Текст книги "Суровые дни. Книга 1"

Автор книги: Клыч Кулиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

Махтумкули отпил несколько глотков чаю, хотел было рассказать Тархану о себе, но подумал, что это – лишне, что не стоит ворошить пепел остывших костров. И он сказал:

– Лейла – тоже обиженный судьбой человек. Ее чувства были втоптаны в грязь, жизнь ее – чаша полынного настоя. Если ты сумеешь сдобрить ее хоть тремя каплями меда, аллах прольет на тебя большой сосуд благодати, ибо благо, которое мы делаем для обездоленного, есть высшее человеческое и божественное предопределение. Если вы крепко, по-настоящему полюбили друг друга и твердо решили быть вместе – да пребудет над вами милость неба, милость человека и милость стихий!..

– Спасибо вам за все, Махтумкули-ага! – растроганно сказал Тархан. – Никогда не забуду вас. Умирать стану – не забуду!

– Ты не скоро умрешь, сынок, – ласково улыбнулся Махтумкули. – Ты еще поборешься с роком и поставишь его на колени. Но хочу, чтобы ты запомнил: кто засучил рукава для смертельной схватки, тот должен забыть о смерти, ибо каждая мысль о ней – это камень, который ты сам бросаешь себе под ноги.

– Запомню, Махтумкули-ага!.. Если разрешите, я пойду…

– Иди – и будь счастлив!

Тархан вышел из кибитки Махтумкули таким возбужденным, бодрым и уверенным, словно ему только что подарили еще одну жизнь. Он шел с высоко поднятой головой и просил солнце, чтобы оно поскорее улеглось на покой в свое каменистое горное ложе, чтобы побыстрее наступила тьма, в которой он сделает первый шаг по пути единоборства со своей неласковой судьбой.

Дойдя до кибиток Адна-сердара, Тархан остановился в раздумье, чем бы занять время до темноты. Из средней кибитки выбежала маленькая девочка со смешными косичками, та самая, что давеча жаловалась Лейле на своего братишку, и с разбега уцепилась обеими ручонками за полу халата Тархана.

– Иди скорее! Тебя бабушка зовет!

Тархан присел, легонько сжал пальцами крепкие налитые щечки девочки.

– Какая такая бабушка?

– Моя бабушка!

– Так, может, она тебя зовет, а не меня?

– Тебя зовет! Тебя!

– А ну, пойдем, спросим ее!

– Сам иди! А я играть буду!

Девочка вывернулась и убежала, а Тархан, недоумевая зачем это он понадобился Садап, пошел к кибитке.

Садап сидела в посудном углу и перетирала пиалы и чайники. Она знала, что разговор будет неприятным, и заранее готовилась к этому. Последние дни ее особенно выводили из себя независимое поведение Тархана и его дерзкий тон. Она готова была выгнать его на все четыре стороны, но боялась, так как знала, что сердар высоко ценит этого нукера и порой сам старается не замечать его неуживчивого характера, спускает ему то, что никогда не спустил бы другому. Поэтому ей только и оставалось, что яростно плеваться и шипеть: «Ну, погоди, ушибленный богом, ну, погоди!.. Что «погоди», она и сама не знала, но это успокаивало немного.

Когда Тархан переступил порог, она ехидно сказала:

– Больной человек, а шляется по всему селу!

– На своих ногах шляюсь, не на чужих! – как всегда резко ответил Тархан, усаживаясь. – Может, вы меня, как Ивана, хотите заковать в кандалы? Так я не купленный вами раб! Не нравится– давайте расчет, и я пойду от вашего порога. Что-что, а уж батраком-то везде устроюсь!

«Ну, и скатертью дорога!» – чуть не вырвалось у Садап, но она переборола себя и только насмешливо посочувствовала:

– Значит, болеешь, бедняжка?

– Нет! Здоровее меня в ауле не найдешь!

– Что ж ты тогда притворяешься?

– Испытали бы вы хоть десятую часть того, что мне пришлось, – посмотрел бы я, кто притворяется!.. Сколько дней пиалу чаю выпить спокойно не могу! Я ведь тоже человек, тетушка!

– Разве? – сделала удивленные глаза Садап, по тут же спохватилась и добавила примирительным топом:

Что ж ты по-человечески сказать не мог, что, мол, устал и все такое?..

Садап боялась, что Тархан вдруг рассердится и уйдет. Она позвала его с намерением выведать правду про Лейлу. Вряд ли сердар мог приказать привезти наложницу в Астрабад. Он ведь из-за нее семью совсем забыл, честь последнюю теряет – и вдруг такое… Нет, что-то здесь не так! Уж не сам ли Тархан, пользуясь отсутствием сердара, собирается опозорить его ложе? Недаром он и из Гапланлы вместе с этой потаскухой вернулся, и защищать ее пытался… Да, да, на голом камне и трава не растет – ясно, что задумал недоброе! Конечно, будь на то воля Садап, она не задумалась бы избавиться от Лейлы, но ее страшил гнев сердара. К тому же она все-таки старшая жена и обязана блюсти честь дома, особенно в отсутствие хозяина.

– Я пойду! – сказал Тархан.

– Погоди, куда торопишься? – удержала его Садап.

– Ай, если у вас больше нечего сказать…

– Есть что сказать! Почему нечего? Ты вот Илли-хану объяснил, что отец велел привезти к нему Лейлу, – так ли это?

– Да, велел.

– А зачем она понадобилась ему?

– Откуда мне знать! Он велел передать – я передал. Остальное – дело ваше…

– Ты же говорил, будто хаким требует?

– Говорил!.. Родственники ее нашлись!

– Бе, откуда могут быть родственники у бесстыдницы, ночующей с кем попало?

Ярость ударила Тархану в голову. Он с ненавистью глянул на Садап и срывающимся голосом произнес:

– Знаете что, тетя… Вам, видно, жизнь не в жизнь, пока грязью не обольете кого-нибудь!..

Садап усмехнулась, но, притворяясь удивленной, сказала:

– А что, разве не так? Может ли быть порядочность в наложнице, привезенной поперек седла? Пойди вон в Карабалкан к Овезберды-хану, спроси там – кто только не спал с ней до сердара!

– Кончайте, тетушка! – не выдержав, крикнул Тархан и выскочил, с силой хлопнув дверью.

Некоторое время Садап удовлетворенно хихикала, сидя на корточках. На лице ее было такое выражение, как у картежника, которому неожиданно повезло в игре.

– Так-так, – бормотала она, глядя на дверь, – не зря у меня сегодня целый день сердце билось. Ха, таких плутов, как ты, я мигом обведу вокруг пальца…

Она посидела еще немного и направилась в кибитку к Лейле.

Как и Тархан, Лейла с нетерпением ожидала ночи. Сперва она в волнении слонялась по кибитке, обострившимся слухом ловя малейший шорох. Но потом поняла, что следует заняться делом, чтобы отвлечься от тревожных дум, и стала старательно наводить порядок в кибитке. «В последний раз, – думала она, расставляя чайники, стряхивая коврики, выравнивая складки на аккуратно убранной постели, – это в последний раз…» Сердце ее трепетало и билось, как птица, попавшая в силок, но чувствующая, что коварная петля вот-вот отпустит ее. Все горести, выплаканные и не выплаканные в этой кибитке, все унижения и муки сгладились, потускнели, отодвинулись в неясную даль перед тем огромным счастьем, которое должно было открыться для нее в эту ночь.

Неожиданное вторжение Садап напугало Лейлу до того, что на лбу у нее выступил холодный пот, а пиала, которую она собиралась поставить на полку, выскользнула из ослабевших рук и мягко стукнулась о кошму. Вдоволь насладившись ее замешательством, Садап сказала:

– Готовься к отъезду! Сердар велел привезти тебя в Астрабад! Как только Илли-хан вернется, отправишься с Тарханом. Слышишь, проклятая аллахом, что я тебе говорю? Родственники твои нашлись.

Лейла слышала, но ей трудно было справиться с охватившей ее нервной дрожью. Тархан… Почему именно Тархан?.. Что это – внезапная удача или хитрая ловушка? Если бы это сказал другой человек, она от радости запрыгала бы, наверно, по кибитке. Но весть принесла Садап, от которой добра дожидаться – все равно что шерсть на змее искать. Поэтому Лейла молчала.

А Садап все распалялась:

– Хаким сердара в зиндан бросил и сказал, что не отпустит, пока тебя не привезут… Вах, будь ты проклята, потаскуха безродная! Из-за тебя вся наша жизнь вверх дном перевернулась!..

«Почему из-за меня? – недоумевающе подумала Лейла. – Разве не говорил Тархан, что сердара схватили из-за того, что он коней не хочет отдавать шаху?» Конечно, она не подозревала, что, говоря о перевернутой вверх дном жизни, Садап имела в виду в первую очередь себя, испытавшую после появления Лейлы немилость сердара.

– Собирайся в дорогу, бесстыжая тварь! – сказала Садап.

Лейлу вдруг возмутили ее оскорбления.

– Не поеду! – решительно сказала она. – Никуда не поеду!

– Что?! – взорвалась Садап. – Ты мне голову не морочь, шлюха! Попробуй только не поехать! Хватит и того, что ты нам крови попортила!.. Будь моя власть, я бы знала, подлая, что с тобой сделать!

Она со злобной яростью ущипнула Лейлу так, что бедняжку всю передернуло, и вышла, бормоча себе под нос проклятия.

Глава пятнадцатая
ВОСКРЕСШИЙ ШИХ

День был ясным и солнечным, но к вечеру со стороны моря потянулись черные вереницы туч, обещавшие дождь. Сначала тучи ползли порознь, потом, догоняя друг друга, стали сливаться в сплошную черно-сизую пелену. Поднялся пронзительный ветер, тяжело упали на пыльную землю первые тяжелые капли. А к ночи разразилась настоящая буря.

Когда погода начала портиться, Тархан суеверно подумал, что это недоброе предзнаменование. Но быстро взял себя в руки, сообразив, что скорее – наоборот, бурная ночь может помочь беглецам. С этими мыслями он незаметно уснул, а когда проснулся, вокруг была такая темень, что хоть глаз коли, а за стеной мазанки свистело, ухало и плескалось.

Тархан на босу ногу натянул сапоги, накинул на голову халат и вышел. Дождь лил как из ведра. Холодный ветер дробил с налета водяные струи, больно сек брызгами лицо. На небе не было видно ни одного просвета. Джигиту показалось, что в мире не осталось ничего живого, что в нем безраздельно властвует слепая ярость стихии. Но присмотревшись, он увидел, что в кибитке Садап горит свет и с острой неприязнью подумал: «Сидит, старая карга! Не спится проклятой!»

В кибитке Лейлы тоже мерцал слабый огонек.

– Ждет моя газель! – с теплой лаской тихо сказал Тархан.

Не обращая внимания на дождь, Тархан прошел в конюшню, подбросил лошадям сена, похлопал своего гнедого по гладкой шее. Конь повернул голову, шумно выдохнул теплый воздух и снова захрустел сеном.

В просвете двери мелькнула неясная тень. Тархан метнулся к выходу, но там никого не было, только шепелявил и хлюпал дождь да голодным волком завывал время от времени ветер. Тархан долго, до боли в глазах вглядывался в темноту. На душе стало как-то смутно и тревожно, скверным предчувствием кольнуло сердце. Он потряс головой, отгоняя непрошеные мысли, и вдруг увидел, что в ночи мерцает еще один светлячок. «Это – у Ивана!» – догадался Тархан и вспомнил, что они так и не попили утром вместе чаю. Потом подумал о бодрящем напитке Ивана, делающем человека решительным и храбрым, – этот напиток был бы ему сейчас очень кстати. И он решительно зашагал к мазанке Ивана.

Собственно, это была не совсем мазанка. В начале лета ее построили по приказу Адна-сердара из бревен, за которыми специально ездили в Гапланлы. А потом обмазали сверху глиной. Дело в том, что Адна-сердар давно уже вынашивал мысль заиметь собственную большую кузницу, такую, как у Аннаберды-хана, где сам сердар неоднократно чинил ружье.

Вообще-то построить кузницу и приобрести необходимый инструмент было для сердара совсем несложно, намного труднее было найти хорошего кузнеца. А сердар хотел не какого-нибудь, – он мечтал о мастере, сумевшем бы превзойти кузнеца Аннаберды-хана, – тот мог не только ковать кетмени и сабли, не только чеканить узоры по металлу, но и разобрать по винтику и снова собрать ружье. Хан привез его из Хивы, заплатив огромные деньги: говорили, что пятьсот золотых. Правда, знающие люди уверяли, что не пятьсот, а только триста, но разве триста золотых – малые деньги? Это цена пяти крепких рабов! Но сердар, несмотря на свою жадность, заплатил бы такую цену. Он знал, что добрый кузнец за год возвратит с лихвой все расходы. Вот где только найти такого кузнеца, как не обмануться в выборе?..

Ивана привезли из Хивы специально посланные люди Адна-сердара. Он был таким же несчастным, разлученным со своей родиной горемыкой, как и Тархан. Но Тархан как-никак жил среди своих. Чтобы увидеть родные крал, ему стоило только перейти горы Копет-Даг. А родина Ивана…

Никто здесь не мог даже представить тех мест, откуда он. Далеко Россия… До Хивы и то полмесяца добираться нужно. А до Оренбурга – еще сорок переходов, – там только и начинается родина Ивана.

Когда он рассказывал о России, о том, как попал в эти края, слушатели только диву давались и от всего сердца сочувствовали тяжелой судьбе бедняги. Как не сочувствовать! Ивану в ту пору было пятнадцать-шестнадцать лет. Отец его, военный, служил в крепости Ильинск, близ Оренбурга. Это был важный оборонительный пункт России. От крепости до самой Хивы расстилалась пустыня, на которой изредка появлялись со своими атарами скотоводы. Здесь же тянулись и караванные тропы, по которым хивинские купцы доходили до самого Урала. Они привозили каракуль, ковры, чай, шелк и увозили сукно, бархат, сахар, стекло, бумагу, самовары. Нередко такие путешествия кончались несчастьем: разбойники, промышлявшие грабежом путников и перевозкой рабов из России, рыскали по широкой степи, как волки, не давали житья мирным людям.

Иван был одним из множества несчастных, попавших в лапы разбойников. Его печальная история началась так. В один из летних дней, закончив учение в Оренбурге, Иван возвращался домой. Отец прислал за ним специальный фаэтон, запряженный тройкой коней, и на всякий случай – пятерых солдат для охраны. В это время в окрестностях Оренбурга было не особенно опасно: разбойники знали, что к городу подтянуто много войск, и не рисковали появляться поблизости. Вот почему отец не волновался за сына.

Иван ехал в приподнятом настроении, радуясь предстоящей встрече с отцом, матерью, с маленькой сестренкой Наташей. Старый кучер тихо напевал солдатские песни. Любуясь зеленым бархатом трав, сплошь покрывающих холмы, Иван с удовольствием слушал песни старика и сам порой подпевал ему. Незаметно он задремал. Но вдруг фаэтон резко остановился, послышались выстрелы и крики. Не успел Иван открыть глаза, как безжалостная рука схватила его за шиворот и швырнула на землю.

Так наступил первый день его безрадостной жизни. Будь он проклят, этот день! Воспоминания о нем всегда вызывали тяжелый вздох. Все, что Иван пережил после этого, он с радостью поменял бы на один единственный миг светлой юности. Да, пятнадцать лет каторжной жизни не стоили одного дня свободы…

Еще ребенком Иван много слышал о Хиве, о жестоких разбойниках, хозяйничающих на ее дорогах. Однажды он даже беседовал с солдатом, которому посчастливилось вырваться из их рук, – и потом долго видел кошмарные сны. И вот – сам попал в плен.

В первые дни он горько плакал. Что ему оставалось делать? Его непривыкшие к работе руки были в цепях, по спине часто прогуливался кнут. Слышал он только грубую брань. Полмесяца он шел, еле передвигая ноги, а конца степи не было видно, и порой Ивану казалось, что он вот-вот отдаст богу душу.

Но нет существа более выносливого, чем человек! Иван терпел. И не только терпел, – в глубине души лелеял слабую надежду на освобождение. Подбодрял его и старик-кучер.

– Терпи, сынок. Не мучай себя, взывай к богу… Чем провинились мы перед ним, за что он уготовил нам такую участь?..

Хотелось поговорить, облегчить душу жалобой на судьбу. Но едва пленник раскрывал рот, как на голову его обрушивалась плеть.

Наконец они достигли Хивы. После изнуряющей пустыни буйная зелень садов как-то особенно подействовала на Ивана, пробудив в его душе неизведанные, смешанные чувства. С присущей юности любознательностью он осматривался по сторонам, словно ожидал, что кто-то подойдет и вызволит его из неволи. Какое там! На следующий же день его привезли на базар и продали, как скотину. Торговались, рядились, били по рукам… Теперь он был бессловесным рабом и не стоил даже цены племенного жеребца.

Около пятнадцати лет проработал Иван у купца Бабаджана. Сначала был учеником кузнеца, потом сам стал мастером. Но все эти годы не умирала надежда на освобождение. Не раз Иван садился на коня и пытался проложить путь своей судьбе. Его ловили, подвергали жестоким мучениям. Купец Бабаджан понял, что русский не успокоится, и решил, пока не случилось большого несчастья, найти покупателя, чтобы увезли Ивана подальше.

И вот уже три месяца Иван батрачит у Адна-сердара. Сердар с первого же дня решил подкупить его лаской: приказал бросить в кузнице новую кошму, дать Ивану посуду. Пообещал: если кузнец станет работать прилежно, самое позднее через год женит его на рабыне. Иван, скрывая свои истинные намерения, постарался ответить добром на добро и, засучив рукава, стал с увлечением работать. Но через несколько недель он сильно заболел и около месяца не прикасался к молотку. В последнее время у него под мышкой появилась какая-то болячка.

Он сидел в своем углу и перевязывал рану, когда вбежал Тархан. Весело подмигнув, юноша спросил:

– Иван, ты случаем не выпил все свое лекарство сам?

Притворно сердясь, Иван ответил:

– Теперь для тебя нет лекарства!

– Бе-е! Почему?

– Не знаешь, почему?

– Нет.

– Ты когда приехал из Астрабада?

– Прошлой ночью.

– Прошлой ночью!.. И до сих пор не нашел времени, чтобы выпить со мной пиалу чаю?

– Понятно, Иван-джан… Не сердись… Доставай свое лекарство – я тебе о многом должен рассказать.

На ногах Ивана позвякивали кандалы, только руки были свободны. Сердар несколько раз обещал: «Если будешь честно работать, я прикажу снять цепи и ты будешь ходить как все». Но не об этом думал Иван. У него была своя мечта: любым способом вернуться на родину, увидеть дорогие лица… Теперь он уже не был наивным парнем. Тяжелые годы неволи укрепили его дух, и будь у него сила, он, не колеблясь, насадил бы на копье по одному таких кровопийц, как купец Бабаджан или Адна-сердар. Но силы такой у него не было… И он уже слепо не полагался на удачу, как тогда, в Хиве, – свои замыслы глубоко прятал в сердце, не поверяя их даже таким беднякам, как сам.

Только от Тархана он не таился. Почти каждый вечер друзья сидели за чаем, повествуя друг другу о собственных невзгодах, а порой, отведав «лекарства» Ивана, сделанного из пшеничного сусла, тихо пели – каждый на своем языке.

Когда Тархан попробовал «лекарство» в первый раз, ему показалось, что он глотнул отраву: все тело заныло, из глаз полились слезы. Он долго отказывался пить, но наконец уступил настойчивым уговорам Ивана: «Выпей! От зубной боли нет лекарства лучше этого!» Зубная боль и правда утихла. Всю ночь Тархан крепко проспал. А на следующий день, едва забрезжил рассвет, снова прибежал к Ивану и выклянчил еще немного зелья. Постепенно оно ему понравилось, после выпивки поднимается настроение. Вот и сейчас он первым делом спросил о «лекарстве». Разве можно уехать, не попрощавшись с другом и не отведав в последний раз его чудесного снадобья! Кто знает, может они в самом деле видятся последний раз. Хотя сердца их бьются одинаково и одинаковы душевные порывы, но пути у них – разные. Тархан собирался направиться в Мары, Чарджоу, а Иван… Кто знает, где будет завтра Иван…

Взяв платок из рук Ивана, Тархан перевязал ему болячку и пошутил:

– Твоим «лекарством» покойника можно оживить, а ты все какую-то несчастную болезнь не прогонишь!

– Это, браток, не та болезнь, – вздохнул Иван. – Скажи, чем сердце можно вылечить?

– Э, Иван-джан, у кого сердце не болит! Я тоже не лучше тебя, такой же бродяга…

– Ты, Тархан, не бродяга, ты на родной земле живешь, а я…

– Какая разница? – перебил его Тархан. – Не все ли равно, где жить, если живешь, как собака?

– Разница, брат, большая… Знаешь, почему кукушка кричит, не переставая? Потому что гнезда своего нет, тяжела скитальческая жизнь. Одно дело – на родине горе мыкать, другое – на чужбине. У нас даже пословица есть такая: «Своя земля и в горести мила».

Пословицу Иван произнес по-русски и Тархан попросил:

– Скажи-ка по-нашему.

Иван раскрыл широкую ладонь с темными крапинками въевшегося металла и угольной пыли, протянул ее Тархану.

– Видишь? Так вот, когда человек попадает на чужбину, для него комочек родной земли, умещающийся на ладони, дороже всего на свете. Понял?

– Понял, – кивнул Тархан. – У нас говорят: «Каждому зайцу – свой холм»… Ну, не тяни, давай попробуем твое «лекарство». Как раз под настроение.

– Чего спешишь? – подмигнул Иван. – Опять что-нибудь задумал?

– Есть кое-что, Иван-джан… Но давай сначала выпьем, а потом я тебе о многом расскажу.

Ивану и самому хотелось затуманить голову и хоть на время забыть о своей жалкой участи. Он молча лег на бок и потянулся к стоящему поодаль кувшину. В горле Тархана звучно булькнуло.

Иван засмеялся, стукнул дном кувшина о пол.

– Вот тебе кувшин!

– Ай, маладнс, Иван-джан! – весело крикнул Тархан.

– Не маладис, а мо-ло-дец.

– Ладно, пусть будет так, как ты говоришь: молодис…

Тархан наклонил кувшин над пиалами, а Иван, взяв две головки лука, начал их очищать и подосадовал:

– Жирного бы супа сейчас!

Тархан поднял одну из пиал.

– Вах, Иван-джан, не раздражай мой желудок! Давай лучше выпьем… – и опрокинул пиалу в рот, В глазах его появились слезы, рот скривился.

– Эх, ты! – сказал Иван. – Разве так пьют? Смотри!

И он молодецки опорожнил свою пиалу.

Крепкий самогон быстро подействовал на Тархана: по телу разлилась приятная теплота, в голове зашумело, стало веселей на душе.

– Иван-джан, – сказал он, глядя на кувшин повлажневшими глазами, – ты как-нибудь выбери момент и угости «лекарством» сердара. Если это удастся, ты станешь совсем по-другому жить. Правду говорю! Ты знаешь мастера Андрея? Он дал Аннаберды-хану немного, когда у того то ли живот, то ли зубы болели. Теперь между ними волосинку не протащишь! Хан справил той, отдал мастеру рабыню и даже сказал: «Примешь мусульманство – выдам за тебя туркменку».

– Ну, и как?

– Мастер Андрей не согласился отказаться от своей веры…

Иван усмехнулся, потянулся к кувшину и попросил:

– Расскажи лучше, как в Астрабад съездил.

Тархан повторил свой вчерашний рассказ. Иван поинтересовался, не встречал ли он в Астрабаде русских невольников. Потом, выпив еще, вспомнил Оренбург, свою юность. Защемило сердце. Эх, жизнь треклятая!..

Он положил руку на плечо Тархана и тихо запел песню, которую слышал когда-то от старого ямщика;

 
Ах, талан ли мой, талан таков,
Или участь моя горькая;
На роду ли мне написано,
Что со младости до старости,
До седого бела волоса,
Во весь век мой горе мыкати,
Ах, до самой гробовой доски!
 

Дождь утих, хотя тучи по-прежнему облегали небо.

В своей кибитке Садап долго боролась со сном, но все же незаметно уснула. Наступившая тишина разбудила ее. Сонно зевая, она протерла глаза и крадучись вышла наружу. Стараясь не поскользнуться на влажной земле, подошла к мазанке батраков и прислушалась. Потом прошлепала к кибитке Лейлы, тоже послушала, осторожно толкнула дверь и, убедившись, что она заперта, направилась к коровнику. Здесь она кашлянула, и сразу возникла из темноты фигура человека. Садап негромко сказала несколько слов и пошла домой. Теперь она могла спать спокойно.

Друзья просидели довольно долго. После водки они пили чай, разговаривая о том, о сем. Тархан попросил еще налить, однако Иван, словно догадывающийся о чем-то, категорически отказал, пообещав, что наверстают в следующий раз. Тархан с грустью подумал, что следующего раза уже не будет, но спорить не стал и поднялся.

Немного притихший ветер расшумелся снова и разорвал сплошную пелену туч. Бледные искорки звезд тускло освещали землю. Тархан вспомнил тень, мелькнувшую в двери конюшни, и с возвратившимся ощущением тревоги осмотрелся по сторонам. Возле коровника маячило что-то темное, не то куча мусора, не то присевший человек – не разобрать.

У Тархана разом выскочили из головы остатки хмеля.

Он быстро юркнул в свою мазанку и остановился у двери, прислушиваясь. Однако гулко бьющееся сердце заглушало все остальные звуки. Он ощупью добрался до постели и сел. Несомненно за ним следят! Старая ведьма Садап, вероятно, учуяв что-то, поставила соглядатая. Но кто это? Ни Овеза, ни Кандыма в эту ночь дома не было. Кого же она наняла? «А может быть, никто и не следит? – с внезапно загоревшейся надеждой подумал Тархан. – Может, просто почудилось?» Но здравый смысл твердо сказал: нет, не почудилось, и ты не при напролом, иначе все пропало.

Тархан с яростью ударил кулаком по колену: надо же случиться такому! Все шло как задумано – и в самый последний момент грозит сорваться… Нет, не сорвется! Сейчас он возьмет соглядатая за горло и заставит его признаться, что поручила ему эта трижды богом проклятая Садап!

Он встал, туго затянул кушак на чекмене, попробовал, легко ли вынимается из ножен узкий чабанский нож. Надевая халат, подумал, что Садап, вероятно, ничего толком не знает, иначе она взяла бы Лейлу на ночь в свою кибитку. И тут же обожгла мысль: а что, если она так и поступила!

Торопливо нашарив в темноте небольшую веревку, которой обычно пользовались, принося дрова, Тархан вышел, завернул за мазанку и направился к реке. Он решил обогнуть село с восточной стороны, подкрасться к коровнику с тыла и схватить караульщика, если он действительно там.

Небо просветлело еще больше, но идти становилось все труднее, так как песчаная почва аула сменилась липкой глиной. Оскользаясь, путаясь ногами в зарослях низкорослого кустарника, Тархан обошел кибитку Анна-Коротышки. Высматривая, чтобы не нарваться на собак, пробрался. к коровнику и присел, осматриваясь.

Вокруг не было видно никого, но, сдержав дыхание и прислушавшись, Тархан различил храп спящего человека. Звуки доносились со стороны саманной пристройки. Тархан осторожно шагнул и почти сразу же увидел человека, который спал, завернувшись в шубу и прислонясь спиной к пристройке.

Несколько мгновений Тархан лихорадочно соображал, «Как поступить. Еле касаясь земли ногами, сдерживая тревожные удары сердца, он подошел поближе, вгляделся – и сразу же вместо настороженности его обдала горячая волна гнева: у пристройки сладко похрапывал Караджа.

Почти не сознавая, что он делает, Тархан обеими руками зажал Карадже рот. Тот моментально проснулся, забился, стараясь вырваться из крепких рук джигита. Тархан зажал ему и нос.

– Лежи, сволочь! Пикнешь – на месте задушу!

Сбив с головы Караджи тельпек, Тархан стащил тюбетейку и запихал ее Карадже в рот. Потом крепко стянул за спиной локти. Подумал немного и платком перевязал лицо Карадже: чтобы не выпала тюбетейка. После отвел его в конюшню и привязал к свободному колу.

Кроме Караджи мог быть кто-нибудь еще. Поэтому Тархан, крадучись, обошел все кибитки и успокоился только тогда, когда убедился, что сторож был один. Лейла ждала его. Тархан нежно пожал ее горячие руки, шепнул:

– Собирайся!

Сам он, еще раз благославляя отсутствие батраков (Кандыма взял с собой Илли-хан, Овез погнал в Атрек отару овец), быстро опоясался саблей, перекинул через плечо уже приготовленный хурджун, прихватил седло и побежал в конюшню.

Лейла вышла из кибитки и остановилась у входа, не зная, куда идти. Ее лихорадило. Казалось, что сейчас выскочит Садап и поднимет шум на весь аул. Подошедший Тархан взял Лейлу за руку, отвел в сторону и, положив возле нее хурджун, сказал:

– Лейла-джан, подожди здесь немного, я коня оседлаю. Не бойся.

Лейла снова осталась одна. Она храбрилась, но ох как не всегда удается держать себя в руках! В ее душе теснились не то страх, не то волнение. Она прерывисто дышала и еле держалась на подгибающихся ногах. Оглядываясь по сторонам, она не видела ничего пугающего, но когда послышался негромкий шорох, она вся облилась холодным потом от страха. Но бояться было нечего: перед ней, облизываясь, стоял пес Алабай. Лейла облегченно вздохнула, словно вырвалась из лап беды. Торопливо кинувшись к вещам, она отломила кусок завернутого в платок чурека, протянула его собаке. Теперь она была не одна. Присутствие Алабая придавало ей мужества, словно рядом находился храбрый джигит, способный защитить ее.

Когда появился Тархан, Лейла удивилась, что он идет не один, стала пристально вглядываться в подошедшего с ним человека.

– Не пугайся, Лейла-джан! – быстрым шепотом пояснил Тархан, приторочивая хурджуны к седлу. – Это Садап поставила за нами следить!

Увязав вьюки, он подсадил на седло Лейлу и, по-преж-нему держа одной рукой гнедого под уздцы, а другой таща за собой связанного и мычащего Караджу, направился по подножью бархана на западную сторону села. Около густых зарослей гребенчука он остановился, передавая поводья Лейле, сказал:

– Не смотри сюда, Лейла-джан, – я сейчас с этим негодяем рассчитаюсь за все!

– Тархан! – умоляюще сказала Лейла. – Не надо!.. Путь, начатый кровью, не будет счастливым. Не убивай его, Тархан!

Тархан, который при всей своей острой неприязни к Карадже собирался только попугать его как следует, заговорщицки прижал локоть Лейлы и, убедившись, что она поняла его правильно, шагнул к Карадже, выдернув из ножен узкий клинок ножа.

– Читай молитву, ишак!

Караджа затрясся всем телом, громко замычал и вдруг, заплакав, повалился в ноги Тархану, норовя прижаться лицом к его сапогу.

– Ишак проклятый! – бормотал Тархан, убирая нож и поднимая за шиворот Караджу. – Шкуру с тебя с живого содрать надо!.. Жалко, что времени мало… Ну, чего головой трясешь? Клянись, что не будешь больше доносить сердару! Хотя ты давно уж честь свою поменял на сердаровские объедки!.. Да не трясись, как блудливый щенок, не время еще!

Тархан нащупал в темноте наиболее толстый куст; собрав несколько ветвей вместе, с силой дернул, но ветви, хотя уже и лишенные листьев, но еще сохранившие в сердцевине своей силу летних соков, не поддались, выдержали. Тогда Тархан привязал к кусту Караджу, сорвал с него одежду и, оставив в чем мать родила, злорадно сказал:

– Твою шкуру я, так и быть уж, на тебе оставлю, но без этой – ночь просидишь!

Караджа стонал и мычал, умоляюще глядя на Тархана. Однако Тархан, затягивая покрепче узел веревки, только ворчал под нос:

– Стой спокойно, глупый сын скудоумного отца! Если околеешь до утра, считай, что расплатился и со мной, и с Анна-Коротышкой, и с остальными, кому ты подлость сделал… А жив останешься – благодари аллаха за непомерную доброту его!

Проскакав изрядное расстояние в направлении Куммет-Хауза, Тархан резко сменил направление, поворотив коня на север, к отрогам Соны-Дага. Лейла молчала, крепко ухватившись обеими руками за пояс Тархана. Ей было одновременно и тревожно от того, что Тархан давно не произносит ни слова, и радостно. Вот так бы и скакать с любимым всю жизнь!

– Ну, как? – спросил наконец Тархан.

Она только улыбнулась и крепче прижалась щекой к его широкой спине. Ей хотелось спросить, куда они едут, но она тут же подумала, что, вероятно, Тархан и сам не знает. Да и какое это в конце концов имеет значение. Они вместе – и этого достаточно.