Текст книги "2312"

Автор книги: Ким Робинсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)

– О боже! Это не мешает?

– Нисколько. – Она все больше мрачнела. – А в тебе что, ничего нет?

– Ну, вероятно, как у всех, какие-то мелочи, – примирительно ответил Варам, хотя на самом деле ему редко приходилось слышать о таком количестве добавок. – Я принимал вазопрессин и окситоцин – по назначению.

– Они оба – производные от вазотоцина, – авторитетно сказала она. – Из трех аминокислот отличается только одна. Поэтому я принимаю вазотоцин. Очень древний. Он контролирует сексуальную жизнь лягушек.

– И мою.

– Нет, это именно то, что тебе нужно.

– Не знаю. Я прекрасно себя чувствую с вазопрессином и окситоцином.

– Окситоцин – это социальная память, – сказала она. – Без него человек не замечает других людей. Мне нужно его больше. И вазопрессина, вероятно, тоже.

– Гормон моногамии, – сказал Варам.

– Моногамии у самцов. Но всего три процента млекопитающих моногамны. Даже у птиц больше.

– Например, лебеди, – подсказал Варам.

– Да. А меня зовут Свон-Лебедь. Но я не моногамна.

– Нет?

– Нет. Зато я пристрастилась к эндорфинам[43]43
  Химические соединения, которые контролируют деятельность эндокринных желез в организме человека. Эндорфины приводят человека в состояние эйфории.


[Закрыть].

Он нахмурился, но решил, что она шутит, и попытался продолжить:

– Это же примерно как завести собаку или кого-то еще?

– Мне нравятся собаки. Собаки – это волки.

– Но волки не моногамны.

– Нет, зато эндорфины моногамны.

Он вздохнул, чувствуя, что перестал понимать Свон и ее речи.

– Прикосновение любимого вызывает усиление выработки эндорфинов, – сказал он и на этом оставил тему. Невозможно вечно высвистывать «Лунную сонату».

Ночью, когда они спали в туннеле на своих маленьких аэрогелевых матрацах под тонкими одеялами, он проснулся и обнаружил, что Свон передвинулась и теперь спит, прижавшись спиной к его спине. Прилив окситоцина на какое-то время облегчил боль в ногах: так это можно было истолковать. Разумеется, стремление спать рядом с кем-то, удовольствие от неодинокого сна не вполне синонимичны сексу. Это успокаивало. В другом конце помещения три дикаря спали, свернувшись, как котята. В туннеле было тепло, иногда слишком тепло, но на полу делалось холодно. Варам слышал, как Свон очень тихо мурлычет. Кошачьи гены – да, он слышал о таком: говорят, очень приятное ощущение, сродни негромкому пению. Мне хорошо, мурр, мурр, мне лучше: позитивная обратная связь добавляет удовольствия, образуется петля, в такт дыханию; во всяком случае, судя по мурлыканью Свон. Другой тип музыки. Хотя Варам очень хорошо знал, что иногда больные кошки мурлычут от временного облегчения или даже в надежде почувствовать себя лучше – пытаясь начать петлю обратной связи. У него был кот, который перед самой смертью так делал. Пятидесятичетырехлетний кот способен произвести сильное впечатление. Утрата этого древнего евнуха была одной из первых утрат Варама, и он вспоминал особенно жалобное его мурлыканье перед самым концом – звук слишком интимного переживания, чтобы можно было его назвать. Его добрый друг умер мурлыча. И теперь, слыша мурлыканье Свон, Варам почувствовал легкую тревогу.

После сна – дальше по туннелю, еще не полностью проснувшись. Утренний час. Высвистывание медленной части «Героической» – похоронного марша Бетховена, казалось Вараму: написано так, словно внутри его кто-то умирал.

– Мы живем час, и он всегда один и тот же, – процитировал Варам.

Потом адажио первого из поздних квартетов, опус 127, вариации на тему, очень богатые, такие же величественные, как похоронный марш, но более обнадеживающие, полные любви к красоте. И дальше третья часть, до того сильная и жизнерадостная, что могла бы быть четвертой.

Свон угрюмо взглянула на него.

– Будь ты проклят. Тебе это нравится.

Хриплый смех вызвал приятное ощущение в груди.

– Опасность для него как вино, – проворчал Варам.

– А это что?

– «Оксфордский словарь английского языка». Там вычитал.

– Любишь цитаты.

– «Мы прошли большой путь и нам еще долго идти. И мы где-то посреди».

– Послушай, что это? Предсказание будущего из печенья?

– Кажется, Райнхольд Месснер[44]44
  Итальянский альпинист из немецкоговорящей автономой провинций Южного Тироля, первый в одиночку покоривший все 14 «восьмитысячников» мира.


[Закрыть].

Надо было признаться, что ему это действительно нравится. Еще всего двадцать пять дней – более или менее; не так уж много. Терпимо. Самая итеративная псевдоитеративность в его жизни; она интересна тем, что это крайний случай, которого он, вероятно, искал. Reductio ad absurdum[45]45
  Доведение до абсурда (лат.).


[Закрыть]. Этот туннель дает не только сенсорную депривацию, но и сенсорную перегрузку, хотя лишь в нескольких отношениях: стены туннеля, бесконечные огни на потолке впереди и позади – вот все, что они могут видеть.

Но Свон это не нравилось. Этот день казался хуже предыдущих. Она даже пошла медленнее, чего никогда еще не бывало; Вараму пришлось остановиться и ждать ее, чтобы не уйти далеко вперед.

– Ты в порядке? – спросил он, когда Свон догнала его.

– Нет. Чувствую себя дерьмово. Думаю, начинается. Ты что-нибудь чувствуешь?

У Варама ныли ноги и колени. Но лодыжки были в порядке. И спина не болела, когда он начинал идти.

– Тело болит, – признался он.

– Меня беспокоит эта последняя солнечная вспышка. Когда видишь такую, более быстрое излучение уже настигло тебя. Боюсь, мы поджарились. Я себя ужасно чувствую.

– Мне немного больно, и все. Но ведь ты прикрыла меня у лифта.

– Вероятно, мы получили разные дозы. Надеюсь. Спросим дикарей, как они.

Спросили на следующем привале; судя по выражению их лиц, солнцеходы ждали так долго, что начали тревожиться.

– Как дела? – спросил Трон.

– Мне плохо, – ответила Свон. – Как вы трое?

Они переглянулись.

– Все в порядке, – сказал Трон.

– Ни тошноты, ни поноса? Голова не болит, мышцы не ноют? Волосы не выпадают?

Солнцеходы снова переглянулись, пожали плечами. Они тогда успели спуститься в лифте.

– Я не очень хочу есть, – сказал Нар, – но и пища здесь не слишком хорошая.

– У меня рука еще болит, – добавил Трон.

Свон, негодуюя, посмотрела на них. Солнцеходы молодые и сильные, они делают то же, что всегда, только под землей и против движения солнца. Она посмотрела на Варама.

– А как ты?

– Устал, – ответил Варам. – Не могу идти быстрей, чем сейчас, или дольше без перерывов.

Свон кивнула.

– Я тоже. Я, наверно, пойду еще медленнее. Поэтому, может, вам втроем пойти вперед? А когда дойдете до заката или встретите людей, расскажете им о нас.

Солнцеходы кивнули.

– Как узнать, когда мы будем на месте? – спросил Трон.

– Через две недели на очередной станции можете подняться на лифте и выглянуть.

– Хорошо. – Трон посмотрел на Тора и Нара, те кивнули. – Мы пришлем помощь.

– Отлично. Не слишком спешите, старайтесь не пораниться.

После этого Варам и Свон шли одни. Час ходьбы, полчаса отдыха, снова и снова – девять раз; потом долгая еда и сон. Час – это много; девять часов их переходов с отдыхом казались двумя неделями. Время от времени путники свистели, но Свон плохо себя чувствовала, а Варам не хотел свистеть один – только если она просила. Иногда Свон останавливалась и уходила в туннель облегчиться.

– У меня понос, – сказала она однажды. – Нужно очистить скафандр.

Потом она говорила только:

– Подожди немного.

Минут через пять или десять она появлялась, и они шли дальше. По ней стало заметно обезвоживание. Свон сделалась очень раздражительной и часто разговаривала с Полиной, а иногда и с Варамом злобно. Сварливая, вздорная, неприятная. Варам, раздраженный ее несправедливостью, тем, как бессмысленно она создает конфликты, шел молча, негромко насвистывая мрачные музыкальные фрагменты. В такие минуты он вспоминал урок, усвоенный еще в яслях: если окружающие угрюмы, перетерпи их трудные минуты, иначе вообще ничего не получится. В его ясли входило шестеро, и один из них был постоянно мрачен до депрессивности – в конечном счете, как считал Варам, именно это привело к распаду группы; сам он был из тех, кто меньше способен видеть личность во всем ее диапазоне. У шести человек складываются тридцать парных взаимосвязей; чтобы ясли выдержали, плохими из этих тридцати должны быть всего одна или две пары связей. Их ясли даже близко к этому не подходили, но позже Варам понял, что именно этого самого мрачного, каким сам он сделался в депрессивной половине своего цикла, остальным и не хватало больше всего. Урок следовало помнить и руководствоваться им.

Однажды прошло десять минут с того момента, как Свон ушла в боковой коридор и пропала; Вараму почудился стон.

Поэтому он вернулся и увидел, что она в полуобмороке лежит на полу, скафандр спущен, процесс испражнения прерван. И действительно стонет.

– О нет! – сказал Варам, склоняясь к ней. На Свон была рубашка с длинными рукавами, но обращенный к земле бок посинел от холода. – Свон, ты меня слышишь? Тебе больно?

Он приподнял ее голову: ее взгляд плыл.

– Проклятье, – сказал Варам. Ему не хотелось снимать с нее скафандр из-за грязи между ног. – Сейчас, – сказал он, – я тебя почищу.

Ему доводилось менять пеленки младенцам и подгузники детям постарше, и он знал, как это делается. В кармане скафандра лежала туалетная бумага; недавно ему самому пришлось несколько раз в спешке ее использовать, и это тревожило его больше, чем он сознавал. В скафандре нашлись и вода, и даже упаковки влажных салфеток. Он достал все это, раздвинул ноги Свон и вытер ее дочиста. Даже отводя взгляд, он не мог не видеть в путанице лобковых волос там, где обычно находится клитор, маленький член и яички. Гинандроморф; его это не удивило. Он закончил обтирать Свон, стараясь действовать тщательно, но быстро, потом положил ее руки себе на плечи, поднял – она оказалась тяжелее, чем он думал, – подтянул ее скафандр до талии и посадил ее на землю. Потом всунул ее руки в рукава. К счастью, ИИ скафандра ему помогал. Варам посмотрел на ее лежащий на земле рюкзак: его надо было забрать с собой. Он пристроил его себе на плечи, затем взял Свон на руки и понес. Голова ее запрокинулась; ему это не понравилось, и он остановился.

– Свон, ты меня слышишь?

Она застонала и моргнула. Он продел руку ей под шею и снова поднял.

– Что? – спросила она.

– Ты потеряла сознание, – сказал он. – Когда у тебя был понос.

– О! – сказала Свон. Подняла голову и обняла его за шею. Он снова пошел. Теперь, когда она ему помогала, она казалась не такой уж тяжелой.

– Я чувствовала приближение вазовагинального приступа, – сказала она. – Что, начались месячные?

– Нет, не думаю.

– А похоже. Живот крутит. Но не думаю, что у меня в организме осталось достаточно жира для этого.

– Может, и нет.

Она вдруг дернулась в его руках, отстранилась и посмотрела в лицо.

– О боже! Послушай, некоторые опасаются прикасаться ко мне. Должна предупредить. Видишь ли, есть люди, которые глотают чужаков с Энцелада.

– Глотают?

– Да. Вводят себе штамм бактерий с Энцелада. Едят их; теоретически это очень полезно. Я их проглотила. Очень давно. Ну и вот, некоторым это не нравится. Не любят даже вступать в контакт с теми, кто это сделал.

Варам с трудом сглотнул, подавляя приступ рвоты. Сам ли действует этот чуждый микроб, или только мысль о нем? Не узнаешь. Что сделано, то сделано; тут он ничего изменить не может.

– Насколько я помню, – сказал он, – жизнь с Энцелада не считается заразной.

– Верно. Но она передается с телесными жидкостями. То есть я хочу сказать, что она вводится в кровь. Хотя я свой штамм выпила. Может, он попал только в желудок. Но люди опасаются. Так что…

– Ничего мне не сделается, – сказал Варам.

Какое-то время он нес ее, зная, что она разглядывает его лицо. Судя по тому, что он видел в зеркале, когда брился, смотреть там было особенно не на что.

Не собираясь заводить об этом беседу, он вдруг сказал:

– Ты проделывала с собой очень странные вещи.

Свон поморщилась и отвернулась.

– Осуждение чужой нравственности – всегда грубость, тебе не кажется?

– Да, кажется. Конечно. Хотя я замечаю, что мы постоянно это делаем. Но я говорю только о необычности. Вовсе не осуждая.

– О, конечно. Необычность – это замечательно.

– Разве нет? Мы все необычны.

Свон повернула голову и снова посмотрела на него.

– Я необычна и знаю это. Во многом. У тебя, думаю, другие взгляды.

И она посмотрела на нижнюю часть тела.

– Да, – согласился Варам. – Хотя необычной тебя делает не это.

Свон негромко рассмеялась.

– У тебя есть дети? – спросил он.

– Есть. Наверно, и это кажется тебе необычным.

– Да, – серьезно ответил он. – Хотя я сам андрогин и тоже однажды родил ребенка. Понимаешь, мне это кажется очень необычным, как ни крути.

Она закинула голову и снова посмотрела на него, явно удивленная.

– Не знала.

– К действиям в настоящем это не имеет никакого отношения, – сказал Варам. – Часть прошлого, понимаешь? И вообще мне кажется, что большинство жителей космоса в определенном возрасте должны испробовать почти все возможное, тебе не кажется?

– Наверно. Сколько тебе лет?

– Сто одиннадцать, спасибо. А тебе?

– Сто тридцать пять.

– Отлично!

Она отклонилась, занося кулак в насмешливой угрозе. Варам мстительно спросил:

– Идти можешь?

– Не знаю. Давай попробуем.

Он опустил ноги Свон на землю и поставил ее прямо. Она прислонилась к нему. Захромала, держа его за руку, потом выпрямилась, отпустила руку и медленно пошла сама.

– Знаешь, идти необязательно, – сказал он. – Доберемся до следующей станции и там подождем.

– Посмотрим, каково мне будет. Решим, когда придем туда.

– Думаешь, ты больна из-за солнца? – спросил Варам. – О себе могу сказать: от тяготения Меркурия у меня ноют суставы.

Свон пожала плечами.

– Мы получили большую дозу. Полина говорит, у меня десять зивертов.

– Ого! – «Смертельная доза – около 30», – подумал он. – От такой дозы счетчик у меня на запястье вышел бы из строя. Он показал три зиверта. Но ты закрыла меня, когда мы ждали лифта.

– Нам обоим незачем было получать полную дозу.

– Наверно. Но мы могли бы поменяться.

– Ты не знал о вспышке. Какова ожидаемая продолжительность твоей жизни?

– Около двухсот лет, – сказал Варам.

Чтобы столько времени прожить в космосе, необходимо полагаться на восстановление компонентов ДНК и другие средства продления жизни.

– Неплохо, – сказала Свон. – У меня пять сотен. – Она вздохнула. – Может, в этом дело. А может, излучение просто убило бактерии у меня во внутренностях. Думаю, именно это и произошло. Надеюсь. Хотя у меня начали выпадать волосы.

– Суставы у меня болят, наверно, просто от ходьбы, – сказал Варам.

– Может быть. Какую ты делаешь зарядку?

– Хожу.

– Это слишком серьезное испытание для твоей дыхательной системы.

– Начинаю пыхтеть при ходьбе. И еще разговариваю.

Попытка отвлечь.

– Опять цитата?

– Кажется, я придумал это сам. Одна из моих ежедневных мантр, рутина.

– Рутина?

– Люблю рутину.

– Неудивительно, что тебе здесь нравится.

– Да, рутины здесь определенно хватает.

Они долго молча шли по туннелю. Добравшись до следующей станции, объявили дневной привал и позволили себе несколько лишних часов отдыха и полный ночной сон. Однажды Свон ушла в глубину туннеля, что-то сделала там и вернулась; спала она как будто хорошо, без мурлыканья. На следующее утро захотела идти дальше, заявив, что пойдет медленно и будет осторожна. Так они и двигались.

Огни вначале показывались далеко впереди на полу, потом постепенно поднимались и уходили назад; в итоге складывалось впечатление постоянного движения под уклон. Варам пытался следить за одним определенным фонарем, но не был уверен, что не спутал его с другими. Или это всегда один и тот же фонарь: вид до горизонта, многократное умножение – он не мог разобраться.

– Полина может рассчитать видимое расстояние до горизонта? – спросил он однажды.

– Я сама знаю, – коротко сказала Свон. – Три километра.

– Понятно.

Неожиданно ему показалось, что это не совершенно неважно.

– Посвистим? – спросил он после получасового молчания.

– Нет, – сказала она. – Хватит с меня свиста. Расскажи что-нибудь. Расскажи о себе; я хочу знать о тебе больше.

– Конечно, легко. – И вдруг понял, что не знает, с чего начать. – Что ж, я родился сто одиннадцать лет назад на Титане. Моей матерью стал мужчина с вульвой, родом с Каллисто, обитатель системы Юпитера в третьем поколении. Отец – андрогин с Марса, отправленный в изгнание в ходе некоего политического конфликта. Вырос я в основном на Титане, но тогда там были очень скромные условия: станция и несколько небольших куполов. Так что когда я пошел в школу, то жил сначала на Гершеле, потом на Фебе, спутнике с полярной орбитой, а в последнее время – на Япете. Почти все жители системы Сатурна постоянно перемещаются, чтобы увидеть все, особенно те, кто на гражданской службе.

– Много таких?

– При базовом обучении все – и, как у нас говорят, какое-то время отдают Сатурну; к тому же можно по жребию получить пост в правительстве. Некоторым это нравится, и они продолжают в том же духе. Так и я. Один обязательный период моей службы пришелся на Гиперион; срок был небольшой, но мне понравилось: очень необычное место.

– Опять это слово.

– Ну, жизнь вообще необычна; так мне, во всяком случае, кажется. – Он запел: – Люди необычны, когда ты сам необычен. – И тут же оборвал пение. – Гиперион действительно необычен. Очевидно, он – результат столкновения двух спутников средней величины. Получилось что-то вроде медовых сот, причем границы провалов белые, а сами провалы до половины заполнены черным порошком. Так что, когда идешь по этим границам или летишь над ними, они очень похожи на произведение искусства.

– Большое старое голдсуорти, – сказала она.

– Что-то в этом роде. И наше вмешательство там сразу сказывается. Даже обсуждался вопрос, стоит ли открывать там станцию, а если открывать, то как ею управлять. Я участвовал в этом, и мне казалось, что я хранитель или кто-то в этом роде.

– Интересно.

– Да, мне тоже так кажется. Я вернулся на Япет – кстати, тоже отличное место для жизни, притягательное и дает возможность лучше разглядеть систему в целом. Здесь я изучал управление процессами терраформирования и обретал мастерство дипломата на живых примерах…

– Честный человек, посланный своей страной лгать.

– Надеюсь, это описание дипломата не точно. Неприменимое ко мне и, надеюсь, к тебе.

– Не думаю, что мы можем выбирать значение слов.

– Да? А мне казалось, мы выбираем.

– Только в очень узких пределах, – сказала Свон. – Но продолжай.

– Ну, после этого я вернулся на Титан и работал над терраформированием. В те годы у меня появились дети.

– С родителями?

– Да, в моих яслях шесть родителей и восемь детей. Почти всегда это удовольствие. Я стараюсь не волноваться за них. Я люблю детей, помню часть их жизни, которую сами они не помнят. Думаю, мне это интересней, чем им. И все. Память обманчива. Помнишь времена, которые тебе нравятся, и хочешь чего-нибудь такого же. А получать можешь только новое. Так что я стараюсь хотеть того, что получаю. Не очень понятно, как это делать. Начинаешь второе столетие жизни, и это трудно, по-моему.

– Трудно всегда, – сказала она.

– Верно. Мир для меня загадка. Я хочу сказать, я слышу, что говорят люди о Вселенной, но не знаю, как это использовать. Мне это кажется бессмысленным. Поэтому я согласен с теми, кто говорит, что нам самим нужно создавать смысл.

Эту концепцию я нахожу полезной. Иногда ты что-то делаешь в настоящем, помнишь, что делал в прошлом, и думаешь делать то же самое в будущем – чтобы создать что-нибудь. Произведение искусства, которое само по себе не обязательно будет искусством, но чем-то, достойным, чтобы его создал человек.

– Это экзистенциализм, верно?

– Да, думаю, он самый. Не вижу, как можно этого избежать.

– Гм. – Она задумалась. Свет отражался на белых прядях в ее черных волосах. – Расскажи о твоих яслях. Каково оно?

– На Титане это люди примерно одних лет, учившиеся вместе и работающие вместе. Небольшие группы создаются для воспитания детей. Обычно в группу входит шесть человек. Существуют разные способы их построения. Все зависит от совместимости. Кажется, парных связей недостаточно, чтобы выдержать долго; пары терпят неудачу чаще, чем в половине случаев, а детям двух родителей мало. Поэтому обычно численность больше. Почти всегда это договоренность о совместном воспитании детей, а не об отношениях на всю жизнь. Отсюда название «ясли». С годами накапливаются обиды. Но, если повезет, некоторое время все просто замечательно, а когда приходит срок, надо принимать новых и новых. Я стараюсь поддерживать с ними контакт: мы до сих пор составляем ясли. Но дети выросли, и теперь мы видимся очень редко.

– Понятно.

Долгое время они шли молча; Варам был доволен общением, да и боль притихла.

И вдруг Свон резко сказала:

– Больше не могу! Тут ничего не меняется. Мы словно в тюрьме или в школе.

– Эта наша жизнь под поверхностью Меркурия, – сказал Варам чуть обиженно: ему здесь как раз нравилось. С другой стороны, она ведь больна. – Скоро кончится.

– Недостаточно скоро.

Она мрачно покачала головой.

Они шли час за часом. Ничто вокруг не менялось. Свон шла лучше, чем сразу после своего беспамятства, но все равно медленнее обычного. Вараму это было неважно: медленная ходьба нравилась ему даже больше. По утрам по-прежнему затекало тело, но хуже как будто не становилось; он не чувствовал ни слабости, ни тошноты, хотя постоянно ожидал появления этих симптомов. Часто кружилась голова. У Свон выпало много волос и на голове появились проплешины.

– А ты? – спросил однажды Варам. – Расскажи о себе. Ты действительно часами лежала обнаженная на льду? Вырезала на коже схемы движения планет, рисовала кровью?

Она шла впереди, но тут остановилась, помешкала и позволила Вараму обогнать ее.

– Не хочу кричать себе за спину, – сказала она, когда он проходил мимо нее. – Да, – продолжила она, едва они пошли дальше. – Я делала все это и другие виды абрамовичей. Тело, по-моему, очень хороший материал для искусства. Но это я устраивала, в основном, когда мне было всего пятьдесят.

– А до того?

– Говорю же, родилась я в Терминаторе. Он тогда только строился; мое детство прошло на ферме – тогда только еще собирали ирригационную систему. Было здорово, когда привезли почву. Она прибывала в больших емкостях, как влажный цемент, только черный. Я играла с почвой, когда собирали первый урожай и начинали выращивать парковые растения. Прекрасное место для ребенка. Трудно поверить, что сейчас все это мертво. Надо увидеть, чтобы поверить. Как бы то ни было, здесь я выросла.

– Прошлое всегда уходит, – сказал Варам. – Ему все равно, есть место или нет.

– Может, для тебя, о мудрец, – сказала Свон. – Я этого никогда не чувствовала. Потом я жила на Венере и работала с Шукрой. Потом создавала террарии. Потом занялась искусством, работала с природой и телом. Меня по-прежнему интересуют голдсуорти и абрамовичи, это сейчас мое основное дело. Поэтому я всегда выискиваю для них возможность. Но у меня есть комната в Терминаторе. Родители умерли, и моими родителями стали бабушка и дедушка: Алекс и Мкарет. Глядя на них, невозможно критиковать парные отношения. Бедный Мкарет.

– Да, знаю, – сказал он. – Я говорил о воспитании детей – для этого нужно больше двух родителей. Ты, наверно, тоже это поняла.

Она покосилась на него.

– На своем горьком опыте. Ребенок, который родился у нас с Зашей, умер.

– Мне жаль.

– Ну, ей было уже много лет. Не хочу говорить об этом.

Она пошла медленнее, и Вараму показалось, что она горбится. Он спросил:

– Как ты себя чувствуешь?

– Слабею.

– Хочешь, остановимся и отдохнем?

– Нет.

Дальше они шли молча.

Дважды за час он помогал ей, поддерживал одной рукой за спину, другой – под мышкой. После отдыха Свон с трудом встала, но пошла дальше, не слушая никаких возражений. На следующей станции он обшарил все шкафы и ящики и в последнем (что-нибудь интересное всегда отыскивается в последнюю очередь) нашел небольшую ручную тележку с рукоятью на уровне его груди. На колесах была укреплена плоская платформа метр на два, в противоположной от рукояти стороне – два колеса, со стороны рукояти – одно.

– Положим рюкзаки, я их повезу, – предложил он.

Свон сердито посмотрела на него.

– Ты думаешь, что сможешь меня везти.

– Все легче, чем нести, если дойдет до этого.

Она бросила рюкзак на тележку и на следующее утро пошла впереди. Вначале Вараму приходилось торопиться, потом он ее догнал, потом пошел медленнее, в ее темпе.

Час за часом. Иногда она садилась в тележку, не споря. Над ними сменялись кратеры и горы, названные именами великих земных людей искусства: они прошли под Цао Чаном[46]46
  Китайский писатель 18 века.


[Закрыть], Филоксеном, Руми, Айвзом. Варам высвистывал «Колумбия, жемчужина океана», которую Айвз вставил в одну из своих композиций. Размышлял над «Я умер камнем» Руми, сожалея, что не выучил наизусть. «Я умер камнем и ожил растением. Я умер растением и вновь родился – животным. Терял ли я что-нибудь, умирая?»

– Кто это?

– Руми.

Снова молчание. Вниз по изгибу туннеля. Здесь стены потрескались, казалось, под воздействием огня. Глазировка черным по черному. Трещинки в бесконечность.

Свон застонала, слезла с тележки и быстро пошла обратно.

– Минутку. Мне снова нужно.

– Ох ты. Удачи!

После долгого ожидания он услышал далекий стон, может, даже призыв на помощь. И пошел назад по туннелю, таща за собой тележку.

Она снова упала со спущенным скафандром. Снова ему пришлось обтирать ее. На этот раз Свон была в сознании и отводила взгляд, а один раз даже отпихнула его. В разгар действа она посмотрела на него со смутным негодованием.

– Это не я, – сказала она. – Меня здесь нет.

– Что ж, – отозвался он чуть обиженно. – В таком случае меня тоже нет.

Она опять откинулась на спину. Немного погодя сказала:

– Выходит, здесь нет никого.

Закончив и одев Свон, Варам посадил ее на тележку и повез дальше. Она лежала молча.

На следующем привале он заставил ее выпить воды с питательным раствором и электролитами. Как она сказала однажды, тележка теперь напоминала больничную койку. Время от времени Варам принимался негромко насвистывать, обычно Брамса. В меланхолии Брамса чувствовалась стоическая решимость, что очень соответствовало положению. Им оставалось идти двадцать два дня.

Вечером они лежали молча. Суетливое животное поведение, которое часто следует за кризисом: повороты головы, рассеянная подготовка ко сну. Нужно было держаться за псевдоитеративность. Зализать раны. Такое бывало раньше и будет еще.

На следующее утро Свон встала и попробовала идти, но через двадцать минут снова села на тележку.

– Утомительно, – слабым голосом сказала она. – Если сгорело много клеток…

Варам ничего не ответил. Потащил тележку дальше. Внезапно он подумал, что Свон может умереть в этом туннеле и он ничего не сможет поделать; его захлестнула волна тошноты, и он почувствовал, как подгибаются ноги. Ее вылечат только в больнице.

После еще одного долгого молчания она тихо сказала:

– Наверно, мне нравилось играть со смертью. Испытывать страх. Возбуждение от того, что выжила. Это своего рода порочность.

– Так говорила моя мама, – сказал Варам.

– Как в рассказах ужасов, когда пытаешься встряхнуться, чтобы проснуться, или еще что-то. Но в них все ложь. Ты просто присутствуешь при смерти человека и пытаешься ему помочь. Вот каковы образы из рассказов ужасов. Ты видишь, откуда берутся эти образы. И немного погодя начинаешь понимать – так оно и есть. Все туда уходят. Ты помогаешь, но на самом деле не можешь помочь, просто сидишь и ждешь. И вот у тебя в руке рука мертвеца. Предположим, кошмар. Кости высовываются из земли и хватают тебя. И, однако, это естественное действие. Все это естественно.

– Да? – сказал Варам, когда она ненадолго замолчала.

Свон услышала и продолжила:

– Организм пытается сохранить жизнь. Это не так… Это естественно. Может, сейчас ты это поймешь. Вначале умирает человеческий мозг, потом мозг животного и наконец мозг ящерицы. Как у твоего Руми, только наоборот. Мозг ящерицы пытается использовать всю энергию до последней капли, чтобы сохранить жизнь. Я это видела, такое желание. Настоящая сила. Жизнь хочет жить. Но связь постепенно рвется. Энергия перестает поступать туда, где она нужна. Используется последний АТП. Затем мы умираем. Наше тело возвращается в землю, становится почвой. Естественный цикл. Поэтому… – Она посмотрела на него. – И что? Откуда ужас? Кто мы?

Варам пожал плечами.

– Животные-философы. Странная случайность. Редкость.

– Или самая обычная, но…

Она не продолжила.

– Рассеивается? – предположил Варам. – Временно?

– Одна. Всегда одна. Даже если касаешься кого-то.

– Ну, мы можем разговаривать, – неуверенно сказал он. – Это тоже часть жизни. Не только ум ящерицы. Иногда мы перепрыгиваем пропасть.

Свон печально покачала головой.

– Я всегда в нее падаю.

– Гм, – сказал он в замешательстве. – Это ни к чему. Но не вижу, как это может быть правдой. Учитывая, что ты мне рассказала. И что я в тебе видел.

– Все дело в том, что чувствуешь.

Он немного подумал. Над головой мелькали огни, он толкал тележку. В чем правда? Делают поступок хорошим или плохим твои чувства в отношении его или, наоборот, поступок рождает чувства? Или критерий – то, что видят другие? Запутаешься в мыслях. Современное медицинское определение термина «невротик» – просто «склонный мрачно смотреть на вещи». Если у тебя есть такая склонность, думал он, глядя на почти лысую голову Свон, если ты невротик, материал для работы почти неиссякаемый. Правда ли это? Вот они здесь, маленькие комки атомов, которые думают, будто что-то имеет смысл, когда смотрят на звезды или даже идут внутри туннеля, который непрестанно уходит вниз. Но вот комок потеряет связанность и распадется. Так что это: мрачные мысли или хорошие мысли?

Он начал насвистывать начальные такты Девятой симфонии Бетховена, надеясь вывести Свон из угрюмости и переправить на другую сторону с помощью величайшей трагедии маэстро, первой части его Девятой. Перешел на повторяющуюся фразу в конце части, ту самую, которую Берлиоз считал признаком безумия. Повторил. Простая, в сущности, мелодия, которую он не раз насвистывал, поднимаясь на холм. Сейчас они спускаются с вершины огромного округлого холма, но мелодия прекрасно соответствует его настроению. Он снова и снова высвистывал эти восемь нот. Шесть нисходящих, две восходящие. Просто и ясно.

Наконец Свон, сидя в тележке спиной к рукояти, за которую он держался, снова заговорила, глядя перед собой, но голос ее звучал растерянно, и обращалась она как будто бы к Полине.

– Интересно, знают ли люди, что мы живы? Невозможно сказать. Когда-то это было главным, но время изменилось, и ты изменилась, и они. А потом все исчезло. Ей нечего мне сказать.

Долгая пауза. Варам спросил:

– Кто был отцом твоего ребенка? У тебя ведь были дети в обеих ролях?

– Да, но я не знаю, кто отец. Я забеременела на маскараде, когда все в масках. Какой-то мужчина, кто понравился мне внешне. Она знает, кто это, она его выследила.