Текст книги "«Волкодавы» Берии в Чечне. Против Абвера и абреков"

Автор книги: Клаус Фритцше

Соавторы: Юлия Нестеренко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

ЧАСТЬ 7

Рассказывает рядовой Гроне:

– Этот разговор произошел примерно через неделю после боя у Итум-Калинского камня, когда мы уже вернулись на базу и Лагодинский предоставил всем нам несколько дней отдыха. Накануне вечером мы поминали бедного Славика, наутро все старшие члены отряда, не исключая Гюнтера, лежали в комнате с синдромом дикого похмелья. Мы с Димпером выпили меньше, но голова все равно сильно гудела, и мы решили выбраться на свежий воздух во внутреннем дворике крепости. Погода стояла промозглая и неприятная, горы вокруг были скрыты густой пеленой низкой свинцовой облачности, но пронизывающий влажный ветер хотя бы слегка охлаждал тяжелую после русской водки голову. Натянув на головы капюшоны белых зимних курток, мы сидели под навесом и молчали. Внезапно послышались чьи-то шаги, и на галерее, кутаясь в меховую летную куртку, появился Хансен.

– Привет, ребята, – сказал он. – У меня такое впечатление, что вы избегаете моего общества, уже Два дня как вернулись с задания, но никто из вас даже не зашел ко мне. И может, расскажете, по какому поводу у вас вчера была такая грандиозная попойка с Русскими?

– Расскажем, – переглянулись мы с Димпером и, вздохнув, начали свой рассказ.

По мере того как повествование дошло до ужасной гибели Славика, лицо Курта бледнело и вытягивалось все больше и больше.

– Но, Пауль, – спросил он, – неужели ты сам видел весь этот ужас своими глазами?!

– Слава богу, нет, о подробностях казни мне рассказала Лайсат, когда мы лежали связанные.

– То есть вы обо всем судите только на основе рассказа этой женщины?! – Хансен аж подскочил. – Все-таки сомневаюсь, что немецкие солдаты выдумали такое. Эти десантники находились в боевой обстановке. Откуда они взяли даже времени для совершения такого ужасного ритуала?

– К сожалению, у эсэсманов были и время, и злость, и необходимость в получении сведений о нашем отряде, – покачал головой Димпер.

– Если дело идет о пытках для получения информации о действиях карательных частей НКВД, то можно себе представить намного более простые методы. Пожалуйста, послушайте меня, неужели вы сами не видите явных нестыковок! В положении боевой готовности немыслимо мастерить крест, искать крупные ржавые гвозди, приколоть жертву к кресту, выкопать яму, поднять крест с живым Славиком и тогда только начать запрос, сопровождаемый телесной пыткой. Невозможно! Пауль, Крис, вы ведь не видели этого сами, почему вы доверяете рассказу Чермоевой?! – Хансен говорил горячо и страстно, отчаянно жестикулируя.

– Курт, клянусь, я сам был в шоке и верил с трудом! Но я видел окровавленный, истерзанный труп моего друга. Мне стало жутко от мысли, что это сделали мои соотечественники…

– Пауль, вы были с Лайсат пленниками эсэсманов и ей любым способом надо было настроить тебя против них, заставить тебя сражаться. Она очень хитра и знала, на что ты отреагируешь наиболее остро! Она могла намеренно сгустить краски! Меня тоже возмущает убийство Славика, но получается, что те немцы сами мстили русским из НКВД за гибель десанта Шмеккера! Они же не знали, что некоторые из вас остались живы и что перед ними находится настоящий немецкий радист из той захваченной НКВД группы. Ведь ты сделал все возможное, чтобы не разубеждать их в том, что ты такой же русский солдат, как Славик.

– Но, Курт, у меня были причины для этого! Неужели ты думаешь, узнав, что я немецкий перебежчик, они бы оставили меня в живых?!

Черт его знает, какая буря поднялась у меня в душе после этого разговора! Я со злостью швырнул злополучный эсэсовский кинжал в ближайшее дерево, вонзившись на половину лезвия, он застыл, тускло сверкая в лучах холодного зимнего солнца. На лезвии горели готические буквы «…Heisst Treue».

– Этот наци хотел убить меня этим кинжалом! И убил бы без сожаления, если бы я не оказался сильнее его.

– Пауль, помнишь, я говорил тебе о рассказах моего отца о стычках между правыми и левыми группировками в период между окончанием Первой мировой войны и приходом Гитлера к власти?! Мордобои тогда были обычным делом: текла кровь; были раненые и даже убитые. Немцы дрались с немцами, штурмовики и красные бригады… Большевики именно этого и добиваются…

– Хансен, прекращай эти разговоры! – замахал на него Димпер. – Ты хочешь, чтобы нас всех расстреляли?

– Нет, просто я хочу, чтоб вы не попадались так легко на удочку красной пропаганды.

– Кстати, насчет пропаганды. Петров показывал мне номер местной газеты «Грозненский рабочий», где описана героическая операция НКВД по обезвреживанию десанта и живописно описываются зверства фашистов, – сказал я.

– Ну конечно, им нужны эти жестокие сцены, чтоб русские солдаты злее воевали! И, наверное, опять пишут про варварские бомбардировки города? Пауль, я прекрасно понимаю твои чувства при виде вашего разбомбленного дома, но, клянусь, я летчик бомбардировочной авиации, и командир эскадрильи не отдавал нам приказ бросать бомбы на жилые кварталы. Но с высоты 2000–3000 метров трудно попадать в цель ограниченного распространения, особенно если тебя атакует вражеский истребитель!

Бог знает, до чего бы мы еще договорились, но внезапно подошел Петров, который, по счастью, услыхал только конец последней фразы.

– Что тут за сборище? – подозрительно спросил он. – Хансен опять утверждает, что в люфтваффе служат одни ангелы с непорочно белыми крыльями?!

И майор начал нам рассказывать, как «Мессершмитты» обстреливали с воздуха санитарные машины.

Но Хансен все-таки умудрился перебить его!

– Когда «Мессершмитт» на скорости 300–400 километров в час несется вдоль шоссе, по которому двигается колонна автомобилей, тогда меткость огня настолько низка, что отсортировать санитарные от военных машин абсолютно невозможно! – встрял он.

Майор НКВД Петров буквально обалдел от такой наглости военнопленного, что дало Курту возможность закончить свою мысль:

– Случайное попадание снаряда не исключено, когда санитарные машины едут в одной колонне с боевыми. Если по дороге ехала одиночная санитарная машина, то по ней никогда не стреляли.

Некоторое время майор озлобленно взирал на летчика, решая, что же с ним сделать. Димпер аж замер от нехороших предчувствий, он помнил, какие оплеухи доставались ему и за меньшие возражения. А Курт спокойно и с сознанием собственной правоты таращился на русского. Видимо, он еще не до конца осознал свое бесправное положение военнопленного или уж действительно был таким упорным правдолюбцем – кто его знает. По крайней мере, на всех нас слова и поведение нашего камерада произвело нужное впечатление. Я видел, что Петрову очень хочется проучить строптивого немца, но ударить его он не решился – приказ Лагодинского строго запрещал физические расправы.

– Ну, вот вы сами хоть один такой случай видели? – вопрошал у него летчик, упорно продолжая гнуть свою линию.

– Ну, не видел! Зато в газетах читал, что творят ваши фашистские изверги! – буркнул майор.

– Вот именно, в газетах! У нас тоже послушаешь Вохеншау…

– Ты что же, хочешь сказать, что все, о чем рассказывают наши советские газеты, неправда?!

– Господин майор, – попытался разрядить обстановку я, – может, какой-то один хулиган из люфтваффе когда-то и сделал нечто подобное. Но поверьте, большинство в немецкой армии воюют как честные бойцы. У нас в роте тоже были двое выродков, Хешке и Хайнц, но остальные-то были нормальные! Никто из нас не обижал мирное население на оккупированной территории! Вы называете нас насильниками и грабителями, но солдатам вермахта запрещали мародерство. А за изнасилование женщины вообще полагался расстрел!

– Конечно! Вон Эренбург пишет, что делают с евреями!

– А зачем Эренбург пишет, что у немцев зверство и садизм в крови?! Наши камерады не творили жестокостей по собственной инициативе, из хулиганства, как это описывается во многих репортажах с освобожденных территорий.

– Ну, просто отличные парни! – съязвил Петров. – у меня и без вас после вчерашней выпивки голова трещит, и во рту словно кошки нагадили, а тут еще фрицы со своими спорами!

Майор еще раз окинул нашу компанию не обещающим ничего хорошего взглядом и пошел к Никитичне за самогоном на опохмелку. Впоследствии он еще припомнил нам с Куртом этот спор.

Рассказывает старшина Нестеренко:

22 декабря, приехавший на несколько дней из Грозного, Лагодинский устроил для всех членов нашего отряда собрание, плавно перешедшее в грандиозную попойку. Конечно, прежде всего мы подняли тост за товарища Сталина, затем за Победу, не забыли помянуть павших.

Полковник отдельным тостом поблагодарил за проявленный героизм наших немецких товарищей и сказал, что они как настоящие интернационалисты влились в дело борьбы против фашизма. Лев Давидович также сообщил всем советским членам отряда, что мы будем представлены к наградам. Паулю, чью смелость он превозносил особенно высоко, пообещал «отпуск домой», что означало в семью Нестеренко, ведь моя мать давно называла его сыном, а я после боя в Итум-Кале назвал его своим младшим братом, так как Гроне фактически второй раз спас мне жизнь. Пауль попросил отпустить с ним хотя бы на католическое Рождество и остальных немцев, полковник согласился отпустить всех, кроме Курта, сославшись на то, что летчик не член отряда.

И вот, свежевыбритые и в начищенных до блеска сапогах, я и Пауль отправились в село. Правда, «свежевыбритые» про Пауля очень сильно сказано, я сначала даже бритву не хотел ему давать скоблить этот мяконький белый пушок на его щеках и верхней губе. Молокосос ведь еще, а туда же – мужика из себя корчит. Даже курить не умеет, недавно свернул ему для смеха козью ножку из махорки, так он после первой же затяжки чуть не задохнулся от кашля, и слезы на глазах. Умора! Верно Чермоев тогда сказал: «Что русскому хорошо, то немцу смерть». Ну, вот пожалуйста, Пауль слепил снежок и швырнул его в меня! Как будто детство в нем еще не отыграло!

Рассказывает рядовой Гроне:

– Но вот пришли в село: приземистые саманные домики с соломенными крышами лепились по пологому склону; окруженные плетнями огороды с торчащими из-под снега будыльями кукурузных стеблей спускались почти к самому бepeгy бурной, а потому даже в сильные морозы не замерзающей речушки. Из труб к зимнему блекло-голубому небу тянулись струйки дыма, хрипло брехали собаки и звонко перекликались с разных дворов петухи. С трудом открыв засыпанную снегом калитку, мы вошли во двор и постучали в крохотное, покрытое морозным узором окошко. Полотняная, вышитая крестиком занавеска на окне отодвинулась, и за ней мелькнули радостно-удивленные женское и девичье лица.

Тетя Тося, выскочив на порог дома, сначала порывисто обняла Сергея, затем меня.

– Сыночки, как я рада, что вы оба живы! – с чувством воскликнула она и утерла слезу.

Гулико кинулась сначала на шею брату, потом нерешительно глянула на меня.

– Да уж обними нашего героя! – поощрительно усмехнулся брат. – Видела бы ты, как он врукопашную сошелся с фашистом, как они лихо дрались! И Пауль молодец – ножом его!

– Здорово! – восхитилась Гуля, но я видел, как ее мать покачала головой.

Серый даже подтолкнул меня к сестре, и я смущенно, потому что на глазах у него, неловко обнял Гулю и по-родственному поцеловал ее в зардевшуюся щечку. Тогда она тоже, озорно взглянув на брата, покрепче обняла меня и, поднявшись на носочки, по русскому обычаю троекратно звонко чмокнула в обе щеки. Вот это да! О таком подарке на Рождество я даже мечтать не мог!

Скинув на пороге сапоги и шинели, мы прошли в жарко натопленную и довольно просторную горницу. На беленых стенах висели пожелтевшие фотографии многочисленной родни: усатые мужчины в буденовках или горских папахах, женщины в казачьей одежде с детишками на руках. В углу стояла главная драгоценность семьи – купленная еще до революции ножная швейная машинка «Зингер»; чисто выскобленные деревянные полы прикрывали полосатые домотканые половики. За занавешенным дверным проемом располагалась тесная спаленка с металлической кроватью и горкой заботливо вышитых девичьими руками подушек В красном углу висела икона с тлеющей лампадкой. «Мать все еще молится Богу, пережитки прошлого», – прокомментировал Сергей.

Согревшись и выпив чаю с козьим молоком и душистым, только что извлеченным из печи кукурузным лавашом, мы отправились в лес за елкой. Ели, правда, в этих местах не нашли, поэтому пришлось удовольствоваться маленькой пушистой сосенкой.

А потом мы с Гулей украшали «елку» самодельными игрушками из разукрашенной бумаги, и я украдкой все время норовил прикоснуться к ней, она смеялась и кокетничала, я вдыхал восхитительный аромат ее духов из довоенного прошлого, смешанных с ароматом сосновой хвои, и думал, что это самое лучшее Рождество в моей жизни!

– Господи, мог ли я даже предположить раньше, что свое самое счастливое Рождество проведу в русском плену, посреди войны, в суровом и страшном 1942 году, – кажется, я даже подумал об этом вслух, потому что Гулико, смеясь, возразила мне:

– Moй милый фриц, неужели тебе не нравится быть в плену у такой красивой девушки, как я?

– Очень нравится, – горячо заверил я ее, – но ты меня мучаешь.

– Как?

– Не даешь поцеловать.

Началась шутливая погоня по комнате, девушка притворно уворачивалась, звонко хохотала, в конце концов мы чуть не повалили елку! Пришедшая на шум тетя Тося понимающе покачала головой, но позвала Гулю на кухню лепить пирожки, а меня отправила к Сергею рубить дрова.

Попозже подошли Крис, Гюнтер и Лайсат. Вечер обещал удаться на славу!

Посреди стола зажгли четыре свечи в венке, сплетенном из сосновых веток и перевитом алой атласной лентой из Гулиной косы. Теплое, колеблющееся пламя освещало серьезные лица собравшихся и отражалось в маленьких граненых стаканчиках с рубиново-красным домашним вином.

– Stille Nacht, heilige Nacht… – тихим, проникновенным голосом запел Крис, немного погодя к нему присоединились наши с Гюнтером хрипловатые голоса.

Мы все были так тронуты, что тетя Тося специально для нас сделала фаршированного гуся (как еще в тридцатых научила ее моя мать). Вообще за столом Нестеренки очень тепло вспоминали о моих родителях и брате, мы даже пытались представить, как они встречают Рождество там, в далекой Германии.

– Им точно невесело, – вздохнул я. – Возможно, им уже сообщили о моей гибели или в лучшем случае их терзает неизвестность. Впрочем, говорят, материнское сердце способно даже на расстоянии чувствовать, жив ли ее сын.

Тогда тетя Тося по-матерински обняла меня своими мягкими, пахнущими сдобным тестом руками и сказала, что их семья отныне моя семья. У меня даже слезы на глазах выступили, и я с чувством назвал ее «муттер Тося».

– Ну, вот теперь и у Пауля, как и у меня, есть русская мама, – пошутил Крис. Он тоже был счастлив, его родители тоже через Лагодинского передали ему из далекого Казахстана большое и подробное письмо.

Сергей рассказал, как я на допросе у эсэсовцев назвал себя «Павел Нестеренко», Гуле это так понравилось, что она даже в ладоши от восторга захлопала, а потом тихо шепнула мне на ушко: «Павлик Нестеренко, ведь если мы поженимся, ты возьмешь нашу фамилию, ведь правда?! Ведь носит Крис русскую фамилию. И у нас родится такой же мальчишка-полукровка, как Костик, белокурый джигит, смелый и сильный, как ты».

– А я хочу девочку, беленькую как ангелочек, но похожую на тебя.

– Нет, у нас будет сын, и я назову его Виктор, победитель, в честь нашей будущей Победы. Представляешь, он будет Виктор Павлович Нестеренко, и он будет жить счастливо, потому что после этой, наверное, уже никогда больше не будет войн. Наш сын, наверное, уже будет жить при коммунизме!

Серый покрутил ручку старого, дребезжащего патефона, поставил черный диск пластинки, и по комнате полились чарующие звуки «Рио-Риты». В горнице было тесновато, и мы танцевали, тесно прижавшись к своим партнершам, но именно это было здорово! Я вальсировал с Гулей, а Серый с Лайсат, потом девушки пожалели сидящих в уголке Криса с Гюнтером и несколько танцев подарили им.

Рассказывает старшина Нестеренко:

– Внезапно за окном что-то сильно громыхнуло, на пол посыпались осколки выбитого взрывом стекла, затем щелкнуло несколько выстрелов.

– Боже мой, это бандиты! – крикнула мама.

Приказав женщинам спрятаться в доме, мы с немцами похватали оружие и кинулись во двор. На околицу, стреляя на скаку, ворвались человек десять абреков. Очевидно, они рассчитывали, что в селе только беззащитные мирные жители, и надеялись на легкую добычу. Но они жестоко просчитались, несколько наших метких выстрелов с ходу охладили их пыл. Будто споткнувшийся на полном скаку конь, упав на передние копыта, сбросил через голову седока, а второй конь с оглушительным ржанием поволок убитого горца, зацепившегося за стремя.

– Первое отделение, окружай гадов! Второе отделение, отсекай им пути отступления! – нарочно орал я во всю глотку, пытаясь создать у нападавших иллюзию находящегося в селе большого гарнизона. Рассредоточившиеся и стреляющие с разных сторон немцы создавали дополнительную панику, были наповал убиты еще трое бандитов; мечущиеся, перепуганные лошади давили упавших седоков. Поверив, что столкнулись с превосходящими силами, оставшиеся предпочли спешно отступить. Ведь скорее всего это были не «идейные борцы за независимость», а простые уголовники, и в их планы входило просто ограбить беззащитных жителей.

За нашими спинами занималось багровое зарево – горела соломенная крыша стоящего рядом с нашим дома, куда попала брошенная бандитами граната. Прибежавшая от соседки молодая казачка пыталась вбежать в горящий дом и громко голосила, что у нее там остался маленький сын. Мама и Гуля удержали несчастную женщину, а я, замотав лицо шарфом, кинулся в горящую хату. Внутри было полно дыма, и я не сразу разглядел забившегося под кровать мальчишку; я тянул его за ногу, а он отбивался и царапался, как котенок, видимо, совсем обезумев от страха. Наконец мне удалось справиться с упирающимся ребенком, и, накинув ему на голову полу своей шинели, я ринулся к выходу. Но тут прогоревшая потолочная балка рухнула вниз, осыпав нас целым снопом искр, одежда на мне загорелась. Тогда я ударом сапога вышиб оконный переплет и, уже почти теряя сознание от дыма и жара, протиснулся в узкое окошко. Ребята сбили пламя с моей горящей одежды, фельдшерица-мать рядом приводила в сознание несчастного мальчишку, затем мы вместе с остальными станичниками, похватав лопаты, стали кидать снег, пытаясь затушить пожар. Мы понимали, что этот дом нам уже не спасти, но был сильный ветер, уже загорелись сарай и копна запасенного на зиму сена, и огонь грозил перекинуться на соседние дома.

В крепости тоже услыхали звуки боя и увидели зарево пожара, майор прислал взвод красноармейцев на помощь. Примерно через полчаса огненная стихия была укрощена. Все перемазанные сажей, прокопченные, мы стояли в кругу из нескольких десятков женщин и детей.

– Слава богу, что сегодня в селе оказались вооруженные мужчины! – с чувством произнесла моя мать. – Иначе бы эти черти всех нас перерезали!

На следующий день майор Петров распорядился, чтобы в селе остались несколько красноармейцев, а мы вернулись в крепость. Приближался очередной сеанс связи с абвером.

Рассказывает рядовой Гроне:

– Я вошел в комнату, Курта нигде не было, более того, я заметил, что в нашей комнате никто не жил несколько дней, такой в ней был холодный, нежилой дух. Первым моим страхом было, что mein Kumpel Kurt был отправлен в лагерь для военнопленных, и нам не дали даже попрощаться с ним. Естественно, я обратился с вопросами о судьбе приятеля к майору Петрову, и тот сказал мне буквально следующее: «Этому фашисту давно пора укоротить его длинный язык, чтобы поменьше занимался тут вражеской пропагандой». Но если в отношении Кетлера я вполне согласился бы с формулировкой майора, то тут я начал горячо возражать: «Да что же он такого говорил?»

– А ты не помнишь, что вы обсуждали под навесом?! – саркастически усмехнулся Петров. – Твой обер-фельдфебель Хансен сначала сам вместе с другими гитлеровскими стервятниками бомбил ваш родной город, а потом имел наглость, глядя тебе и Шаламову в глаза, утверждать, что бомбы на город упали случайно!

– Но, господин майор, Хансен не мог бомбить Грозный, его сюда просто не посылали!

– Это он в плену так сказал, в плену вы все прикидываетесь невинными овечками. Вообще я смотрю, ты тоже хочешь к нему на гауптвахту? Я могу это устроить! И надо разобраться, чем ты сам занимался до плена, в каких именно диверсиях принимал участие.

Ну, как прикажете разговаривать с таким человеком, разве ему можно что-то доказать?! Здраво рассудив, что продолжением спора я вряд ли помогу приятелю, но зато здорово наврежу себе, я счел за лучшее извиниться перед Петровым и торжественно заверить его, что все осознал и больше не буду поддаваться на нацистскую пропаганду. Тем более что самое главное я узнал: Курт не отправлен в лагерь, слава богу, он здесь, в крепости. Но когда я представил себе мрачный каменный мешок гарнизонной гауптвахты, насквозь промороженный в такую погоду, мне стало по-настоящему жутко. Там же можно если не замерзнуть насмерть, то уж точно на всю оставшуюся жизнь отморозить себе почки. Но кому пожалуешься? Лагодинский снова уехал в Москву на несколько дней, и самый старший по званию из оставшихся в крепости сам майор Петров.

У меня созрела мысль хотя бы навестить моего друга и принести ему что-нибудь из еды, ведь русский сказал, что посадил Хансена на хлеб и воду. Я обязательно должен сходить к нему, ведь Хансен не побоялся в свое время навестить меня на гауптвахте, когда я сидел там по приказу ревнивого Чермоева.

Итак, я запасся едой для моего друга, но идти туда надо было тайно, ночью, и лучше не одному; с тем, чтобы второй, если понадобится, смог отвлечь часового. Дело в том, что гауптвахта являлась как бы пристройкой к большому, сложенному из базальтовых глыб строению, где располагался оружейный склад, и, как правило, их охранял один человек. Как я знал, в ту ночь должен был дежурить рядовой Саакян, общительный низкорослый солдат-армянин. У нас с ним были неплохие отношения, и я был уверен, что даже в самом худшем случае проблемы вряд ли возникнут. Сначала я предложил Димперу пойти со мной, но в том, видимо, вовсю взыграла его русская кровь.

– А Петров по-своему прав, – заявил Крис, поджав губы. – Хансен сам нарвался из-за своего длинного языка. Знаешь, как говорили у нас в поселке своим детям немецкие матери: «Молчи, а то накличешь беду!»

– А большевики говорят, что тут, в СССР, свобода, – ляпнул я.

Крис только рукой махнул:

– Знаешь, в 37–38-х годах сколько наших из российских немцев было посажено в лагеря или приговорено к расстрелу за антисоветскую пропаганду? А уж с началом войны всех поголовно объявили фашистскими шпионами.

Тогда я попросил Гюнтера, наш alter Kampfer (старший), поворчав для порядка, согласился. И вот часа в два ночи мы вылезли из окна и по крышам добрались до самой гауптвахты.

Затаившись за трубой, мы с фельдфебелем наблюдали за красноармейцем, с винтовкой за спиной обходящим обширное строение вокруг.

«Вот Heimkriger (тюфяк), – подумал я. – Тоже мне охранник. Да его любой диверсант шутя снимет, мальчик даже пикнуть не успеет».

Я приготовился спуститься, как только Саакян завернет за угол и не сможет видеть меня, но вдруг заметил два вынырнувших из тени силуэта с горскими кинжалами в руках. Один из них остался у двери склада, другой крадучись двинулся за часовым. Я жестом показал на них камераду, он дал знак, что тоже заметил.

По команде моего друга мы одновременно сиганули с крыши прямо на головы бандитов. Прыжок Гюнтера можно было бы сравнить с прыжком уссурийского тигра – такой же молниеносный и смертоносный, тяжеленная лапища нашего фельдфебеля мгновенно оглушила абрека, и тот упал почти замертво. У меня не было такого явного физического превосходства над противником, и мне пришлось на несколько секунд дольше провозиться со своим врагом, но в конце концов я тоже заломил ему руку за спину и зажал рот. Бедный Саакян обернулся на нашу возню за своей спиной, сначала даже не сообразил в чем дело, потом заполошно, по-бабьи заорал: «Тревога!» На его вопли сбежались полуодетые бойцы, большая часть из них по приказу Петрова побежала осмотреть вокруг, нет ли других нарушителей, меньшая часть поволокла обоих абреков в штаб.