Текст книги "Журнал «Если», 1993 № 08"

Автор книги: Клиффорд Дональд Саймак

Соавторы: Станислав Лем,Гордон Руперт Диксон,Джек Холбрук Вэнс,Александр Кабаков,Роман Белоусов,Рафаэль Лафферти,Реджинальд Бретнор,Олег Табаков,Андрей Подольский,Александр Борунов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

Александр Кабаков
Только не надо знамен!

«Меньшинство всегда право» – этот внешне парадоксальный лозунг не в первый раз поднимает на щит один из самых оригинальных западных фантастов Р. Лафферти. Но, по мысли отечественного писателя Александра Кабакова, уже выступавшего на страницах нашего журнала, меньшинство с редкой последовательностью стремится стать большинством. Впрочем, и эта мысль отнюдь не противоречит взглядам Лафферти, в чем вы можете убедиться, сопоставив рассказ и статью.

Есть один признак, не самый важный, но характерный, по которому можно распознать некоторых людей, выросших в либеральном обществе: это непереученные левши. Пишущий странным образом, будто подгоняющий левой кистью строку, прежде почти безошибочно определялся как американец. Причем это касалось именно американцев, родившихся после второй мировой войны, когда в их стране утвердились принципы не ограничивающего, поощряющего естественные наклонности воспитания.

Я это всегда замечал, будучи сам переученным левшой, у которого мама, бабушка и учительница день за днем выдирали из левой, куда более ловкой руки перо-вставку, тонкую деревянную палочку, красную или голубую, оправленную на конце в жестяную трубочку с зажимом для пера № 86 (№ 11 запрещался, мы же пуще всего любили узенькие «чертежные», запрещавшиеся строже прочих), и я коряво, косо, быстро утомляясь, сжимал неумелыми правыми средним, указательным и большим жестяную трубку, оставлявшую на среднем одновременно вмятину, мозоль и синее чернильное пятно (если макал в фарфоровую непроливайку с голубой ромашкой на боку слишком глубоко), и палочки писались вкривь и вкось, дрожащие и разной длины, и теперь мой почерк разбирают только очень привычные машинистки, потому что он не только уродливый, но и чрезвычайно мелкий, и как я ни стараюсь писать покрупнее, но стоит сосредоточиться на содержании текста, как уже ко второму абзацу строка превращается просто в слегка извилистую линию, буквы в которой впору разбирать с лупой, пробелы между строками исчезают, и в конце концов фраза становится все длиннее, обрастая деталями, запятыми и тире, – вроде только что дописанной. Некоторые думают, что это сознательный стилистический прием.

Другие действия, которым я учился одновременно с письмом, я делаю, как правило, очень плохо и нескладно. Возможно, потому не особенно успешлив был и в спорте. С дикой завистью, помню, смотрел на левшей-фехтовальщиков, с которыми был в университетской секции. Их домашние были менее законопослушны, учителя менее упорны, а в результате ребята имели гигантское преимущество даже перед нормальными правшами, не то что передо мной – с моей второсортной правой и нетренированной левой…

Думаю, что история взаимоотношений левшей с праворуким обществом есть некоторая модель истории общества.

Представим же себе жизнь одинокого левши.

Как-то так получилось, что уже довольно взрослым и сознательным человеком, наделенным немалым интеллектом и мощной волей, он обнаружил то, о чем я рассказал: скованность и неточность движений, время от времени повторяющиеся попытки взять нож и вилку наперекор этикету, попытки в критический момент схватиться за орудие левой рукой и тому подобное. Он задумался, потом начал изучать вопрос. Он читал книги медицинские, философские и исторические, он освоил университетский курс теоретической механики, он рассматривал старинные гравюры и проделывал эксперименты на себе и своих праворуких близких…

Так прошли годы.

Собственно, хватило и месяца, чтобы понять, как можно разрешить проблему. Он уже начал есть левой, он уже вставлял ключ в замок левой рукой, но вот с письмом оказалось сложнее. Переучиваться предстояло долго, результат же был непредсказуем, более того: весьма вероятно, что ему, взрослому человеку, уже так и не удалось бы освоить скоропись левой. Можно было, конечно, полностью перейти на машинку или даже компьютер, закрыв глаза на то, что и их клавиши ориентированы на правшей… Словом, он мог решить проблему для себя.

Но его мучила судьба сотен тысяч левшей, подавляемых правыми. Он был добрый человек и сочувствовал тем, кто испытывал те же муки, что и он. Более того, их он жалел гораздо больше, чем себя, поскольку большинство левых не способно было осознать истоки, суть и поправимость своего положения, а он хотя бы осмыслил все это и тем самым уже почти преодолел.

И он понял, что левая идея должна быть сформулирована и сообщена людям. Идея была прекрасна и как все прекрасное легко выражалась словами. «Левши не хуже и не лучше правшей, – сказал он и повторял это многим, – просто они левши». Левши слушали его и потихоньку перекладывали ложки из правых рук в левые. Правши – не самые умные – поглядывали на не умеющих есть по правилам с презрением, но те из них, кто своею правой пользовался не очень ловко, начали поговаривать об отдельных столах для «леворуких свиней». Тогда среди левшей стали раздаваться возгласы протеста, они кричали в лица правых угнетателей великую формулу великой идеи, но некоторые не успевали ее выкрикнуть до конца, а некоторые для краткости пропускали отдельные слова. Получалось: «Левши не хуже!», или «Левши лучше правшей!», или даже «Левши, просто левши!» Последовал переворот, после него все, как и бывает всегда после переворота, изменилось зеркально. Леворукая общественность потребовала удалить из-за стола всех правшей. Правые не удалялись и упирались. Левые выставляли их левыми руками взашей, некоторым же с целью перевоспитания привязывали правую руку за спину или даже отрубали. Одновременно готовился к выходу из печати новый учебник хороших манер, где черным по белому было написано, что нож следует держать в левой, а вилку – уж ладно, черт с ней – во вспомогательной правой. Историческая неправота правшей становилась очевидна, хотя некоторые из них, наиболее упорные, используя правую конструкцию оружия, еще отстреливались.

Между прочим, сам автор идеи уже ничего исправить не мог. Он, так и не успевший научиться писать левой, был изобличен в праворучии (про него потом в кратком курсе истории леворучия так и было написано: «двурушник, правая рука идеологов правописания»), изгнан из-за стола и со временем совершенно выпал из общественной жизни. Говорят, что некоторые встречали его – он стоял на углу улицы имени Лескова (очень чтимого автора повести об историческом предвестнике движения) и Большого Левого переулка, протягивая за подаянием левую руку. Правый рукав был заправлен в карман…

Вот, собственно, и все. Прозрачная эта сказочка, мне кажется, вполне исчерпывает тему взаимоотношений между идеей и массами, которыми она овладела, став при этом, как и было указано, материальной силой… Однако, записав эту краткую историю, я понял, что в ней нет ответа на один очень важный вопрос, внутри нее содержащийся. А именно: был ли прав сам идеолог, когда решился идти в леворукий народ со своим справедливым, логичным, гуманистическим по духу и блестящим по форме утверждением? Разве не было бы лучше для всех, и для него самого в том числе, если бы он ограничился воплощением своего принципа на личном уровне, под усмешками обывателя переложил бы навсегда нож и вилку из руки в руку, освоил бы за год-другой письмо левой да и дожил бы до естественного финала мирным чудаком, еще и забавляя случайных наблюдателей – подгоняя очередную умную строку к концу страницы левой кистью…

Такого рода чудаки, оригиналы, городские сумасшедшие, юродивые и просто придурки никогда не переводились. Мучительно размышляя над причудами, странностями, тяготами и несовершенствами существования, они додумывались иногда до чего-нибудь такого, что вдруг освещало все происходившее с ними, вокруг них и до них навеки поражавшей зрение вспышкой. Как правило, после этого наступало нечто вроде интеллектуальной слепоты – они переставали видеть оттенки и подробности, исключения и выпадающие из монохромного мира детали. Прибавочная стоимость, сверхприбыль, избранный народ, сверхчеловек, непротивление злу, классовая борьба, мононациональное государство, тотальное равенство – вспышка может быть любой, но самоослепленный начинает видеть все плоским, одномерным, мертвенно ясным. Такой мир легко описать, и, как правило, идейный слепец остаток жизни этим и занимается. Толстые тома, экономические трактаты и философские эссе, поэтические пересказы и формулы упрощенных закономерностей радуют специалистов напряженной игрой, загнанной в тесные рамки мысли – так играет, бурлит и ускоряет бег вода, когда русло резко сужается. Автор спокойно отходит в иной мир (чтобы, возможно, и там продолжать свои чудачества), книги остаются в библиотеках…

Но не тут-то было. Всегда находится читатель, решающий построить летательный аппарат, основываясь на схеме, взятой из научно-популярной брошюры. Я уверен, что если бы не страх уголовного преследования, нашлись бы и желающие попрактиковаться в хирургии, заглядывая в школьный учебник анатомии, на картинку, изображающую почти бесполого человека с полусодранной в целях наглядности кожей.

Но уж что касается социальных хирургов-любителей – им в истории несть числа. Невнимательно прочитав, а то и на слух восприняв призыв-формулу пророка, прозрение которого выразилось в описанной выше слепоте, такой лекарь человечества немедленно начинает готовиться к операции. В девяти случаях из десяти он, в отличие от чудаковатого, бескорыстного и искреннего предтечи, вполне нормален, целесообразен и прагматичен. Во всяком случае его психические отклонения, если и имеются, совсем другого рода: вместо иллюзии полного и окончательного познания мира или его части он подвержен иллюзии же полного и окончательного подчинения мира или хотя бы группы людей – ради чего он и становится: а) абсолютным адептом предыдущего учения, б) абсолютным фанатиком переделки Вселенной под это учение.

Ну, а следом уже спешат те, кого уважительно называют «народ», официально – «прогрессивное человечество», а искренне – «толпа»…

Впрочем, все это, конечно же, схема, и, как всякая схема, примитивна, убога, не учитывает конкретики и если на что-то и может претендовать, то лишь на некоторое бытовое остроумие. Но жизнь! Что делать с жизнью?

Вольтер был блестящ, мудр и, безусловно, находился ближе к постижению человеческой природы, истории, общества и прочих интересовавших его вещей, чем толпы его светских современников, которых он шокировал. Но нашлись и те, кто принял его целиком, вместе с его едкими насмешками над церковью и аристократией, обличением монархического устройства общества и несправедливостей жизни… А потом были гильотины, монахи, сожженные в монастырях, дети феодалов, разорванные на куски крестьянками, и – император Наполеон…

На всякого Маркса находится свой Ленин, на всякого Ницше – ницшеанцы с «газвагенами», и любая инквизиция клянется именем Христовым… И тогда и только тогда те самые, кто не мог бы и строчки прочесть из «Капитала» или «Заратустры», кто не то что врага, но и себя возлюбить не способен, – тогда они встают под знамена великого учения. Собственно, как только у великого учения появляются знамена, оно перестает быть учением и становится руководством к действию. И не учитель ведет за собой людей – над учителями смеются, в них кидают мальчишки засохшей грязью, пинком убирают с дороги спешащие по своим делам серьезные мужики, а всадник еще обязательно и плетью вытянет дурака… Нет, за собою ведет вождь, фюрер, и лишь лик учителя реет над ним, искажаясь на волнующемся полотнище стяга то радостной, то горькой гримасой.

Вот так-то идея, овладевшая массами, становится материальной силой.

Прав ли был учитель, думаю я, стоя на обочине дороги, по которой с гиканьем и топотом, ликуя и безоговорочно веря, несется народ, в очередной раз убедившийся в правоте тех, над кем всегда смеялся. Вожди – впереди, на тряпках – знакомые слова: «Левша лучше правши!», «Левша всегда прав!» и даже «Левша – это правша сегодня!» А навстречу уже прет угрюмая группа несдающихся с угрюмым же лозунгом «Наше дело правое». Ну, подерутся… Так был ли прав хоть один учитель (кроме самого Учителя), думаю я, и стоило ли сносить насмешки, терзать мозг выработкой схем и поисками для них изящной формы, была ли нужда слыть сумасшедшим среди идиотов и доказывать им свою правоту? Чтобы эта правота, став внятной и доступной им, тут же превратилась в свою противоположность? Ах, как хотелось бедняге, чтобы униженные возвысились и оскорбленные утешились!.. Ну, они и возвысились, и унизили всех прочих, и утешились, оскорбляя других.

Единственный способ не превратить свою мысль во вредную дрянь – не доводить ее до учения. Чтобы у какого-нибудь отличника не возникло соблазна написать это учение на кумаче.

«– Эти добрые люди, – заговорил арестант и, торопливо прибавив: – игемон, – продолжал: – ничему не учились и все перепутали, что я говорил. Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время».

Михаил Булгаков. «Мастер и Маргарита».

Завтра

Витамины для фармацевтов

Одна из процветающих отраслей промышленности США – производство лекарственных препаратов.

В последнее время американцы особенно увлекаются искусственными витаминами и микроэлементами, которые, как утверждают врачи и реклама, необходимы для хорошего самочувствия и долголетия. Однако опрос ведущих специалистов восьми крупнейших фармацевтических фирм показал, что сами они предпочитают есть полноценные естественные продукты, побольше двигаться и в рот не брать никаких чудодейственных пилюль.

Кто кого?

Любители превышать скорость получили устройство, способное «обезвреживать» суперсовременные лазерные приборы, поступившие в распоряжение полиции. Для измерения скорости автомобиля здесь используется световой импульс вместо ультразвука, который применялся ранее в обычных полицейских радарах. Устройство-«противоядие» способно засекать лазерный луч на значительном расстоянии и даже в виде отраженного сигнала. Детектор оповещает водителя об опасности и дает информацию о направлении и расстоянии до блюстителя порядка.

Теперь слово за полицейскими.

С детства не люблю работать

Почему многие люди терпеть не могут свою работу? Тривиальные ответы на этот вопрос: а) им кажется, что слишком мало платят; б) работа тяжелая и грязная; в) работа-то ничего, но начальство ужасное.

Однако существует еще одно. Последние исследования психологов из университета Миннесоты дают основания предполагать, что некоторые люди обладают наследственным отвращением к работе вообще. Ученые занимались исследованием ряда психофизиологических характеристик близнецов. Наибольший интерес представляли случаи, когда генетически идентичные близнецы с раннего детства воспитывались в совершенно различных условиях. В основном параметры психики у таких людей, уже ставших взрослыми, оказываются практически тождественными.

Ученые пришли к неутешительному выводу, что моральные качества личности, в том числе и трудолюбие, по-видимому, в значительной степени определяются наследственностью.

Бумага из водорослей…

Уже в будущем году туристы, покидая Венецию, смогут увезти с собой в качестве сувенира не банальную модель гондолы, а пачку писчей бумаги приятного серо-зеленого оттенка, изготовленной из морских водорослей, наполняющих воздух в прекрасном городе своеобразным (и не особенно приятным) ароматом.

Эта перспектива чрезвычайно радует жителей Венеции, которые веками вылавливали из воды гниющие водоросли, не находя им никакого практического применения.

И вот некоммерческая научная группа в сотрудничестве с фирмой «Фавини» открыла производство писчей бумаги, где в качестве сырья используется не древесина, а водоросли из венецианских каналов. Опытная партия включала бумагу трех сортов, но выяснилось, что потребители предпочитают оттенок и фактуру, напоминающие исходный продукт: «Туристам нравится, что они могут увезти с собой кусочек нашей лагуны».

…а карандаш из бумаги

Фабер Кастел из Нью-Джерси начинает промышленное изготовление карандашей «Экорайтер». Их пишущие стержни сделаны из продуктов переработки газет, картона и другой низкокачественной бумаги. Владелец нового производства собирается продавать до ста миллионов карандашей в год и таким образом выгодно и с пользой приспособить к делу продукцию газетчиков.

По качеству грифели из вторсырья практически не уступают обычным, они немного тверже, а цена их чуть более высока.

Конверсия по-американски

Прекращение холодной войны привело к сокращению производства ядерного вооружения в США.

Три крупнейшие секретные лаборатории пытаются найти применение своим разработкам в гражданской сфере. Уже пользуются спросом такие побочные продукты их исследовательской деятельности, как «эластичная сталь», устройства для ранней диагностики раковых заболеваний и компьютерные программы, применяемые в самых разных областях – от спорта до пивоварения. Всемирно известные фирмы «Крайслер» и «Дженерал Моторс» ожидают качественного скачка в результате приложения рассекреченных компьютерных моделей поведения элементарных частиц при ядерных взрывах к процессам, происходящим в двигателе внутреннего сгорания. Японские бизнесмены весьма заинтересованы в сотрудничестве с американскими учеными-ядерщиками.

Нечего подглядывать!

Если вы работаете в обычной конторе, где столы служащих расположены бок о бок, коллеги без труда могут ознакомиться с информацией на экране вашего компьютера. Если по каким-либо причинам вы хотите этого избежать, поставьте на экран специальный фильтр, недавно изобретенный американской фирмой по производству полимеров. Фильтр пластиковый, на его внутренний слой нанесены микроскопические штрихи. Сидя напротив дисплея, вы можете видеть изображение так же ясно, как и без фильтра, но уже под углом в тридцать градусов экран кажется черным. Яркость при этом практически не уменьшается, а контрастность изображения увеличивается. Изобретатели надеются, что приспособление найдет широкое применение: кроме сохранения секретности, фильтр может оказаться чрезвычайно полезным и просто для того, чтобы не отвлекать людей, работающих за соседними столами.

Новое поколение выбирает…

Американские социологи и педагоги составили перечень знаний и навыков, необходимых для существования в мире будущего, которых катастрофически не хватает современным детям: способность к эффективному общению в устной и письменной форме, знания в области литературы и других общественных наук, особенно истории, знакомство с принципами высшей математики и умение применять их в повседневной жизни, глубокие познания в области физики, биологии и организации окружающей среды, владение иностранными языками, компьютером и умение получать и использовать информацию, способность к восприятию искусства, познания в области экономики и принципов управления, умение заботиться о своем здоровье и, наконец, способность к постановке проблемы и творческому поиску путей решения. Всего-то навсего…

Эксперимент

Станислав Лем
«Les robinsonades»

В след за «Робинзоном» Дефо появился на свет куцый швейцарский Робинзон для детского чтения, и потом великое множество инфантильных вариантов жизни в одиночестве; несколько лет назад парижская «Олимпия», идя в ногу со временем, выпустила «Сексуальную жизнь Робинзона Крузо», пошлую книжонку, автора которой можно и не называть, он скрыт под одним из псевдонимов, принадлежащих самому издателю, который нанимает литературных поденщиков с очевидными целями. Но «Робинзонады» Марселя Коска стали настоящим явлением. В книге изложена судьба Робинзона Крузо, его общественно-благотворительная деятельность, его изнурительная, многотрудная и многолюдная жизнь, поскольку речь идет о социологии одиночества – масскультуре необитаемого острова, в конце романа просто битком набитого народом.

Произведение месье Коска, как вскоре становится ясно читателю, не является перепевом уже имевшихся версий и не носит коммерческого характера. Автора не занимает ни сенсация, ни порнография одиночества, он не направляет похоть потерпевшего на пальмы с волосатыми кокосами, рыб, коз, топоры, грибы, колбасы, снятые с потерпевшего крушение корабля. В этой книге, вопреки версии «Олимпии», Робинзон не предстает перед нами разнузданным самцом, который, подобно фаллическому единорогу, топча кусты, сминая заросли сахарного тростника и бамбука, насилует песчаные пляжи, горные вершины, воды залива, пронзительные крики чаек, гордые тени альбатросов или пригнанных к берегу штормом акул. Тот, кто ждал от книги чего-нибудь в этом роде, не найдет здесь пищи для распаленного воображения. Робинзон Марселя Коска – это логик в чистом виде, крайний конвенционалист, философ, сделавший из теории выводы настолько далеко идущие, насколько это было возможно: крушение корабля – трехмачтовой «Патриции» – распахнуло перед ним ворота, разорвало путы, предложило лабораторию для эксперимента, поскольку это событие дало ему возможность постичь собственную суть, не искаженную присутствием других.

Серж Н., осознав свое положение, не столько примиряется с ним, сколько решает сделаться подлинным Робинзоном, начиная с того, что по собственной воле принимает именно это имя, что вполне объяснимо, так как от прежней жизни ему уже не будет никакого толка.

Жизнь потерпевшего кораблекрушение со всеми ее бытовыми невзгодами и так достаточно сурова, чтобы ее стоило отягощать напрасными усилиями памяти, взыскующей утраченного. Мир, в котором оказывается Серж Н., нужно устроить по-человечески; поэтому он решает создать с самого начала и остров, и себя. Новый Робинзон месье Коска лишен каких бы то ни было иллюзий; ему известно, что герой Дефо – вымысел, а его реальный прототип моряк Селькирк, спустя много лет случайно обнаруженный командой какого-то брига, совершенно потерял человеческий облик, утратив даже дар речи. Робинзон Дефо сохранил себя не благодаря Пятнице – тот появился слишком поздно, – а потому что добросовестно рассчитывал на общество, хотя и суровое, зато лучшее из всех возможных для пуританина, а именно – самого Господа Бога. Этот сотоварищ внушил ему строгий педантизм в поведении, упорное трудолюбие, раздумья о собственных грехах и прежде всего ту чистоту и скромность, которая настолько раззадорила автора из парижской «Олимпии», что он подхватил ее на рога распущенности.

Серж Н., или Новый Робинзон, ощущая в себе некие творческие силы, знает заранее, что есть то, чего ему не создать. Бога у него наверняка не получится. Он рационалист и принимается за работу как рационалист. Он хочет взвесить все возможности, начиная с того, не проще ли вовсе ничего не делать; это, скорее всего, приведет его к безумию, но кто знает, а вдруг это будет наиболее удобной формой существования? Разумеется, если бы можно было подобрать себе род сумасшествия, как галстук к рубашке, – гипоманиакальный синдром с присущим ему радостным мировосприятием, Робинзон охотно воспользовался бы этим, но кто поручится, что его не занесет в депрессию, а, соответственно, к попыткам свести счеты с жизнью? Эта мысль сражает его, особенно в эстетическом плане, к тому же бездействие не в его натуре. Для того чтобы повеситься или утопиться, всегда можно найти время – и этот вариант он откладывает ad acta [3]3
  В архив (лат.)


[Закрыть]. Мир снов, говорит он себе на первых страницах романа, вот то Нигде, которое может стать совершенным; это утопия, неявно выраженная, слабо разветвленная, еле проглядывающая в ночной работе мозга, который в этот момент не всегда на высоте задач, поставленных перед ним явью. «В снах ко мне являются, – рассуждает Робинзон – различные люди и задают вопросы, на которые я не знаю ответа, пока не услышу его из их уст. Значит ли это, что они – кусочки моего отдалившегося естества, соединенные с ним пуповиной? Сказать так, значит, совершить нешуточную ошибку. Так же, как мне не известно, есть ли вон под тем плоским камешком, который я начинаю потихоньку приподнимать большим пальцем босой ноги, ставшие уже вкусными для меня толстенькие белые земляные червячки, точно так же я не знаю, что кроется в голове людей, посещающих меня во снах. Следовательно, по отношению к моему «Я» эти люди будут столь же внешним персонажем, как и червячки: речь идет не о том, чтобы стереть различие между сном и явью – это путь к безумию! – а о том, чтобы создать новый, лучший порядок. То, что во сне удается лишь иногда, кое-как, путано, шатко и случайно, следует скорректировать, уплотнить, объединить и усилить; сон, пришвартованный к яви, выведенный на явь как метод, поставленный на службу яви, заселивший явь, набивший ее доверху самым лучшим товаром, перестанет быть сном, а явь, которая подверглась такого рода воздействию, будет и по-прежнему трезвой, и по-новому сформированной. Поскольку я один, мне можно не считаться ни с кем, но поскольку знание о том, что я один, для меня яд, то я не буду одинок; на Господа Бога меня действительно не хватит, но это еще не значит, что меня не хватит ни на кого!»

И дальше наш логик Робинзон говорит: «Чело ^:век без других, как рыба без воды, но подобно тому, как большая часть вод грязная и мутная, так и мое окружение было помойкой. Родственников, родителей, начальство, учителей я сам не выбирал, то же относится и к любовницам, потому что отбирал я их (если вообще отбирал) из того, что было под рукой. Поскольку, как любой смертный, я был обречен на родовые семейно-светские случайные связи, то и жалеть не о чем. А потому пусть прозвучит первое слово Бытия: «Долой этот хлам!»

Как мы видим, он произносит эти слова с той же торжественностью, что Творец: «Да будет…» Ведь и Робинзон начинает создавать свой мир с нуля. Освободившись от людей – не только в результате случайной катастрофы, – но и приняв собственное решение, он начинает творить без оглядки. Так совершенно логичный герой Марселя Коска намечает программу, которая станет насмешкою над ним, уничтожит его впоследствии – не так ли, как человеческий мир своего Творца?

Робинзон не знает, с чего начать: может быть, ему стоит окружить себя существами идеальными? Ангелами? Пегасами? (Какое-то время его будоражит желание создать кентавра). Но, не питая иллюзий, он понимает, что присутствие существ совершенных обойдется ему слишком дорого. Поэтому сначала он заводит себе того, о ком раньше мог только мечтать. Это верный слуга, butler [4]4
  Дворецкий (англ.)


[Закрыть], камердинер и лакей в одном лице – толстяк (толстяки покладисты!) Глюмм. В ходе этой первой робинзонады подмастерье Творца размышляет о демократии, которую, как и все люди (в этом он убежден), терпел лишь по необходимости. Еще мальчишкой он, засыпая, мечтал о том, как здорово было бы родиться великим Властителем во времена Средневековья. И вот наконец мечты могут исполниться. Глюмм умом не блещет и тем самым непроизвольно возвеличивает своего хозяина; звезд с неба не хватает, но расторопен и никогда не отказывается от работы; все исполняет вмиг, даже то, чего хозяин и пожелать-то не успел.

Автор никак не объясняет, сам ли Робинзон работает вместо Глюмма и каким образом. Роман написан от первого лица, от лица Робинзона, и если даже работает Робинзон от имени лакея (а как может быть иначе?), действуя совершенно бессознательно, то видны только результаты этих трудов. Едва Робинзон утром протрет глаза, у его изголовья уже лежат заботливо приготовленные устрицы, какие он больше всего любит, чуть сбрызнутые морской водой и политые кислым соком щавеля, на закуску – мягкие червяки, белые, как масло, на аккуратных тарелках-камешках; а подальше начищенные до блеска кокосовым волокном сияют туфли, и дожидается одежда, а в петлице сюртука свежий цветок; но господин, как обычно, слегка побрюзжит, завтракая и одеваясь, закажет на обед крачку, на ужин кокосовое молоко, только как следует охлажденное, и Глюмм, как полагается хорошему дворецкому, выслушивает распоряжения, разумеется, в почтительном молчании.

Чтобы ни приказал господин – дело слуги слушаться; приятная жизнь, спокойная, напоминающая каникулы в деревне. Робинзон совершает прогулки, подбирает интересные камни, даже начинает собирать коллекцию, а Глюмм в это время готовит еду – а при этом сам почти не ест – и экономно, и удобно!

Однако вскоре в отношениях Господина и Слуги появляется первая трещина. Существование Глюмма неоспоримо, сомневаться в нем – все равно что думать, что, когда не смотришь, нет ни деревьев, ни облаков. Но исполнительность слуги, его усердие, повиновение, послушание становятся назойливы. Туфли всегда вычищены, каждое утро Господина ждут ароматные устрицы, Глюмм помалкивает – еще бы, господин терпеть не может слуг-резонеров, но из этого не следует, что Глюмма как личности на острове вообще не существует; Робинзон решает добавить что-нибудь, способное усложнить эту слишком простую ситуацию. Наделить Глюмма нерадивостью, упрямством, легкомыслием не удастся: уж он такой, какой есть, и тогда Робинзон берет на службу поваренка-мальчишку по имени Смен. Это неряшливый, но смазливый, цыганского вида парнишка, с ленцой, но сообразительный, склонный к дурацким розыгрышам, и теперь не у Господина, а у Слуги прибавляется работы – надобно уже не только Господина обслуживать, но скрывать от него выходки этого сопляка. В результате Глюмма, постоянно занятого натаскиванием Смена, не видно еще больше, чем раньше, иногда Робинзон слышит отголоски нагоняев, которые Глюмм устраивает Смену, доносимые морским ветром (скрипучий голос Глюмма удивительно напоминает крики больших крачек), но сам в ссоры слуг вмешиваться не собирается! Смен отвлекает Глюмма от Господина? Выгнать его, пусть идет на все четыре стороны. Он даже осмеливается красть устрицы! Господин готов забыть об этом эпизоде, но Глюмм не может. Он начинает работать небрежно, выговоры не помогают, слуга продолжает молчать, он по-прежнему тише воды ниже травы, но, очевидно, о чем-то задумывается. Господину не пристало допрашивать слугу или вызывать его на откровенность – не исповедником же ему становиться?! Все идет наперекосяк, строгость ни к чему не приводит – тогда и ты, старый дурак, прочь с глаз моих! Держи трехмесячное жалование – только убирайся!

Робинзон, гордый, как всякий Господин, тратит целый день, чтобы сколотить плот, добирается на нем до разбившейся о рифы «Патриции»: деньги, к счастью, на месте. Расчет произведен, Глюмм исчезает, но что поделаешь – причитающихся ему денег он не взял. Робинзон, получив от слуги такое оскорбление, не знает, что предпринять. Он чувствует, пока только интуитивно, что совершил ошибку: но какую именно?