Текст книги "Журнал «Если», 1993 № 08"

Автор книги: Клиффорд Дональд Саймак

Соавторы: Станислав Лем,Гордон Руперт Диксон,Джек Холбрук Вэнс,Александр Кабаков,Роман Белоусов,Рафаэль Лафферти,Реджинальд Бретнор,Олег Табаков,Андрей Подольский,Александр Борунов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Роман Белоусов
Преступник найден. Было ли преступление?

Коктейль литературных жанров, столь любимый Станиславом Лемом, – и вымышленное произведение, и рецензия на него, и самопародия – на самом деле отнюдь не авторское изобретение.

Это жанр мистификаций, имеющий в литературе некий криминальный оттенок, но, несмотря на это, весьма почитаемый как известными писателями, так и бескорыстными графоманами.

Об этом жанре и, в частности, о расследовании крупнейшей литературной мистификации рассказывает писатель Роман Белоусов.

У кого не дрогнет сердце при сообщении, что найдена неизвестная трагедия Шекспира, обнаружена утраченная комедия Мольера, а то и нечто совсем древнее, скажем, сочинение греческого историка Плутарха или римского поэта Катулла? История литературы знает немало подобных сенсаций. Увы, немногие из них оказывались подлинными. Выяснялось, что шекспирская трагедия – плод воображения лондонского клерка, мольеровская комедия изготовлена парижским стихоплетом, а труды древнегреческих авторов принадлежат чуть ли не нашим современникам. Иначе говоря, найденные шедевры на самом деле являлись чистой мистификацией.

Только за пятьсот с лишним лет, что существует книгопечатание, было создано огромное количество литературных подделок, возникла так называемая замаскированная литература. Авторы ее по тем или иным причинам скрывали свое имя, надевали маску и выступали под чужой фамилией или выдавали свое сочинение за написанное великим писателем. Впрочем, нередки были случаи, когда и сами корифеи прибегали к литературной мистификации. Ей отдали дань Д.Дефо и Д.Свифт, Т.Чаттертон и Ш.Мотескье, Ш.Нодье и П.Мериме, О.Бальзак и А.Пушкин, А.К. Толстой и П.Луис и многие другие.

Но большей частью авторами мистификаций становились неизвестные в литературном мире личности.

В чем же, собственно, состоит феномен литературной мистификации? Каковы цели и причины такого обмана? Почему мистификаторы, люди, нередко одаренные, яркие, самобытные, стремились к литературному маскараду?

Правила игры без правил

Если представить все мистификации собранными в одной библиотеке, то их легко разделить на группы. Здесь будут мнимые находки, псевдопереводы, поддельные мемуары и письма, вымышленные путешествия, подделки фольклора. Что двигало авторами этих сочинений? Забава и розыгрыш, тщеславие и корысть. А иногда и неуверенность в собственных силах. Часто маску надевали просто ради игры – условия любого творчества. Однако у мистификатора все это приобретало гротескные размеры. Творить он мог лишь в чужом одеянии, перевоплотившись в иной образ, с иной психологией, которую старался постичь. В этом и заключалась творческая задача. Увлекала сама игра, изобретательная, изощренная, остроумная, нередко и опасная.

Триста лет полагали, что любовные послания португальской монахини Марианы Алькафорадо французскому офицеру, известные в литературе как «Португальские письма» – подлинные. Лишь в наши дни ученые доказали, что их автор – второразрядный французский литератор Гийераг, живший в XVII веке. Если говорить о мистификациях-мемуарах, стоит упомянуть воспоминания парижского палача Сансона (выходец из «династии» палачей, он вошел в историю тем, что казнил Людовика XVI), записки королевского мушкетера д'Артаньяна (ими воспользовался А.Дюма), разбойников Ваньки Каина и Картуша, мага и чародея графа Калиостро, возлюбленной адмирала Нельсона леди Гамильтон, министра наполеоновской полиции Фуше, фрейлины последней русской императрицы Анны Вырубовой…

А повесть Анатоля Франса «Мебель розового дерева»? Она оказалась плодом фантазии венгерского переводчика Дюлы Харасти. Литературовед Аладар Комлош, чуть ли не всю жизнь посвятивший разгадке этой тайны, низверг ее с пьедестала.

Самая, пожалуй, знаменитая мистификация «серебряного века» русской поэзии – Черубина де Габриак. Под этим именем в журнале «Аполлон» выступала Елизавета Ивановна Васильева; тонкие знатоки и ценители того времени не могли распознать мистификацию, пока сама поэтесса не призналась в обмане.

Еще один важный вопрос: считать ли подделку литературным произведением? В спорах об этом было сломано немало копий, написано множество исследований и книг. Если же говорить коротко, то ответ таков: как в большой литературе существует табель о рангах, так и среди мистификаций есть иерархия. Безусловно, здесь немало откровенной халтуры, того, что обычно называют «развесистой клюквой». Но лучшие из подделок, несомненно, являются фактом литературы. По словам академика Д.С.Лихачева, они заслуживают того, чтобы называться памятниками, «но только сделанными с особыми целями».

Например, подделки народного творчества. В историческом списке мистификаций они занимают одно из почетных мест. Это и «Песни куруцев», сочиненные Калманом Тали, но выданные им за народные песни венгерских повстанцев; и песни провансальских трубадуров, опубликованные Фабром д'Оливе как подлинные; и рукописные памятники древнерусской письменности, изготовленные А.Сулакадзевым, страстным почитателем старины и коллекционером, но и злостным фальсификатором; и знаменитая подделка Проспера Мериме «Гузла» – сборник иллирийского народного творчества, якобы собранного на Балканах.

Но, пожалуй, самую громкую славу из подделок фольклора завоевали «Поэмы Оссиана», сочиненные будто бы легендарным кельтским бардом, жившим, по преданию, в III веке. Из предисловия читатель узнавал, что стихи собрал и перевел с гэльского языка Джеймс Макферсон. В 1760 году он издал томик «Отрывки старинных стихотворений, собранные в горной Шотландии и переведенные с гэльского или эрского языка». Вслед за этой первой мистификацией, где имя скромного учителя Макферсона не упоминалось даже как имя переводчика, в 1761 году вышла поэма «Фингал», а спустя еще два года «Темора». Эта талантливая стилизация оказала огромное влияние на всю европейскую литературу, и открытие истины сопровождалось громким скандалом – как со стороны критики, так и публики.

Известны и мистификации, преследовавшие, можно сказать, цели политические, патриотические. Одной из таких подделок, получивших широкую известность, стала чешская «Краледворская рукопись», сыгравшая заметную роль в становлении национального самосознания, в борьбе с иноземным, немецким, влиянием.

Мне довелось заглянуть в лабораторию тех, кто создал этот шедевр, этот псевдопамятник, и встретиться с теми, кто поставил точку в его загадочной истории.

Литературный детектив

А началась она в сентябре 1817 года. В костеле чешского городка Двур Кралове-на-Лабе молодой филолог Вацлав Ганка обнаружил листки пергамента с древним текстом. Как вскоре установили, на них были записаны прекрасные поэтические произведения XIII–XIV веков, воспевающие героическое прошлое чешского народа.

Эти эпические небольшие поэмы и лирические песни в древности якобы исполнялись под аккомпанемент народного инструмента «варито». Читатели увидели в них не только памятник языка и поэзии, но и источник знания об обычаях, быте древних чехов – одним словом, чуть ли не ключ ко всей их истории. Особо выделяли пять героических песен, в которых воспевались исторические события: изгнание поляков из Праги, поход саксов на Чехию в 1203 году, вторжение татар в Моравию, подвиг чешских героев Забоя и Славоя, обративших в бегство войска чужеземного короля. В песнях рассказывалось о том, как богатырь Людек сражался с недругами, а другой отважный воин, Ярослав, разбил при Оломоуце татарскую рать летом 1241 года; как пражский князь Неклан и его воевода Честмир победили гордого Власлава и освободили из плена красавицу княжну…

В тогдашней атмосфере борьбы за национальное возрождение, за восстановление в правах чешского языка и литературы находку восприняли как дар Божий. Впрочем, нашлись и скептики, усомнившиеся в рукописи, которую стали называть Краледворской (КР) – по месту находки. Почти одновременно приятелями и коллегами Ганки в разных местах были обнаружены еще три старинные рукописи, в том числе Зеленогорская (ЗР). Вокруг манускриптов (КЗР) почти тотчас же возник спор, продолжавшийся более полутора столетий.

Противники подлинности рукописей считали, и не без оснований, что их изготовил В.Ганка и его друг Й.Линда. Не буду вдаваться в подробности, ибо все перипетии многолетней борьбы вокруг рукописей заняли бы слишком много места. Скажу лишь, что шла она с переменным успехом: то одерживали верх сторонники КЗР, то побеждали их оппоненты. Не раз проводились всевозможные экспертизы – палеографическая, историческая, лингвистическая, наконец, химическая. Считали, что изготовить КЗР в 1817 году было бы чудом химии. Но если предположить, что Ганке и Линде помогал кто-то третий, химик и знаток старинных рецептов красок, то чудо вполне могло случиться. И его нашли – этого третьего, обеспечившего технологическую сторону подделок. Им оказался друг Ганки, художник-реставратор Ф.Горчичка. Оставалось докопаться до того, как были созданы рукописи. Это удалось уже в наши дни неутомимому исследователю, чешскому писателю Мирославу Иванову.

По собственному признанию, его поддерживала вера в то, что с помощью современных методов, достижений науки и прежде всего химии распознать подделку будет не так уж трудно. Придавало оптимизма и то, что к работе по исследованию рукописей были привлечены профессионалы-криминалисты. К их услугам было оборудование Института криминалистики, где и проводилась экспертиза. Кроме них, в группу вошли еще двое: Иржи Йозефик, художник-реставратор (специалист такого профиля никогда ранее не участвовал в исследованиях КЗР), а также доктор Шонка, переводчик, привлеченный, однако, по той причине, что являлся сторонником подлинности рукописей, и ставший, как говаривали в старину, «адвокатом дьявола». Собирались два раза в неделю вечерами, после окончания рабочего дня. Результаты всех экспериментов тщательно регистрировали в протоколах, которые потом были изданы с приложением сотен фотоснимков и десятков чертежей и рисунков.

Следствие по делу рукописей длилось около трех лет. Пользуясь современными научными методами и имея в своем распоряжении новейшее техническое оборудование, исследователи медленно, но верно продвигались вперед.

Удалось обнаружить довольно много промахов, изобличающих авторов мистификации. Наконец установили главное: текст рукописей – Краледворской и Зеленогорской – написан на палимпсесте, то есть на пергаменте, с которого соскоблили прежний и нанесли новый, якобы более старый, чем уничтоженный, текст. Это означало, что КЗР не являются древним памятником, а созданы в более позднее время, то есть это мистификация, талантливая, даже гениальная, но подделка.

Тайны больше не существовало. И пятеро энтузиастов, пятеро упорных литературных детективов, разошлись по домам с чувством выполненного долга.

Святой обман?

Здесь возникает нравственная проблема. Может ли неправда, в данном случае литературная подделка, служить возвышенным идеалам, задачам национального возрождения? И можно ли в таком случае признать ее piaf raus – святой ложью и оправдать?

Еще в прошлом веке русский академик В.И.Ламанский писал по поводу «Краледворской рукописи», что такого рода подделки и обманы были стимулом национальных, даже, можно сказать, революционных мечтаний ускорить во что бы то ни стало подъем народного самосознания. Но, говорил он, нравственные цели не достигаются безнравственными средствами.

В кратком рассказе эта история выглядит почти заурядной. Но ведь из-за рукописей шла чуть ли не братоубийственная война, совершались самоубийства и даже убийства. А с другой стороны, в чуде возрождения в прошлом веке чешской культуры, словесности, Краледворская и Зеленогорская рукописи сыграли выдающуюся роль. Они словно проложили фарватер, по которому впоследствии пошло развитие отечественной поэзии с ее идеями борьбы за свободу, национальную самобытность и гражданственность. Может быть, это прозвучит парадоксом, но, несомненно, за двадцать лет до К.Г.Махи у чехов возникла великая поэзия. Да только ли поэзия! Вспомним созданные на их тему произведения Сметаны, Дворжака и Фибиха, картины и скульптуры Манеса, Алеша, Мыслбека…

Так что далеко не все однозначно в этой драме.

Мне посчастливилось увидеть уникальные манускрипты, подержать их в руках. Они хранятся в специальном сейфе подземного хранилища Национального музея, что на Вацлавской площади в Праге.

Осторожно беру в руки небольшие листки, и как-то не верится, что держу те самые уникальные странички, чья драматическая судьба превосходит иной роман.

Впрочем, я несколько удивлен. Какие они маленькие. Хотя и знал их формат (10x8 см), но, казалось, размером они должны соответствовать своему историко-литературному значению. Исписаны листы мелкими, словно пожухлыми, бледно-кирпичного цвета буквами без разделения на слова, характер письма книжный, готический.

– Не часто доводится показывать этот уникум, – говорит хранитель архива. – Стараемся не беспокоить рукописи. Последний раз, если не ошибаюсь, пришлось их потревожить несколько лет назад, когда проводилась экспертиза.

Интересно было узнать и мнение литературоведов, их отношение к проблеме КЗР.

Хотя рукописи и мистификация, заявили ведущие научные сотрудники Института чешской и мировой литературы, роль, которую они сыграли в культурном развитии страны, в особенности в первый период национального возрождения, отрицать не приходится. Своего рода историко-литератур-ный парадокс: подделка способствовала благородной идее.

В первый период национального возрождения отсутствие в чешской литературе древних произведений, которые бы свидетельствовали о самобытности народа, воспринималось как подлинное национальное несчастье. Неудивительно, что в этих условиях нашлись энтузиасты, которые пожелали восполнить этот пробел любыми средствами Эти люди были молоды, но, несмотря на возраст, обладали первоклассной для того времени филологической подготовкой. Преисполненные романтического порыва, они отважились на подлог во имя, как им казалось, «святой идеи». То, что произошло позже, они не могли предвидеть, а именно – травлю националистами всякого объективного исследователя, пытавшегося раскрыть истинный характер рукописей, когда они уже сыграли свою роль и когда стало невозможным «терпеть ложь и попустительствовать ей в науке».

Что касается лично Ганки, то он, как никто, был подготовлен к роли мистификатора – прошел школу известного ученого И.Добровского, общался с другими видными филологами, знал старочешскую письменность, владел русским и сербохорватским языками, переводил, писал стихи.

* * *

На вышеградском кладбище (точнее сказать, некрополе деятелей чешской культуры) я пытался отыскать могилу Ганки. День выдался пасмурный, дождливый, на Вышеграде и самом кладбище было безлюдно. Я бродил меж надгробий со знакомыми именами: Ян Неруда, Вожена Немцова, Миколаш Алеш, Карел Чапек, Сватоплук Чех, Бедржих Сметана… Памятник Ганке расположен недалеко от стены готического костела святых Петра и Павла, почти рядом с входом на кладбище. На надгробии надпись: «Народ не погибнет, пока жив его язык». Над ним раскинула ветви старая акация, тщетно пытаясь укрыть от непогоды.

«Пушкин решительно поддался мистификации Мериме, от которого я должен был бы выписать письменное подтверждение, чтобы уверить Пушкина в истине пересказанного мной ему, чему он не верил и думал, что я ошибаюсь. После этой переписки Пушкин часто рассказывал об этом, говоря, что Мериме не одного его надул, но что этому поддался и Мицкевич. – Значит, я позволил себя мистифицировать в хорошем обществе, – прибавлял он всякий раз».

Из письма С.Соболевского Н.Логинову.

Результат

Джек Вэнс
Когда планета сошла с ума

Реликт крадучись спускался по склону утеса – нелепое изможденное существо с испуганными глазами. Он передвигался судорожными рывками, стараясь держаться в каждой пробегающей тени, укрываясь за любым сгустком темного воздуха. Временами он опускался на четвереньки, голова его чуть ли не касалась земли, и тогда он становился похож на неуклюжего зверя. Достигнув подножия, он прилег за кучей валунов и осторожно выглянул из-за нее.

Равнина расстилалась перед ним, как истлевший бархат: рыхлый, черно-зеленый, мятый, испещренный пятнами цвета ржавчины. Вдали поднимались невысокие холмы, бросая с плоских вершин пламенные отсветы на мутный, желтовато-белесый купол, покрытый, как старое матовое стекло, сетью еле заметных трещин.

Это было небо нынешней Земли. В центре равнины бил фонтан жидкого камня, застывающего ветвями черных кораллов. Неподалеку какие-то серые предметы совершали загадочные эволюции, непостижимые, но таившие в себе некую неведомую целесообразность: сферы превращались в пирамиды, вдруг возникали соборы с башнями и высокими острыми шпилями, и внезапно, как финальный аккорд, все рушилось, завершаясь хаотическим нагромождением кубов и призм.

Впрочем, Реликта это нисколько не интересовало, просто на равнине водились растения, которые иногда годились в пищу, и за неимением лучшего ими можно было утолить голод. Они лезли из земли, покрывали парящие в воздухе водяные подушки, окружали скопления тяжелого черного газа. Растения – бесформенные комки слизи, пучки сухих острых колючек, длинные стебли с уродливыми листьями и чахоточными цветами, водянистые бледно-зеленые клубни – непрерывно менялись, и Реликт имел серьезные шансы отравиться сегодня тем, что вчера не причинило ему вреда.

Он осторожно попробовал ногой плоскую стеклянную поверхность равнины, выглядевшую как уходящая вглубь разборная конструкция из красноватых и серо-зеленых пирамид. Земля сначала приняла его вес, потом вдруг с чмоканьем и хлюпаньем начала засасывать, словно болото. Реликт в ужасе подался назад и с облегчением ощутил под собой камни, которые в данную минуту оказались твердыми и не растеклись под ногами.

Его терзал голод. Он не мог уйти без пищи. Снова спрятавшись за кучей валунов, он внимательно исследовал равнину. Поблизости появились двое Новых. Они играли, скользя и подпрыгивая, танцуя, принимая немыслимые позы. Если они подойдут поближе, можно попытаться убить одного. Новые чем-то напоминали людей и потому считались хорошей пищей.

Он ждал. Долго ли? Коротко? Время нельзя было ни измерить, ни ощутить – эта категория не имела смысла. Солнце выдохлось, угасло, естественная цикличность мироздания перестала существовать, а с ней утратили смысл и сами понятия причины и следствия.

Но так ведь было не всегда. Реликт сохранил смутные воспоминания о днях, когда в мире торжествовали система и логика. Человек господствовал над природой в силу одного-единственного обстоятельства: он сумел осознать, что все происходящее имеет причину, которая, в свою очередь, является следствием другой причины. Следуя этому закону, он покорил мир. Человек наслаждался плодами своего всевластия, полагая его вечным. Казалось, ничего более и не требуется. Люди могли жить в пустыне, в горах, в городе и в лесах – природа не ограничила их рамками какого-либо определенного места, ибо Закон действовал везде с равной силой. Человек не сознавал своей уязвимости, поклоняясь логике и разуму, способным все объяснить, взвесить и измерить.

Судный день грянул тогда, когда планета скользнула в поток отсутствия причинности, и надежная цепь причинно-следственных связей распалась. Логика потеряла всякий смысл – стало невозможно прогнозировать события, как и воздействовать на среду. Из миллиардов людей сумели выжить только душевнобольные. Они стали Новыми – нынешними хозяевами планеты. Алогичность их мышления настолько соответствовала нелепости мира, что позволила им приспособиться к новым условиям, а может быть, сам сумасшедший мир, освободившись от жестких оков, причины и следствия, поддавался интуитивному прогнозированию или стал чувствителен к психокинезу, выполняя безумные желания Новых.

Группки чудом оставшихся в живых нормальных людей – Реликтов – влачили убогое существование. Эти жалкие существа были связаны по рукам и ногам прежней системой причинности, которая продолжала определять их метаболизм, но и только. Реликты вымирали, потому что разум не давал никаких преимуществ: наоборот, из всех существ, населявших Землю, Homo sapiens оказался в самом невыгодном положении. Иногда их разум взрывался, отказываясь понимать происходящее, и Реликт, охваченный мгновенным безумием, прыгал и катался по земле, обхватив голову руками и испуская дикие вопли. Новые наблюдали за ним без удивления и любопытства: в этом мире не могло существовать удивления. Иногда Реликты в отчаянии пытались копировать Новых: те съедали что-нибудь, и Реликт делал то же самое, Новый тер зачем-то ноги кусочками твердой воды, и Реликт следовал его примеру. Как правило, Реликт погибал от отравления, прободения кишечника или чудовищной экземы, тогда как Новый наслаждался отдыхом, лежа на густой черной траве. Или Новый вдруг испытывал желание съесть Реликта, и тот в ужасе убегал, будучи не в состоянии защитить себя в этом абсурдном мире. Он мчался, не разбирая дороги, с выпученными глазами и отвисшей челюстью, спотыкаясь, судорожно пытаясь вдохнуть густой плотный воздух, пока наконец не попадал в озеро жидкого металла или не проваливался в вакуумный карман, летая в нем от стенки к стенке, как муха, угодившая в бутылку.

Реликтов сохранилось совсем немного, и Финн – тот, кто сидел, скорчившись, за грудой валунов, – жил на утесе вместе с четырьмя другими. Двое из них были совсем дряхлыми стариками и вот-вот должны были умереть. Финн тоже умрет, если не найдет пищи.

Там, на равнине, один из Новых – Альфа – сел на землю, зачерпнул горсть воздуха, взял кусок голубой жидкости, покатал его в ладонях, растянул, как тянучку, и бросил. Из его руки, разматываясь, вылетело что-то вроде длинной веревки. Реликт испуганно пригнулся. Никогда не знаешь, что еще может выкинуть эта тварь. Они совершенно непредсказуемы. Реликты ценили их мясо, впрочем, как и Новые – мясо Реликтов. Но, как правило, схватку проигрывал Реликт, потому что нелепые действия Новых обычно оказывались гораздо более эффективными. Самое ужасное происходило, когда Реликт пытался спастись бегством – он неизменно попадал в одну из ловушек непрерывно меняющейся поверхности, а Новые были столь же непоследовательны и лишены логики, как и сама среда, которая, казалось, с охотой подчинялась им.

Понять и объяснить, как все это происходит, было невозможно, поскольку само слово «объяснение» утратило всякий смысл.

Новые находились теперь совсем близко. Реликт слышал звуки, которые они издавали, и прижался к земле, терзаемый противоречивыми желаниями – голодом и страхом.

Альфа сначала опустился на колени, потом Перевернулся на спину, беспорядочно разбросав конечности и обращая к небу серии мелодичных свистов, сдобренных невнятным гортанным бормотанием. Это был его собственный язык, существующий не более трех последних минут, но Бета легко понимал его.

– Видение, – сообщил Альфа. – Я вижу что-то за небом. Узлы и кольца. Они крутятся. Они замирают. Они останавливаются.

Бета взлетел на серую пирамиду и уставился в мутное белое небо.

– Интуиция, – насвистывал Альфа. – Другое время – жесткое, неподвижное.

Бета некоторое время балансировал на вершине пирамиды, потом нырнул внутрь стеклянной массы, проплыл под Альфой, вынырнул и лег рядом с ним.

– Посмотри на Реликта. Там, на склоне. В его крови – вся старая раса, – сказал Бета.

– Ограниченные создания с разумом узким, как щель. У них нет интуиции. Грубые существа, слепцы.

– Они мертвые, – сказал Бета. – Все мертвые, и этот тоже.

Альфа стал передавать снова:

– Еще видение. Я вижу Реликтов. Они заполняют всю Землю, а потом исчезают в никуда, как мошки, которых сдувает ветер.

Новые лежали неподвижно, поглощенные видением.

Кусок скалы или, может быть, метеорит упал с неба, плюхнувшись в стеклянный пруд. На поверхности осталась круглая дыра, края которой начали медленно смыкаться. На дальнем берегу пруда взметнулась вверх бесформенная масса и медленно поплыла над землей.

– Опять видение, – проговорил Альфа. – Свет в небе. – Вздрогнув, он поднялся на ноги, указывая пальцем в небо.

Бета остался лежать. По нему ползали мириады невесть откуда взявшихся мух, муравьев, жуков, они поедали друг друга, спаривались, уползали. Бета мог бы встать и стряхнуть их, но предпочел пассивность. Все это было совершенно неважно. Альфа мог в любую минуту создать нового Бету, десятки, сотни бет. Иногда мир буквально кишел Новыми – всех размеров, цветов и форм: высокие и тонкие, как колокольни, приземистые и толстые, как цветочные горшки.

– Чувствую пустоту, – сказал Альфа. – Пожалуй, я съем Реликта.

Он двинулся назад, но каким-то образом оказался у подножия утеса. Финн в панике вскочил на ноги.

Альфа передал ему, чтобы он подождал, но Реликт схватил камень и метнул его в голову Нового. Камень рассыпался, превратившись в облачко пыли, которую отнесло назад, в лицо Финну. Альфа вытянул длинные руки. Финн ударил его ногой, но поскользнулся и съехал вниз. Альфа удовлетворенно потрусил к нему. Финн пополз. Альфа шагнул вправо – ведь направление не имело никакого значения – наткнулся на Бету и начал поедать его вместо Реликта. Финн остановился в нерешительности, потом присоединился к Альфе и, стоя на четвереньках, принялся рвать зубами и заглатывать куски розовой плоти.

Альфа сказал Реликту:

– Я видел свет в небе.

Но Финн не понимал его языка. Он поднялся, опасливо поглядывая на Альфу, схватил за ноги Бету и поволок вверх по склону. Альфа безразлично наблюдал на ним.

Для изможденного Реликта это оказалось непосильной задачей. Бета то плыл по поверхности, то взмывал в воздух, то прилипал к земле. В конце концов он завяз в жидком граните, который вдруг начал застывать. Финн пытался выдернуть тело, потом выковырнуть палкой, но безрезультатно.

В отчаянии он бегал взад и вперед, пока Бета не стал оседать, разваливаться на куски, таять, как медуза на горячем песке. Финн оставил свои попытки. Поздно, слишком поздно! Весь этот мир – сплошная бессмыслица.

По крайней мере ему удалось поесть. Он полез вверх по склону и скоро достиг пещеры, где его ждали четверо Реликтов – два старых самца и две самки. Женщины, Гиза и Рик, как и Финн, ходили добывать пищу. Гиза притащила нечто похожее на лишайник, Рик – ком какой-то клейкой волокнистой массы. Старики – Бон и Тагарт – неподвижно сидели в ожидании еды или смерти.

Женщины угрюмо приветствовали Финна:

– Где еда?

– У меня был почти целый Новый, – с горечью сказал Финн, – но я не сумел его дотащить.

Бон украдкой оторвал щепотку лишайника и затолкал его в рот. Лишайник внезапно ожил и, сморщившись, изверг струю красной жидкости, оказавшейся ядом, и старик умер.

– Теперь у нас есть еда, – сказал Финн. – Давайте есть.

Но яд, по-видимому, что-то сотворил с телом: оно вскипело, пошло пеной и растеклось синеватой лужей.

Женщины повернулись и стали в упор рассматривать второго старика – тот произнес дрожащим голосом:

– Конечно, вы можете съесть меня, но почему не Рик? Она моложе.

Рик, самая младшая, молча продолжала жевать кусочек принесенной ею массы.

Финн устало пробормотал:

– Зачем ссориться? С едой всегда трудно, а мы – последние из людей.

– Нет, – заговорила Рик, – не последние. Мы видели других людей на зеленой горе.

– Это было давно, – возразила Гиза. – Наверное, они уже умерли.

Финн, поднявшись, посмотрел вдаль.

– Кто знает? Может, где-нибудь есть места получше…

– Ничего нигде нет, кроме голода и этих тварей, – огрызнулась Гиза.

– Разве может быть хуже, чем здесь? – спокойно спросил Финн.

Никто не возразил, и Финн продолжил:

– Вот что я предлагаю. Видите вон ту вершину? Смотрите, там огромные куски густого воздуха. Они ударяются о пик, отскакивают, летают туда и обратно, исчезают за горизонтом. Давайте заберемся на этот пик, и когда подойдет большое облако, прыгнем на него, и пусть оно несет нас подальше отсюда, туда, где много еды.

Они долго спорили. Старик Тагарт говорил, что у него не хватит сил, женщины вообще отвергали возможность существования хороших мест, которые навоображал Финн, но постепенно, ссорясь и крича друг на друга, они стали собираться.

Подъем был невероятно трудным. Обсидиан скользил и расползался под ногами, как желе, и Тагарт много раз заявлял, что не сделает больше ни шагу. Но все-таки они карабкались вверх и наконец достигли вершины. Здесь едва хватило места, чтобы встать, прижимаясь друг к другу, но зато они видели все до самого горизонта, где очертания предметов сливались с влажной студенистой мглой.

Женщины, споря, указывали пальцами то в одну, то в другую сторону, но то, что они видели, не слишком обнадеживало. В одной стороне – сине-зеленые холмы, дрожавшие, как пузыри, заполненные жиром, в другой – огромное черное пятно, котловина или грязевое озеро. Внизу лежала равнина, отливающая металлом, как надкрылья жука, с разбросанными по ней черными бархатистыми пятнами неведомой растительности.

Далеко внизу они видели Новых – десятки причудливых фигур, резвящихся у прудов и поедающих растения, мелкие камешки и насекомых. Среди них появился Альфа. Он медленно двигался, завороженный видением, не обращая внимания на других Новых. Сначала они продолжали играть, но постепенно замерли, поймав волну его настроения.

На обсидиановом пике Финн ухватил за край пролетающее мимо плотное облако и подтянул его к себе.

– Все сюда, мы полетим в страну изобилия.

– Нет, – запротестовала Гиза, – облако слишком маленькое, и кто знает, полетит ли оно в нужную сторону.

– А где нужная сторона? – спросил Финн. – Кто-нибудь знает?

Никто не знал, но женщины все равно отказывались залезать на облако. Финн обратился к Тагарту:

– Ну, старик, лезь первым.

– Нет! Нет! – завизжал тот. – Я боюсь! Это не для меня!

– Полезай, старик, а мы за тобой.

Поскуливая и дрожа от страха, цепляясь руками за губчатую массу, Тагарт забрался на облако, худые голени повисли над пустотой.

– Ну, кто следующий?

– Теперь ты! – крикнула Гиза.

– И оставить вас здесь? Сейчас же залезайте!

– Нет. Мы не поместимся. Пусть старик улетает, а мы найдем другое, побольше.

– Ладно. – Финн разжал пальцы. Облако быстро и плавно понеслось над равниной. Тагарт на своем воздушном «плоту» дергался и корчился, сражаясь за свою жизнь.

– Смотрите, – говорил Финн, – как быстро и легко движется воздух. Над Новыми, над всей этой бессмыслицей и хаосом…

Но воздух был ненадежен, и плот под стариком начал распадаться. Хватая расползающиеся куски, Тагарт пытался собрать облако, но оно растворилось, и старик полетел вниз.