Текст книги "Зеленый человек"

Автор книги: Кингсли Эмис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Я сложил листок с показаниями Грейс и, сунув его вместе с другими листами в книгу, уже собирался ее закрыть, когда мой взгляд упал на другой пассаж Торнтона, о котором я забыл, вернее, на одну-единственную фразу, заключенную в скобки в середине рассказа о невидимом ночном бродяге: «некоторые подозревали, что он посланец доктора». Сразу же прояснилось то, что я должен был заметить раньше, а возможно, и замечал, не отдавая себе отчета. Очевидцы, спорившие о выражении лица призрака Андерхилла, в действительности не имели предмета для спора: они и впрямь видели его лицо таким, каким оно было в разное время, хотя этот временной промежуток мог исчисляться секундами. В его взгляде сквозила пытливость медика, когда он хотел рассмотреть существо, которое своими чарами вызвал из леса, и его глаза наливались ужасом, если он видел, как на пути к нему эта тварь разрывала на части жену или врага. Чудовище, а скорее его призрак, и после смерти Андерхилла не могло найти себе покоя и время от времени искало путь к дому своего бывшего хозяина – не для того ли, чтобы получить инструкции? Когда оно двигалось, слышался хруст ветвей, сучьев, шелест листьев, потому что они были его плотью. Если бы у меня хватило выдержки подольше задержаться в зарослях, я бы сам увидел либо его самого, либо его призрак.

Вся левая половина моего тела, включая руку и ногу, раза четыре подряд с силой дернулась из стороны в сторону. Первая мысль, сразу же пришедшая в голову, – начались обычные судороги, но уже не во сне, а наяву. И меня охватил ужас, но потом я разобрался, что просто дрожу от страха, того удвоенного страха, который уже испытал однажды и который был вызван и образами, гнездившимися в мозгу, и самим фактом их возникновения, и их навязчивостью. Я не знал никого настолько хорошо (и не мог вообразить, что вообще возможно так довериться человеку), чтобы рассказать подобную историю. Вероятно, мысль поделиться с кем-то не показалась бы мне такой невозможной, если бы совсем недавно я не превратился из просто печального пьяницы в печально известного пьяницу, которому черти чудятся. Что, впрочем, сомнительно. Как бы там ни было, разбираться во всем придется мне самому, хотя я не имею ни малейшего представления о том, что же случилось и как уберечься от последствий. Но надо хорошенько подумать: а вдруг блеснет какая-нибудь идея? Я решил прокрутить в голове некоторые мысли не откладывая и пришел к выводу, что Торнтон потому не нашел прямой связи, вернее, никаких связей между Андерхиллом и лесным чудовищем, что никогда не посещал той рощи (а если там и бывал, то в те моменты не складывалось особых условий, как шесть часов назад). На этом умозаключении силы мои иссякли. Я почувствовал, что на данный момент сыт по горло собственной персоной, даже если принять во внимание все неудобства общения с публикой. Я прошел в ванную, в темпе помылся, протер лицо лосьоном, аромат которого мог перебить запах виски, и направился в бар.

Спустя полчаса, поболтав с парой бизнесменов из Стивенейджа и молоденьким фермером из соседней деревни, который был достаточно богат, чтобы позволить себе роскошь заниматься фермерством, так сказать, из принципиальных соображений, я вернулся обратно. Поднимаясь по лестнице, я обнаружил, что не помню ни слова из беседы с ними, но виной тому были не краткосрочные провалы в памяти, которые я дважды испытывал раньше, а вызванная алкоголем забывчивость, благотворно сказывающаяся в зрелом возрасте, ибо смягчает его невзгоды, хотя со временем все труднее поддается корректировке. На лестничной площадке я приготовился к встрече с рыжей дамой, по всей видимости, женой Андерхилла, привидением вполне послушным, по местным стандартам: но ее не было видно. Затем перед входом на жилую половину меня на мгновение затопила радость, простая и эгоистичная, при воспоминании о случившемся в ложбине, и сразу же возникла настоящая галлюцинация – я всей своей плотью почувствовал, как ко мне сладостно прижалось обнаженное тело Даяны. Я никогда не удивлялся тому, что некоторые мужчины стараются перекрыть список побед Дон-Жуана, удивляет другое – что большинство этого не делают. Обольщение – вот уникальный чувственный акт; прочие удовольствия, включая половые сношения, – это просто длительные и однообразные действия. Каждое новое обольщение – это вещь окончательная и бесповоротная, некая часть истории, подобно утоленному голоду, который мучил вас целую вечность перед ленчем, или выигранному состязанию (хотя в них и не награждают оргазмом). И статуя может показаться гротескной и пошлой, и поэма теряет свою утонченность, но ничего подобного не грозит тому, что вы испытали однажды ночью с барменшей или принцессой.

В столовой все трое сидели за кофе. Чашки были пусты. Пока они преодолевали молчание, которое воцарилось при моем появлении, я налил себе стакан кларета и начал жевать хлеб с кусочком чеддера.

Явно неудачно подготовившись, Ник, как бы между прочим, заявил, что, раз уж он случайно захватил с собой кое-какую работу, а в университете срочных дел не предвидится – разумеется, если это удобно, – он бы с радостью провел пару дней без малютки Джозефины, у которой снова режутся зубки, и остался бы на похороны. Люси тоже хотела бы возвратиться к похоронам, если нет возражений, а пока что, завтра утром, отправится обратно домой. Я сказал, что и это, и все остальное меня абсолютно устраивает.

Снаружи доносился шум, было слышно, как люди, выйдя из дома, останавливаются, болтая друг с другом, рассаживаются по машинам и отъезжают – эта разноголосица звуков всегда ненадолго пробуждала во мне оживление, печаль и беспочвенную зависть. Сегодня, впрочем, как и всегда по вечерам, старый римлянин, елизаветинские юные кавалеры, французские офицеры и девушка смотрелись в комнате лучше, чем днем, сливаясь с окружающими предметами, хотя их присутствие все равно ощущалось. Влажность воздуха, казалось, снова увеличилась, во всяком случае, у меня на лбу и у корней волос выступил пот.

– Подумать только, это просто невероятно, еще вчера дедушка был с нами, живой, – сказала Джойс.

Она никогда не принадлежала к людям, которые воздерживаются от неприятных замечаний в силу их очевидности.

– Ты права, – ответил я, – но о таких вещах стараются не думать, даже в трудном положении, когда кажется, что от тяжелых мыслей невозможно избавиться. Как это людям удается – просто невероятно! Честно говоря, не могу себе представить, почему человек, расставшийся с детством и теоретически достаточно зрелый, чтобы понять, что такое смерть, не посвящает всего своего времени размышлениям о смерти. Это завораживающая мысль – ты ничто, ты нигде, а мир продолжает существовать, как ни в чем не бывало. Только для тебя все остановилось и не на миллионы лет, а навсегда. Ты дошел до последнего рубежа, и впереди тебя ничего не ждет. Я могу представить любого человека, погрузившегося с головой в созерцание этой перспективы, потому что рано или поздно мы все там будем, и – скорее рано, чем поздно. Разумеется, сказать, что ничего, кроме небытия, тебя впереди не ждет, значит не открыть всей правды. Предстоит перенести и многое другое, например, сидеть в ожидании врача, решиться сделать анализ, ждать, пока его возьмут, считать дни до получения результатов, отважиться на другой анализ, тянуть время, пока его сделают и ты получишь ответ, лечь на обследование и остаться в больнице, и ждать операции, и прихода анестезиолога, и сообщения о том, что у тебя нашли, и решиться на вторую операцию, и томиться, теряясь в догадках, как она прошла, и услышать, что, к несчастью, нельзя рассчитывать на полное выздоровление, но, естественно, будут приняты все меры, чтобы продлить жизнь и облегчить страдания; это и будет вашим первым шагом. Но вам предстоит пройти долгий путь, прежде чем начнет разматываться цепь событий, которые случаются с вами в последний раз; например, последний день рождения, отъезд из дома, обед за общим столом, а затем потянутся заключительные звенья – прогулка, спуск по лестнице, тяга лечь в постель, бессонница, неподвижность, желание прикрыть глаза и вздремнуть. Но и это тоже только начало…

– Не со всеми так бывает, – сказала Джойс.

– Да, совершенно согласен, с некоторыми дело обстоит намного хуже. Я ничего не говорил о боли. Но для большинства из нас все будет либо так, как я описал, либо так, как случилось с отцом. Если соблюдать осторожность и если вам дьявольски повезет, можно протянуть еще с десяток лет, или с пяток, или два года, или шесть месяцев, но тогда, разумеется, и в этом я абсолютно уверен, стремясь к объективности, вы оцените совсем с других позиций то, что вам уже недоступно. Поэтому в будущем, каким бы оно ни было, каждый день рождения нужно подготавливать и справлять, как последний в жизни, то же самое можно сказать о любом уходящем вечере, и когда останутся позади четыре из отпущенных вам пяти лет или пять из оставшихся шести месяцев, радуйтесь всему, что вам еще доступно, включая сон или пробуждение и так далее. Таким образом, как бы ни повернулись события, разделите ли вы судьбу отца или вам уготовано иное, почувствовать себя победителем будет трудно, я не знаю, чей удел хуже, ваш или чужой, но в одном убежден твердо – в каждом заключено нечто такое, что вызовет у вас желание хотя бы ненадолго занять его место. Одно известно наверняка: наступит час, когда человек, каков бы ни был его жребии, вступит на свой последний путь, и это неотвратимо.

Ник зашевелился и что-то пробормотал. Люси, бросив на меня взгляд и убедившись, что пока я выложился полностью, произнесла:

– Страх смерти проистекает из нежелания подчиняться фактам, логике и здравому смыслу.

– О, в таком случае подавить его не составило бы труда. Но это не просто страх. И не только страх. К нему примешивается какая-то злость, ненависть, вероятно, возмущение, проклятия, отвращение, сожаление, думаю, даже отчаяние.

– Разве за этими чувствами не стоит эгоизм? – в голосе Люси слышалось что-то вроде жалости ко мне.

– Возможно, – сказал я, – но людям обычно становится не по себе, когда они замечают, что привязаны к одной из ветвей в той цепи событий, о которой я говорил раньше. Это чувство вполне естественно для любого человека, который поймет, что мы прикованы к этой цепи с самого рождения.

– Не волнуйся, Ник, я просто стараюсь помочь. Естественно, это так. Но естественно и другое – зачастую мы находимся во власти эмоций, которые лучше не испытывать. Боязнь темноты, например; она совершенно естественна, но сам человек может справиться с нею хотя бы с помощью разума. То же самое можно сказать и о смерти. Начнем с того, что смерть – не форма бытия.

– Именно это меня и не устраивает.

– Она даже не событие в человеческой жизни. А все, о чем вы говорили, – боль, тоска, которые действительно могут стать невыносимыми, – проявляются только в жизни.

– Именно этим она меня и отталкивает. И многим Другим тоже, позволь тебе заметить.

– Я имею в виду то, что, находясь при смерти, вы теряете ясность сознания и не можете сами за нею наблюдать. Было бы огромным потрясением стать свидетелем собственной смерти. Но нам этого не дано. Смерть – за гранью нашего опыта.

– В том, что мы испытываем до смерти, тоже хорошего мало и удовлетворения не приносит. Древние ассирийцы верили в бессмертие, не ведая ни о небе, ни об аде, ни о каких-то других формах потустороннего мира. С их точки зрения, душа остается рядом с телом навечно и ведет за ним наблюдение. Черт его знает, есть ли за чем наблюдать, но в любом случае она рядом.Некоторые, видимо, думают, что это ужасно, хуже, чем тлеть в могиле, но мне так не кажется. Хоть что-то от тебя остается.

– Несомненно, остается, но и только. Как бы при том вы проводили время? Уверена, вы бы поняли, что вам его просто некуда девать.

– Пожалуй. Ну что ж, можно было бы поразмышлять. Да мало ли чем еще заняться.

– Пойду спать, – сказала Джойс. – У меня утром стирка. Спокойной ночи, Ник. Спокойной ночи, Люси.

Она поцеловала обоих, потом без всякого выражения бросила мне:

– Не задерживайся.

Когда она уходила, я налил себе шотландского виски с содовой. Ник выглядел абсолютно измученным. Люси, кажется, устроила перерыв на пару минут, как на семинаре между двумя темами. Налив себе ровно полчашки кофе и добавив совсем немного молока, она произнесла:

– Э-э, Морис, если я правильно вас поняла, вы не допускаете возможности жизни после смерти.

– Господи, конечно, нет. Я никогда не верил в такую чепуху, даже ребенком. Смерть казалась мне чем-то вроде сна или забытья, это несомненно. В противоположной точке зрения слишком много эгоизма, если хочешь. И конечно же, преувеличений. Только сумасшедшему она близка и понятна. Но почему ты спрашиваешь?

– О, я просто подумала, что одна из традиционных причин, побуждающих верить в загробную жизнь, – это существование привидений, которые обычно похожи на реальных людей, живших прежде, и ведут себя, как они, вернее, повели бы, если бы встали из могилы.

– Но раньше ты утверждала, что привидения не являются реальными объектами, и когда ты видишь привидения, значит, у тебя перед глазами то, чего в действительности нет.

– Да, и я своей точки зрения не изменила, но есть спорные случаи, свидетельствующие об их реальном существовании. И я должна признать, что некоторые привидения устрашают впечатляющие спектакли, мгновенно возвращаясь в наш мир оттуда, где оказались после физической смерти. В основном я имею в виду не тех призраков, которые постоянно посещают какое-нибудь одно место, например ваш дом. Я веду речь о привидениях, которые появляются в самых обычных обстоятельствах, иногда днем, и заговаривают с людьми, часто с теми, кого хорошо знали при жизни. Например, так случилось с летчиком, который вошел в комнату друга и поздоровался с ним через пять минут после своей гибели в авиационной катастрофе и за час до того, как друг о катастрофе услышал. Или женщина, умершая шесть лет назад, вдруг показалась в дверях дома ее сестры как раз в тот час, когда обычно приходила с ней повидаться, однако сестра к тому времени переехала, и новые жильцы узнали покойницу по фотографии, которую показывала им сестра. И даже ваш друг Андерхилл… Есть одна особенность в том, что, по вашим словам, случилось сегодня в ресторане, которая не позволяет отнести Андерхилла к категории обычных призраков.

Я решил, что Люси протянет до самой смерти, так и не открыв мне этой особенности, если ее не поторопить, и я сразу же задал наводящий вопрос.

– Какая именно? – спросил я, почувствовав себя актером в телевизионном спектакле; в точности такое же ощущение преследовало меня практически постоянно, когда я имел дело с Даяной.

– Дело в том, по крайней мере вы сами так говорите, что Андерхилл вас узнал. Разумеется, он мог ошибиться и принять вас за кого-то другого, но если он действительно опознал именно вас, есть все основания утверждать, что он в каком-то смысле живет в двадцатом веке, хотя физически умер в семнадцатом, – живет, сохраняя все эти годы возможность выполнять, возможно, одну функцию, но требующую твердого ума и светлой памяти: он умеет различать людей. Мы не знаем, что еще он может делать. То есть пока не знаем. Но, познакомившись с вашими представлениями о смерти, должна сказать – сам бог велел, чтобы вы попытались установить контакт с тем существом, которое вы принимаете за призрак Андерхилла.

Ник заерзал на стуле.

– Установить контакт с призраком? Но как же это можно сделать, Лу?

– Я же говорила раньше, твой отец мог бы попробовать завязать отношения с женщиной, которую, как ему кажется, он видел, а пожалуй, и видел на самом деле – я никогда не отрицала, что это возможно – или попытался бы вступить с ней в разговор, если снова ее встретит. То же самое относится и к Андерхиллу. Тот, кажется, услышал, как сегодня вечером произнесли его имя. Хотя я не думаю, что это Андерхилл, но так считает твой отец. На его месте я бы задержалась в ресторане позднее обычного и подождала, не появится ли Андерхилл. В следующий раз он мог бы с ним и заговорить. С вашей точки зрения, это логично, у вас нет возражений, Морис?

–  Господи,Лу, – сказал Ник, прежде чем я успел ответить (а я бы, конечно, согласился с ней). – Ну зачем папе сидеть до глубокой ночи, ожидая встречи с этим ублюдочным призраком? Кто его знает, какие напасти обрушатся на голову того, кто этим занимается. Вести игру с такими вещами, скажу я тебе, к добру не приведет. Посмотри на этих лохматых, которые ходят к медиумам, на спиритические сеансы, занимаются парапсихологией и так далее. Свихнувшиеся психи – вот кто они такие, во всяком случае большинство из них. И прекрати так усиленно интересоватьсяэтими вещами. Папа сейчас чувствует себя очень неважно, в голове у него сумбур, ему не дают покоя мысли о дедушке. Оставьэто, Лу.

– Хорошо, я больше не буду. Но напрасно ты думаешь, что все, как ты сам, поддаются настроениям. У тебя дьявольски светлый ум, Ник, но почти всегда, если только дело не касается Ламартина, твои мысли в разладе с чувствами. Я же предпочитаю не заблуждаться и относиться к словам твоего отца так, как они того заслуживают. Но обещаю к этому разговору больше не возвращаться. А пока пойду спать. Увидимся завтра утром.

– Ты не должен принимать слова Люси близко к сердцу, – сказал Ник, когда мы остались одни. – Она соскучилась по горячим академическим баталиям. Тут я ее не одобряю, но жены преподавателей университетов даже двух связных замечаний не могут сделать, о чем бы ни шла речь. А вообще-то с ней все в порядке. Знаю, ты не можешь понять, что я в ней нашел, не уверен, что сам понимаю, но я ее люблю. Несмотря ни на что. Как ты себя чувствуешь, папа?

Я был в нерешительности. До этого момента у меня и мысли не было о том, что в данную минуту мне хотелось ему сообщить незамедлительно; точно так же я выпалил на одном дыхании мою обличительную речь о смерти, словно знал ее наизусть, хотя, как понял с запозданием, сознательно не смог бы повторить ни единого слова. Я отбросил колебания.

– Думаю, что должен был сделать для деда больше, чем получилось на деле. Я говорю не о чувствах, которые каждый питает в душе, не о желании, чтобы при жизни к нему относились уважительнее, добрее и тому подобное. Я мог постараться и как-то помочь ему прожить дольше. Например, все эти прогулки, возможно, его излишне утомляли. Я должен был подумать об этом, потолковать с Джеком Мейбари или сделать что-то еще.

– Постой, начнем с того, что мой дед – не твой пациент. А Джек – хороший врач, он знал, что для деда лучше. Да и тот был крепким стариком; черт возьми, он умер бы намного раньше от душевного дискомфорта, если бы его все время держали взаперти. Не переживай.

– Хм-м. Не хочешь виски или пива?

Ник покачал головой:

– Налей себе.

Наливая, я произнес:

– Здесь очень крутая лестница. Я должен был…

– Что ты мог сделать? Встроить лифт? Не думаю, что удар получают от того, что поднимаются по лестнице. Дело в сердце, я полагаю.

– Не знаю, – я опять заколебался. – Все это навело меня на мысли о твоей матери.

– Мама? Какое она имеет к этому отношение?

– Знаешь, я чувствую свою ответственность и за нее, некоторым образом.

– О папа, единственный человек, на ком лежит ответственность, так это тот парень за рулем. Возможно, мама и сама была немного виновата, потому что переходила дорогу, хорошенько не посмотрев по сторонам.

– Меня никогда не покидала мысль, что она могла это сделать обдуманно.

– О боже, да ведь она держала за руку Эми! Мама ни за что не стала бы рисковать, когда Эми рядом. И зачем ей это было нужно? Я имею в виду самоубийство.

– Это очевидно. Томпсон ее унизил.

Томпсон – человек, ради которого Маргарет оставила меня и который за четыре месяца до ее смерти сказал, что вовсе не собирается оставлять жену и детей и создавать с ней новую семью.

– Ну, тогда пусть у Томпсона и болит голова, если вообще можно найти виноватого. Лично я в это не верю.

– Я должен был удержать ее от этого шага.

– Ох, ерунда. Как? Она – свободный человек.

– Мне надо было лучше к ней относиться.

– Ты относился к ней настолько хорошо, что двадцать два года она была с тобой. Все это чепуха. В действительности не твоя вина в ее смерти тебя беспокоит, а то, что она умерла. То же самое с дедом. Их смерти напоминают, что придет день, когда и тебя постигнет та же судьба. Знаю, тебе неприятно, что я сейчас подыгрываю Люси, но ты ведешь себя как эгоист. Прости, папа.

– Хорошо, может, ты и прав.

Он, безусловно, был прав, если говорить о первой половине его обвинений – меня преследовало смутное, но постоянное отчаяние, бессмысленный страх из-за того, что я прожил с покойницей столько лет, говорил, принимал гостей, выезжал, ел, пил с нею, а главное, занимался любовью и имел от нее детей. До сих пор не меньше трех-четырех раз я просыпался по утрам с мыслью, что Маргарет еще жива.

– А как Эми? – спросил Ник. – Она так выглядит…

Я перестал его слушать, когда до меня донесся (или просто показалось) хрустящий шорох, стелющийся по земле перед домом, где-то родом с центральной дверью. Я вскочил, подбежал к окну и выглянул наружу. Верхний свет еще горел, освещая стены, клумбу, дорогу, край крыши, которые были настолько унылыми и пустынными, словно никто никогда здесь вообще не появлялся. Шорох прекратился.

– Что случилось, папа?

– Ничего. Мне показалось, что у дверей кто-то есть. А ты ничего не слышал?

– Нет. Ты себя чувствуешь нормально? – Ник устало на меня посмотрел.

– Конечно.

Меня взволновало то, что шум, который я услышал или который мне послышался, долетел до ушей сразу после упоминания об Эми. Не имею представления, почему я связал одно с другим… Мне хотелось в этом разобраться.

– Ходят… слухи, что в округе появился бандит. Ты о чем-то говорил.

– Ты что-нибудь увидел?

– Нет. Продолжай.

– Хорошо. Я хотел спросить, как именно в эти дни Эми переживает смерть мамы?

– Думаю, в таком возрасте все очень быстро забывается, уходит в прошлое.

– Но она-то сама помнит? Что она говорит?

– Мы не обсуждаем таких вопросов.

– Ты хочешь сказать, что никогда не говорил с ней об этом? Но…

– Попробуй спроси у тринадцатилетнего ребенка, что она чувствует, когда видит, как мать сбивают с ног и она погибает прямо на глазах.

– Нет, это ты должен спросить. – Ник посмотрел на меня. – Берегись, папа, тебя затягивает в омут. С моей точки зрения, все не так страшно, пока твои фантазии не более чем экстравагантная причуда. Но нельзя допустить, чтобы она стала неуправляемой и отвлекала от самого важного. Ты должен поговорить с Эми. Если хочешь, я все устрою. Мы могли бы…

– Нет, Ник. Еще рано. Я хочу сказать, дай мне вначале немного времени, чтобы подумать.

– Конечно, но я к этому разговору еще вернусь, если не возражаешь. И даже если возражаешь.

– Договорились.

Ник встал:

– Паршиво на душе. Как-то все неладно, черт побери. Боюсь, что тебе от меня мало проку сегодня.

– Ошибаешься. Я благодарен за то, что ты приехал и решил остаться.

– Шуму много – толку мало. Боюсь, я только тем и занимался, что давал полезные советы – делай то, не делай этого.

– Наверное, они мне нужны.

– Да, надеюсь. Спокойной ночи, папа.

Мы поцеловались, и он вышел. Я выпил еще виски. В моей записной книжке, оказывается, было очень много самых разнообразных заметок. Я сделал круг по комнате и поочередно осмотрел каждую скульптурную группу. Они не натолкнули меня ни на одну свежую мысль, и я, не признав за ними сейчас ни художественной ценности, ни удачной имитации человеческой природы, никак не мог понять, чем эта скульптура привлекала меня прежде. Услышав, что кто-то скребется в дверь, я впустил Виктора. Он проскочил мимо, раздраженный, возможно, какими-то обрывочными воспоминаниями о Нике, посмевшем ненароком его вспугнуть. Я наклонился и принялся его гладить; под моей рукой он напружинился и заурчал, словно где-то рядом завели старый мопед Когда я расположился в кресле у книжных полок, он ко мне присоединился и не выразил неудовольствия по поводу того, что его спину используют вместо конторки. В книге, которую я на нем раскрыл, были напечатаны поэмы Мэттью Арнольда в издании Оксфордского университета. Я старался вчитаться в одну из них под названием «Берег в Дувре», которую в основном считал вполне удовлетворительной, хотя и приукрашенной повестью о жизни. Сегодня в ее стоицизме я обнаружил свободу суждений, а эти строки:

 
…темнеющая равнина
Охвачена смутной тревогой.
На ней развернулась битва
Двух армий, объятых безумством,
 

представляли разительный реалистический контраст с романтическими грезами и открывали перед человеком благодарное и интересное поле деятельности, где он может достойно себя проявить. Я сделал вторую попытку вчитаться в поэму, но на этот раз, как ни старался вникнуть в ее смысл, дальше чем на строчку продвинуться не смог.

Выпив еще немного виски, я стряхнул книгу и Виктора на пол и вновь прошелся по комнате. Отец, Джойс, Андерхилл, Маргарет, лесное чудовище, Эми, Даяна: романист представил бы их в единой связке, в качестве звеньев головоломки, которую можно разгадать, если отыскать ключ. Попробуем. Одна – тысяча – две – тысячи – три – тысячи – четыре – тысячи – пять – тысяч – шесть… Если ничего не случится до тех пор, пока я досчитаю до ста тысяч или, лучше скажем, до двухсот либо двухсот пятидесяти, что будет круглым и красивым числом, тогда мы с Джойс сможем поздравить себя с удачным браком, и с Эми у нас все наладится. Как первая половина моих желании соответствовала или противостояла планам организовать оргию – девятнадцать – тысяч – двадцать – тысяч – двадцать – одна – тысяча – я представления не имел да и не хотел иметь; не лучше обстояло дело и со второй половиной моих устремлений (связанных с призраками), ибо, во что все это выльется, было не ясно. Я налил себе еще виски – тысяч – двадцать – девять – тысяч – тридцать…

…Тысяч – восемьдесят – семь – тысяч – восемьдесят – восемь – тысяч —… Я медленно, но успешно поднимался по лестнице, ведущей на жилую половину. В правой руке был пустой бокал, которым я только что пользовался; мизинец левой руки был прижат к ладони, четыре других пальца – растопырены. Это означало, что сумма подошла к пятистам тысячам и соответствовала четырем минутам с небольшим; но, принимая во внимание, что я завершил кон и теперь снова вел отсчет в сторону большого пальца, общий итог равнялся семистам тысячам или, ну разумеется, одному миллиону пятистам тысячам (то есть превышал двадцать минут), а возможно, и миллиону семистам тысячам или того больше. Я перестал считать. Направлялся-то я в постель, но где оказался?

Ручные часы показывали без десяти два. Я был внизу, но сколько прошло времени – определить не мог, даже приблизительно ничего подсчитать не удавалось: то ли полчаса, то ли все два. И я решил сделать ставку на ресторан, где все должно проясниться. Вернувшись туда, открыл дверь и зажег свет. Мне вспомнилось, что в прежних ночных блужданиях по дому я видел ресторан чаще всего именно таким: тяжелые шелковые занавеси задернуты, стулья с высокими спинками аккуратно составлены по два, четыре или шесть, большинство столов – пустые, те, что у окна, накрыты для завтрака; помещение выглядело таким безлюдным, как мне и показалось прежде, когда я смотрел на него снаружи, с лестничной площадки. Однако у меня возникла абсолютная уверенность: все, что я вижу теперь открылось мне впервые.

Обстоятельства, в которых я оказался, делали это мое чувство очень далеким от истинной уверенности. Я быстро обошел столы, проверяя их с помощью личной техники сыска, которую совершенствовал годами: я искал следы моих собственных художеств, такие, например, как разбросанные ножи или развернутая салфетка, которую я никогда не забывал подложить под стакан, – мне не доводилось (во всяком случае, до сих пор) напиваться до такой степени, чтобы поставить его прямо на полированное дерево. Но все было в абсолютном порядке, что являлось доказательством либо моего отсутствия, либо стараний скрыть присутствие, но не более того. Приходил ли я сюда раньше? Вероятно, да, показалось мне, но когда я считал, что иду по лестнице, возможно, это тоже мне только казалось. Не случилось ли здесь чего-нибудь? Да, я чувствовал уверенность, скорее, был почти уверен – что-то тут произошло. Но что именно? Что-то… необычайное, не просто интересное само по себе, но и открывающее передо мной новые перспективы. Узнаю ли я когда-нибудь, что это такое?