Текст книги "Зеленый человек"

Автор книги: Кингсли Эмис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

В самом деле, странная штука – и жену, и фермера отправили на тот свет очень ловко, а тела самым зверским образом растерзали, но в обоих случаях трупы оставили на виду, на одном и том же участке дороги, ведущей к деревне, хотя между убийствами прошло шесть лет; однако, как неопровержимо установлено, в момент преступления и в первый, и во второй раз Андерхилл оставался дома. Само собой напрашивалось предположение, что он нанял каких-то проходимцев, чтобы их руками сделать грязную работу, но схватить их не схватили, даже видеть – не видели, хотя поговаривали, что наемные убийства не совершаются с такой жестокостью.

Как бы там ни было, Андерхилл, а вернее, его привидение, не раз возвращалось к окнам помещения, где сейчас ресторан, и заглядывало туда, видимо, за чем-то наблюдая. Всех очевидцев без исключения ошеломляло выражение его лица и манеры, но, как гласит предание, начиналась полная неразбериха, когда речь заходила о том, как же он все-таки выглядел. Одному парню показалось, что он смахивает на обезумевшего. Кто-то утверждал, что Андерхилл проявляет холодное любопытство ученого червя, наблюдающего за опытом. Звучит неправдоподобно, как вы считаете? Но…

– А разве нельзя предположить, мистер Эллингтон, разве нельзя предположить… что призрак, если можно так выразиться… получил распоряжение наблюдать за ходом преступлений, вернее, за тенью тех реальных злодеяний, которые совершены по его вине, а различные очевидцы стали свидетелями его реакции на сцены, которые поочередно разыгрывались в этом спектакле ужасов… от стадии клинического равнодушия и до панического страха или, возможно, агонии совести.

– Интересная точка зрения. – Я утаил, что подобные мысли приходили в голову каждого, кто слышал эту историю, правда, не в такой откровенно джеймсианской форме. – Но в таком случае он перепутал окна, потому что глядел не туда, – лесная тропа, где были совершены убийства, находилась за его спиной. Насколько мне известно, в доме никогда ничего похожего не происходило, во всяком случае, похожего на эти события.

– Согласен. Тогда позвольте обратить ваше внимание на другое предположение. В последней части вашей странной, но зачаровывающей истории, мистер Эллингтон, которая касалась… привидения, я заметил, вы употребляли только глаголы прошедшего времени, давая тем самым понять, что эти видения тоже принадлежат прошлому. Я правильно вас понял, сэр?

Мозги у старикашки, очевидно, работали чуть-чуть быстрее, чем органы речи.

– Абсолютно правильно. С тех пор как я купил дом семь лет назад, здесь никто ничего такого не замечал, и прежние владельцы, которые жили тут намного дольше, тоже никого никогда не видели. До них дошли слухи о том, что один старый родственник их предшественника, когда был мальчишкой, то есть еще в викторианские времена, до смерти напугался чего-то, что он принял за призрак Андерхилла. Да, боюсь, теперь с этим покончено, хотя прежде, возможно, здесь и случалось невесть что.

– Пусть так. Но я читал, что дом прославился по крайней мере однимпризраком. Кажется… это говорит о том, что нельзя исключить существования хотя бы еще одного.

– Да. Но сейчас он на глаза не попадается. Были, правда, люди, которые рассказывали, что слышали, как по ночам кто-то ходит вокруг дома и старается открыть двери или окна. Разумеется, в каждой деревне найдется два-три негодяя, которые не прочь поорудовать в таком доме, найди они лазейку.

– Неужели ни у кого не возникло такого естественного желания – выглянуть и… посмотреть, что же там творится?

– Видимо, нет. Люди говорили, что им очень не нравился шум, который поднимал этот кто-то, бродивший снаружи. Когда он расхаживал, что-то трещало и хрустело. Вот и все, что я мог взять в толк.

– И это… существо больше здесь не появляется?

– Нет.

Я оборвал разговор. Обычно такие рассказы доставляли мне удовольствие, но сегодня почему-то казалось глупостью целиком и полностью ручаться за них, несмотря на письменные свидетельства, которые в то же время смахивали на очевидную, набившую оскомину чепуху. Сердце билось неровно, на душе было гнусно, снова страшно хотелось выпить. В жарком влажном воздухе с приближением вечера одежда все сильнее липла к телу. Напрягая силы, я старался вслушиваться во все новые и новые вопросы, которые относились главным образом к документам, связанным с этой историей. Уклоняясь от ответов, я лукавил, говорил, что лично у меня этих документов нет, что они хранятся в архиве графства, в городе Хертворде. Окончание беседы затянулось надолго из-за того, что у моего гостя была привычка то и дело останавливаться и подыскивать выражения более мудреные, чем первые пришедшие на ум. В конце концов, когда клиенты, сидевшие в противоположном углу, погрузились в меню, я направился к ним, правда, не раньше, чем у него иссяк поток благодарностей, запись которых заняла бы не меньше двух абзацев.

Было уже двадцать минут десятого, когда я, обслужив клиентов за дальним столиком, умирая от жажды, со всех ног помчался в кладовую и, выйдя оттуда освеженным, провел экспресс-инспекцию ресторана в стиле «пожелание – закон», лицемерно согласился, что уксусный соусдля авокадо пересолен, от широты душевной дал обещание повысить его вкусовые качества (забракованные авокадо еще пригодятся шеф-повару для салата к завтрашнему ленчу); отклонил заказ на двойной номер на одну ночь от какого-то подвыпившего кембриджского студента или младшего преподавателя социологии, позвонившего по телефону в контору; и подал жене, спустившейся в нарядном серебряном платье, фужер «Тио-Пепе». Мы собирались пообедать в 10 часов у нас в комнатах, предварительно выполнив все работы, занесенные в список самых неотложных. Я ждал приезда моих личных гостей, доктора Мейбари и его жены. Джек Мейбари был нашим семейным врачом и моим другом, точнее, человеком, с которым я мог говорить без раздражения. В очень тонкой прослойке людей, которые вызывают к себе более живой интерес, чем плохая телевизионная передача, Джек занимал не последнее место. А в присутствии Даяны Мейбари любая телепрограмма становилась скучной и ненужной; а это уже большое достижение.

Они приехали, когда я снова стоял за стойкой, чистосердечно доказывая смотрителю Лондонского музея, что третья порция кларета, самого дорогого вина в списке, хоть и стоила денег, но оправдывала любые затраты. Джек, выделявшийся копной светлых волос и костлявой фигурой, упакованной в помятый костюм из льняной ткани светло-коричневого цвета, махнул мне рукой и пошел, как обычно, в контору, чтобы предупредить местную телефонную службу о том, где он находится. Даяна подсела к моей жене, расположившейся в небольшой нише у камина. Сидя рядом, они представляли впечатляющее, скорее даже волнующее зрелище обе высокие, светловолосые, с пышной грудью, но так непохожие друг на друга во всем остальном, что могли бы стать учебной иллюстрацией, показывающей диапазон различий между двумя чрезвычайно близкими по физической природе типажами; хотя более всего эта картина напоминала кадр эротического шведского фильма, посвященного демонстрации далеко не невинного секса. Только в самой унылой душе не возникло бы желания воспользоваться случаем и взять обеих себе в постель. Различия между ними бросались в глаза: Даяна – тонкокостная, рыжеватый блеск в волосах, карие глаза, загорелая кожа, нервная утонченность, а рядом другая – сильная, округлая, желтая грива, синее сверкание глаз, бледно-розовая кожа, медленные уверенные движения – это Джойс, моя жена; а ведь эти различия являются залогом других, не менее поразительных, которые еще нужно обнаружить. Уже несколько недель я двигался к поставленной цели, которая была для меня жизненно важной: убеждал Даяну лечь со мной в постель. Джойс об этом ничего не знала и, разумеется, не догадывалась о моих самых рискованных планах на будущее; но когда я наблюдал, как они обменивались поцелуями в нише при встрече, мне сразу стало ясно, что они всегда испытывали друг к другу чувственное влечение, которое подавляли. Хотя не берусь сказать, так ли все ясно в действительности: где правда, а где фантазия, какой бы привлекательной она ни казалась.

Смотритель музея в конце концов внял моим советам и, сэкономив 11 шиллингов на кларете, как я и прикидывал, все-таки заказал полбутылки «Шато д'Икем» (37 шиллингов 6 пенсов), после чего сразу же впал в блаженное состояние. Я одобрительно кивнул, велел Фреду сказать пару добрых слов поставщику вин, а сам смешал джин с лимоном для Даяны, которая перед обедом не пила ничего другого, и понес вино ей. Мне хотелось поцеловать ее в губы, но вмести этого мой рот уткнулся в кончик ее подбородка. Наступило молчание. Уже не в первый раз мысль о том, как хорошо приласкать сразу обеих, показалась мне менее привлекательной, чем минуту назад.

Я продолжал исследовать тему взаимовлияния жары и влажности, когда показался Джек. Он поцеловал Джойс с той же бесцеремонностью, с какой помахал мне рукой по приезде, а затем отвел меня в сторону. Ходили слухи, что он неутомим в постелях своих пациенток, но, как большинство мужчин с подобной репутацией, Джек не испытывал склонности к женскому обществу.

– Привет, – сказал он, приподнимая стакан кампари с содовой, который ему подал Фред. – Как поживают твои домочадцы?

Такой вопрос в устах семейного врача был не просто вежливой фразой, и Джеку всегда удавалось придать ему недружелюбный оттенок. В отношении здоровья он проявлял некоторый снобизм, утверждая, что любые расстройства – следствие вульгарных человеческих слабостей, неизбежных и потому не вызывающих категорического осуждения. Вероятно, кроме всего прочего, его снобизм был своеобразной формой давления на пациентов и помогал лечению.

– Прекрасно, я думаю.

– Как твой отец? – спросил он, нащупывая одно из слабых мест в моей обороне, и, не сводя с меня глаз, зажег сигарету.

– Почти без изменений. Очень «пияно».

– Очень что? – Конечно, Джек мог и не расслышать моих слов из-за грохочущих голосов клиентов, разгоряченных алкоголем, но, скорее всего, здесь крылся упрек ведь я использовал фривольный анекдот в таком сакраментальном контексте. – Что?

– «Пияно». Сам знаешь. Очень подавлен. Ничего не делает, почти не говорит.

– Пойми, в его возрасте и положении другого и ожидать нельзя.

– Понимаю, можешь не сомневаться.

– А Эми? – спросил Джек настороженно, справляясь о моей дочери.

– А… кажется, она в порядке, насколько я могу разобраться. Почти не отходит от телевизора, гоняет пластинки с поп-музыкой и все такое.

Джек уставился в стакан, хотя я бы не сказал, что именно этот напиток заслуживал такого пристального внимания со стороны любителя спиртного, и ничего мне не ответил. Возможно, он почувствовал, что в моих словах содержалась изрядная доля самокритики, и его помощь будет излишней.

– Да ей и нечем здесь заняться, – продолжал я защищаться, – у нее не было времени, чтобы обзавестись друзьями. Представить не могу, что общего может у нее быть с деревенскими ребятишками. А ведь сейчас каникулы.

Джек все еще молчал. Он усиленно сопел без всяких на то физических оснований.

– Джойс слегка перетрудилась. В последние недели у нее было очень много работы. А кроме того, погода. Честно говоря, этим летом мы все намучились. В начале сентября я постараюсь на несколько дней увезти их отсюда.

– Ну а ты-то сам как? – спросил Джек с оттенком презрения.

– Со мной все в порядке.

– Слава богу. Но вид у тебя – хуже некуда. Послушай, Морис, потом у меня не будет возможности высказаться, – ты должен обратить на себя внимание. Цвет лица у тебя жуткий, – знаю, знаю, у тебя нет времени дышать воздухом, но ты обязан организовать дело так, чтобы выкроить хотя бы час на утреннюю прогулку. Ведь пот льет с тебя ручьем.

– Конечно, – платком я вытер влажные волосы над ушами. – С тебя бы тоже лил, если бы на твоих плечах лежало такое хозяйство, черт бы его побрал, полдюжины дел одновременно, и за каждым нужен глаз. Да еще такая погодка.

– Я тоже не болтаюсь без дела, но мое состояние не идет ни в какое сравнение с твоим.

– Ты на десять лет моложе.

– Ну и что? Морис, потоотделение вызвано у тебя алкоголем. Сколько ты уже выпил за вечер?

– Парочку порций.

– Хм. Знаю я твою парочку. Парочка тройных. Ты выдуешь еще полпорции до нашего ухода и не меньше двух с половиной после обеда. Вот тебе уже полбутылки с гаком, плюс три-четыре стакана вина, да еще в середине дня бог знает сколько. Это чересчур.

– Я привык. У меня получается.

– Ты привык, это правда. Но ведь от твоего первоклассного здоровья осталось одно воспоминание. Ты не можешь вести себя, как прежде. Тебе пятьдесят три. Ты топаешь по дорожке, которая вот-вот пойдет под откос. Ты скатишься вниз, если не изменишь поведение. Как сейчас себя чувствуешь?

– Прекрасно. Я же сказал.

– Нечего, нечего. Как ты себя чувствуешь на самом деле?

– О… чертовски плохо.

– Ты чувствуешь себя чертовски плохо уже пару месяцев. Потому что слишком много пьешь.

– Могу поклясться, что перестаю себя чувствовать чертовски плохо за час-другой до сна, если предварительно целый день накачиваюсь спиртным.

– Скоро ты в этом разубедишься, поверь мне. Как твои судороги?

– Думаю, лучше. Да, безусловно лучше.

– А галлюцинации?

– По-прежнему.

Тема, которую мы обсуждали, не была неприятна в такой степени, как может показаться. Некоторые формы судорог, начинающиеся обычно перед самым сном, известны почти каждому по собственному опыту: это конвульсивное выпрямление ноги, которое часто сопровождается сном, разъясняющим, что ты якобы споткнулся или оступился, спускаясь по лестнице. Распространены и широко известны случаи, когда судорожные движения затрагивают практически любые мускулы, включая лицевые, и продолжаются иногда до дюжины раз кряду, пока человек не засыпает или не перестает обращать на них внимание.

Когда интенсивность судорожных сокращений достигает этого уровня, появляются гипногогические галлюцинации (сразу же после засыпания). Таким галлюцинациям предшествуют подергивания, возникающие, когда человек находится в полудреме или бодрствует полностью, но с закрытыми глазами. Это еще не сновидения. Скорее, их можно охарактеризовать как видения, не имеющие какого-либо определенного смысла и возникающие в сложных условиях полусна. Их ближайший или, скорее, не самый дальний аналог – ощущения людей, которые провели почти весь день, пристально всматриваясь в какую-то панораму, менявшуюся только внутри жестко ограниченных рамок, например, при езде на автомобиле; и оказывается, что, когда они ночью закрывают глаза, немые кадры дневных зрительных впечатлений проходят перед их взором на внутренней поверхности век; но разница между галлюцинациями и их аналогом есть, и большая. При галлюцинациях внутри рамок отсутствует ощущение глубины изображения, почти нет фона, иногда его нет вообще. Кусок стены, угол камина, мимолетный абрис стула или стола – вот и все, что можно разглядеть; при галлюцинациях действие происходит только внутри замкнутого пространства, если вообще можно определить место действия. Но самое главное, картины, возникающие при галлюцинациях, если можно так сказать, обязательно вымышленные. Ничего реального увидеть практически невозможно.

В основном – это образы, связанные с человеком. Из темноты может выплыть лицо, или голова на плечах, или часть лица, или что-то неподдающееся описанию, но больше всего похожее именно на лицо, которое, как вам кажется, медленно движется или меняет выражение. Обычно появляются и другие части тела: ягодица и бедро, торс целиком, одна-единственная ступня. Если говорить обо мне, то я часто вижу обнаженные части тела, хотя, возможно, это объясняется моими эротическими наклонностями, а не жизненным опытом. Странные искажения, наросты, которые сопровождают легко узнаваемые формы обнаженной плоти, будто стремятся уменьшить их эротическую притягательность. Я не могу испытать чувственного волнения при виде груди, разделенной на части, как очищенный апельсин на дольки, или бедер, сходящихся с двух сторон в одно раздутое колено.

Все сказанное может навести на мысль, что гипногогические галлюцинации должны вызывать страх. При их избытке – конечно, но лично меня все эти меняющиеся картинки, как бы гротескны они ни были, привести в ужас не в состоянии. Совсем другое дело, когда неприметный профиль вдруг развернется и, обратившись к тебе лицом, устремит в твою сторону свирепый и яростный взгляд сомнамбулы или превратится в нечто жуткое, нечеловеческое; но бывает и так, правда, редко, что короткая вспышка осветит мягким желтоватым сиянием какой-то необъяснимо прекрасный образ только для того, чтобы через мгновение растворить его в небытие, как исчезнувшую фантазию. Самое же неприятное, что вместе с видениями приходит ожидание судорог, толчков, подергиваний, ударов, способствующих полному пробуждению и бессоннице, которые обязательно идут следом.

Во время разговора с Джеком в баре я на короткое время увидел все, что привычно подстерегало меня впереди; бар начал заполняться первыми гостями, пришедшими из ресторана, и клиентами из близлежащих местечек, которые подъехали сюда, чтобы скоротать остаток вечера. Я сказал Джеку.

– Думаю, ты собираешься все мои недомогания приписать пьянству.

– Конечно, связь самая прямая.

– В прошлый раз, когда мы обсуждали мои расстройства, ты усмотрел их связь с эпилепсией. Как же совместить одно с другим?

– А почему бы и нет, если и в самом деле действуют оба фактора? Как бы там ни было, диагностировать эпилепсию – вопрос техники. Не в моих силах обещать, что у тебя никогда не будет эпилептического припадка, так же как я не смогу поручиться за целость и невредимость твоих конечностей. Но я могу сказать, что в данный момент признаков подобных неприятностей у тебя нет. Однако должен заметить, что налитые кровью глаза указывают на самую прямую связь между алкоголем, дрыганьем и этими твоими рожами. Это стресс. Самый настоящий стресс.

– Алкоголь снимает стресс.

– Только вначале. Послушай меня, брось ты это, Морис. Двадцать лет не можешь оторваться от бутылки, какой прок читать лекции о том, что ты в порочном кругу, катишься по наклонной плоскости и так далее и тому подобное. Я ведь не прошу, чтоб ты окончательно бросил пить. В этом тоже пользы мало. Попробуй понемножку. Удержись, не пей много до вечера. Чем раньше начнешь себя ограничивать, тем лучше, ведь уже сегодня ты дошел до такого состояния, будто твой седьмой десяток не за горами. Но я вовсе не хочу, чтоб ты себя чувствовал, как покойник на собственных поминках, поэтому давай оставим сейчас этот разговор. Пойди-ка предложи гостям какое-нибудь фирменное блюдо, а затем сделай пробежку между столиками, извиняясь, что поперчил пудинг из потрохов собачьим дерьмом; а я пока поболтаю с нашими пташками.

Я почти полностью последовал его советам, но отправился восвояси позже, чем предполагал, так как мой балтиморский гость с поспешностью заики, обращающегося к собранию отборных дебилов, сделал пространный обзор достоинств моей кухни. Я выслушал все от начала до конца и, ответив с подобающим красноречием, покинул зал и пошел к себе.

Из спальни моей дочери доносились звуки властного и одновременно капризного мужского голоса, произносящего слова с сильным центрально-европейским акцентом. Тринадцатилетняя Эми, высокая, тонкая и бледная, сидела на краешке постели, ссутулив спину, подперев руками щеки и упершись локтями в коленки. Все, что было вокруг нее, с предельной точностью отражало и ее возраст и ее среду; цветные фотографии певцов и актеров, вырезанные из журналов и приклеенные скотчем к стенке, маленький пастельно-розовый проигрыватель без крышки, пластинки и их разноцветные футляры, в которых самих пластинок почти не было, разбросанная повсюду одежда, казавшаяся слишком узкой, если пользоваться ею по прямому назначению, множество кувшинов и горшков, маленькие пластмассовые флакончики, расставленные на туалетном столике вокруг телевизора. На экране волосатый мужчина разговаривал с лысым.

«Результаты наступления на доллар, разумеется, проявятся не сразу. Нужно подождать и разобраться, какие средства окажутся эффективными».

– Дорогая моя, ради всего святого, зачем ты это смотришь?

Эми пожала плечами, сохраняя прежнюю позу.

– Что по другим каналам?

– По одному – музыка, разные там скрипки и прочее, ну, сам знаешь, а по другому – лошади.

– Ты же любишь лошадей.

– Других.

– А эти чем плохи?

– Они все как по струнке.

– Что ты имеешь в виду?

– Они все как по струнке.

– Не понимаю, почему ты только и делаешь, что смотришь телевизор, любую чушь, лишь бы смотреть. Ты бы не могла… Мне бы хотелось, чтоб ты иногда брала в руки книжку.

«Сами понимаете, что наши первоочередные проблемы Международный валютный фонд мало беспокоят», – сказал волосатый с презрением.

– Солнышко, выключи ты его, а? Слышать не могу… Так-то лучше, – сказал я, когда Эми, не отрывая глаз от экрана, протянула руку с длинными пальцами к дистанционному переключателю и уменьшила волосатому голос, превратив его в придушенный хрип.

– Послушай, доктор Мейбари с женой будут у нас сегодня обедать. Они придут с минуты на минуту.

Почему бы тебе не надеть вечернее платьице, не почистить зубы и не заглянуть к нам, чтобы поболтать перед сном?

– Нет, папочка, спасибо.

– Но они же тебе нравятся, сама говорила.

– Нет, спасибо.

– Ладно, пойди и пожелай спокойной ночи дедушке.

– Уже.

Когда я стоял у постели дочери, стараясь придумать, как пробудить в ней интерес к жизни, то случайно увидел фотографию ее умершей матери, как всегда висевшую на стенке у окна. Почему мой взгляд на нее упал, не имею представления, и хотя мне казалось, что я себя не выдал даже жестом, Эми, и не покосившись в мою сторону, видимо, поняла, что я заметил фото. Она слегка пошевелила ногами, словно ей стало не по себе. Неожиданно воодушевившись, я сказал:

– Знаешь что, мне нужно завтра утром снова отправиться в Больдок. Де́ла у меня там на пару минут, поэтому, если хочешь, поедем вместе. Мы могли бы распить с тобой по стаканчику… кока-колы.

– Хорошо, папа, – сказала Эми примирительным тоном.

– Я забегу к тебе минут через пятнадцать, чтобы пожелать спокойной ночи. Надеюсь, ты уже будешь в постели. Не забудь почистить зубы.

– Хорошо.

Власть волосатого сразу же была восстановлена: он рекламировал шампунь, но его интонации точь-в-точь соответствовали всхлипам при оргазме; они заполняли маленькую комнату до краев, когда я захлопывал за собой дверь. Эми еще не стала женщиной, но даже когда была помладше, уже проявляла характерную для всех женщин манеру – держать себя так холодно и отчужденно, что хотелось доискаться до причин такого поведения, хотя она готова была стоять насмерть, отрицая не только существование причины, но и самой манеры. Сейчас я не дал ей шанса вступить со мною в спор, да мне и не хотелось ей перечить. Меня смущала эта ее манера, а причина ее появления просто пугала, хотя я и избегал задавать вопросы. Мы с Эми никогда не обсуждали ни смерть Маргарет, которая наступила полтора года назад из-за несчастного случая на улице, ни ее уход от меня вместе с Эми за три года до этого, ни самое Маргарет; без особой нужды мы просто не упоминали ее имени. Но всему приходит конец, и я должен был найти какой-то путь, чтобы воздействовать на поведение Эми и на его причины. Возможно, поездка в Больдок завтра утром станет первым шагом. Почему бы и нет?

Я спустился по наклонному переходу и вошел в столовую, просторную с невысокими потолками комнату, где находился прекрасный выложенный камнем и украшенный геральдическим гербом очаг XVII века, который я обнаружил за викторианским камином кирпичной кладки. Магдалена, жена Рамона, низенькая толстуха лет тридцати Пяти, расставляла чашки с охлажденным картофельным супом-пюре (желе Виши)у пяти приборов на овальном столе. Окна были открыты, занавеси раздвинуты, но когда я зажег свечи, их пламя, чуть вздрагивая, направления не изменило. Из прибрежного Чилтернса сюда прорывался бриз. Однако его дуновения не приносили прохлады. Когда Магдалена, с удовольствием бормоча себе что-то под нос, вышла, я подошел к окну, расположенному на фасаде дома, но облегчения не почувствовал.

Смотреть было не на что, пустая комната отражалась в большом квадратном оконном стекле. Скульптуры стояли на своих местах: голова старика из терракоты, прекрасная Копия с древнеримского оригинала, на подставке у двери; два юных кавалера в одежде елизаветинского времени, загадочно переглядывающиеся в квадратной нише на противоположной стене, бюсты двух офицеров – морского и пехотного эпохи Наполеона – над камином и слева от меня на пьедестале – бронзовая статуэтка хорошенькой девушки, вероятно, французской школы, выполненная в 1890-х или чуть позднее, которая была поставлена напротив окна таким образом, чтоб на нее по утрам падало солнце. Так как я стоял спиной к комнате, бронзовую фигурку разглядеть почти не удавалось, остальные же работы, казалось, потеряли ту странно точную соразмерность одухотворенности и безжизненности, которая постоянно ощущается, когда смотришь на них прямо. Отражаясь в оконном стекле, они выглядели лишенными всякой живой искры. Я повернулся и снова взглянул на изваяния в упор: да, в камне опять затеплилось что-то человеческое.

Так как ветка А595 находится в стороне от главной магистрали, шума проезжающих машин здесь не слышно, да и сейчас во двор ни одна не свернула, казалось, все кругом погрузилось в тишину, но стоило прислушаться, как я стал различать шум голосов, доносившийся снизу, хотя выделить среди них чей-то один было невозможно. Я решил, что, если за минуту до ушей не донесется никакого определенного звука, можно пойти в спальню и взять из шкафа чего-нибудь выпить. Мысленно я стал считать: одна – тысяча – две – тысячи – три – тысячи – четыре – тысячи… Эта штука со счетом помогает войти в нужный ритм, и благодаря многолетней практике я не побоюсь дать гарантии, что ошибка в определении времени у меня не превышает двух секунд за минуту. Заметьте, это очень полезная вещь, например, когда варишь яйца без часов; впрочем, практическая выгода тут ни при чем.

Я дошел до тридцать восьмой тысячи и уже хотел себя поздравить с тем, что до конца упражнения осталось меньше трети, когда из расположенной через коридор гостиной до меня долетели отчетливые звуки, которые нельзя было назвать неожиданными, – вздохи вперемешку с покашливанием. Отец, услышав, как Магдалена уходит, но не желая сознаться, что это послужило ему сигналом, решил встать на ноги и пойти к столу. Из-за него мне пришлось отказаться от выпивки, но взамен признать, что нет худа без добра.

Я услышал его медленные тяжелые шаги, и в следующее мгновение открылась дверь. Он устало и неприязненно заворчал, когда заметил, что у самого порога его опередил Виктор Гюго, который попадался ему под ноги даже чаще, чем остальным. Виктор – абсолютно голубой сиамский кастрированный кот, которому пошел третий год. Как обычно, он не вошел, а, скорее, влетел в комнату, но не из страха перед опасностью, а из соображения, что береженого бог бережет. Обратив внимание на меня, он по своему обыкновению подошел поближе, выказывая полное недоумение не столько по поводу того, кто я такой, сколько из любопытства, что же я все-таки такое, и без предвзятости ожидал любого ответа. Может, я щепотка соды, или двенадцатый октябрь в году, или целая религия – христианство, или шахматная задача – возможно, вариант противогамбитной защиты Фолкбира? Подойдя ко мне вплотную, он отказался от поисков ответа и рухнул к моим ногам, подобно слону, забитому выстрелом в самое уязвимое место. Из-за Виктора, наряду с другими причинами, вход в «Зеленого человека» собакам был закрыт. Попытка отвести каждому свое место могла обернуться для него слишком тяжелым испытанием.

Отец захлопнул за собой дверь и рассеянно кивнул мне головой. Пожалуй, я похож на него – тот же высокий рост, та же сухощавость, те же темно-рыжие волосы, которые, как живые островки среди седины, еще сохранились у него на голове. Но у меня вместо его внушительного, с высокой спинкой носа и сильных, как у пианиста, рук с широкими ладонями было что-то от матери, менее мужественное.

Безразличие его приветствия было просто слабым отблеском того непривычного недовольства, с которым он сегодня смотрел вокруг, словно приглядываясь к миру. Казалось, сюда зашел чужой человек, жизнь которого была мне непонятна. Его распорядок дня, только в воскресное утро позволявший понежиться в постели, был крайне суров: невзирая на погоду, ровно в десять – поход в деревню, чтобы «посмотреть, что к чему» (хотя, смотри не смотри, в деревне ничего нового не увидишь, во всяком случае, нашим с ним глазом горожанина), покупка в лавке за углом пачки сигарет «Пикадилли» и газеты «Таймс» (которую старик домой не приносил), посещение чайной «Лакомка», где выпивалась чашка кофе с шоколадным бисквитом и прочитывалась от корки до корки газета, а затем ровно в полдень – визит в «Королевскую рать», там полагалось заказать две порции легкого эля «Кураж», поломать голову над кроссвордом и поболтать со «старыми хрычами», хотя о чем шла речь, понять было трудно. Во всяком случае, мне этого сделать не удалось, когда как-то тихим утром, случайно, я сопровождал его на прогулке. Ровно в час пятнадцать – возвращение в «Зеленого человека», холодный ленч у себя в комнате, послеполуденный сон, затем снова кроссворд до победного конца или попытка окончательно его добить, и чтение детективов в газетных приложениях, которые я привозил ему из Ройстона или Больдока. Где-то между шестью и шестью тридцатью – здесь Дозволялась маленькая вольность – он появлялся в гостиной, подготовившись принять до обеда первую из двух порций виски и, как я могу предположить, настроившись на беседу, потому что он никогда ничего с собой не приносил, даже кроссвордов. Но и Джойс, и Эми, и я были заняты своими делами, более важными для нас, чем болтовня со стариком, и он опять просил прислать ему вечернюю газету, как сегодня вечером, или просто глазел на стены. Когда я изредка к нему заглядывал и находил его в таком состоянии, мне становилось не по себе: я не мог заставить его читать, усадить за расшифровку акростихов, приказать учить латынь, делать чертежи механизмов, а он сам, по его собственному выражению, скорее бы нафаршировал череп кабачками вместо мозгов, чем стал бы смотреть телевизор.

Сейчас он оглядывал столовую еще более хмуро, чем обычно, стараясь, вероятно, понять, что же в окружающей обстановке вызывает у него самые неприятные ощущения. Его взгляд упал на обеденный стол, и он обвел его глазами.