Текст книги "2312"

Автор книги: Ким Робинсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц)

Солнцеходы закивали, и Варам почувствовал, как по спине

пробежал холодок страха.

Они были в шлюзе. Двери лифта за ними закрылись, открылись двери с другой стороны, вызвав легкое дуновение воздуха. Они прошли в низкое, но очень длинное помещение с несколькими дверями и отходящими от них коридорами.

– Это убежище? – спросил Варам. – Нам придется провести здесь все время меркурианского дня? Это возможно?

– Это часть большой системы, – объяснила Свон. – Ее строили, чтобы облегчить прокладку рельсов. При каждой десятой платформе есть такое помещение, все их соединяет служебный коридор. Рабочий туннель.

Солнцеходы уже проверяли шкафчики в стене.

– Значит, мы можем выйти по этому туннелю под землей на ночную сторону? Получить помощь?

– Да. Но я не знаю, остался ли проход в той части, куда попал метеорит. Но, наверно, можно пойти посмотреть.

– В тоннеле есть отопление и воздух?

– Да. После того, как в таком убежище погибли несколько человек, все станции сделали пригодными для жизни. Хотя, подозреваю, придется впускать воздух в одну часть туннеля за другой. Как включать и выключать свет.

Один из солнцеходов поднял большой палец, и Свон, а за ней и Варам сняли шлемы.

– У кого-нибудь из вас есть радиосвязь? – спросил один из них. – Наша не работает, мы думаем, ее сожгло солнце. И местный телефон не работает. Мы не можем сообщить, что мы здесь.

– Полина, ты в порядке? – спросила Свон и замолчала.

– Как твой кваком? – немного погодя спросил Варам.

– Ничего ей не сделается, – угрюмо ответила Свон. – Моя голова, видите ли, послужила ей хорошей изоляцией.

– Боже!

Вслед за солнцеходами они прошли в конец помещения и по лестнице спустились в просторные комнаты.

В самой большой стояло несколько диванов и низких столиков и длинный разделочный стол, как в общей кухне. Свон представила Варама троим солнцеходам, людям неопределенного возраста и пола, и представилась сама. Они вежливо кивнули, но не назвались.

– Как рука? – спросила Свон раненого.

– Сломана, – просто ответил тот и чуть приподнял ее. – Перелом чистый – камень был маленький. Думаю, просто осколок после мощного удара.

Теперь Вараму показалось, что по крайней мере этот совсем молод.

– Мы ее перевяжем, – сказал другой, тоже молодой.

– Кто-нибудь из вас видел удар метеора? – спросила Свон.

Троица покачала головами. Все юнцы, подумал Варам. Из тех, кто обходит Меркурий перед самым рассветом, прокаливая себя солнечным излучением. Хотя и Свон явно такая же. Молода душой, стало быть.

– Что будем делать? – спросил Варам.

– Можно пройти служебным туннелем до следующей станции на ночной стороне, – ответил один из юнцов.

– Думаете, после удара по служебному туннелю можно пройти? – спросила Свон.

– О, – сказал один из юнцов. – Я об этом не подумал.

– Возможно, – сказал Сломанная Рука. Третий тем временем осматривал шкафчики на дальней стене. – Заранее не скажешь.

– Да уж, – сказала Свон. – Но, наверно, можно глянуть. Это всего девять километров.

Всего девять! Варам промолчал. Они стояли, глядя друг на друга.

– Черт! – сказала наконец Свон. – Пойдемте посмотрим. Не хочу просто сидеть здесь.

Варам сдержал вздох. У них как будто не очень много вариантов. Если получится пройти на запад, можно догнать ночь и добраться до космопорта, куда эвакуировались жители Терминатора.

Поэтому они отправились к двери на западной стороне комнаты и вышли через нее в проход, тускло освещенный цепочкой фонарей, составлявших часть потолка. Стены туннеля покрывал потрескавшийся пластик, местами выступал голый камень со следами пробуренных отверстий; слева отверстия тянулись вверх, справа вниз. Шагали быстро. Тот, что со сломанной рукой, шел быстрее всех, другой из солнцеходов держался сразу за ним. Все молчали. Прошел час.

– У Полины есть съемки удара? – спросил Варам у Свон, когда они отправились дальше. Туннель был достаточно широк для трех-четырех человек, и солнцеходы шли впереди.

– Я просмотрела, но там просто вспышка в одной стороне. Всего несколько миллисекунд света, потом вверху и снаружи взрыв, горячий и быстро спускающийся. Но почему горячий? Атмосферы, чтобы нагреться, здесь нет, так откуда жар? Похоже, пришел со стороны, ну не знаю, откуда-то еще. Из другой вселенной.

– Кажется, любое иное объяснение преждевременно, – не сдержался Варам.

– Тогда объясни ты, – фыркнула Свон, словно разговаривала со своим компьютером.

– Не могу, – спокойно ответил Варам.

Они пошли молча. По-видимому, в какой-то момент проходили под городом. Над ними под горячим световом ливнем горел Терминатор.

Затем туннель впереди как будто закончился. Все снова надели шлемы, словно так их легче было нести, и теперь светили фонарями в темноту впереди. Туннель от пола до потолка оказался завален камнями. Было холодно. Свон вдруг сказала:

– Лучше закрыть шлемы, – и опустила лицевую пластину. Варам последовал ее примеру.

Они стояли, глядя на завал.

– Ладно, – мрачно сказала Свон. – На запад идти нельзя. Придется идти на восток.

– Но сколько на это потребуется времени? – спросил Варам.

Она пожала плечами.

– Если просто сидеть здесь – до захода солнца восемьдесят восемь дней. Если идти – меньше.

– Пройти половину Меркурия?

– Меньше половины, ведь мы будем идти, а планета – вращаться. В этом-то и смысл. Я хочу сказать: а что еще нам остается? Я не намерена сидеть здесь три месяца!

Он видел, что она едва не плачет.

– А далеко это? – спросил он, думая о половине Титана. Живот у него свело.

– Примерно две тысячи километров. Но если идти на восток со скоростью, скажем, тридцать километров в день, сократим время до сорока дней. Наполовину. Мне кажется, можно попробовать. Идти все время не придется. То есть я хочу сказать, что будет не как у солнцеходов. Днем идем, едим, ночью спим, потом снова идем. Устанавливаем распорядок дня. Если идти по двенадцать из каждых двадцати четырех часов, будет нелегко, но сэкономим еще больше времени. Что скажешь, Полина?

– Можешь включить голос Полины? – попросил Варам.

– Сейчас не хочу. Она говорит, что ежедневные двенадцатичасовые переходы сократят время до сорока пяти дней. Мне это кажется приемлемым.

– Что ж, – ответил Варам. – Все-таки ходьбы многовато.

– Знаю, но что остается? Сидеть здесь вдвое дольше?

Хотя на самом деле не так уж долго. Перечитывать Пруста и О’Брайана или несколько раз послушать цикл «Кольцо нибелунга»; у него на запястье очень хорошо заполненная память. Но Свон смотрела на него так, что Варам понял: эти соображения ее не утешат.

– Я включу Полину, – сказала Свон, словно отдавая ему что-то в обмен на согласие.

– Solvitur ambulando, – сказала Полина. – По-латыни это значит «решается ходьбой». Диоген Синопский.

– Так доказывается реальность движения, – сказал Варан.

– Да.

Варам вздохнул.

– В этом я уже убедился.

Вернувшись на первую подземную станцию, они подвели итоги. Трое солнцеходов были согласны идти шесть или семь недель – это вполне напоминает их обычный образ жизни. Звали их Трон, Тор и Нар. По мнению Варама, полу они были неопределенного, но молоды и простодушны. Жили только для того, чтобы обходить Меркурий; казалось, они больше ничего не знают, а может, не часто общаются с незнакомыми людьми. То, что они говорили, казалось Вараму наивным или донельзя провинциальным. Конечно, все террарии кишели такой публикой, но Варам привык думать о жителях Меркурия как о людях образованных, сведущих в истории, искусстве, культуре. Теперь он узнал, что это вовсе не так. Еще ему прежде казалось, что солнцеходы – обязательно последователи каких-нибудь древних солнечных культов: египетского, персидского, инков. Но нет, они просто любили солнце.

Похоже, несколько ночей между станциями придется спать на полу служебного туннеля.

– Каждый третий день сможем пополнять припасы, – сказала Свон. – Это ставит перед нами хорошую цель.

– Наверное, мы сможем идти быстрее, – застенчиво сказал Трон.

Троном звали человека со сломанной рукой, поэтому Варам не стал говорить ему, что тридцать три километра в день для него вполне может быть достаточно или даже чересчур. Что он может стать помехой для всей группы – какая угнетающая мысль! Свон руководила заполнением рюкзаков, которые нашла в шкафчиках, где хранились запасы на чрезвычайный случай: шлемы к скафандрам, дополнительный воздух, бутылки с водой, продукты, надувные матрацы, небольшой котелок и печка. Стопка аэрогелевых одеял, не слишком теплых на вид, но Свон сказала, что в туннеле будет такая же температура, а здесь было вполне тепло.

Итак, поход по туннелю. Похоже, нечто вроде длительной спелеологической экспедиции. В рюкзаки положили еще небольшие наголовные фонари, хотя сейчас они не были нужны: примерно через каждые двадцать метров на потолке горел теплый желтый квадрат, очень хорошо освещая служебный туннель. Свон сказала, что они на глубине примерно пятнадцати метров. Туннель был пробит в коренной породе или реголите, и здесь еще сохранялось тепло после применения многочисленных буров; стены разноцветные, часто встречались срезанные поверхности метеоритов. На некоторых участках серебряные изгибы лежали поверх оловянных и черных. Пол с насечкой, идти удобно: подошвы хорошо цепляются и не скользят. Из-за кривизны поверхности Меркурия дальние огни над головой сливались в сплошную полоску света. Путники как будто видели кривизну планеты, и Варама это слегка ободряло. Мысль о том, что на протяжении месяца с лишним придется ежедневно проходить по тридцать три километра, его пугала. Следовало помнить, что они здесь на сорок пятом градусе южной широты; вдоль экватора пришлось бы идти дольше. Он вспомнил, что кое-где рельсы Терминатора отклоняются дальше на юг. Могло быть гораздо хуже.

Все происходило так, как и было намечено. Ходьба в течение часа по туннелю, который меняется очень мало, а все перемены обязательно повторяются. Остановка. Все садятся на землю – короткая передышка; потом снова час ходьбы. Через каждые три часа привал и еда. Этот промежуток казался невероятно длинным, чем-то вроде недели в обычном течении времени. Но они проделали это трижды, прежде чем сделать большой привал, поесть и проспать восемь или девять часов.

Час, час, час – час, час, час – час, час, час.

Варам очень остро ощущал, как растягивается время. Трудно сказать, почему его течение казалось таким неспешным; он полагал, что повторение одних и тех же действий в течение дня должно, напротив, ускорить прохождение часов – но нет. Вместо этого ощущение медленности, очень сильное ощущение медленности. В конце первого дня, садясь, усталый, со стертыми ногами, он мог вытянуться на матраце со словами:

– Минус один, осталось идти тридцать семь.

И испытать острый приступ отчаяния. Каждый час казался неделей! Как им удается это выдерживать?

Солнцеходы обычно шли чуть впереди, и к тому времени как Варам и Свон догоняли их, уже заваривали чай. Затем, задолго до того как Варам готов был идти дальше, молодые дикари с почти виноватым видом вставали и, помахав рукой, удалялись. Поэтому Варам почти все дни проводил со Свон.

Перспектива длительной ходьбы ей явно не нравилась, хотя это была именно ее идея. Она делала это только потому, что альтернатива в ее понимании была еще хуже. Нужно было терпеть, угрюмо молчать или разговаривать. Иногда она уходила вперед, в другие дни отставала.

Однажды она сказала:

– Сейчас меня стошнит.

Постепенно Вараму делалось ясно, что ситуация нравится ей еще меньше, чем ему представлялось. Она сказала, что от всего этого с души воротит, она страдает от клаустрофобии, не может больше безвылазно торчать в помещении, ей каждый день нужны солнечный свет, разнообразие в рутине и разнообразие сенсорных ощущений. Это необходимо, заявила она Вараму – заявила весьма определенно и решительно.

– Здесь ужасно! – часто восклицала она, произнося три этих слога как вульгарное ругательство. – Ужасно, ужасно, ужасно! Я этого не вынесу.

– Давай поговорим о чем-нибудь другом, – предлагал Варам.

– Как я могу? Это ужасно!

Бесконечные повторения этих утверждений скоро стали занимать только первый час их ежедневного двенадцатичасового дня ходьбы и отдыха. После такого первого часа Варам обычно решал, что стоит заметить: нужно говорить о чем-то другом, чтобы не повторяться бесконечно.

– Уже устал от меня? – заключила Свон после этого его высказывания.

– Вовсе нет. Все чрезвычайно занимательно. Даже интересно. Но этот мотив – о необходимости путешествия – все же ограничен. Отыгран. Я хочу чего-то другого.

– Тебе повезло – я намерена сменить тему.

– Поистине повезло.

Она вышагивала перед ним. Не было необходимости торопиться с пояснением: впереди целый день. Варам смотрел, как она идет перед ним: походка изящная, шаги длинные, при таком g она чувствует себя как дома, мускулистая и уверенная. Очень скоро она начала удаляться от него. И пока не казалась больной. Иногда он слышал, как она впереди разговаривает со своим компьютером. Неизвестно почему, но она сделала голос Полины слышным; выполняла данное ему обещание? Их беседы всегда напоминали спор; голос Свон звучал яснее и резче, но альт Полины, чуть приглушенный кожей Свон, тоже казался сварливым. Если позволяет программа, квакомы могут быть заядлыми спорщиками. Однажды Варам оказался так близко, что смог подслушать разговор; то, что он услышал, по-видимому, продолжалось уже давно.

– Бедная Полина, – говорила Свон, – на твоем месте мне было бы очень грустно! Мне так жаль тебя. Наверное, ужасно быть всего лишь набором алгоритмов!

– Это риторический прием, известный как анакенез, – ответила Полина, – говорящий ставит себя на место собеседника.

– Вовсе нет, – заверила Свон. – Я правда тебе сочувствую. Вечно действовать в соответствии с алгоритмами! Если помнить об этом, выходит, ты держишься очень хорошо.

– А этот риторический прием называется синхорез, – прокомментировала Полина, – говорящий делает уступку, прежде чем снова напасть.

– Может, ты и права. Принимая во внимание силу твоих аргументов, не знаю, почему я считаю тебя глупой. И все же…

– А это одновременно сарказм и апория в дурном смысле, о котором я уже упоминала: выражение сомнения, часто ложное, перед тем как возобновить наступление.

– А такая защита называется казуистикой: тебе нечего возразить, и ты погружаешься в облако слов. Может, ты права; может, просто существует глупое сознание и умное сознание. Это многое бы объяснило.

Полину невозможно было отвлечь.

– Готова подвергнуть наши речевые действия двойному анализу. Проверить, есть ли разница между твоими и мойми словами.

– Правда? – сказала Свон. – Ты хочешь сказать, что можешь пройти тест Тьюринга?

– Это зависит от того, кто задает вопросы.

Свон презрительно рассмеялась, хотя на самом деле ей было не весело, Варам чувствовал. Но по крайней мере на это компьютер годился.

Каждые полчаса они менялись местами, просто чтобы обозначить время и изменить картину, какова бы она ни была. Разговаривали они не всегда. Это было бы невозможно, думал Варам. Во всяком случае они подолгу шли молча. Над ними как будто бы сами собой перемещались туннельные фонари, словно Варам и Свон шли по вершине огромного чертова колеса и нужно было только компенсировать его обратное вращение. На исходе часа у Варама начинали ныть ноги, и он с радостью садился. Аэрогелевые спальные мешки они использовали как подушки, чтобы сидеть. Еда из пакетов, найденных на станции, оказалась в основном безвкусной. Немного погодя им хотелось только пить, хотя был еще порошок, который при желании можно было подмешивать в воду.

В сумме периоды отдыха занимали полтора часа. Если задерживаться дольше, у Варама затекали ноги, а Свон начинала раздражаться. А солнцеходы уходили слишком далеко. Поэтому Варам тяжело поднимался и шел дальше.

– Как думаешь, на станциях могут быть трости для ходьбы?

– Сомневаюсь. Можно поискать на следующей. Вдруг что-нибудь удасться использовать в качестве трости.

Обычно после очередного периода молчания она резко говорила: «Ладно, расскажи что-нибудь! Расскажи о себе!»

– Расскажи, какие у тебя первые воспоминания?

– Не знаю, – ответил Варам, пытаясь вспомнить.

– Мое первое воспоминание, – сказала она, – относится ко времени, когда, по словам родителей, мне было три года. Мои родители были частью большой семьи, которая решила переселиться в другую часть города. Кажется, мы перебирались с севера на юг, чтобы иметь возможность смотреть на другую часть движущейся мимо местности. А может, мне просто так сказали. Вскоре пришло много машин, и обе меняющиеся жилищами семьи перемещались туда-сюда. Все наше с родителями имущество поместилось в одну потрепанную машину и две тележки. Когда все вынесли, мама завела меня в дом, и я испугалась. Думаю, потому и запомнила. Моя опустевшая комната показалась ужасно маленькой, оттого я и оробела: я решила, что мир съеживается. Мы обставляем комнаты, чтобы они казались больше. Потом мы вышли, и мне запомнилось другое, не только пустые комнаты: наши вещи в машине, и все стоят на обочине, под деревьями. А над деревьями – Рассветная Стена.

Она некоторое время шла молча, и Варам услышал урчание в животе: приближалось время очередного приема пищи.

– Теперь все это сгорело, – сказала она.

Но в ее голосе прозвучало неестественное спокойствие. Казалось, она уже не горюет, как прежде.

– Когда солнце так высоко, что город не закрывает тень Рассветной Стены, все заканчивается очень быстро, – добавила она.

– Я знаю, что рельсы на яркой стороне не расплавятся, – сказал Варам. – Что еще останется?

– Инфраструктура города уцелеет, – признала она. – Купол. Некоторые металлы, керамика, их смесь. Стекломасса. И обычная закаленная сталь, нержавеющая сталь. Аустенитная сталь. Увидим. Пожалуй, интересно, как это будет, когда снова наступит ночь. Все выгорит, кроме каркаса, я думаю. Растения погибают сразу, как попадают под свет солнца. Сейчас они уже мертвы, все растения и животные, даже бактерии и прочее. Придется все восстанавливать.

– Возможно, – сказал он.

– О чем ты?

– Ну, мне хочется узнать, что же случилось с рельсами, и убедиться, что такое не повторится. Иначе придется создавать что-то другое. Снять город с рельсов и катить на колесах, например.

– Для этого потребуется двигатель, – заметила Свон. – Ведь город передвигался благодаря расширению рельсов.

– Что ж, интересно, что получится. – Варам мешкал. – Бессмысленно просто восстанавливать город, чтобы все повторилось.

– Если то, что случилось, было очень маловероятно, повторение будет несколько другим.

– Мне казалось, все возможные меры предосторожности были приняты.

– Мне тоже. Ты хочешь сказать, это нападение?

– Ну… я об этом думал. Вспомни, что случилось с нами на Ио.

– Да кому понадобилось нападать на Терминатор? – спросила Свон. – Напасть и промахнуться на несколько километров, уничтожив город, но оставив людям жизнь?

– Не знаю, – тяжело сказал Варам. – Ходили слухи о конфликте между Землей и Марсом, который даже мог привести к войне.

– Да, – сказала она, – но ведь говорят, что это невозможно, все очень уязвимы. Всегда неизбежно взаимное уничтожение.

– Я часто размышлял об этом, – признался Варам. – Что если первый удар будет похож на случайность, причем столь несомненную, что никто не поймет, кто его нанес? А между тем жертвы уже испарились. Такой сценарий, пожалуй, заставит поверить, что взаимное уничтожение не обязательно.

– Но кто может организовать такое? – спросила Свон.

– Подобное может проделать любое земное государство. Они там в большей безопасности, чем мы. А Марс, как известно, не имеет единого центра: одним ударом его не накроешь. Нет, я не верю, что кто-то вообразил себя неуязвимым. Или так рассердился, чтобы не думать о последствиях.

– Но что это может быть? – спросила Свон. – И в чем причина такого гнева?

– Не знаю… скажем, еда, вода, земля… власть… престиж… идеология… различные преимущества. Безумие. Таковы обычные мотивы. Верно?

– Невероятно!

Свон пришла в ужас от перечисленного, как будто на Меркурии это не обсуждали; впрочем, на самом деле это Макиавелли или Аристотель. Полина может подсказать.

– Когда выберемся, мне будет очень интересно узнать, что говорят.

– Осталось всего тридцать дней, – мрачно сказала Свон.

– Шаг за шагом, – смело сказал он.

– Ох, я тебя умоляю! Тебя послушать, это пустяки – а ведь это целая вечность.

– Вовсе нет. Но я больше не буду.

Немного погодя он сказал:

– Интересно, как наступает момент, когда начинаешь ощущать голод? Сначала ничего, а потом сразу хочешь есть.

– Это неинтересно.

– У меня стерты ноги.

– И это неинтересно.

– Каждый шаг вызывает боль. Наверное, пяточная шпора.

– Хочешь отдохнуть?

– Нет. Особой боли нет. И ноги согреваются. А потом устают.

– Ненавижу.

– И все же мы идем.

Минул час ходьбы. Привал. Еще час. Еще привал. Туннель оставался прежним. Станции (в каждую третью ночь) тоже, но не совсем. Они обыскивали такие места в поисках чего-нибудь необычного, иного. Наверху, над лифтом, поверхность Меркурия согревали прямые лучи солнца, температура доходила до 700 градусов Кельвина; воздуха не было, а потому не было и температуры воздуха. Сейчас они находились более или менее под кратером Толстого; Полина вела математические расчеты их маршрута, ее радио тоже не работало. Не работали и телефоны на станциях. Свон считала, что эти телефоны обслуживают только лифты – или же вся система вышла из строя при ударе, но поскольку населения в Терминаторе больше нет, а разрушенная часть туннеля открыта солнцу, никто систему не чинит.

Час за часом они шли. Легко было потерять счет дням, тем более что Полина такой счет не вела. Псевдоитеративность была в меньшей степени псевдо, чем всегда. Подлинная итеративность, повторяемость.

Свон шла перед Варамом, плечи ее поникли, как у мима, изображающего отчаяние. Минуты тянулись, и каждая казалась десятью; это было экспоненциальное расширение времени, признак промедления. Но это означало, что и жить они будут в десять раз дольше. Варам искал, что бы такое сказать, чтобы не раздражать ее. Она что-то говорила Полине.

– В детстве я свистел, – сказал он и попробовал свистнуть. Губы казались гораздо толще, чем в молодости. Ах да, язык выше к нёбу. Хорошо. – Буду насвистывать симфонии, которые мне нравятся.

– Свисти, – сказала Свон. – Я тоже умею.

– Правда?

– Да, я же говорила. Но сначала ты. Можешь Бетховена, которого мы слышали на концерте?

– Да. Но всего несколько тем.

– Давай.

В молодости Варама был период, когда он каждое утро начинал с «Героической», потрясающей Третьей симфонии, знаменовавшей новую эру в музыке и вообще в человеческой душе; Бетховен написал ее, когда узнал, что глохнет. Варам просвистел две ноты, с которых начиналась первая часть, а потом главную тему – в темпе, соответствующем ходьбе. Почему-то это оказалось совсем нетрудно. Насвистывая, он всякий момент сомневался, что помнит пассаж до конца, но неуклонно следовали новые ноты, и исполнение продолжалось – вполне удовлетворительное. Где-то в нем все это хранилось. Длинные, сложные темы этой последовательности гладко переходили одна в другую, подчиняясь безупречной логике мышления Бетховена. Последовательность слагали одна волнующая тема за другой. Большинство пассажей требовали контрапунктов и полифонии, и он переходил от одной оркестровой части к другой, руководствуясь тем, что казалось ему лейтмотивом. Но надо сказать, что даже при считанных неумело насвистываемых темах в туннеле было ощутимо величие музыки Бетховена. Трое солнцеходов вернулись, словно чтобы послушать. Закончив первую часть, Варам обнаружил, что остальные части приходят к нему так же легко, и в целом на исполнение всей симфонии у него ушло почти те же сорок минут, что у оркестра. Большие вариации финала были такими трогательными, что Вараму едва хватало дыхания для их исполнения.

– Замечательно, – сказала Свон, когда он умолк. – Очень хорошо. Какие мелодии! Боже. Давай еще. Можешь?

Варам рассмеялся. Потом задумался.

– Ну, думаю, могу Четвертую, Пятую, Шестую, Седьмую и Девятую. И еще, пожалуй, кое-что из квартетов и сонат. Но, боюсь, почти в каждой где-нибудь собьюсь. Разве только последние квартеты… Вся жизнь у меня прошла под них. Надо попробовать, посмотрим, что получится.

– Как ты можешь столько помнить?

– Я их очень много слушал.

– Это безумие. Но все равно, попробуй Четвертую. Можешь по порядку.

– Позже, пожалуйста. Нужно отдохнуть. Губы отваливаются. Чувствую, они стали вдвое толще. Сейчас они как две старые прокладки.

Свон рассмеялась и отстала от него. Однако час спустя вернулась к теме, и ее слова звучали так, будто она очень расстроится, если он не согласится.

– Ну ладно, но ты меня поддержи, – сказал он.

– Я не знаю мелодии. Не помню, что эти люди играли на концерте.

– Неважно, – сказал Варам. – Просто насвистывай. Ты сказала, что умеешь.

– Да, но вот так.

И она немного посвистела: великолепная мелодия, точно как у какой-нибудь певчей птицы.

– Ого, точь-в-точь птица, – сказал он. – Скользящие глиссандо, и… ну, не знаю, что это, но очень похоже на птицу.

– Верно. Во мне есть немного полипов жаворонка.

– Ты хочешь сказать… в мозгу? Птичий мозг поместили в твой?

– Да. Alauda arvensis[41]41
  Полевой жаворонок.


[Закрыть]. А также немного Sylvia borin[42]42
  Садовая славка.


[Закрыть], садовой певчей птицы. Но ты ведь знаешь, что птичий мозг организован совсем не так, как мозг млекопитающих?

– Нет, не знаю.

– Мне казалось, это все знают. Архитектура квантового компьютера частично основана на птичьем мозге, и эта проблема много обсуждалась.

– Я не знал.

– В общем, мышление млекопитающих совершается в слоях клеток по всей коре головного мозга, а птичье мышление – в группах клеток, распределенных, как гроздья винограда.

– Не знал.

– Поэтому можно взять твою стволовую клетку, ввести в нее узел ДНК, отвечающий за песни жаворонка, ввести эту клетку через нос в мозг, и в лимбической системе возникнет группа клеток. Когда начинаешь свистеть, эта группа клеток вливается в твою существующую музыкальную сеть. Все это очень старые участки. Они вообще похожи на участки птичьего мозга. Новые группы клеток поддерживают их, и ты свистишь.

– Ты это сделала?

– Да.

– И каково это?

Вместо ответа она засвистела. В туннеле одно текучее глиссандо сменялось другим; теперь под землей с ними были певчие птицы.

– Поразительно, – сказал Варам. – Не знал, что ты так можешь. Это ты должна насвистывать, а не я.

– Не возражаешь?

– Напротив.

И вот она принялась насвистывать на ходу и свистела иногда весь час между перерывами на отдых. В ее свисте было множество фаз и фраз, и Вараму казалось, что поет множество птиц, а не только две разновидности. Но он не знал наверняка, и ему пришло в голову, что Свон может быть так же вокально ограничена, как эти две птицы, и он слышит просто варианты пения одних и тех же настоящих певчих птиц. Великолепная музыка! Временами чуть-чуть похоже на Дебюсси и, конечно, на нарочитые подражания Мессиана птицам, но свист Свон был с большими вариациями, с большим числом повторов, с бесконечными взаимозаменами фигур; часто возникали одинаковые настойчивые упрямые трели, которые буквально терзали слух и иногда злили.

Когда она смолкла, он смог припомнить некоторые ее трели. Конечно, поют киты, но первыми музыкантами были птицы. Если только у динозавров не было своей музыки. Он припоминил про большую полость в черепе гадрозавра – ее наличие могли объяснить только одним: это средство издавать звуки. Интересно было бы представить себе их. Он даже немного погудел, пробуя, как резонирует звук в его широкой груди.

– Так кто свистел, птица или ты? – спросил он, когда Свон сделала паузу.

– Мы одно, – ответила она.

Немного погодя она сказала:

– Любимый скворец Моцарта однажды переделал написанную им музыкальную фразу. Когда композитор сыграл фрагмент на пианино, птица спела его, но заменила все высокие звуки на низкие. Моцарт записал это происшествие на полях партитуры. «Прекрасно!» – написал он. Когда птица умерла, он пел на ее похоронах и прочел стихотворение. А следующая композиция, которую издатель назвал «Музыкальная шутка», поразительно напоминала пение скворца.

– Отлично, – сказал Варам. – Птицы всегда кажутся мне разумными.

– Но не голуби, – сказала она. И мрачно добавила: – Можно иметь либо высокий специфический интеллект, либо высокий общий интеллект, но то и другое сразу невозможно.

Варам не знал, что на это ответить: Свон неожиданно помрачнела.

– Что ж, – сказал он, – мы редко свистим вместе.

– А должны оба?

– Что?

– Неважно. Ладно.

И вот он вернулся к «Героической», а она подсвистывала – в птичьем контрапункте или подхватывая мелодии. Ее темы вливались в его темы как внутренние каденции или джазовые импровизации, а в редкие героические моменты музыки Бетховена ее партия становилась яростным вмешательством, словно дерзость Бетховена доводила птицу в ней до безумия.

Они высвистывали очень трогательные дуэты. Это помогало скоротать время, как никогда прежде. Нужно много времени, подумал Варам, чтобы открыть такое наслаждение. Он мог использовать всего знакомого Бетховена, потом четыре симфонии Брамса, очень благородные и искренние, а также три последние симфонии Чайковского. Все великие произведения из музыкальной подборки его романтической юности. Свон между тем готова была подхватить что угодно, и ее вариации добавляли в его мелодии дикое барокко или авангардные нотки, и это изумляло обоих. Ее пронзительный свист, должно быть, далеко разносился по туннелю, и солнцеходы в какой-то момент замедлили шаг и теперь шли прямо перед ними, подпрыгивая в такт музыке, иногда даже подсвистывая, неожиданно, но с энтузиазмом. Особенно удался с ними финал Седьмой симфонии Бетховена – ведь это марш; и впоследствии, поднимаясь, чтобы идти дальше, солнцеходы часто просили изобразить звук рога, с которого начинается Четвертая симфония Чайковского, а потом – всю первую часть, полную такого чувства, словно рядом шагает судьба, мрачная и величественная.

В финале одного общего исполнения Девятой симфонии Бетховена все удивленно покачали головами, а Нар повернулся к ним и сказал:

– Господа, вы отлично свистите! Какие мелодии!

– Ну, – ответил Варам, – мелодии Бетховена.

– О! Я думал, вы насвистываете просто так.

– Мы думали, вы их сочиняете, – добавил Трон. – На нас они произвели большое впечатление.

Позже, когда молодые люди снова ушли вперед, Варам спросил:

– Все солнцеходы под солнцем такие?

– Нет, – раздраженно ответила Свон. – Я тебе говорила: я сама солнцеход.

Он не хотел ее злить.

– Скажи, у тебя есть еще интересные добавки к мозгу?

– Есть, – отвечала она по-прежнему недовольно. – В детстве мне в мозолистое тело подсадили ИИ, чтобы справиться с судорогами. Потом – часть мозга одного моего любовника; нам захотелось объединить свои сексуальные реакции и посмотреть, что это даст. Как оказалось, ничего, но, я полагаю, он еще там. Есть и другое, но я не хочу говорить об этом.