят меч для решительной схватки за честь и свободу. Судьба теперь должна была решиться на поле битвы.

Илли-хан собирался в дорогу и слушал последние наставления Садап, когда сообщили, что приехал гость со стороны Куммет-Хауза. Прошептав: «Не дай бог беды!», Илли-хан торопливо вышел. На рослом гнедом коне сидел незнакомый человек с небольшой черной бородкой и лицом, сплошь усыпанном веснушками.

– Это дом Адна-сердара? – спросил он, поздоровавшись и осматриваясь по сторонам.

– Д-д-да, это д-д-дом с-с-сердара! – ответил Илли-хан.

– А вы, вероятно, сын сердара, Илли-хан? – догадался приезжий.

Илли-хан подтвердил, недоумевая, откуда чужому человеку известно его имя.

– Значит, я не ошибся, – довольно улыбнулся приезжий и соскочил с коня.

Илли-хан пригласил гостя, но не в свою кибитку, а в кибитку матери, которая с любопытством выглядывала из двери. Гость с достоинством поздоровался, сделав вид, что не заметил открытого лица Садап, от волнения забывшей поднять яшмак, прошел на указанное ему место.

– Долго сидеть нет времени, – сказал он, – я тороплюсь.

– Пожалуйста, говорите, – ответила Садап, забыв о традициях вежливости – не до этого было сейчас. – пожалуйста, если торопитесь, мы вас выслушаем, но… самого сердара нет дома…

– Знаю, сестра! – усмехнулся гость. – Я приехал по поручению человека, видевшего сердара.

– О боже милостивый! – всплеснула руками Садап. – Кто этот человек?

– Здесь больше никого нет? – гость осмотрелся. – То, что я вам скажу, не должно покинуть стен этой кибитки.

Илли-хан выглянул наружу, повертел головой и сказал, усаживаясь напротив гостя:

– Г-г-говорите с-с-смело! Все в п-п-порядке!

Приезжий многозначительно погладил свою куцую бородку, солидно покашлял и заговорил, обращаясь преимущественно к Садап:

– Я, сестра, приехал от Борджак-бая. Вчера он с личного разрешения господина хакима встретился с сердаром и беседовал с ним с утра до полудня. Борджак-бай приложил много усилий, чтобы освободить сердара, но господин хаким не согласился. Он сказал: «Нукер сердара поехал в Хаджи-Говшан со специальным поручением и пока он не вернется, не может быть и речи об освобождении сердара». Сколько Борджак-бай ни просил, хаким не согласился, только рассердился. Положение сердара-ага тяжелое, боюсь, как бы не пришлось ему отведать кнута палача. Нужно очень торопиться с помощью… Вот все, что я хотел вам сообщить.

– Пропади он пропадом, этот хаким! – раздраженно ответила Садап. – Две тысячи лошадей велел в Серчешму привести! Где мы столько возьмем?

– Ай, сестра, это говорил гнев хакима! – гость потрогал бородку. – Не стоит из-за этого расстраиваться. Хаким прекрасно понимает, что никто не сдаст лошадей тысячами. Но и вы должны понять, что ему тоже нелегко: из столицы гонец за гонцом приезжает, ферман за ферманом приходит. Что делать остается? А вообще-то хаким – человек добрый и честный, только выводят его из себя такие люди, как сердар Аннатувак или поэт Махтумкули, которые будоражат народ и сознательно толкают хакима на вынужденную жестокость.

– Ч-ч-что вы нам с-с-советуете? – спросил Илли-хан, обиженный, что гость разговаривает только с матерью, а на него, сына сердара, не обращает внимания.

Приезжий хитровато сощурил глаза.

– Я? Ничего. А вот Борджак-бай советует людям сидеть в своих селах и не поддерживать сердара Аннатувака. Он говорит, что нельзя жить, враждуя с государством, которому ты поклялся в верности. Вон в Ак-Кала свалили мост, подняли ненужный шум, а чего добились? Все в панике бегут к Соны-Дагу. Не дай аллах видеть нам такие страдания и разруху, какие творятся сейчас в Ак-Кала! Люди мечутся, не зная, куда спрятаться, сотни убитых, сотни попавших в плен к кизылбашам. На своей спине испытают теперь пословицу: «Не ходи криво – палка есть». Нужно знать свои силы и не плевать на бороду накормившего. Наши, джафарбаи, не вмешались в это дело и теперь живут себе в мире и покое. И вы своим скажите: пусть не трогаются с места! Говорят, господин хаким послал в Тегеран его величеству шах-ин-шаху специальное послание и теперь не будут брать столько много лошадей…

С чайниками в руках вошла вторая жена Адна-сердара. Садап почти вырвала у нее чайники, грубо приказала:

– Обед быстрее готовь! – и повернулась к гостю. – Если бы мы точно знали, что нас минует беда!.. А то ограбят нас дочиста, завезут в чужие края – что делать тогда?

– Пусть это вас не беспокоит, сестра, – сказал гость, улыбнувшись. – Хаким не такой глупый человек, чтобы настраивать против себя весь народ. Он сказал Борджак-баю, что, если гоклены будут сидеть смирно, он, может быть, и освободит сердара. Кроме того вы прекрасно знаете чиновников кизылбашей, сестра, – дайте им кусок побольше, они из камня масло выжмут. Не следует жадничать и скупиться в таком деле. Взятка, говорят, и в рай дорогу проложит. Будете пощедрее, и к вам по-другому отнесутся.

Опережая мать, Илли-хан важно сказал:

– М-м-мы готовы в-в-всего хакима з-з-золотом покрыть! Но народ т-т-трудно с-с-сдержать…

– Почему же? – живо возразил гость, словно только и ждал этого. – Сможете сдержать вполне! Таких подстрекателей, как Махтумкули, видимо, не так уж много. Уберите их – остальные, как наседки, будут сидеть на своем месте.

– А к-к-как их убрать? – сказал Илли-хан. – Отец б-б-был бы здесь!..

– Нет отца, есть другие, у которых подстрекатели тоже под ногами путаются! Аннаберды-хан, Кандым-бай. Ширли-хан… Разве для них смутьяны – не кость в горле? Пусть не сидят по кибиткам, а действуют. Если другие племена не поддержат сердара Аннатувака, кизылбаши ему быстро голову свернут, а люди избавятся от беды… И сердар-ага домой вернется!

Он помолчал, задумавшись. Потом спросил:

– Ну, а у вас как дела идут?

Илли-хан и Садап наперегонки стали рассказывать о совещании в доме Махтумкули, об обещании, данном поэтом Ата-Ёмуту, о предстоящей поездке Илли-хана.

Гость внимательно выслушал и сказал:

– Тогда нам по пути – я тоже собираюсь навестить Аннаберды-хана.

– Слава аллаху! – обрадовалась Садап, не слишком обольщавшаяся дипломатическими талантами сына. – Помогите нам, хороший человек! Пусть ваши старания принесут добрые плоды!

– Постараемся, чтобы принесли, – заметил гость и спросил: – Шаллы-ахуна нельзя ли повидать?

– Нездоровится ему, бедняжке, – горестно вздохнула Садап. – Близко к сердцу принимает все наши беды святой человек. Может быть, лучше на обратном пути повидаетесь?

Прекрасно зная зловредную натуру Шаллы-ахуна, Садап не хотела, чтобы приезжий встретился с ним.

Гость поднялся.

– Ну, тогда, с вашего разрешения, мы отправимся. Как говорится, дорогу одолеет идущий, дело – прилежный.

– Ой, а мы обед поставили! – засуетилась Садап. – Останьтесь!

– Спасибо, сестра! Будем живы, отведаем вашего угощения на обратном пути.

Садап проводила гостя и сына; глядя им вслед, вздохнула:

– Помоги нам, о аллах!.. Не дай свершиться бесчестию!.. Одну овцу пожертвую во имя твое!

Поведение Борджак-бая, в решительный момент не пожелавшего присоединиться к общему делу и пытающегося посеять раздор среди туркменских племен, не на шутку тревожило Махтумкули. Он и раньше знал, что бай поддерживает сношения с высокопоставленными лицами Астрабада, что он даже вхож в дом правителя. Но изменить в такие тяжелые дни своему народу! – это не укладывалось в сознание.

Борджак-бай оказался изменником в полном смысле этого слова. Он – как та хромая овца, без которой не бывает стада. Не страшно, если она плетется в хвосте, но когда она становится во главе стада – дело может кончиться плохо. Что же сделать, чтобы люди не клюнули на золотой крючок врага? Ведь сейчас все зависит от того, будет или не будет сплочен народ. Если да – он победит и сможет значительно облегчить свое существование, если нет – тогда поражение и новая беспросветная кабала.

– Выпил бы чаю да лег отдохнуть! – сочувственно сказала Акгыз, ставя на дастархан чайник. – Ведь целую ночь не спал, всё ходил по кибитке! Заботы этого мира никогда не кончатся…

– Все это, конечно, верно, – согласился Махтумкули, – нет конца заботам, каждый день приносит новые, одну хуже другой. А все же не всегда так будет, Акгыз! У арбы мира сломалось в дороге колесо, но его починят, обязательно починят, Акгыз!

– Ладно уж тебе! – невесело засмеявшись, отмахнулась Акгыз. – Всю жизнь о спокойствии да о согласии толкуешь, а где они? Только и найдешь их, когда в землю зароют!..

У порога кибитки остановился Тархан, неуверенно поздоровался.

– Здравствуй, ягненок мой! – ласково откликнулась Акгыз. – Я еще не поздравила тебя с благополучным возвращением…

– Ай, ничего со мной не случится, Акгыз-эдже! – рассеянно ответил Тархан.

– Не говори так, все от судьбы зависит! Кто может знать, что у нее, разлучницы, на уме? Вон сердар – такой уж был самоуверенный человек, а нынче и его кибитки коснулся ветер печали… Все в руках рока, сынок!

– Будь сердар поскромнее, не случилось бы с ним ничего, – сказал Тархан.

– Это так, дитя мое, – вздохнула Акгыз. – Садись, я сейчас и тебе чайник чаю принесу…

Тархан уселся на самом краешке паласа, прислонившись спиной к перекладине терима. Махтумкули, наливая чай, спросил:

– Прихворнул что ли, сынок?

Голос его был участлив и ласков, и Тархан опустил голову, словно провинившийся.

– Я пришел проститься с вами, Махтумкули-ага, – смущенно ответил он.

Махтумкули взглянул на него внимательно и испытующе.

– Проститься, говоришь?

– Да, Махтумкули-ага…

– Куда же ты собираешься, сынок?

Тархан только повел своим большим носом и судорожно глотнул, не решаясь ответить.

– Не бойся, сынок, говори прямо! – мягко сказал Махтумкули. – Что у тебя случилось?

Тархан поднял голову.

– Махтумкули-ага, я хочу вернуться на родину!

– На родину? – переспросил Махтумкули и задумался. – Да, родина, сынок, у человека одна. Где бы он ни был, память о ней живет в его сердце. Говорят, что разлученный с милой плачет семь лет, а разлученный с родиной– всю жизнь… Ты что же, весть какую получил?

– Нет, Махтумкули-ага.

– Почему же вдруг собрался?

Акгыз внесла чайник, поставила его перед Тарханом и вышла. Махтумкули продолжал:

– Вершина горы не бывает без дымки, голова молодца– без думки… Говори, что задумал, сынок, кроме нас с тобой в кибитке никого нет.

– Все скажу, Махтумкули-ага! – горячо воскликнул Тархан, глядя на старого поэта горящими глазами. – Если неверно поступаю, простите мою вину…

И он начал рассказывать. Со всеми подробностями он описал, как нашел в Куня-Кала Лейлу, как, посадив ее на круп своего коня, пробивался сквозь кольцо врагов, как нашли они тихий приют в тугаях Гапланлы. Он сказал, что намерен навечно соединить свою судьбу с Лейлой, что собирается увезти ее.

Махтумкули слушал, и перед его глазами вставала собственная юность, далекая, как звездное небо, юность, в которой жила девушка Менгли, бушевали страсти, причудливым узором сплетались горести и надежды. Старому поэту был понятен порыв Тархана, ибо нет пламени сильнее, чем пламя первой любви. Сам поэт тоже горел когда-то в нем…

– Я понимаю тебя, сынок, – печально сказал старый поэт, когда Тархан закончил свою исповедь. – Разлука с тобой будет для нас тяжела. Мы привыкли к тебе, считаем тебя родным. У тебя честное и мужественное сердце. Это большое богатство, которое будет тем больше увеличиваться, чем щедрее станешь ты делиться им с другими. Конечно, для нас было бы лучше, если бы ты остался – в эти тревожные, суровые дни неизмеримо большую ценность приобретает каждый верный человек. Но я не стану тебя уговаривать. Тебе кажется, что ты нашел свое счастье, – я рад, если это так. Ты хочешь побороться с судьбой, сломить ее, как ломают норов необъезженного коня. Пошли тебе аллах удачу на этом нелегком пути.