Текст книги "Везунчик Джим"

Автор книги: Кингсли Эмис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Глава 6

Диксон снова ожил. Все пять чувств атаковали разом – он не успел ни сбежать, ни встать в стойку. Не для него степенный выход из чертогов Морфея – Морфей вышвырнул Диксона энергичным пинком. Диксон распластался на постели, замер от отвращения к себе – он влип в утро, как покореженный морской паук в нефтяное пятно. Свет был несносен; впрочем, не так несносен, как зрительный акт; раз попробовав, Диксон зарекся ворочать глазными яблоками. В голове кому-то приспичило выбивать ковер – от этого все, что находилось в поле зрения, пульсировало, как нарыв. Рот облюбовала неведомая зверушка – всю ночь гадила, к утру издохла. Вдобавок полисмены гоняли Диксона по пересеченной местности, а потом с завидным профессионализмом охаживали дубинками. В общем, худо ему было.

Диксон нашарил и напялил очки. И сразу увидел, что с постелью неладно. Рискуя не выжить, приподнялся на локте; открывшееся глазам активизировало бешеного литавриста в висках. Простыня щеголяла огромной, неправильной формы дырой; дыра меньшая, но все же изрядная, зияла в одеяле; призовое третье место заняло покрывало благодаря отверстию размером с ладонь. Сквозь эти три дыры с черной окантовкой виднелось коричневое пятно на матраце. Диксон провел пальцем по окантовке, изучил результат. Палец был запачкан темно-серой субстанцией. «Если я что-нибудь в чем-нибудь понимаю, – подумал Диксон, – темно-серая субстанция – это пепел, пепел – это возгорание, а возгорание – это результат действия сигарет. Интересно, сама сигарета дотла сгорела? В противном случае где она? На покрывале нет; на дне воронки – тоже». Скрипя зубами, Диксон свесился с кровати. Осевший коричневый ход, завершенный бесцветным бумажным клочком, пересекал светлый ромб в узоре дорогого с виду ковра. Диксон почувствовал себя очень несчастным; чувство усугубилось при взгляде на прикроватный столик. Последний носил теперь тавро в виде двух желобков, в целом черных, местами сероватых, расходящихся от пепельницы под прямым углом. В пепельнице лежала одна-единственная обгорелая спичка. На столе были еще две нетронутые спички; остальные расположились на полу, вокруг пустой сигаретной коробки. Бакелитовая кружка вообще исчезла.

Неужели это дело только его рук? А если под одной крышей с Диксоном ночевал, скажем, бродяга или взломщик? А если сон Диксонова разума породил никотинозависимое чудовище? В целом Диксон склонялся к тому, что ответственность свалить не на кого, – это-то его и угнетало. Теперь, конечно, с работой можно распрощаться, особенно если не хватит сил покаяться в содеянном миссис Уэлч – а Диксон твердо знал: не хватит. Он перебирал в уме оправдания – каждое усугубляло непростительность содеянного. Совершил поджог, потому что был пьян; пьян был, потому что сменял, неблагодарный, гостеприимство, изысканное общество и культурное времяпровождение на алкоголь. Одна надежда, что Уэлч проигнорирует предполагаемый женин отчет относительно постельного белья. Но про Уэлча хорошо известно, что он на подобные вещи внимание еще как обращает, – вспомнить хотя бы нападки на книгу любимого студента. С другой стороны, злополучная лекция – камень в личный Уэлчев огород; вряд ли Уэлчу много дела до гостевых одеял. Диксон припомнил свое предшествующее заблуждение. Если, думал тогда пьяный Диксон, бегая по преподавательской, в присутствии Уэлча выкрикивать непристойности, бить кулаками в оконные рамы и клеймить периодические издания, Уэлч не обидится – ведь его персона останется неоскверненной. Воспоминание привело за ручку фразу из книги Альфреда Бисли (Диксон раз туда заглянул): «Раздражитель не воспринимается разумом, если не влияет на жизнедеятельность организма». Диксон зашелся смехом, который вскоре трансформировался в спазмы.

Встал, прошел в ванную. Через две минуты вернулся с полным ртом зубной пасты и безопасной бритвой. Начал аккуратно срезать черную кайму вокруг дыр. Диксон не знал, чего добивается, однако постель теперь действительно выглядела лучше, главным образом потому, что причина катастрофы была не столь очевидна. Когда края дыр лишились траурной бахромы, Диксон медленно опустился на пол, будто вдруг одряхлел, и в соответствующем месте побрил ковер. Ошметки спрятал в карман пиджака. Сейчас он примет ванну, пойдет в гостиную, наберет Билла Аткинсона и попросит позвонить насчет приезда старших Диксонов гораздо раньше, чем планировалось. Диксон посидел на кровати, подождал, пока уймется головокружение, вызванное экзерсисами с ковром. Не успел он встать, как некто, вскоре обнаруживший черты особи мужского пола, прошел в ванную. Диксон слышал звяканье цепочки с пробкой, шум воды. Уэлч собственной персоной, либо его сыночек, либо Джонс собирался принять ванну. Кто из троих это был, Диксон вскоре понял – глубокий, непоставленный голос завел песню. Диксон опознал вариации из Моцарта, непристойного и неунывающего. Бертран никогда бы такое петь не стал, а Джонс не делал тайны из собственного безразличия ко всему написанному до Рихарда Штрауса. Медленно, очень медленно, словно вековой дуб под топором, Диксон повалился, спрятал пылающее лицо в подушку – и затих.

Отсрочка водных процедур давала возможность собрать мысли – а именно этого Диксон со своими мыслями делать не хотел. Чем дольше держать их порознь, особенно тщательно изолируя те, что о Маргарет, тем лучше. Воображение услужливо формулировало за Маргарет фразы – и молчания, – а Диксон впервые не мог от них отмахнуться. Он подпер языком нижние передние зубы, предельно сморщил нос и выдал беззвучный жевательный речитатив. Сколько времени понадобится, чтобы уговорить Маргарет сначала открыть, а потом опорожнить ящик с упреками в качестве прелюдии к битве, цель которой – заставить ее выслушать извинения? Тщетно Диксон сосредоточивался на песне – предсказуемость рифм и метафор не развлекала, банальность посыла не тешила. Он попытался порадоваться, что статью взяли, но на ум приходило одно видимое безразличие Уэлча, да еще приказной тон, столь схожий с «дружеским советом» Бисли: «Вам, Диксон, нужна определенная дата, иначе это… это не…». Диксон сел и осторожно, по одной, спустил ноги на пол.

Есть ведь альтернатива плану с Аткинсоном – просто свалить, прямо сейчас, ни слова никому не говоря. Правда, сваливать надо в Лондон – иначе какой вообще смысл? Что-то сейчас делается в Лондоне? Диксон начал снимать пижаму. Бог с ней, с ванной. В это время суток широкие улицы и просторные площади оживлены только одиночными торопливыми фигурками – услужливое воображение выкопало и первые, и вторые, и третьи из впечатлений увольнительной. Диксон вздохнул – с тем же успехом можно мечтать о Монте-Карло или Китайском Туркестане; несколько секунд балансировал на ковре, одна нога голая, другая все еще в пижамной штанине, и думал только о боли, плещущей в голове как настойчивая волна в песчаном замке. Ухватился за каминную полку, едва не уронив жабообразного буддиста, и похромал, как подстреленный киношный бандит. Наверняка в Китайском Туркестане и маргарет, и уэлчей тоже хоть отбавляй.

Уэлч оставил грязный ободок на ванной и запотевшее зеркало. После недолгого раздумья Диксон написал: «Пошел однажды мистер Недди со светочем да на медведя», – тут же протер зеркало и стал смотреться. Выглядел он неплохо; куда лучше, чем чувствовал себя. Волосы, правда, торчали, несмотря на интенсивные приглаживания мокрой щеточкой для ногтей. Диксон собирался использовать мыло вместо бриолина, передумал – в прошлом такая практика уже придавала голове Диксона сходство с утиной. Глаза за стеклами очков казались круглее обыкновенного. Впрочем, как всегда, вид у Диксона был на редкость здоровый; он надеялся также, что внушает доверие и симпатию. Ну и хватит с него.

Прежде чем идти звонить, Диксон еще раз осмотрел оскверненное постельное белье. Осмотр не удовлетворил его; было в дырах что-то неестественное, а что, Диксон сказать не мог. Он запер внешнюю дверь ванной, взял лезвие и снова принялся обрабатывать края дыр. На сей раз Диксон окружил дыры зазубринами и ходами. Кое-где порвал ткань вручную. В качестве последнего штриха расположил лезвие перпендикулярно плоскости и поскреб поверху. Отступил, оценил эффект. Так определенно лучше. Теперь ущерб куда как в меньшей степени казался делом человеческих рук и даже на несколько секунд мог быть списан на скоротечное гниение или привал отряда моли. Диксон развернул ковер так, чтобы бритый ожог оказался не то что бы спрятан под стулом, но к стулу приближен. Диксон строил планы по выносу прикроватного столика с последующим выбросом его из автобусного окна по дороге домой, но тут зоны слышимости достиг знакомый голос. Манера исполнения намекала на беззаботность практически птичью. Песня надвигалась как шторм, и вот внешняя дверь ванной начала сотрясаться, а ручка греметь. Певец смолк; сотрясение ручки продолжилось, сопроводилось пинками, которые почти немедленно были заменены глухими ударами чего-то, – вероятно, плеча. Уэлч пошел в ванную, не подумав, что ее успели занять (кстати, что он там забыл?); даже запертая дверь далеко не сразу внушила ему догадку. Испробовав несколько маневров, заменяющих тупое сотрясание ручки, Уэлч снова сосредоточил усилия на тупом сотрясании ручки. Еще несколько инерционных рывков, ударов, плечевых выпадов, блаженное непроизвольное подергивание – и шаги стали удаляться, и хлопнула дальняя дверь.

Диксон вышел из спальни со слезами бессильного гнева, причем ненарочно наступил на бакелитовую кружку – вероятно, кружка с вечера закатилась куда-нибудь, а теперь выкатилась прямо под ноги – и раздавил ее. Внизу Диксон посмотрел на часы. Двадцать минут девятого. Он прошел в гостиную, где Уэлчи держали телефон. Хорошо, что Аткинсон по воскресеньям встает рано и идет за газетами. Диксон успеет его поймать. Он набрал номер.

В следующие двадцать пять минут самое трудное было обуздывать раздражение, не усугубляя мигрень. Телефонная трубка выдавала шепот, подобный шуму морской раковины. Диксон лепился на подлокотнике кожаного кресла и подвергал лицо всем мыслимым метатезам отвращения, дом же тем временем сгущал активность вокруг отдельно взятой гостиной. Кто-то протопал прямо над головой; кто-то прошел по лестнице в комнату, где накрыли завтрак; кто-то с той же целью явился из дальнего крыла; вдали заработал пылесос; на другом фланге наполнили водой ведро; хлопнула дверь; раздалось: «Доброе утро». Вдруг Диксону показалось, что к штурму гостиной готовится целый отряд; он грохнул трубку и выскочил. От сидения на узком и жестком болел копчик; от стискивания телефонной трубки ныла кисть.

Приемы подачи завтрака в доме Уэлчей отсылали довольно далеко в историю – как, впрочем, и образ их мыслей вообще. Еда обнаружилась на буфете; пар заставил Диксона предположить, что задействована панель с подогревом. Количество и разнообразие блюд, в свою очередь, отсылали к тому факту, что миссис Уэлч щедро сдабривает сбережениями мужнину профессорскую ставку. Диксона всегда интересовало, как Уэлч ухитрился жениться на деньгах. Уж точно не благодаря личным достоинствам, истинным или предполагаемым; с другой стороны, превратности Уэлчева ума не оставляли камня на камне от предположения о его корыстности. Вероятно, старикан в свое время мог похвалиться тем, чего сейчас столь однозначно был лишен, а именно даром убеждения. Вопреки опустошительным действиям мигрени и ярости Диксон повеселел, когда стал прикидывать, в чем конкретно нынче утром выражается материальное благополучие четы Уэлч. На пороге столовой и постельное белье, и Маргарет отодвинулись глубоко на задний план.

В столовой была Каллаган наедине с тяжело груженной тарелкой. Диксон поздоровался.

– Доброе утро, – откликнулась Каллаган нейтральным, совершенно невраждебным тоном.

Притворяется, тут же решил Диксон. Безразличием маскирует грубость – может, вчерашнюю, может, будущую. Приятель отца, ювелир, на такой подмене выезжал все пятнадцать лет, что Диксон его помнил, причем его безразличие было помощнее иного выпада. Намеренно усугубляя северный акцент, Диксон сказал:

– Сожалею, что вчера нагрубил вам.

Каллаган вскинула подбородок, и Диксон с горечью отметил, какая у нее прелестная шейка.

– Пустяки. Не делайте из мухи слона. Я тоже вела себя не лучшим образом.

– Не часто попадаются такие самокритичные люди, – отвечал Диксон, припоминая, что случай для этой фразы уже был. – Так или иначе, а я вчера продемонстрировал дурное воспитание.

– Давайте забудем об этом.

– С радостью. Я вам очень признателен.

Последовала пауза, в течение которой Диксон в легком шоке наблюдал, сколько и с какой скоростью ест Каллаган. Быстро исчезающую внушительную яичницу с беконом и помидорами омывали остатки кетчупа. Каллаган ляпнула себе на тарелку крупную жирную алую каплю из бутылки. Подняла глаза, поймала Диксонов удивленный взгляд, вскинула брови и сказала, словно оправдываясь:

– Я, знаете ли, люблю кетчуп. Это ведь не грех?

И сама покраснела от своего вопроса.

– Что вы, – с чувством произнес Диксон. – Я сам его обожаю.

И отодвинул пиалу кукурузных хлопьев. Хлопья были с солодом, он такие не любил. Посмотрел в тарелку Каллаган – и решил повременить с яичницей. Вообще при посадке на стул у него словно замкнуло пищевод и желудок; внутри покалывало от тугих стежков. Диксон налил себе черного кофе, выпил, снова налил.

– Вы что же, яичницу не будете?

– Пожалуй, пока воздержусь.

– Почему? Вам нехорошо?

– Честно говоря, не очень. Голова болит, и вообще.

– Вот оно что! Значит, вы и правда ходили в паб, как и утверждал этот, ну, низенький, забыла фамилию.

– Джонс, – подсказал Диксон, уж постаравшись, чтобы по артикуляции можно было составить правильное впечатление о носителе. – Все верно: я ходил в паб.

– И перебрали, да? – Каллаган даже жевать перестала, но вилку с ножом не положила – так и стискивала в кулачках. Диксон заметил, что ноготки у нее квадратные и острижены предельно коротко.

– Да, судя по сегодняшнему самочувствию.

– А сколько вы выпили?

– Я не считал. Это пагубная практика – считать.

– Вам виднее. Но хоть примерно скажите. Неужели не помните?

– Семь-восемь, если примерно.

– Пива?

– Пива, конечно, чего же еще? Разве я похож на человека, которому по карману крепкие напитки?

– Вы говорите о семи-восьми пинтах пива?

– Да. – Диксон заулыбался. А она, оказывается, совсем ничего; вдобавок у нее белки глаз точно синькой промыты – от этого вид на редкость здоровый. Диксон сразу раскаялся в первом выводе и потерял желание разветвлять второй, когда Каллаган сказала:

– Семь-восемь пинт! Неудивительно, что после такого количества алкоголя вы себя плохо чувствуете, разве нет? – Каллаган выпрямилась на стуле, как учительница начальных классов.

Диксон вспомнил отца. Тот до самой войны носил крахмальные белые воротнички, неустанно порицаемые ювелиром как проявление чрезмерного «брежения» общественным мнением. Этимологический плод нонконформизма казался теперь Диксону квинтэссенцией всего противного ему в Кристине.

– Разве да, – холодно отвечал Диксон. Идиому он позаимствовал у Кэрол Голдсмит. Мысль о Кэрол заставила вспомнить – впервые за утро – о виденном накануне объятии. А ведь объятие имеет касательство не только до Сесила, но и до Кристины. Совершенно очевидно: над ней сгущаются тучи.

– Все спрашивали, куда вы подевались, – продолжала Кристина.

– Меня это не удивляет. А скажите, как мистер Уэлч отреагировал?

– На что – на сообщение, что вы скорее всего в пабе?

– Да. Рассердился он?

– Понятия не имею. – Вероятно, прикинув, что сказала резкость, она добавила: – Видите ли, я совсем не знаю мистера Уэлча, поэтому не могу судить. У меня сложилось впечатление, что ему как бы все равно. Если, конечно, вы понимаете, о чем я.

Диксон понимал. Вдобавок он, кажется, дозрел до яичницы с беконом и помидорами. Диксон поднялся с намерением положить себе изрядную порцию и сказал:

– Спасибо, вы меня успокоили. Наверно, нужно извиниться перед мистером Уэлчем.

– Думаю, это будет правильно.

Ее тон побудил Диксона на секунду отвернуться к буфету, слегка сгорбиться и изобразить лицом китайского мандарина. Он испытывал такую неприязнь к этой девушке и ее приятелю, что не мог взять в толк, почему они двое не испытывают неприязни друг к другу. Внезапно Диксон вспомнил про постельное белье. Это же надо быть таким идиотом – понадеяться, что номер с бритвой прокатит! Нет, требуются более радикальные меры. Сейчас же пойти в спальню, посмотреть свежим взглядом – свежий взгляд порой подкидывает нетривиальные идеи.

– Боже! – рассеянно воскликнул Диксон. – Боже мой. – Затем якобы собрался и уточнил: – Боюсь, мне надо бежать.

– Вы вернетесь?

– Нет, не вернусь до… То есть я хотел сказать… Мне надо наверх, в спальню. – Сообразив, что объяснение исхода неубедительное, Диксон ляпнул (крышку из нержавейки он все еще держал в руках): – Я там наворотил, нужно навести порядок, если получится. – Кристинины глаза округлились. – У меня ночью был огонь.

– Вы зажигали огонь в спальне?

– Ненарочно. Занялось от сигареты. Само.

Кристина снова сменила выражение лица.

– То есть ваша спальня горела?

– Не вся спальня – только кровать. Я курил в постели.

– И подожгли ее?

– Да.

– Сигаретой? Ненарочно? Почему же вы сразу не потушили огонь?

– Потому что заснул. Я только утром увидел.

– Но ведь вы должны были… Вы сами-то не обожглись?

Диксон положил наконец крышку.

– Вроде нет.

– И то ладно. – Ее губы были плотно сжаты, она смотрела серьезно – и вдруг рассмеялась, причем совершенно не так, как накануне; весьма немузыкально, счел Диксон. Прядь тщательно расчесанных светлых волос выбилась из-за уха – Кристина тотчас ее заправила. – Ну и что вы теперь станете делать?

– Пока не придумал. А делать что-то надо.

– И как можно скорее, пока горничная не увидела, верно?

– Знаю. Но что тут сделаешь?

– А велик ли ущерб?

– Мало не покажется. Несколько дыр.

– Ужас. Прямо не знаю, что посоветовать, – я же не видела этих дыр. Если только вы… Хотя нет; это не поможет.

– Послушайте, вы не могли бы подняться ко мне и…

– Посмотреть на дыры?

– Да. Можете?

Она снова выпрямилась и стала думать.

– Хорошо, поднимусь. Конечно, я ничего не гарантирую.

– Я понимаю. – Диксон вспомнил, что в ночном холокосте уцелели несколько сигарет, и заметно повеселел. – Большое вам спасибо.

Они уже шли к двери, когда Кристина спохватилась:

– А как же ваш завтрак?

– Завтраком придется пожертвовать. Время поджимает.

– А я бы на вашем месте поела. На обед в этом доме надежда плохая.

– Я не собираюсь дожидаться обе… То есть у меня нет времени. Минутку! – Диксон метнулся к буфету, подхватил скользкий глазок яичницы и целиком отправил в рот. Кристина ждала с невозмутимым видом, сложив руки на груди. Отчаянно жуя, Диксон взял кусок бекона, с новой силой заработал челюстями и замахал рукой, в том смысле, что готов. Пищеварительная система не замедлила телеграфировать о приближении тошноты.

Они гуськом прошли через холл и поднялись по лестнице. Вдали пищало что-то похожее на блок-флейту – не иначе Уэлч завтракал у себя в комнате. Диксон обнаружил, что может открыть ванную, и испытал приступ острого облегчения.

Девушка смерила его подозрительным взглядом.

– В ванной-то мы что забыли?

– Моя спальня – по ту сторону.

– Вот как! Вообще нестандартная тут планировка.

– Подозреваю, старина Уэлч эту часть дома пристроил. Лучше пусть спальня на отшибе, чем ванная.

– Пожалуй. Боже, да вы и правда в городе были! – Кристина прошла к кровати и пощупала простыню и одеяла, как щупает ткань потенциальный покупатель. – Только, знаете, непохоже, что вы прожгли постель. Скорее похоже, что вы ее изрезали.

– Я действительно… я обрезал обгоревшие края бритвой. Мне казалось, так… приличнее, что ли… Ну, чем золу оставлять.

– Да почему приличнее-то?

– Не могу объяснить. Мне так казалось.

– М-да. Говорите, в этом безобразии одна-единственная сигарета повинна?

– Не знаю. Может, и одна.

– Видно, здорово вы вчера… гм… того, раз не замети… Ой, а со столом что! А с ковром! Вот не думала, что стану… соучастницей. – На этом слове Кристина расплылась в улыбке, отчего ее физическое здоровье приобрело масштабы почти карикатурные. В то же время открылось, что передние зубы у нее кривоваты. Диксона эта деталь удручила сильнее, чем мог бы, кажется, удручить ряд абсолютно идентичных жемчужинок. Диксон видел достаточно, незачем еще глубже вдаваться в подробности. Кристина выпрямилась, поджала губы – не иначе задумалась.

– Пожалуй, лучше всего перестелить постель так, чтобы дырки были в ногах, ну, чтобы в глаза не бросались. Вот это одеяло, которое вы только подпалили, положите сверху. Да, и переверните его – с изнанки оно выглядит почти прилично. А с этим что делать? Жаль, нет покрывала.

– Да. Вы отлично придумали. Только они все равно ведь обнаружат дыры, когда станут менять белье.

– Обнаружить-то обнаружат, зато не свяжут с курением. Особенно если учесть, что вы бритвой на славу поработали. И вообще, кто в такой позе курит – хвостик на подушке, на простынке ушки?

– Да, это аргумент. Приступим?

Диксон отодвинул кровать от стены (девушка наблюдала, сложив на груди руки), затем они вместе перестелили постель и перевернули матрац. Горничная приближалась – пылесос уже заглушал блок-флейту. Между делом Диксон разглядывал Каллаган – хотя и зарекся фиксировать новые подробности – и с негодованием отметил, что она куда привлекательнее, чем ему удобно было думать. Диксону захотелось состроить рожу или издать звук, какие он строил или издавал, когда получал от Уэлча очередной тест на профпригодность, видел в отдалении студента Мики, думал о миссис Уэлч или слушал, как Бисли перетолмачивает Джонса. Он хотел вывернуть лицо наизнанку, влепить в атмосферу выкрик, как хук, чтобы степень первого действия и мощь второго можно было противопоставить мешанине чувств, которые Каллаган вызывала в нем, а вызывала она негодование, удрученность, возмущение, раздражение, злость, ярость без примесей – иными словами, все аллотропы боли. Девушка была виновата вдвойне: во-первых, за свою внешность, во-вторых, за то, что появилась, вот такая, в жизни Диксона. Растиражированные, как по одному лекалу сделанные объекты вожделения – итальянские киноактрисы, жены миллионеров, красотки с календарей – не бесили; Диксону даже нравилось на них смотреть, положительно нравилось. А возможности смотреть на эту штучку он скоро будет лишен. Диксон где-то вычитал высказывание не то Платона, не то Рильке – в общем, кого-то мудрого, якобы разъявшего любовь на атомы и каждый атом взвесившего. Так вот, сей достойный восхищения муж вывел, что любовь суть чувство не только по степени, но и по самой природе кардинально отличающееся от обычного полового влечения. В таком случае выходит, что Диксон влюблен во всех девушек типажа Кристины Каллаган? По крайней мере определение «любовь» больше всего подходит для чувств, которые он испытывал или мог вообразить; с другой стороны, если абстрагироваться от сомнительной опоры в лице Платона (или Рильке), все личные изыскания по теме теперь обернулись против него. Что это, если не любовь? На простое желание не похоже. Диксон покончил со своим краем простыни и подошел к Каллаган. Он едва сдерживался, чтобы не взяться за одну из этих пышных грудей, причем это было бы для Диксона столь же естественно, обыденно и непредосудительно, что и протянуть руку к блюду персиков и выбрать самый крупный и спелый. И, как ни крути, как ни обзывай порыв и какой научный хвост к нему ни прицепляй, а поделать с ним ничего нельзя.

– Ну, вроде привели в божеский вид, – констатировала Каллаган. – Нипочем не догадаться, что там внутри, если не знать, верно?

– Нипочем. Огромное спасибо за идею и за помощь.

– Не за что. А как вы намерены с ночным столиком поступить?

– Как раз думаю об этом. В конце коридора есть чулан, там полно поломанной мебели, заплесневелых книг и прочего; я знаю, потому что вчера туда за пюпитром ходил, или как эта штука называется. В чулане столу самое место, аккурат за ширмой с сюжетом из французской придворной жизни – там, знаете ли, все такие типчики, каждый в широкополой шляпе и при банджо. Будьте добры, посмотрите, нет ли народу. Я бы тогда прямо сейчас стол вынес.

– Отличная мысль. Просто гениальная, я бы сказала. Раз нет прикроватного столика, никому и в голову не придет, что вы вообще курили. Подумают, вы порвали простыню ногами. А что? Может, вам кошмар приснился.

– Когда кони сытые, они бьют копытами.

Каллаган смотрела на него с открытым ртом, затем начала смеяться. Она присела было на кровать, но сразу вскочила, будто обожглась. Диксон тоже засмеялся – не над ней, а из благодарности за ее смех. Минуту спустя, все еще хихикая, Кристина поманила Диксона в коридор. Диксон, с улыбкой от уха до уха и со столом, выскочил, но тут Маргарет распахнула дверь своей спальни – и увидела обоих.

– Джеймс, ты что это задумал?