Текст книги "Везунчик Джим"

Автор книги: Кингсли Эмис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

Глава 7

– Мы просто… я просто… Я хотел избавиться от этого столика. Так обстоятельства сложились, – бормотал Диксон, переводя взгляд с одной женщины на другую.

Каллаган неумело, неожиданно громким всхрюком попыталась подавить смешок.

– Что здесь происходит? Джеймс, ты с ума сошел, да? – помрачнела Маргарет.

– Нет, Маргарет, не сошел, честное слово, не сошел. Я только…

– Позволю себе заметить, – перебила Каллаган, – благоразумнее было бы сначала избавиться от стола, а уж потом объяснять, зачем да почему. Вам так не кажется?

– Вы правы. – Диксон нагнул голову и побежал к чулану. Там он отодвинул мишень для стрельбы из лука, попутно изобразив лицом деревенского дурачка – какого только воинствующего идиотизма штуковина не насмотрелась! – и спрятал столик за ширму. Затем Диксон развернул отрез заплесневелого шелка и набросил на столик, а поверху расположил две рапиры, книжку под названием «Урок, который преподала Испания» и лилипутский комод, где, конечно же, хранились ракушки и младенческие шелковистые локоны. Напоследок Диксон прислонил к сооружению штатив – не иначе с ним малолетние Уэлчи мнили себя либо астрономами, либо фотографами. И отступил на шаг. Эффект превзошел самые смелые ожидания – теперь никто бы не усомнился в давности натюрморта. Диксон прикрыл глаза и заулыбался, прежде чем прошлепать обратно в реальность.

Маргарет ждала на пороге своей комнаты. Уголок рта у нее сполз – ох, видел уже Диксон ее с таким ртом. Каллаган исчезла.

– Итак, Джеймс, что же здесь происходит?

Диксон закрыл дверь и принялся объяснять. Впервые как самый акт вандализма, так и контрмеры показались ему забавными. Конечно, таковыми их сочтет и Маргарет – ведь пожар лично ее не касается; и вообще история из разряда тех, что ей по вкусу. Примерно эту мысль Диксон и выразил.

Однако он ошибся. Не меняя выражения лица, Маргарет процедила:

– Насколько я поняла, и тебя, и эту девицу ситуация немало забавляет.

– Ну смешно ведь.

– А по-моему, ничего смешного – ты вел себя как школьник. Слава Богу, хоть меня не впутал.

– Послушай, Маргарет, – напрягся Диксон, – я понимаю, почему тебе история не нравится. Но сама подумай: вся соль в том, что я не хотел жечь постельное белье, будь оно неладно. А раз уж оно загорелось, не мог же я его так оставить.

– А пойти к миссис Уэлч и сознаться, конечно, нельзя было.

– Конечно, нельзя. Меня бы в пять минут уволили. – Диксон достал сигареты, зажег свою и прикурил от нее сигарету для Маргарет, попутно вспоминая, не советовала ли и Каллаган пойти с повинной к миссис Уэлч. Вроде не советовала, что само по себе странно.

– А если она обнаружит стол, тебя уволят не в пять минут, а в три.

– Не обнаружит, – возразил Диксон с раздражением. И забегал по комнате.

– Ну так обнаружит простыню. Говоришь, это Кристина Каллаган придумала перестелить постель?

– Да, Кристина. А что? Что насчет простыни?

– Я смотрю, ты таки нашел с этой девицей точки соприкосновения.

– Это же мне только в плюс.

– Между прочим, она вести себя не умеет.

– Ты о чем?

– Выскочила как черт из табакерки, да еще тебя подгоняла.

Диксону и самому это не понравилось; от того, что и Маргарет заметила, легче не стало.

– Очень уж ты тонкокожая, Маргарет. Кристина дело говорила: в любую секунду мог появиться кто-нибудь из Уэлчей. А выскочила скорее ты, чем она. – Раскаяние пришло еще на середине фразы, но отступать было поздно, и Диксон не отступил.

Маргарет застыла с открытым ртом, резко отвернулась и бросила:

– Извини. Больше никогда не выскочу.

– Погоди, Маргарет. Я совсем не то имел в виду. Маргарет, не глупи. Я просто…

Очень заметным усилием не сорвавшись на визг, Маргарет велела:

– Будь добр, уйди.

Диксон отчаянно гнал мысль, что в Маргарет погибли разом и актриса, и сценарист; мысль упиралась, Диксон краснел. Настойчивость, которую он попытался привнести в следующую фразу, тоже была не из покладистых.

– Маргарет, ты меня неправильно поняла. Я сморозил глупость; ужасную глупость. Ну прости меня. Я употребил глагол «выскочить» в нестандартном значении. Точнее, неудачно заменил этим глаголом другой глагол. Ты же видишь…

– Еще бы мне не видеть, Джеймс. Тут и слепой увидит. – Теперь голос звучал ровно. На Маргарет была пестрая блуза, юбка с бахромчатым подолом и таким же карманом, туфли на низких каблуках и деревянные бусы – иными словами, нынче она вздумала поиграть в представительницу богемы. Сигаретный дымок поднимался строго вверх, вдоль голого локтя, отливал сизым в утренних лучах. Диксон шагнул ближе и заметил, что волосы у Маргарет свежевымытые – на шею выбилось несколько сухих наэлектризованных прядей. Диксона охватила острая жалость к этим тусклым прядкам; вот Каллаган он не жалел, по определению не мог жалеть – с ее-то стильной стрижкой. Эх, старушка Маргарет, подумал Диксон и положил ладонь на ближайшее к нему дробное плечико – в надежде, что жест расценят как проявление заботливости.

Прежде чем Диксон раскрыл рот, Маргарет стряхнула его руку, прошла к окну и переменой тона открыла, как он скоро понял, принципиально новую фазу в сцене, со всей очевидностью имевшей место быть меж ними.

– Убирайся. Да как ты посмел? Я тебе не форточка – хватит меня дергать. Ты что о себе возомнил? Ты даже не додумался извиниться за свое вчерашнее постыдное поведение. Надеюсь, ты осознаешь, что в тебе говорило исключительно пиво? Я никогда ни малейшего повода не давала… С чего ты взял, что со мной можно вот так? Ты за кого меня принимаешь? Тебе ведь известно, через какой ад я прошла в последние недели. Нет, это невыносимо, положительно невыносимо. Это выше моих сил. Я думала, ты меня понимаешь, а ты…

Она продолжала в том же духе, Диксон смотрел ей в глаза. И паниковал: сначала слегка и словно понарошку, словно входя в образ партнера Маргарет по сцене, потом – по-настоящему. Маргарет сопровождала свою речь нервными пробежками по комнате, кукольной жестикуляцией, голова ее дергалась на довольно длинной шее, деревянные бусы погромыхивали. Диксон поймал себя на мысли, что наряд Маргарет не сочетается с поведением. Женщина, одевающаяся подобным образом, должна куда спокойнее относиться к подобным вещам – уж точно не принимать их в штыки. Неправильно, в высшей степени неправильно одеваться в богемном стиле и вести себя соответственно, на самом деле будучи честной девушкой. Минутку: с Кэчпоулом-то она честной девушкой не была! Нет, так не пойдет; нельзя, чтобы раздражение на некоторые поведенческие особенности Маргарет сделало что всегда – иными словами, заслонило самое главное: Маргарет – неврастеничка, и недавно пережила тяжелый удар. По сути, если не по форме изложения, она права. Диксон вел себя скверно, просто как бесчувственный чурбан. Надо все силы употребить на извинения. Диксон сапогами затоптал мысль, бог весть откуда взявшуюся, что Маргарет, как ни раздражена была, могла бы и не взвизгивать.

– Только вчера днем я думала: какие у нас с тобой возникли отношения, какая это нынче редкость. Но нет: я жестоко ошиблась. Наивная, восторженная дура, вот кто я!

– Маргарет, как же ты не права сейчас, как ты была права вчера! – перебил Диксон. – Отношения вроде наших не заканчиваются одним нелепым эпизодом, не могут закончиться! Человек не машина, он куда сложнее устроен, не каждый его порыв поддается скорому объяснению.

Диксон продолжал в том же духе, Маргарет смотрела ему в глаза. Избитые фразы если и не убеждали ее, то по крайней мере помогали Диксону выдерживать ее взгляд. Маргарет покачивалась на скрещенных ногах – она всегда занимала эту позицию, ибо ноги у нее были стройные и длинные, их действительно стоило показать. В нужный момент она чуть подалась в сторону, так что на очки упал свет и стало невозможно проследить ее взгляд. Эти яркие, слепые стекла смутили Диксона, однако он не прервал марша, он двигался к цели – какая разница, клятва это будет или признание. Не беда, что цель пока в тумане, а пункт «Искренность» приравнен к болоту и старательно огибается, – главное, что по достижении цели Диксона ждет привал. Пыль, пыль, пыль, пыль от шагающих сапог.

Впрочем, вскоре оскорбленная добродетель уступила место упрямому раздражению, потом – просто раздражению, потом Маргарет повесила гнетущую паузу и сама же ее сняла несколькими «Боже!».

– Джеймс, – простонала она в конце концов, приглаживая волосы судорожной ладонью, – давай оставим этот разговор. Я устала. Господи, как я устала, сил никаких нет. Я хочу лечь – сегодня почти не спала. Уходи. Мне надо побыть одной. Ты должен понять.

– Разве ты не пойдешь завтракать?

– У меня нет аппетита. В любом случае завтрак уже закончился. Если я спущусь, придется разговаривать, делать вид, что все замечательно. А это выше моих сил. – Маргарет почти упала на кровать и смежила веки. – Умоляю, оставь меня одну.

– Тебе точно ничего не нужно?

– Точно, – выдохнула Маргарет. – Иди же.

– Помни, что я сказал.

Диксон выждал несколько секунд. Ответа не последовало, и он осторожно прошел в свою спальню. Там Диксон тоже лег, закурил и стал тасовать события прошедшего часа. Выкинуть из головы Маргарет ему почти сразу удалось: да, с ней все непросто, но с ней же всегда так; да, тошно вспоминать, что она ему говорила, и паче того, что он ей говорил – но где варианты? Зато Каллаган была на высоте, хоть временами и пыжилась. И рассуждала очень здраво. А еще у нее искренний смех; вкупе эти показатели выдают далеко не такое стойкое «брежение» общественным мнением, как показалось на первый взгляд. Диксон занервничал: вспомпилось несносное сияние ее кожи, удручающая ясность взгляда, неумеренная белизна кривоватых зубок. Диксону немного полегчало от мысли, что связь Каллаган с Бертраном перечеркивает эти качества. Кстати о Бертране: нужно либо помириться с ним, либо держаться от него подальше. Последнее не в пример эффективнее, вдобавок поможет держаться подальше заодно и от Маргарет. Если Аткинсон позвонит, как договаривались, Диксону маяться от силы минут сорок.

Он раздавил окурок в пепельнице (потратил на это занятие добрых полминуты) и побрился. Вскоре с лестницы донеслось лающее «Диксон», Диксон выскочил на площадку и свесился через перила.

– Меня звали?

– Диксона к телефону. Диксона к телефону.

В гостиной сидел Бертран со своими родителями и своей девушкой. Крупной головой он кивнул на телефон, продолжая внимать отцу, который, образуя в кресле острый угол и сильно смахивая на поломанного робота, говорил с раздражением:

– В детских рисунках видно то, что мы называем чистотой, так сказать, восприятия – иными словами, способ мыслить языком, так сказать, стихий, по мере того как они, гм, стихийно появляются перед глазами юного художника. Взрослые, напротив, заранее знают, что и как будет, следовательно… следовательно…

– Джим, это ты? – рявкнул Аткинсон. – Как дела в паноптикуме?

– Рад тебя слышать, Билл.

Пока Аткинсон пересказывал, против обыкновения многословно, суть судебного разбирательства из «Мировых новостей», спрашивал мнение Диксона по поводу ключа к призовому кроссворду и вносил нелепые поправки в программу развлечений в доме четы Уэлч, Диксон пялился на Каллаган. Каллаган слушала Бертрана – тот вещал об искусстве. Сидела она прямо, будто палку проглотила, сжав губы, одета была (Диксон только теперь заметил) точь-в-точь как накануне. Такая правильная, и в то же время ее забавляют прожженные простыни и столешницы – а Маргарет не забавляют. При этой девушке вдобавок спокойно можно есть яичницу руками. Сфинкс, типичный сфинкс.

– Билл, большое спасибо за звонок, – произнес Диксон чуть громче, чем требовалось. – Извинись, будь добр, перед моими родителями. Скажи, что я уже бегу.

– От меня передай юному Джонсу, куда ему следует засунуть свой гобой.

– Всенепременно. До свидания.

– В этом, Кристина, вся соль мексиканского искусства, – говорил Бертран. – Примитивизм как таковой не может иметь ни положительной, ни отрицательной коннотации. Надеюсь, это теб-э-э понятно?

– Да, абсолютно понятно, – закивала девушка.

– К сожалению, миссис Уэлч, я должен прямо сейчас покинуть ваш гостеприимный дом, – начал Диксон. – Мне тут позвонили…

Все посмотрели на Диксона: Бертран – нетерпеливо, миссис Уэлч – строго, Уэлч – недоуменно, девушка Бертрана – с любопытством. Прежде чем Диксон пустился в объяснения, в дверном проеме возникла Маргарет. За ее спиной маячил юный Джонс. Недолго же она пробыла умирающим лебедем – может, Джонс поспособствовал восстановлению сил?

– А-а-а, – сказала Маргарет. Она всегда так здоровалась с «аудиторией» – выдавала на выдохе затяжное нисходящее глиссандо. – Всем привет.

Присутствующие стали делать телодвижения разной степени неуместности. Уэлч и Бертран заговорили одновременно, миссис Уэлч забегала взглядом с Маргарет на Диксона и обратно, Джонс, бледный, как простокваша, топтался в пороге. Затем Уэлч, продолжая сыпать словами, вскочил со стула и метнулся к Джонсу точно разбитое церебральным параличом членистоногое. Диксон, боясь, что сейчас его опять не услышат, подался вперед. Уэлч вещал о «гармонии». Диксон кашлянул и произнес громко:

– Увы, я должен откланяться. – Голос ни с того ни с сего сорвался. – Ко мне совершенно неожиданно приехали родители. – Выдержал паузу, на случай возгласов сожаления и просьб не лишать своего общества. Таковых не последовало. – Большое спасибо за теплый прием, миссис Уэлч, – зачастил Диксон. – Я получил массу удовольствия. А теперь мне действительно пора идти, как это ни печально. До свидания, леди и джентльмены.

Избегая смотреть на Маргарет, Диксон в полной тишине прошел к двери. От похмелья осталось ощущение, что он в любой момент может упасть замертво или рехнуться. Всего-то. В спину ухмылялся Джонс.

Глава 8

– А, Диксон! Диксон, на два слова.

Именно эта фраза ассоциировалась у Диксона с повесткой. И со старшим сержантом из кадровых – носителем пронафталиненных представлений о правилах приличия. В частности, старший сержант считал необходимым сначала удалить сержанта-срочника из зоны слышимости рядового состава, а уж потом подвергать шквалу оскорблений и угроз по смехотворному поводу. Уэлч использовал фразу в качестве короткой торжественной прелюдии к бурному аллегро своего недовольства по каждому новому пункту «дурного впечатления», культивируемого Диксоном; «два слова» предвещали свеженькую епитимью от кафедры исторических наук с целью прозондировать потенциал младшего преподавателя Дж. Диксона. Этой же фразой Мики сигнализировал Диксону о своем желании поговорить, а то и поспрашивать о жизни и культуре в Средние века. На сей раз повестка пришла от Уэлча – он подергивался в дверях тесной преподавательской, которую Диксон делил с Голдсмитом. Как человек разумный, Диксон мог бы связать позывные с похвалой за работу над алфавитным указателем для Уэлчевых заметок, с предложением ставки по Medium Aevum [14]14
  Средние века (лат.).


[Закрыть], с приглашением на разгульную вечеринку; как Диксон, Диксон задыхался от мысли о неминуемости катастрофы.

– Я готов, Профессор.

Плетясь за Уэлчем в соседний кабинет и гадая, что будет темой обсуждения – постельное белье, увольнение или постельное белье и увольнение, Диксон вполголоса низал оскорбительные фразы – их при самом скверном раскладе должно было хватить на первые пять минут. Диксон также чеканил шаг, отчасти чтобы не терять присутствия духа, отчасти чтобы заглушить собственное бормотание, отчасти потому, что сегодня еще не курил.

Уэлч уселся за стол, где царил тщательно продуманный беспорядок.

– Итак, Диксон…

– Я слушаю, Профессор.

– Насчет статьи… как она там у вас называется?

При всей своей непоследовательности Уэлч не ходил вокруг да около, если намеревался отчитать. Следовательно, можно было расслабиться.

– Да, Профессор? – осторожно вопросил Диксон.

– На днях я разговаривал со старым приятелем. Он из Южного Уэльса. Профессор в университете Абертаве. Атро Хайнс его зовут; вы должны знать его книгу о средневековом Кумридикайру.

«Конечно» Диксон произнес уже другим тоном, но все еще с оглядкой. Ему хотелось выразить узнавание – мгновенное и благоговейное, однако не подразумевающее прочтения, а то вдруг Уэлчу взбредет послушать пересказ.

– Даже с поправкой на то, что Университет Абертаве ставит перед собой задачи, отличные… отличные от… В частности, относительно зачетов. Так вот, мой приятель говорил… Короче, у них там, кажется, все первокурсники, независимо оттого, выберут они себе историю впоследствии или не выберут, должны прослушать определенное количество…

Диксон оставил ровно столько внимания, чтобы хватало сообразить, при какой смене интонации требуется подобострастный кивок. Просто гора с плеч – теперь ничего страшного не случится, и не важно, что за жердочку перекинет Уэлч над ширящейся пропастью между кораблестроительной статьей и этим своим Хайнсом. В Диксоне зрела мысль – крамольная и пугающая уже в состоянии эмбриона. Теперь, когда Диксон с Уэлчем один на один, можно пойти на столкновение, вынудить Уэлча раскрыть планы относительно его будущего; если же решение пока не принято, узнать, когда оно будет принято и какой критерий перевесит. Диксон устал от шантажа надеждой «улучшить шансы»; довольно он перекапывал библиотечные фонды в поисках «матерьяльчика», который «пожалуй, пригодится» для краеведческой брошюры; довольно «просматривал» (на самом деле тщательно вычитывал) гранки бесконечной статьи для каталога местных древностей; довольно держал себя в полной готовности к конференции по народным танцам (хвала Господу, обошлось без Диксона). А взять «концертец» в прошлом месяце. А грядущую лекцию под названием «Милая Англия» – лекцию в особенности! Между тем до конца семестра меньше месяца. Либо пулеметным огнем, либо штыком надо вынудить Уэлча оставить укрепленные позиции, а то привык прятаться за молчанками, неуместными вопросами да еще за этой своей гримасой святого недоумения.

Внезапно Уэлч включил его внимание на полную мощность фразой:

– Очевидно, этот Кейтон претендовал на ставку в университете Абертаве одновременно с Хайнсом, то есть три-четыре года назад. Естественно, Хайнс о многом умолчал, однако дал понять, что Кейтон запросто получил бы ставку, если бы не определенные факты его биографии. Попрошу вас, Диксон, на эту тему не распространяться. Как бы то ни было, имело место некое поддельное рекомендательное письмо. По крайней мере я так понял. Ну, если не письмо, значит, что-то столь же, гм, с душком. Нет, я допускаю, что журнал этого Кейтона – вполне достойное периодическое издание; я не говорю, что оно с душком. Оно вполне может оказаться, гм… достойным. Я просто подумал, Диксон, надо бы вас предупредить, чтобы вы предприняли действия, которые… которые сочтете, так сказать, оптимальными в сложившихся…

– Я вам очень признателен, Профессор, спасибо, что предупредили. Пожалуй, лучше написать Кейтону и попросить…

– Вы ведь еще не получили конкретного ответа относительно даты публикации?

– Нет, пока ни слова.

– В таком случае, Диксон, вы должны связаться с Кейтоном и потребовать определенности. Напишите, что получили предложение от другого журнала. Что вам необходимо в течение недели узнать точную дату публикации. – Такую скорость вкупе с пронзительным взглядом Уэлч, похоже, приберегал специально для ценных указаний.

– Непременно напишу, Профессор.

– Прямо сегодня напишите, Диксон.

– Обязательно.

– В конце концов, это в ваших интересах, верно ведь?

Вот на такую реплику Диксон и надеялся.

– Да, сэр. Честно говоря, я сам хотел вас об этом спросить.

Лохматые брови поползли навстречу друг другу.

– О чем «об этом»?

– Я уверен, Профессор, вы понимаете, как беспокоит меня мое положение в колледже, особенно в последние месяцы.

– Ах вот что! – обрадовался Уэлч. Брови заняли исходную позицию.

– Видите ли, мне хотелось бы знать, каковы мои шансы.

– Ваши шансы?

– Ну да, шансы. Я, к сожалению, когда только поступил на работу, показал себя не с лучшей стороны. Я допустил несколько серьезных промахов. Учебный год почти закончен, и я, разумеется, не могу не волноваться о своем будущем.

– Да, немало молодых людей в первый год работы сталкиваются с трудностями. В этом, если подумать, нет ничего удивительного или экстраординарного. Не знаю, встречались ли вы с молодым Фолкнером – он сейчас в Ноттингеме. Так вот, он у нас работал в тысяча девятьсот… – Уэлч выдержал паузу, – сорок пятом году. Впрочем, Фолкнеру во время войны досталось – он, видите ли, был на Восточном фронте в ВВС, а потом их перебросили на Средиземное море. Помню, он жаловался: дескать, как попал в колледж, так пришлось адаптировать к местным обстоятельствам всю систему мировоззрения, и…

Сдерживаться, чтобы тебе, старый идиот, в физию кулаком не заехать, мысленно закончил Диксон. Подождал, как автобусной остановки, фирменной паузы и произнес:

– Понимаю, Профессор. Однако вдвойне трудней привыкать, когда не уверен в завтрашнем дне. Профессор, я бы работал много лучше – я это твердо знаю, – если бы чувствовал, что мое будущее в некотором смысле стабиль…

– Вы правильно заметили, Диксон: неуверенность – злейший враг сосредоточенности. Совершенно с вами согласен. Разумеется, с возрастом мы постепенно теряем способность концентрироваться на работе. Удивительно, как факторы, которых человек не замечает в молодости, выбивают его из колеи, когда… когда… с возрастом. Помню, здесь строили новые химические лаборатории. Я сказал «новые» с поправкой на год – вы, конечно, сейчас не назовете их новыми. Да, полагаю, не назовете. О чем бишь я? В то время – за несколько лет до войны – закладка фундамента пришлась как раз на страстную неделю, так вот, бетономешалка, или как там эти штуки называются…

Интересно, думал Диксон, Уэлчу слышно, как я зубами скрежещу? Если и слышно, виду он не подает. Словно боксер, которого десять раундов кряду мутузят, а он почему-то до сих пор на ногах, Диксон предпринял очередной безнадежный наскок:

– Все было бы замечательно, если бы только я знал, что могу не волноваться за свое будущее.

Уэлч медленно поднял голову, словно дуло гаубицы старого образца. В районе бровей уже зарождалась гримаса святого недоумения.

– Диксон, я не вполне понимаю, о чем вы.

– О моем испытательном сроке, – громко сказал Диксон.

Гримаса разгладилась.

– Ах, об этом. Ваш испытательный срок, Диксон, рассчитан на два года, а не на один. Все в контракте зафиксировано. Почитайте, если забыли.

– Да, я знаю, что два года. Но ведь это всего-навсего означает, что до истечения этого срока меня нельзя брать в штат. Никаких гарантий, что меня нельзя… нельзя попросить уйти в конце первого учебного года.

– О нет, – с теплотою произнес Уэлч. – Нет. – И оставил свое «нет» висеть в воздухе, и непонятно было, то ли это «нет, нельзя», то ли «нет, вы не правы».

– Меня ведь могут попросить уйти в конце первого учебного года? Ведь могут, Профессор? – быстро проговорил Диксон, вжавшись в спинку стула.

– Полагаю, да, – отвечал Уэлч, на этот раз холодно, будто от него потребовали уступки общественному мнению, теоретически хотя и возможной, но из тех, о которых порядочные люди и не помышляют.

– Я просто хотел узнать, как решится моя судьба, только и всего.

– Что вполне объяснимо, – также холодно отрезал Уэлч.

Диксон ждал – и прикидывал, какие гримасы подойдут к ситуации. Он оглядел «кабинетец» – приличный ковер, устаревшие учебники, шкафы с древними экзаменационными работами и личными делами не одного поколения студентов, залитые солнцем стены физической лаборатории, на которую выходят задраенные окна. За спиной Уэлча висело ведомственное расписание: Уэлч сам чертил, пятью разноцветными чернилами, для каждого преподавателя с исторической кафедры – свой цвет. Увиденное прорвало плотину в сознании: впервые с момента поступления на работу Диксон испытал приступ всепоглощающей, без примесей, оргиастической тоски и ее вечной спутницы – столь же всепоглощающей ненависти. Если бы Уэлч в следующие пять секунд не заговорил, Диксон сделал бы что-нибудь такое, отчего вылетел бы без дальнейших вопросов. Нет, о прошлых мечтах речь не шла. Диксону уже не хотелось, как раньше, когда он сидел за стеной и прикидывался, что работает, вклинить в расписание лаконичный «отчетец» с равномерными вкраплениями непечатных слов и собственным мнением о Профессоре истории, кафедре исторических наук, истории Средних веков, истории в целом, а заодно и о Маргарет, и вывесить расписание, улучшенное и дополненное, в окне, к сведению студентов и преподавателей. Пропало желание хватать Уэлча, привязывать к стулу и бутылкой колотить по темени и плечам, пока не признается, какого черта, не будучи французом, дал сыновьям французские имена… Нет, теперь Диксон просто сказал бы, негромко, спокойно и с расстановкой, чтобы донести основной посыл: «Послушай, ты, старый хрущ, в каком тебе страшном сне приснилось, будто ты можешь руководить кафедрой истории, хотя бы и в этом отстойнике? Что, хрущ, затрудняешься ответить? А сказать тебе, в чем твое истинное предназначение? Сказать, старый хрущ?..»

– Видите ли, Диксон, вопрос куда серьезнее, нежели вам могло показаться, – внезапно произнес Уэлч. – Очень, очень непростой, многоплановый вопрос. Требуется учитывать огромное количество факторов.

– Конечно, Профессор, я понимаю. Я всего лишь хотел спросить, когда ждать решения, не более. Ведь если мне придется уйти, только справедливо будет уведомить меня как можно раньше. – От ярости у Диксона даже голова затряслась.

Взгляд Уэлча, уже два-три раза скользнувший по Диксону, упал на стол, на сложенное пополам письмо.

– Да… пожалуй… вы правы, – завел Уэлч.

Диксон продолжал на полтона выше:

– Мне ведь тогда придется искать другую работу. А в большинстве учебных заведений штаты набирают еще до июля. Вот зачем мне нужно знать заранее.

На лице Уэлча угнездилось страдальческое выражение. Сначала Диксон ему обрадовался – значит, тот еще в принципе способен реагировать на внешние раздражители. Затем, на секунду, почувствовал угрызения совести – решил, что Уэлч не хочет открыть правду, поскольку боится причинить ему боль; напоследок Диксона охватила паника. Что стоит за этим запирательством? Ясно как день: увольнение. Ладно; по крайней мере Диксон выскажется о хруще; аудитория, правда, могла бы быть и пообширнее.

– Как только вопрос решится, я вам сообщу, – скороговоркой выдал Уэлч. – Пока ничего не ясно.

Диксон не нашелся что ответить. Вообразил, будто сумеет назвать Уэлча старым хрущом. Размечтался. Кишка у вас тонка, мистер Диксон. Ни Уэлчу, ни Маргарет вы никогда правды о них не откроете. Пока вы, многоуважаемый Диксон, полагали, что умело подводите Уэлча к мысли о вашем испытательном сроке, Уэлч применял к вам прием уклонения; правда, обычно прием этот у него физический, а не вербальный, но и вербальный рассчитан выдерживать давление такой мощности, какая вам и не снилась.

Наконец Уэлч сделал то, чего давно ждал от него Диксон, – достал носовой платок. Было ясно: Уэлч намерен высморкаться. Акт сам по себе кошмарный, и ладно бы только потому, что заставляет без надобности смотреть на его нос, огромный пористый тетраэдр. Однако сегодня от неестественно затяжного рева сотрясались стены и оконные рамы, но отнюдь не нервная система Диксона. Напротив: рев кардинально поменял его настроение. Всякое заявление, могущее быть выбитым из Уэлча, неизменно соответствовало истине; значит, Диксон теперь там, откуда начал. И как же славно вернуться в обжитой исходный пункт, а не топтаться перед дверью, открывать которую нет ни малейшего желания. И кто это придумал, что лучше заранее знать самое худшее, – мол, чем раньше узнаешь, тем скорее начнешь искать выход. Лукавил он, ох лукавил; этакий кружной путь изобрел. Дескать, скажите мне, доктор, всю правду (я ведь и так скоро выясню), но лишь в том случае скажите, если эта правда мне понравится.

Убедившись, что Уэлч высморкался, Диксон встал и почти искренне поблагодарил за беседу; даже «рюкзачишко» и зюйдвестка, обыкновенно вызывавшие приступ бешенства, на сей раз вызвали только исполнение «песенки про Уэлча» по выходе из «кабинетца». Песенка была вдохновлена одним «рондо» из тоскливого фортепьянного концерта. Уэлч однажды заставил Диксона не только прослушать его весь от начала до конца, но еще и пластинки менять на своем допотопном граммофоне. Пластинок оказалось четыре штуки, все двусторонние и с красной фирменной наклейкой. Слова пришли Диксону потом. Диксон спускался в преподавательскую, где уже можно было пить кофе, и, не разжимая губ, проговаривал: «Прокисшее тесто мозгов у нас вместо…» Далее шел ряд нецензурных слов – Диксон заменял их звуками воображаемых труб и литавр. «Немазаный робот, на заднице хобот…» Труднодоступность последней метафоры для свежего уха Диксона не смущала – он имел в виду блок-флейту, а широкой аудитории послушать «рондо» все равно не грозит.

Шла сессия; Диксону всех и дел было, что завернуть в половине первого в конференц-зал и собрать экзаменационные работы. В них, по всей вероятности, будут ответы на его вопросы о Средних веках. Дайджест последних Диксон осуществлял на подступах к преподавательской. Всякому, кто не способен поверить в прогресс, следовало бы почитать про Средние века – глядишь, и взбодрится. Студенты же взбадриваются перед экзаменом (по крайней мере предполагается, что взбадриваются). Водородная бомба, южноафриканское правительство, Чан Кайши, сенатор Маккарти собственной персоной покажутся смешной платой за то, что Средние века наконец позади. Были ли люди когда-либо столь отвратительны, зависимы от своих желаний, глупы, жалки, самоуверенны, слабы в изобразительном искусстве, удручающе нелепы и несправедливы, как в Средненькие века (Средненькими их любила называть Маргарет)? От заключительной мысли Диксон даже заулыбался, но прекратил это занятие на пороге преподавательской, ибо там, бледная, с синевою под глазами, у камина сидела в одиночестве сама Маргарет.

Их отношения фактически не изменились за десять дней, что минули с приснопамятных выходных. Признание Маргарет, что она до сих пор пестует обиду на Диксона, стоило Диксону целого вечера в известной гостинице, неприличной суммы и такого же притворства; еще затратнее оказалось уломать Маргарет обозначить границы своей обиды, расширить эти границы, обсудить, смягчиться и, наконец, вернуть игрушку. Как уже и раньше бывало, всегда неожиданно и совершенно необъяснимо, при виде Маргарет Диксон испытал приступ нежности и раскаяния. Он решил заменить кофе лимонным сквошем (день выдался жаркий), взял стакан из рук тучной буфетчицы и мимо сплетничающих преподавателей проследовал к одинокой Маргарет.