Текст книги "Везунчик Джим"

Автор книги: Кингсли Эмис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

Глава 20

«Итак, какие же практические выводы следуют из всего вышесказанного? Можно ли затормозить, а то и вовсе остановить процесс, мною описанный? Поверьте, леди и джентльмены, каждый из нас способен внести свою лепту. Каждый может принять свое маленькое решение, каждый может протестовать против внедрения промышленных стандартов, против уродливых предметов мебели, против штампованной посуды. Каждый может сказать свое «нет» чуждой нам архитектуре; восстать против угрожающего засилья громкоговорителей, которые в общественных местах транслируют развлекательные радиопрограммы. Всего одно слово от каждого из нас – и «желтая пресса» умерит размах, и сократятся тиражи так называемых бестселлеров, и будут упразднены музыкальные автоматы. Одно слово от каждого из нас, и возродится дух сельской общины – самого гуманного, самого близкого к природе человеческого института. Только так, только посредством слова – и пусть воздействие его, отдельно взятого, будет ничтожно, – слова в защиту наших традиций, нашего общего наследия, в защиту всего, что мы потеряли, но что можем вновь обрести, – только посредством слова мы возродим нашу милую Англию».

Бормоча что-то трехэтажное, Диксон поднялся из-за стола, за которым родил вышеприведенный абзац, и долго и со вкусом имитировал шимпанзе. Одну руку он согнул в локте и заскреб подмышку. Другую вывернул так, чтобы предплечье терлось о темя, сгорбился, раскачался на полусогнутых, задвигал плечищами, оперся о кровать и совершил несколько прыжков на нее, сопровождая действия чем-то нечленораздельным, но оптимистическим. Появление Бертрана так скоро последовало за его же стуком в дверь, что Диксон едва успел закрыть рот и выпрямиться.

Бертран уставился на Диксона из-под синего берета.

– Чего это вы на кровати стоите?

– Да вот, думаю, может, подрасту. По-вашему, не получится?

– Слезайте и прекратите паясничать. Я пришел поговорить, и в ваших интересах сосредоточить внимание на мне. – Состояние Бертрана подходило под определение «сдержанное бешенство». Он шумно дышал; впрочем, такой эффект могли произвести два лестничных пролета, преодоленные в быстром темпе.

Диксон спрыгнул на пол; он также слегка пыхтел.

– Считайте, что сосредоточил.

– При нашей последней встрече, Диксон, я велел вам оставить Кристину в покое. Мне стало известно, что вы не вняли. Может быть, начнем с ваших объяснений?

– То есть вы полагаете, что я не оставил Кристину в покое?

– Бросьте, Диксон. Со мной этот номер не пройдет. Я знаю, вы пригласили ее на чай, и вчера эта убогая чайная вечеря состоялась. Видите, я прекрасно осведомлен.

– Значит, она вам рассказала?

Бертран под бородой сжал губы; бороде, к слову, не повредила бы пара-тройка взмахов гребня.

– Нет-нет, – процедил он. – Вы совершенно не представляете, что она за человек, если допустили подобную мысль. Нечего по себе других судить. Если хотите знать – надеюсь, для вас это будет ударом, – информация поступила от одного из ваших так называемых приятелей, что живет в этом доме. Он сообщил моей матери. Что, Диксон, довольны? Все вас на дух не выносят, и, видит Бог, я понимаю почему. Ну и как вы объясните свое поведение? Я вас внимательно слушаю.

– Боже, – усмехнулся Диксон. – Боюсь, эта задача мне не по силам. Объяснить мое поведение… Поистине, Уэлч, вы требуете невозможного. Не представляю человека, способного объяснить свое поведение. – Диксон смотрел на Бертрана в упор и переваривал новость о последнем ударе Джонса – кто, как не Джонс, мог донести? Впрочем, новость требовала дальнейшей проработки и оргвыводов и потому была временно задвинута.

– Прекратите! – Бертран побагровел. – Я вас предупредил: держитесь от Кристины подальше. Когда я подобные вещи говорю, то рассчитываю, что у адресата хватит мозгов повиноваться. Почему вы не повиновались? А?

Его бешенство, наложенное на факт визита, определенно было избыточно в свете решения Диксона не продолжать с Кристиной (вызванного иными мотивами) и, следовательно, вывести войска. Однако Диксон не хотел отказывать себе в удовольствии снайперского выстрела, для чего и придержал информацию.

– Я, Уэлч, не повиновался, потому что не захотел.

Последовала пауза, в продолжение которой Бертран дважды порывался залаять. Глаза его более, чем когда-либо, напоминали вогнутые донышки пивных бутылок. Наконец, уже спокойнее, он произнес:

– Вы, Диксон, похоже, не вполне понимаете, чем это для вас чревато. Так я вам объясню.

Бертран взгромоздился на подлокотник пэлл-мэлловского кресла и снял берет, к слову, представлявший весьма нетривиальное сочетание с темным костюмом, белой сорочкой и галстуком, изукрашенным виноградными лозами. Диксон сел на кровать, она слабо вякнула.

– То, что происходит между мной и Кристиной… – Бертран запустил пальцы в бороду, – очень серьезно. У наших отношений изрядный стаж. И я, чтоб вы знали, с ней не только ради банальных перепихов. Я пока не хочу жениться, но вероятность, что через пару лет я женюсь на Кристине, однозначно присутствует. Я клоню к тому, что связь эта долгосрочная, определенно долгосрочная. Кристина еще очень молода и неопытна, даже для своего возраста. Похищения с балов и приглашения в затрапезные гостиницы на тайные чаепития для нее в новинку. Вполне естественно, что они льстят ее самолюбию и внушают уверенность в своих женских чарах. Но это пройдет. Слышите, вы: это пройдет. Очень скоро приятное возбуждение сменится чувством вины. Кристина проклянет день, когда встретилась с вами. И вот тут-то начнутся проблемы. Я ее знаю: она будет разрываться между необходимостью дать вам отставку и брезгливой жалостью к вам. Она будет страдать из-за собственной двойной игры – ей пока неизвестно, что меня проинформировали о вашей последней встрече, – и из-за всей аферы в целом. А поскольку мне такие осложнения не нужны, я намерен пресечь ее метания на самой ранней стадии. Я Кристину, что называется, обтесал – один Бог знает, чего это стоило. Мне не улыбается начинать все с начала. Короче говоря, Диксон, паситесь на своем поле, а на чужое рот не разевайте. Ваше теперешнее поведение вредит прежде всего вам. Но не только: вы портите жизнь Кристине и создаете неудобства мне. Кристина пробудет здесь еще несколько дней. Очень рассчитываю, что вы учтете все вышесказанное и не изгадите ей остаток отпуска. Ну как, различаете смысл в моих словах, крот вы несчастный?

Диксон давно уже курил – зажег сигарету на «льстят ее самолюбию». От Бертрана он не ожидал такой проницательности, и незачем Бертрану упиваться эффектом.

– Как вы любезно изволили намекнуть, мое зрение не дает полной картины, – произнес Диксон, очень надеясь на небрежность тона. – Например, смысл слов «я обтесал Кристину» мне неясен. По-моему, вы себе льстите. Ну да вам виднее. Зато с высоты своего полета вы простую вещь упустили: все вышесказанное верно лишь в том случае, если верны ваши гипотезы.

– Мои гипотезы верны, юноша, абсолютно верны, – заявил Бертран. – Это-то я и пытаюсь вам внушить.

– Насчет внушить – я заметил. Только не рассчитывайте на мою слепую веру. Теперь моя очередь высказаться. Слушайте. Серьезные, долгосрочные отношения – это не про Кристину и вас. О нет – это про Кристину и меня. Хотите знать, что на самом деле происходит? Не я тщетно пытаюсь отбить у вас Кристину, а вы тщетно пытаетесь отбить ее у меня. Но это пройдет, Уэлч. Это пройдет. Ну что, различаете смысл в моих словах, орел вы наш?

Бертран вскочил и укрепился подле кресла, несколько расставив ноги. Заговорил ровным голосом, но сквозь зубы:

– Диксон, сделайте над собой усилие, зафиксируйте мою мысль в своих так называемых мозгах. Я всегда беру то, что мне нравится. И всяким убогим, недоделанным диксонам лучше убираться с дороги подобру-поздорову. Вы этого учесть не желаете. Кристина со мной, потому что я имею на нее право, понятно вам? Если я положил на что-то глаз, мне уже плевать на средства – я все равно свое получу. Это единственный закон, которому я подчиняюсь; это единственный способ преуспеть в нашем мире. Мы с вами, Диксон, находимся в разных весовых категориях – в этом-то и проблема. Распетушились – поищите себе ровню, тогда, может, у вас и будут шансы. А со мной вам только нокаут и светит.

Диксон сделал шаг вперед:

– Ваше время на исходе, Уэлч. Скоро при появлении вашей персоны никто и не подумает порскнуть с дороги. Воображаете, будто вы полубог, только потому, что ростом вышли и холсты марать научились. И все бы ничего, будь вы действительно полубогом. Но вы не полубог, Уэлч; вы лгун, вы сноб, вы хвастун, вы дурак. Думаете, у вас восприимчивость развита? Ничего подобного: вы только чужое мнение воспринимаете, больше ничего. Вы раздражительный, обидчивый и тщеславный, но никак не восприимчивый. – Диксон сделал паузу, однако Бертран по-прежнему только смотрел на него и перебивать, похоже, не собирался. – Мните себя великим любовником, но и это неправда: вы настолько меня боитесь – меня, не человека, а крота, по вашим же словам, – что не поленились притащиться ко мне домой и устроить сцену, как ревнивый муж. Вот вы мне тут рассказываете, как много для вас значит Кристина, однако это вам не мешает параллельно крутить роман с замужней женщиной. Видите, насколько вы изолгались? Не то чтобы я возражал – просто вы в своем глазу бревна не приметили…

– Вы на что, черт вас подери, намекаете? – Бертран со свистом дышал через нос и стискивал кулаки.

– На ваши банальные перепихи с Кэрол Голдсмит я намекаю, вот на что.

– Что за чушь…

– А вот запираться не стоит. Да и зачем? Вы просто взяли то, что вам понравилось, потому что право имеете. Так ведь?

– Если вы хоть слово скажете Кристине, я вам шею на такие мелкие кусочки раздроблю, что…

– Расслабьтесь, сплетничать не в моих правилах, – усмехнулся Диксон. – Нечего по себе других судить. Я и без сплетен Кристину отобью, а вы в другом месте будете хвост распускать и байронические страсти имитировать.

– Ну, Диксон, ты сам нарвался, – пролаял Бертран. – Я тебя предупреждал. – Он шагнул к кровати и навис над Диксоном. – Давай, поднимайся, недомерок, грязный завсегдатай пивнушек, дерьмо прыгучее.

– Это что же, сэр, – вы меня на танец ангажируете?

– Я тебе покажу танец, ты у меня запляшешь, ты у меня джигу изобразишь. Вставай давай. Что, кишка тонка? Думаешь, я сейчас остыну, сяду, скушаю и не подавлюсь? Или ты в штаны наложил со страху-э-э?

Фирменная концовка стала последней каплей.

– Перестань кряхтеть – ты не в сортире! – Диксон снял очки и положил в нагрудный карман.

Они стояли друг против друга, разделенные пестрым ковром, расставив ноги и согнув руки в локтях, будто собирались исполнить некий ритуал, но не знали, что служит сигналом.

– Ты у меня запляшешь, – повторил Бертран и ударил Диксона по лицу.

Диксон сделал шаг назад, но оступился на ковре, и, прежде чем восстановил равновесие, кулак Бертрана обрушился ему на правую скулу. Диксон устоял; правда, в ушах шумело, зато голова работала отлично. Не дожидаясь, пока Бертран, в свою очередь, восстановит равновесие после удара, Диксон двинул ему в ухо, наиболее крупное и выдающееся из двух. Бертран упал; комната содрогнулась как при землетрясении, фарфоровая балеринка на каминной полке вроде даже присела – и усугубила тишину звонкой россыпью осколков. Диксон подошел на шаг, потер костяшки – ухо оказалось жесткое. Через несколько секунд Бертран зашевелился, заерзал на полу, однако встать не попытался. Было ясно: Диксон выиграл этот раунд; ему мнилось даже, что и весь матч. Ликуя, он надел очки. Бертран поймал его взгляд, смешался. Такую песью морду только на указателях к сортирам малевать, подумал Диксон. И сказал:

– Такую песью морду только на указателях к сортирам малевать.

Словно в качестве сдержанных аплодисментов его метафоре, раздался тихий стук в дверь.

– Войдите, – с рефлективной поспешностью крикнул Диксон.

Вошел Мики.

– Добрый день, мистер Диксон, – поздоровался он и вежливо добавил в адрес простертого Бертрана: – Добрый день. – На этот внешний раздражитель Бертран отреагировал вставанием. – Кажется, я не вовремя.

– Вовсе нет, – ободрил Диксон. – Мистер Уэлч уже уходит.

Бертран тряхнул головой, не в знак несогласия, а, вероятно, с целью прочистить мозги. Что-то новенькое, подумал Диксон и, как хороший хозяин, проводил Бертрана до двери. Бертран вышел молча.

– До свидания, – попрощался Диксон. – Итак, мистер Мики, чем могу служить?

Сегодня выражение лица Мики ассоциировалось у Диксона с принципиально иным набором иероглифов.

– Я насчет вашего факультатива.

– Вот как. Присаживайтесь.

– Нет, спасибо. Мне надо бежать. Я только на минуту заглянул, сообщить, что имел разговор с мисс О'Шонесси, мисс Маккоркудейл и мисс Рис Уильямс, и мы наконец определились.

– Очень хорошо. И что же вы решили?

– К сожалению, девушки сочли, что факультатив будет для них слишком сложен. Мисс Маккоркудейл займется архивом с мистером Голдсмитом, а мисс О'Шонесси и мисс Рис Уильямс пойдут на факультатив к Профессору.

Диксон был уязвлен: он рассчитывал, что ни одна из трех граций не устоит перед его личным обаянием.

– Печально, – сказал Диксон. – А что вы решили, мистер Мики?

– Я решил, что тема крайне интересная, и хочу записаться на ваш факультатив, если можно.

– Значит, я буду заниматься только с вами.

– Да, только со мной.

Повисла пауза. Диксон поскреб подбородок.

– Что ж, не сомневаюсь, мы продуктивно поработаем.

– Конечно. Ну, спасибо вам. Извините за вторжение.

– Не извиняйтесь – оно было очень кстати. Увидимся в следующем семестре, мистер Мики.

– Сегодня я приду на вашу лекцию.

– Это еще зачем?

– Тема животрепещущая. Многих заинтересовала.

– Что вы имеете в виду?

– Все, кому я говорил о вашей лекции, обещали прийти. Зал будет полнехонек.

– Вы меня просто утешили. Надеюсь, вы не зря потратите время.

– Разумеется, не зря. Еще раз спасибо. Ни пуха ни пера вечером.

– К черту. Бывайте.

Дверь за Мики закрылась. Диксон с некоторым удовлетворением отметил, что Мики ни разу не сказал «сэр». Да, но какая гадость предстоит в следующем семестре. Пожалуй, и к лучшему, что следующего семестра не будет, если только интуиция не обманывает. По крайней мере не будет колледжского семестра.

Он снова поскреб подбородок. Надо побриться, потом все остальное. Сейчас побреется – и пойдет посмотрит, дома ли Аткинсон. Его общество, а если повезет, то и виски, перед лекцией не повредят.

Глава 21

– Надеюсь, Диксон, вам не очень больно, – произнес ректор.

Рука рефлективно дернулась к подбитому глазу.

– Нет, сэр, не беспокойтесь, – отвечал Диксон небрежным тоном. – Странно, что фонарь вообще появился. Удар-то был – просто смех; вон и кожа цела.

– Говорите, ударились об умывальник? – уточнил другой голос.

– Совершенно верно, мистер Гор-Эркарт. Ужасно глупо; впрочем, такое со всеми случается. Уронил бритву, нагнулся – и пожалуйста. Теперь вид как только что с боксерского ринга.

– Да, не повезло, – посочувствовал Гор-Эркарт. Смерил Диксона взглядом из-под своей бровищи, два-три раза надул и снова сдул губы. – А я бы сказал, что мистер Диксон подрался. Как вы думаете, сэр? – уточнил он у ректора.

Ректор, низенький пузатый человечек с блестящей розовой лысиной, рассмеялся своим неподражаемым смехом. Именно такой чудовищный хохот оглашает готические замки в фильме о кровавых преступлениях. В первые недели пребывания ректора на посту (занятом сразу после войны) от его смеха моментально смолкали разговоры в преподавательской. Теперь никто даже головы не повернул, только Гор-Эркарт чуть напрягся.

Заговорил последний из четверки:

– Надеюсь, это обстоятельство не помешает вам прочесть ваши… вашу…

– Конечно, нет, Профессор, – заверил Диксон. – Эту лекцию я могу с завязанными глазами прочитать; я ее практически наизусть выучил.

Уэлч кивнул.

– И правильно. Вот, помню, когда я только начинал как лектор, я был настолько глуп, что записывал лекцию, но не утруждался ее… ее…

– Признайтесь, Диксон, что-нибудь новенькое вы нам поведаете или как? – перебил ректор.

– Новенькое, сэр? Видите ли, в данном случае специфика такова…

– Я имею в виду, тема разработана вдоль и поперек. Не знаю, право, с какого ракурса ее еще не рассматривали, но лично мне думается…

– Сэр, я бы поставил вопрос иначе… – встрял Уэлч.

Ректор и Уэлч заговорили разом, без пауз: один брал повышением тона, другой – децибелами. Общее впечатление было, будто двое чтецов, вместо того чтобы выступать дуэтом, тянут одеяло каждый на себя. Диксон с Гор-Эркартом оказались позабыты. Мало-помалу стихли все голоса, кроме этих двух. Первым сдался ректор; через секунду Уэлч, подобно оркестру, среагировавшему на каденцию солиста, тоже резко замолк.

– Достойна она переформулирования или нет, – подытожил ректор.

Внимание отвлек швейцар Маконохи с подносом – нынче подавали херес. Усилием воли Диксон удерживал ладонь у бедра, пока угощались три важные персоны, наконец позволил себе взять самую полную из оставшихся рюмок. Архивариус, на подобных мероприятиях контролировавший подачу спиртного, обычно прикрывал лавочку уже после двух обносов – для всех, кроме ректора и его собеседников. Диксон знал: через несколько минут придется откланяться, – и хотел выжать из расклада максимум. Он ощущал легкий дискомфорт одновременно везде и нигде, однако в один прием ополовинил новую рюмку: содержимое плавно присоединилось к трем предыдущим хересам и полудюжине порций виски. Закралась крамольная мысль, что мандраж перед лекцией – это излишество; Диксон закрепил ее новым глотком. Было десять минут седьмого – и двадцать до лекции.

Диксон оглядел переполненную комнату отдыха. Казалось, нынче собрались все, кого Диксон когда-либо знавал, если не считать родителей. На расстоянии нескольких футов миссис Уэлч беседовала с Джонсом; она же несла косвенную ответственность за его присутствие, в обычных обстоятельствах непредставимое. Чуть дальше стояли Бертран и Кристина; их разговор на оживленный не тянул. У окна Баркли, профессор музыки, наступал на профессора английского языка – речь явно шла о совете колледжа на следующей неделе, и Баркли, конечно, убеждал голосовать за изгнание Диксона. По другую сторону Бисли развлекал Голдсмитов – те смеялись. Всюду мельтешили лица, до той или иной степени знакомые Диксону, – экономисты, медики, географы, социологи, юристы, инженеры, математики, философы, преподаватели с кафедры языков германской группы и сравнительной филологии, лекторы обоего пола и основных европейских языков. Диксону хотелось обойти каждого и каждому лично сообщить, сколь много он его обяжет, если уберется восвояси. Впрочем, нашлось с полдюжины персонажей, никогда прежде Диксону не встречавшихся; эти могли быть кем угодно – от заслуженных египтологов до дизайнеров по интерьеру, явившихся, чтобы сделать замеры для коврового покрытия. Большую группу составляли местные важные персоны: пара членов совета графства с супругами, модный священнослужитель, врач в рыцарском звании – все члены совета колледжа. Чуть сбоку Диксон не без содрогания заметил композитора, почтившего «концертец». Рассеянно и тщетно поискал глазами скрипача-любителя.

Через несколько секунд ректор отошел к важным персонам и обратился к модному священнослужителю. Ремарка была встречена смехом; смеялись все, кроме врача в рыцарском звании – врач метал мрачные взгляды. Почти одновременно миссис Уэлч телепатировала Уэлчу, и Диксон остался с Гор-Эркартом.

– Ну, Диксон, и давно вы здесь?

– Без малого девять месяцев. Меня взяли прошлой осенью.

– Вы, похоже, не слишком довольны – я прав?

– Да. В целом правы.

– А в чем проблема – в вас или в заведении?

– Думаю, и во мне, и в заведении. Они мое время тратят, я – их.

– Понятно. Выходит, преподавать историю – занятие бессмысленное?

Диксон решил говорить начистоту:

– Нет. Если бы историю преподавали вдумчиво, человечество уже давно как сыр в масле каталось бы. Но не получается. Все время что-то мешает. Не знаю, чья тут вина. Основная проблема в плохом преподавании. Плохие студенты погоды не делают.

Гор-Эркарт кивнул, бросил на Диксона быстрый взгляд.

– Ну а сегодняшняя ваша лекция – чья это была гениальная мысль?

– Профессора Уэлча. Я не мог отказаться. В случае удачи мое положение существенно стабилизируется.

– Амбиции, да?

– Нет. Просто я с самого начала показал себя с худшей стороны. Сегодняшняя лекция может спасти меня от увольнения.

– Вот что вам не повредит, юноша. – Гор-Эркарт схватил два хереса с подноса Маконохи, следовавшего к группе с ректором.

Закралась мысль, что с питьем надо повременить – Диксон и так уже чувствовал себя подозрительно хорошо, – однако он взял предложенную рюмку и сделал глоток.

– А вы почему пришли, мистер Гор-Эркарт?

– Я в последнее время только и делал, что бегал от вашего ректора. Подумал, надо же и совесть иметь.

– Не понимаю, вам-то это зачем. Что вам наш ректор? Только время потеряете да зевоту наживете.

При новом взгляде Диксон испытал легкое головокружение, поскольку обнаружил у Гор-Эркарта не одно плотное лицо, а два смежных полупрозрачных.

– Я, Диксон, каждый день по нескольку часов зеваю. Небось от лишнего часа челюсть не сворочу.

– Зачем вы это терпите?

– Хочу влиять на людей, добиваться, чтобы они поступали так, как я считаю нужным. Они не подчинятся, пока меня не утомят. А вот когда утомят, когда я опухну от разговоров, а они расслабятся – тут-то я и беру их теплыми, и они под мою дудку пляшут.

– Вот эта работа по мне, – с чувством произнес Диксон. – А то, стоит мне опухнуть от разговоров – а я от них, можно сказать, не просыхаю, – как появляется целый духовой оркестр, и я знай пляшу. – Дурные предчувствия в сочетании с алкоголем прорвали очередной мозговой кордон, выпустили воображение. – Я – лучший в мире индикатор скуки. Я улавливаю скуку любой степени. Если б меня какой-нибудь миллионер нанял, я бы ему кучу денег сэкономил. Он бы меня посылал на всякие званые ужины и коктейли, в ночные клубы – на пять минут, не больше. А потом по моему виду определял бы коэффициент скуки на отдельно взятом мероприятии. Я работаю по принципу канарейки в шахте [20]20
  Шахтеры использовали канареек для обнаружения горного газа в шахте, поскольку эти птицы очень чувствительны к содержанию в воздухе метана. Пока слышалось пение птички, можно было спокойно работать; как только птичка умолкала, следовало подниматься на поверхность.


[Закрыть]. Ну и тут уж мой миллионер видел бы, идти ему на сборище или не стоит. Меня ведь хоть куда отправь – хоть к ротарианцам [21]21
  Ротарианцы – члены клуба «Ротари интернэшнл» (основан в 1905) – нерелигиозной и неполитической благотворительной организации, объединяющей бизнесменов по всему миру. Ротарианцы обсуждают новые благотворительные проекты за завтраком, обедом или ужином раз в неделю.


[Закрыть], хоть к театральной богеме, хоть в гольф-клуб, хоть на домашний концертец, где околоискусные – или околоискусственные? – типчики обсуждают не столько полноту звука, сколько личную жизнь ближних… – Диксон замолчал, потому что вдруг заметил: Гор-Эркарт склонил свое крупное, гладкое лицо на сторону и как-то выдвинул к его собственному лицу. – Простите, – пробормотал Диксон. – Я забыл…

Гор-Эркарт оглядел его, прикрывая ладонью один глаз, а большим пальцем поглаживая себе щеку, и чуть усмехнулся. Хотя усмешка на довольную не тянула, не была она и злобной.

– Значит, мы товарищи по несчастью, – произнес Гор-Эркарт. На следующей фразе тон изменился: – Диксон, позвольте спросить, вы в какую школу ходили?

– В обычную среднюю.

Гор-Эркарт кивнул. Приблизились священнослужитель и член совета графства, взяли по хересу, увели Гор-Эркарта к ректору. Надо же, как у них естественно получилось: ни слова, ни жеста, ни мимики специфической, – а Диксон сразу понял, что ему за Гор-Эркартом идти совершенно излишне. Диксон и остался – один и под впечатлением. Случайно заметил, что Гор-Эркарт чуть отворотился от своих сопровождающих и смотрит в сторону Голдсмитов. Сесил и Бисли беседовали с увлечением и не видели, что Кэрол тоже косится на Гор-Эркарта. Мелькнул взгляд, можно сказать, не поддающийся расшифровке. Взгляд заинтриговал и даже в определенном смысле напряг Диксона; Диксон решил вернуться к нему позднее, а пока допил херес и пошел к Кристине и Бертрану.

– Эй, вы, двое, привет! Вы где всю дорогу прятались?

Кристина взглядом велела Бертрану заткнуться прежде, чем он раскрыл рот, и заговорила сама:

– Не думала, что мероприятие будет такое пафосное. Половина городских шишек собралась, не меньше.

– Кристина, давай подойдем к твоему дяде, – сказал Бертран. – Как ты помнишь, мне необходимо обсудить с ним пару вопросов.

– Через минуту, Бертран. Времени еще много, – произнесла Кристина своим «брежным» тоном.

– Нет-нет, времени совсем мало, до лекции минут десять, а этого недостаточно для обсуждения моего дела.

Диксон давно заметил, что Бертран вместо «нет» говорит «нет-нет». Незначительные вербальные издержки на второе «нет» окупаются возможностью вскинуть на нем брови, насупленные на первом «нет»; Диксона всякий раз передергивало. На заднем плане Кэрол осторожно отдалялась от Сесила и Маргарет – Маргарет Диксон только что заметил – и приближалась к Бертрану. Диксон вспомнил цитату из одного фильма и выдал ее Кристине:

– Делайте лучше, как он говорит, леди, не вынуждайте его вам в зубы двинуть [22]22
  Фраза из фильма «Окаменевший лес» (1936); принадлежит герою Хамфри Богарта, гангстеру Дюку Мэнги.


[Закрыть].

– Шел бы ты, Диксон, свои записки сумасшедшего в памяти освежил.

– Бертран, как тебе не стыдно!

– Мне стыдно? Хорошенькое дело! Мне должно быть стыдно. А может, это ему должно быть стыдно? Он кем себя возомнил? Наглости хватило сказать нам…

Кристина покраснела.

– Ты, видимо, забыл, о чем я тебя просила час назад?

– Послушай, Кристина, я сюда не для того пришел, чтобы разговаривать с этим… с этим типом, и не для того, чтобы о нем разговаривать. Попрошу это учесть. Я пришел единственно потому, что мне нужен твой дядя, и мне давно пора…

– Кого я вижу! Берти, радость моя! – раздалось у него за спиной. – Поди-ка сюда.

Бертран вздрогнул якобы от неожиданности и одновременно полуобернулся.

– Привет, Кэрол. Сейчас не могу – я хотел…

– Я тебя дольше минуты не задержу, – пропела Кэрол и повисла у Бертрана на локте. – Верну в целости и сохранности, – заверила она Кристину уже из-за плеча.

– Ну, Кристина, здравствуй, – сказал Диксон.

– Здравствуй.

– Сегодня последний раз, да?

– Да, последний.

Диксону было обидно и жалко себя.

– А ты, кажется, не сильно расстроена. Не в пример мне.

Кристина секунду смотрела на него, потом резко отвернулась, будто ей показали фотографию из учебника по судебной медицине.

– Я приняла решение. Больше думать об этом не собираюсь. И тебе не советую.

– А я вот не могу не думать. Не могу прекратить мыслительный процесс. Он сам по себе идет, помимо моей воли.

– Откуда у тебя фонарь под глазом?

– Мы с Бертраном сегодня подрались.

– Подрались? А он ничего не сказал. Что вы не поделили? Подрались, ну и дела!

– Он велел мне не разевать рот на чужое; я сказал – не дождетесь, ну и началось.

– Мы же с тобой все решили… Или ты передумал?

– Не передумал. Мне просто не хотелось, чтобы он вообразил, будто я его слушаюсь.

– Подрались, надо же. – Кристина как будто сдерживала смех. – И ты проиграл, судя по твоему виду.

Диксону это не понравилось; вдобавок он вспомнил, как Кристина хихикнула за чаем в гостинице.

– Ничего подобного. Прежде чем выводы делать, кто проиграл, а кто победил, посмотри повнимательнее на ухо Бертрана.

– На которое?

– На правое. Впрочем, может, по уху и незаметно. Пострадали главным образом внутренние органы.

– Так ты его нокаутировал?

– Еще бы. Он даже не сразу с полу поднялся.

– Боже. – Кристина смотрела округлившимися глазами, пухлые сухие губы чуть приоткрылись. Приступ желания, безнадежного, как малярия, обрушился на Диксона, отяжелил, придавил – так же Диксон тяжелел, когда с ним заговаривал Уэлч. Никогда еще первая встреча с Кристиной не всплывала в памяти столь детально и остро; за какие-то две минуты Диксон пережил все заново. Он поднял взгляд.

Момент истины испохабил Бертран – выскочил, как черт из табакерки, из-за жены члена совета графства. Повадки больше пристали леворукому подающему, который в обход судьи появляется в поле зрения бэтсмена. Так, лицом красен: явно вне себя от ярости – либо в чистом виде, либо осложненной иной эмоцией. За Бертраном семенила и жаждала подробностей Кэрол.

– С меня хватит, – тявкнул Бертран. – Что и требовалось доказ-э-эть. – Он схватил Кристину за локоть и поволок прочь, но перед стартом заметил Диксону: – Все, сопляк. Тут тебе и конец. Можешь приступать к поискам новой работы. Я не шучу. – Кристина оглянулась – в глазах был испуг – и повиновалась собственному выносу к группе, оснащенной дядей Джулиусом. Кэрол тоже посмотрела на Диксона – что, дескать, так и будем ушами хлопать? – и ушла за Бертраном и Кристиной. Ректор утробно хохотнул и погладил воображаемый топор.

Диксон вспомнил «и ты проиграл»; стало тошно. Через несколько секунд это ощущение полностью смела паника. Бертран наверняка не голословен; наверняка в голове Уэлча уже идет напряженная работа. Катализатор – факты, которые сын просто не мог больше скрывать; если же их недостаточно, у миссис Уэлч найдется что добавить, или уже нашлось, без сыновних просьб. Диксон жестоко заблуждался, полагая, что войне конец, что Бертрандия в руинах; нет, из руин целится последний снайпер, а безоружный Диксон один в поле. Все дурные предчувствия оправдались. Диксон позволил себе увлечься, в горячке сражения позабыл об осторожности. И вот он повержен – лежит в пыли и не может дать по рукам этому бородатому борову, чтобы не смел лапать Кристину за плечи, чтобы не стоял тут такой самоуверенный, такой сознающий свои права, такой победоносный. Кристина была готова провалиться из-под этой лапы, ссутулилась, но лучшей манеры держаться Диксон и представить себе не мог.

– Что, Джеймс, решил бросить прощальный взгляд?

Маргарет обеими ногами стала на любимую мозоль;

Диксон чувствовал себя как человек, затеявший драку с пешим полисменом и вдруг заметивший полисмена конного.

– Что?

– Посмотри, посмотри на нее хорошенько. Другого случая не представится.

– Нет, не думаю, что я…

– Если только ты не решил время от времени ездить в Лондон, чтобы с ней не было по принципу «с глаз долой – из сердца вон».

Диксон уставился на Маргарет в искреннем удивлении – еще и на то, что Маргарет смогла его удивить, в такой-то момент.

– Что ты имеешь в виду? – вяло спросил он.

– Запираться бесполезно. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы твои мысли прочесть. – Кончик ее носа шевелился, как обычно, когда она говорила. Маргарет стояла расставив ноги, скрестив руки на груди; эту позу она облюбовала для светских бесед как в актовом зале, так и в небольших учительских на верхних этажах, и ни в малейшей степени не казалась ни напряженной, ни взволнованной, ни сконфуженной, ни раздраженной.

Диксон позволил себе тяжкий вздох – и погряз в запирательствах и оправданиях, предусмотренных данным конкретным сценарием. Он говорил и дивился, как легко, с какой воровской ловкостью в сценах с Маргарет его лишили единственного морального преимущества – самостоятельного решения не проявлять интереса к Кристине действием. Жестоко упрекать человека в тоске по объекту его же добровольного отказа. Диксону хотелось лечь на пол, вывалить язык и дышать, двигая боками. Он уронил виртуальную ракетку и сгорбился под тяжестью Утешительной Призовой Маргарет.