Текст книги "Спариться с бывшей (ЛП)"

Автор книги: Кейт Прайор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

– Думала, ты здесь, чтобы позлить меня, – говорю я через плечо, проверяя бедром, закрыта ли дверца холодильника.

– Ну, и это тоже. Ладно, может быть, я жалею, что у меня не было больше времени, чтобы мыть посуду с тобой?

– Давай внесем ясность, ты делаешь это сам, добровольно.

– Конечно, босс.

Я ставлю миску с тестом для фокаччи и овощами на ту часть кухонного острова, которая не предназначена для кремов, и поворачиваюсь, чтобы поискать нож и разделочную доску.

– Я просто хотел немного поговорить. Мы не разговаривали уже…

Я вытаскиваю найденное.

– Восемь лет.

Он вздрагивает.

Я отворачиваюсь и достаю оливковое масло и упаковку помидоров черри.

– О чем нам говорить? Наши жизненные пути довольно легко разошлись.

– Ты думаешь, я не хочу знать, как у тебя все сложилось?

Указываю жестом на наше окружение, на роскошную кухню, в которой провожу большую часть своего времени.

– Что тут рассказывать? Я работаю с пивоварней, и с твоей мамой, уже несколько лет. Очевидно, я не осознавала этого, когда стала бизнес-партнером «Аконитового эля».

Его брови удивленно приподнимаются.

– Лет?

Я киваю.

– Да, это хорошая работа. Я наслаждаюсь стабильностью, что не всегда бывает в сфере общественного питания.

– Мне жаль, – говорит он через мгновение, и я вижу по его лицу, что он говорит искренне.

Чего бы это ни стоило.

Я складываю руки вместе и прижимаю их к груди, оценивая его извинения.

– Что ж, спасибо. Я ценю, что ты извинился.

– Да, я… не всегда думал об этом, – говорит он, затем морщится, и мне интересно, что конкретно он вспоминает.

Меня это не радует. Я подавляю любое чувство покоя, которое испытываю, думая, что он сожалеет о том, как вел себя во время наших отношений. Я все еще ненавижу его из принципа. Но не могу притворяться, что мне тоже не было интересно, чем он занимался, как прошли его годы, какой он сейчас.

Шон бросает на меня осторожный взгляд, очевидно, думая о том же, когда спрашивает:

– Как дела у твоей семьи? Или, в твоем случае, семей.

Я рефлекторно чувствую, что выражение моего лица становится кислым, словно я проглатываю дольку лимона.

Шон выглядит так, будто проглатывает смех над тем, что видит.

– Все так плохо, да?

Я тяжело вздыхаю.

– Нет, с ними все в порядке. Обе мои сводные сестры закончили среднюю школу в прошлом году.

И ни один из моих родителей не подумал пригласить меня ни на одну из церемоний. Они снова забыли о моем существовании.

Я сжимаю зубы при мысли об этом. Прошло так много времени с тех пор, как я разговаривала с кем-либо из них, что, честно говоря, я больше не знаю, почему меня это волнует. Я прекрасно справлюсь сама.

Погруженная в раздумья, наблюдаю, как Шон закатывает рукава, не утруждая себя большими резиновыми перчатками. Он легко поднимает большую керамическую миску для смешивания, которая отмокла, и я не могу не наблюдать за тонкими линиями его запястий, напряжением предплечий, когда он смывает засохшее тесто с края миски губкой.

Но я все равно хочу, чтобы он ушел.

Через несколько минут до меня доходит, что на самом деле я просто пялюсь на его руки. У него всегда были потрясающие руки. Я имею в виду, я уверена, что они у него красивые, но есть грань между своего рода естественной мускулатурой и парнем, который действительно тренируется. Тогда я вроде как задаюсь вопросом, сможет ли он меня поднять. Не только теоретически. Мое тело жаждет ощущения, когда меня поднимают и перекидывают через плечо, в стиле пещерного человека.

Именно тогда я понимаю, что меня возбуждает Шон. Ужасно возбуждает мысль о том, что он подхватит меня на руки и будет грубо обращаться со мной.

Этого не может быть.

Я резко отворачиваюсь и начинаю доставать с полки новые ингредиенты для ланча, несколько баночек со специями и приправами.

– Тебе лучше уйти. Ты только наделаешь беспорядка.

– Твоя система готовки не поменялась с годами, я могу судить по тому, как у тебя все выстроено.

Моя рука на мгновение хватает бутылку острого соуса, поднимая ее за крышку. У меня мелькает мысль, что тот, кто пользовался им последним, должно быть, неправильно завинтил его, прежде чем внезапно он становится слишком легким, и я просто держу только крышку.

Я вскрикиваю от неожиданности, когда бутылка с грохотом ударяется о столешницу, и последнее, что я вижу, прежде чем рефлекторно зажмуриться, – брызги соуса, вытекающие из бутылки.

Обманчивые, холодные, как лед, капли попадают мне на лицо, и я замираю.

– О боже, ты издеваешься надо мной, – пищу я и начинаю вытирать соус с лица, но обнаруживаю, что мои руки уже мокрые от него, и я не знаю, где ближайшее кухонное полотенце.

– Вау, это на тебя подействовало, – слышу я его позади, через все помещение.

– Глаза, Шон. Соус у меня на глазах, – говорю я ему, и секундой позже слышу звук льющейся воды в раковине.

Думаю, он смывает мыльную пену с рук. Я слышу, как он ходит по кухне. В данный момент я не могу обращать на это внимания, меня больше беспокоит, попадет острый соус на мои глазные яблоки или нет.

Сердце бешено колотится в груди. Я ненавижу, когда острый соус попадает в маленькие порезы на пальцах, не могу представить, как сильно он обожжет мои глаза. Что мне вообще делать, если это произойдет? Будет ли ответом налить в них молока? Звучит безумно.

– Соус попал тебе в глаза?

Я слышу, как он спрашивает, и на этот раз он прямо передо мной, легкими прикосновениями заставляя меня отвернуться от острова.

– Нет, я так не думаю. Не думаю, что смогу их открыть, – говорю я в случайном направлении, пока не чувствую спиной столешницу. Я опираюсь на нее руками, когда он касается меня чуть ниже подбородка, поднимая голову, чтобы он мог лучше рассмотреть.

– Не двигайся, я вытру, – бормочет он, и я чувствую холодное прикосновение влажного бумажного полотенца к лицу. – Мы просто будем очень осторожны с этим.

Задерживаю дыхание и стараюсь вообще не двигаться, пока его пальцы касаются моего лица сквозь полотенце и смывают большую часть острого соуса.

Когда мои глаза вот так закрыты, мир сводится к его рукам, кончикам пальцев, осторожно проводящим по лицу, звуку его дыхания и легкому теплу, которое разливается от него по моей коже. Сердце колотится, но явно меньше из-за страха, что у меня будет жечь глаза.

Тыльная сторона его ладони прижимается к моей скуле, поддерживая, когда он прикасается влажным бумажным полотенцем к векам, вытирая капли острого соуса с ресниц.

– Ну вот, – наконец-то говорит Шон. – Ты снова чистенькая.

Его ладонь остается прижатой к моей щеке, когда я открываю глаза.

Я не была готова к тому, насколько близко он стоит. Раньше мы бывали и ближе, что я знала каждую черточку его лица.

Он ничего не говорит, и я тоже, опасаясь, что если мы это сделаем, то разрушим те хрупкие чары, которые окутали нас. Его руки теплые и большие, и я помню каждый их миллиметр.

Между нами притяжение, как будто стоишь на краю огромного утеса. Грань пугает, и ты не хочешь приближаться к ней, но ничего не может с собой поделать, тебя тянет туда, и ты не можешь перестать заглядывать все дальше и дальше за грань, нежная разновидность ада.

Ясно, что Шон тоже не знает, как справиться с отсутствием физической близости между нами. Отсутствие прикосновений кажется более странным, чем что-либо еще.

Он крепко сжимает мою щеку в руке, наклоняя мое лицо к своему. Мой взгляд скользит от его длинных ресниц к жесткой линии рта. Интересно, остались ли его губы такими же мягкими, как восемь лет назад. Интересно, кого он целовал с тех пор, как мы развелись.

Он едва моргает, мы оба слишком напуганы и внезапно стали неопытны в этих вопросах друг с другом.

Нежный, хрупкий момент медленно наполняется ужасом, поскольку я абсолютно не представляю, что делать, боюсь, что это никогда не закончится или что закончится неловко и ужасно.

На мгновение мне кажется, что он собирается сказать что-то, что мне нужно услышать, например, извинения, что-то искреннее, какой-то жизненно важный ключ к тому, чтобы я смирилась с тем, как все закончилось.

– Ты пахнешь по-другому. Это странно, – говорит он через мгновение с таким выражением лица, как будто лично он этим озадачен.

– Это не комплимент, – категорично отвечаю я.

– Я не имел в виду, что…

– Я хочу слышать от тебя только две вещи – комплименты, которые уважают мои личные границы, и «Хорошего дня, Элиза».

Он снова открывает рот, чтобы возразить, но видит выражение моего лица и передумывает.

Я сглатываю и делаю шаг в сторону.

– Спасибо, что убрал соус с моих глаз.

Он моргает, и что бы на нас ни нашло, оно рассеивается.

– Да. Ммм. В любое время. Позволь мне, э-э, принести тебе бумажное полотенце для футболки.

Я отворачиваюсь и ловлю свое отражение в кафельной панели над плитой. Основной удар от взрыва острого соуса пришелся на фартук, но и белая футболка выглядит так, будто на нее вылили литр крови.

Я делаю еще несколько шагов назад, сердце колотится от адреналина, замедляясь, как будто я только что оправилась от предсмертного переживания.

10

Шон

Я не собирался ее целовать. Не собирался. Это значило бы перейти черту.

Ладно, не могу притворяться, что раздражать ее – не одно из моих любимых занятий, и это не было моей основной причиной, чтобы помочь, но думаю, что смогу вести себя нормально рядом с Элизой. Я могу молчать, говорить очень мало и сойти за нормального человека рядом со своей бывшей женой, если мне это действительно нужно.

Я просто не знаю, смогу ли совместить это с осознанием того, что каким-то образом только что встретил свою пару.

И, очевидно, я не буду пытаться поцеловать Элизу, если у меня где-то есть пара. На самом деле, я уверен, что все сложные затяжные чувства к моей бывшей жене, вероятно, рассеются в ту минуту, когда я действительно снова найду упомянутую истинную пару, верно?

Боже, я, черт возьми, надеюсь на это.

И все же, возможно, я не готов сейчас к спариванию. Не сейчас, когда я все еще дрочу с мыслями о бедрах моей бывшей жены.

Я провожу рукой по лицу. Это будет долгая неделя.

Проклятый дом. Здесь невозможно жить, невозможно избегать всех. Не знаю, зачем я вообще вернулся сюда. И чертовски уверен, что здесь нельзя найти покой.

Я работаю в старом кабинете отца, когда мама входит и закрывает дверь. Начинаю задаваться вопросом, пожаловалась ли ей на меня Элиза.

– Я направляюсь в больницу Святой Марии, – говорит мама, натягивая кардиган.

Моргаю. Сегодня не воскресенье, но я помню, что бабушка и дедушка посещали мессу даже в будние дни после того, как вышли на пенсию. Я не был там почти десять лет.

– Ты… – начинает говорить она, но затем слегка качает головой и отказывается от вопроса. – Ты бы не захотел пойти со мной.

– Нет, все равно спасибо.

Однако она не уходит, и у меня появляется знакомое ощущение замирания в животе, которое я испытываю перед большинством нравоучительных лекций.

Мама упирает руки в бока, как будто меня вот-вот посадят под домашний арест.

– Я видела, как вы с Элизой разговаривали.

– Мы наверстывали упущенное.

Она хмыкнула, и нотка в ее голосе указывает на то, что она услышала меня, но не уверена, что на этом все.

Я уже более десяти лет являюсь полноценным взрослым человеком, но, почему-то, все еще чувствую себя подростком, когда она так делает. Внезапно возникает ощущение, что я так и не повзрослел, не съехал и не разобрался в жизни, я просто ребенок, которого ей нужно научить, как вести себя в этом мире.

Сохраняю и закрываю программу редактирования, чтобы уделить все внимание матери, делая глубокий, недостаточно успокаивающий вдох. Я хочу поговорить, как разумные взрослые люди, которые могут уважать друг друга. И не собираюсь обращаться с ней, как с тираном, который хочет управлять мной на микроуровне, и, надеюсь, моя мать притворится, что считает меня дееспособным взрослым человеком.

– Послушай, из уважения к Элизе и к тому неудобному положению, в которое мы ее поставили, я не хочу продолжать говорить об этом.

Она качает головой.

– Дело не в этом. Я просто… ты знаешь, тебе не следует приближаться к ней. Особенно, когда полнолуние так близко. Твои братья понимают это, не знаю, почему тебе так трудно смириться с этой мыслью.

Думаю, моя мать просто намекнула, что я шлюха, но это не то, с чем мне стоит связываться.

Я стараюсь не закатывать глаза.

– Чего ты боишься? Что я сбегу с человеком? Разрушу свадьбу Логана своей драмой?

– Койоты, – холодно отвечает она, удерживая меня взглядом. – Люди страдают, включая тебя. Как бы тебе ни было трудно в это поверить.

Она не хочет видеть, как я становлюсь диким. Знаю, это означает, что она беспокоится о моей безопасности, моем здравомыслии, моем благополучии. Но трудно почувствовать теплоту в этих эмоциях-переживаниях. Знаю, как легко это становится инструментом контроля.

Я встречаюсь с ней взглядом, закрывая ноутбук.

– За исключением того, что я был в другом мире, вдали от своей стаи. Я прожил годы без нее. Я не стал диким.

– А ты уверен? Здесь не было никаких нападений животных, пока ты не появился… снова, – говорит она ужасно тихим и полным эмоций голосом.

Ее слова вселяют в меня некоторый страх, и я пытаюсь это скрыть.

– Знаешь, вокруг тебя бегает множество других койотов. Хотя быть ребенком-разочарованием очень весело, думаю, может быть, ты могла бы ненадолго предоставить эту честь кому-то другому, – отвечаю я, борясь с желанием зарычать и огрызнуться.

– Твои братья, Лора, все остались здесь. Они используют подвал пивоварни во время полнолуния, вместо того чтобы полагаться на волю случая. Узы стаи обеспечивают их безопасность.

Ее взгляд суров. Она так убеждена, что это единственный способ позаботиться о своих детях.

Я вздыхаю и делаю шаг назад. Точно такой же разговор у нас был десять лет назад, когда она умоляла меня не уезжать, а затем, пару лет спустя, когда она и слышать не хотела о том, чтобы я привел домой девушку, с которой познакомился и хотел представить им всем. Разговор, который у нас был еще миллион раз, когда я женился на Элизе.

Хотел бы я быть удивлен, что время ничуть не изменило ее позицию по этому поводу.

Я прикусываю губу. Уверен, она была бы вне себя от радости, узнав, что я нашел свою пару где-то в этом городе. Но я не совсем готов рассказать, откуда я это знаю, пока точно не выясню, кто она.

Сказать ей – значит уступить. Я годами придерживался этой упрямой позиции, будто знаю, что для меня лучше, и изгнание стало ценой, которую я заплатил. Доставлять ей удовольствие признанием, что она права, – не то, что я готов сделать.

Дело в том, что мне сейчас наплевать на поиски моей истинной пары. Не тогда, когда Элиза дома.

Я отворачиваюсь, и ее слова долетают мне в спину.

– Имея пару-волка, ты будешь в безопасности…

– Мам. Прекрати. Мы просто ходим по кругу.

Она отступает и позволяет мне уйти, но тихо говорит:

– Замолвлю за тебя словечко перед преподобным Майклом.

Я скрежещу зубами, но ничего не говорю. Так обычно заканчивались все наши прошлые ссоры, пока я на какое-то время почти полностью не перестал разговаривать со своей семьей. Она всегда ставила свечи от моего имени в приходе и давала мне знать об этом. Возможно, таков ее способ сказать, что она все еще заботится обо мне, но это скорее похоже на злой розыгрыш.

Я больше не верю в церковь, в святое писание, ни во что из этого. Было трудно разделить семью, себя и своего волка.

Я присутствовал на многих мессах, но ни разу не было какой-то конкретной проповеди о том, что такое пара. Конечно, церковь особо подчеркивала таинство брака, важность рождения детей в этом браке и воспитания их в учении церкви. Я не знаю, почему мне потребовалось двадцать пять лет, чтобы понять, насколько культово это звучит.

Вера соединяла наши волчьи половины своими посланиями, убедив нас в необходимости создания сильной стаи.

Но я уже много лет работал за пределами этой паутины. Я знал, что чтение «Аве Мария» не избавляет от излишнего беспокойства, вызванного полнолунием, но бег избавляет. Возможно, понятие «пара», существовало не только в контексте Бога и религии. Возможно, оно могло бы существовать само по себе.

«Как будто в лесу я могу просто найти смысл того, что значит для меня пара», – я усмехаюсь про себя.

Ноги автоматически несут меня обратно в мою старую комнату, мышечная память примерно такая же старая, как и я сам. В коридоре наверху темно, я чувствую себя неживым, когда пробираюсь по нему, и чуть не выпрыгиваю из собственной кожи, когда понимаю, что Элиза стоит там, в темноте.

В этом доме нет ни одной комнаты, которая была бы защищена от нее? Я этого не переживу.

– Срань господня, – пищит она, отступая на шаг, прижимая к груди охапку тарелок. Они звенят друг о друга, но ее сердцебиение звучит громче, опасно ускоряясь.

От этого у меня тоже учащается пульс. Не то чтобы я не мог слышать ее раньше, но не думаю, что когда-либо был так остро настроен на нее. Это всегда было просто на заднем плане.

Рядом с ней все мои чувства обостряются. Точно так же, как я слышу энтузиазм в шагах братьев, когда они спускаются по лестнице, или раздражение в тихой, уверенной походке матери, я узнаю, в каком настроении Элиза, просто по дыханию. От нее исходит опьяняющий жар, тот самый, который ощущается в горле после глотка виски.

Прямо сейчас я чувствую исходящий от нее запах тревоги. Это напоминает, как я попробовал ложку ванильного экстракта и обнаружил, что его вкус – чистый алкоголь, отвергающий теплоту его сущности.

Очевидно, что она все еще думает об инциденте на кухне. Ее щеки вспыхивают, когда она встречается со мной взглядом, и она снова быстро опускает глаза.

– Ты напугал меня.

– Извини. Не думал, что здесь кто-то будет.

Я вздыхаю, готовый просто уйти и забыть все это. Но чувствую, что мне нужно продолжать извиняться.

– Эм, раньше, на кухне…

– Нам не нужно говорить об этом, – она быстро обрывает меня.

Я киваю и засовываю руки в карманы. Верно.

Смотрю на бледную луну, начинающую восходить в вечернем небе, чувствуя, как ее присутствие начинает воспламенять мою кровь, пробуждая волка. Я сглатываю и отступаю от Элизы на шаг.

– Может быть, тебе включить свет? – спрашиваю, оглядываясь.

Моя рука нащупывает выключатель. Но настенные бра не включаются, когда я щелкаю по нему.

– Я пробовала. Думаю, лампочки перегорели некоторое время назад, – вздыхает она, прежде чем ее взгляд возвращается к стене, на которую она смотрела раньше.

Там полно семейных фотографий, и, в отличие от нижнего этажа, на нескольких все еще изображены я с братьями. У всех нас детские личики, разные состояния детской неуклюжести и бесконечное количество коленок в пятнах от травы.

Все рамки покрыты толстым слоем пыли, они установлены так, чтобы прослеживать семейную родословную по мере продвижения по коридору. Фотографии мамы и папы в молодости, фотографии моих братьев и меня, играющих в грязи сменяются теми, на которых каждый из нас – младенец у мамы на руках, а дальше та, где они с папой стоят на ступенях церкви, в день свадьбы.

Я подхожу к тому месту, где только что стояла Элиза и смотрела на меня. Там есть несколько фотографий мамы, которой едва исполнилось девятнадцать, стоящей со своей старшей сестрой перед множеством чемоданов. Сильное сходство между ними видно даже на нечетком кадре одноразовой камеры, на которую они были сняты.

Я могу только представить, что творится в голове Элизы. Она была единственным ребенком в семье, и ее родители быстро развелись. Глядя на наши фотографии, она, вероятно, видит такую большую счастливую семью, о какой всегда мечтала для себя.

– Полагаю, самое приятное в свадьбах то, что они превращаются в маленькие семейные встречи, – говорит Элиза, кивая им с задумчивым вздохом и лицом, полным неуместной ностальгии. – Какая из себя сестра Дианны?

– Не знаю.

Она хмурит брови, когда смотрит на меня. Я ненавижу разочаровывать ее в ее фантазиях о том, что семья может быть суммой счастливых снимков. О том, что счастливые семьи могут существовать.

– Это не мама Лоры?

– Нет, мама Лоры – тетя Дженни, она со стороны моего отца. Возможно, ты увидишь ее на свадьбе. На фотографии моя тетя Даниэль. Она умерла до моего рождения, – говорю я. – Мы не часто говорим об этом.

Складка между ее бровями становится глубже.

– О. Мне жаль.

– Все в порядке. Ты не могла знать.

Я могу сказать, что она хочет знать всю историю, но не желает спрашивать.

Это всего лишь одна из многих вещей, о которых я не могу рассказать ей всю правду, даже те фрагменты, которые знаю. Я собрал некоторые подробности от других членов семьи, маленькие кусочки, которые почему-то были самыми важными.

Возможно, это корень всего, что мы должны были держать в секрете. Элиза никогда не понимала, почему я не мог привести ее домой, к своей семье, и чего мы боялись.

– Полагаю, сейчас это звучит не так скандально. Предполагалось, что у Даниэль не должно было быть парня, но у нее он был, и их застукали кувыркающимися в постели. Подростки семидесятых, кто бы мог подумать? Были некоторые опасения, что она забеременеет, и это разрушит будущее обоих. Их родители решили разлучить их.

Для большинства волчьих стай одичание – в лучшем случае городская легенда. И эта легенда всегда о волке, который отдаляется от своей стаи или теряет пару, и поэтому теряет желание обратиться назад, часто сходя с ума от неконтролируемой жажды крови.

Детали во многом зависят от того, кто рассказывает историю.

– У нее было разбито сердце. В то время было много сообщений о том, что в этом районе видели волка, который нападал на сельскохозяйственных животных, домашних любимцев, на кого угодно Даниэль начала ходить по всем тропам в одиночку. Однажды она не вернулась, и они подали заявление о пропаже человека.

Как рассказывает моя мама, была еще одна семья оборотней, с которой ее родители пытались устроить брак для Даниэль, хотя она настаивала, что нашла свою пару. Они ей не поверили.

– Есть несколько фактов, которые ты, вероятно, могла бы соединить в целостную картину, если бы захотела. Хотя мама никогда не любила строить догадки.

Маме не нужно было говорить это, чтобы мы знали, что она винила себя за то, что так долго хранила тайну сестры. Я знаю, она винит меня за то, что я уехал, хотя мне следовало быть осторожнее.

– Иногда проще всего сказать, что моей маме нравится держать свою семью поближе. – я вздыхаю. – Не хочу воскрешать старые споры, но… есть много ответов, которые ты заслужила, и я до сих пор не знаю, как тебе их дать.

Точно знаю, какие слова следует использовать, но у меня сводит челюсть, когда я их произношу. На каждое решение моей мамы, как родителя, полностью влияет смерть ее сестры.

Слишком грубо, слишком бесчувственно, слишком резко, чтобы воздать должное тому, через что прошла моя мама, даже если это самая простая правда.

Может быть, проще всего просто сказать, что никто из моей семьи никогда не обращался к психотерапевту.

Я ожидаю увидеть, как ее глаза становятся жестче, как это всегда бывало, когда поднималась эта тема. Элиза никогда не говорила, как сильно она обижена на мою семью за то, что та встала между нами в нашем браке. Ей не нужно было этого делать, я все равно знал. Это причиняло ей боль, но я не мог просто встать на ее сторону. Не тогда, когда знал, что одичание могло так же легко случиться с одним из моих братьев. Или со мной.

Но в ее лице есть мягкость, почти, как понимание, которая заставляет меня чувствовать, что я должен просто рассказать ей все. Если бы только это было так просто.

Я продолжаю, указывая на более счастливые фотографии дальше по стене.

– Вскоре после этого она вышла замуж.

Для истории не так уж важно, что она вышла замуж за того же мужчину, с которым ее родители пытались свести ее сестру. Что связь с респектабельной семьей оборотней была важнее, чем ее чувства.

Еще несколько мгновений мы стоим там, уставившись на кадры. На фотографии в ратуше она улыбается, обнимая моего отца, но мне всегда казалось, что она выглядит неловко, в ней сквозит отчаяние. Она была так напугана тем, что то, что случилось с ее сестрой, случится и с ней, что делала все, что хотели ее родители.

Я вздыхаю и переступаю с ноги на ногу. Не знаю, как смогу заставить Элизу понять риски, которые были на кону тогда и преследуют нас сейчас.

– Тебе помочь?

Указываю на стопку тарелок, которые, вероятно, тяжелеют с каждой секундой в руках Элизы, приподнимая бровь, возможно, слишком резкая смена темы. Не знаю, сколько она стоит здесь, разглядывая мои семейные фото, но, вероятно, нам не стоит задерживаться здесь слишком долго.

Она начинает качать головой, а затем передумывает и передает их, вздрагивая от каждого слабого звука, который они издают, когда цокают друг к друга.

– Я подумала, что сейчас достану их из хранилища и ополосну, чтобы все было готово к приему гостей. Дианна сказала, что здесь есть несколько скатертей. Я собиралась отдать их в химчистку.

– Я могу показать тебе, где мы их храним.

Киваю, беру стопку тарелок и мысленно закатываю глаза. На самом деле, я должен был бы взять за правило помогать в чем угодно буквально кому угодно другому. Но я ничего не могу поделать с тем фактом, что меня просто тянет к ней.

Я веду ее по коридору к бельевому шкафу, открывая дверцы, чтобы показать, как там все устроено.

– Осталось столько приготовлений к свадьбе, – Элиза вздыхает, следуя за мной. – Я чувствую себя немного неловко. У Логана могла бы быть грандиозная свадьба, тщательно спланированная. Но сейчас все кажется таким поспешным. Если бы у нас было больше времени, я могла бы сделать лучше.

– Они бы не стали настаивать на этом. Думаю, что его будущие родственники беспокоятся, что он струсит.

– Если он может струсить, это еще одна причина отложить свадьбу. Я бы не хотела, чтобы он женился, а потом пришлось пройти через… – она бросает на меня быстрый взгляд. – ну, через то, что и мы.

Чувствую, что должен согласиться с ней, сказать что-нибудь о том, каким болезненным может быть развод, особенно, как наш, и я надеюсь, что моему младшему брату никогда не придется испытать этого.

Но это кажется неискренним, и я не могу заставить себя сказать что-либо из этого. Не тогда, когда я ни о чем не жалею.

Я промычал, не отвечая. Она болезненно близка к сути, но, возможно, слишком близка, чтобы понять, как именно все связано. Разговор стихает, когда Элиза продолжает идти по коридору, обдумывая сказанное.

– Я не до конца исследовала верхний этаж. Имею в виду, я не часто бывала в доме, за исключением тех случаев, когда Эйден и Лора хотели устроить киномарафон, потому что телевизор у Лоры действительно маленький.

Она замолкает, и когда я оборачиваюсь, Элиза смотрит не на шкаф для белья, а напротив него.

На двери все еще неровно наклеено несколько наклеек с моим именем.

Она не останавливается, не спрашивает, ничего такого, просто кладет руку на дверную ручку и входит внутрь, петли скрипят, когда дверь распахивается.

Я ставлю охапку тарелок на полку в бельевом шкафу и следую за ней.

Элиза стоит в центре комнаты, медленно поворачивается, разглядывая все вокруг. Выцветшие голубые стены, маленькие фигурки, выстроенные в ряд на полках, старая одежда, все еще сложенная в корзине для белья, которую так и не разобрали.

Тут совсем ничего не изменилось.

Ничего не тронуто, а сейчас я живу в комнате для гостей внизу. В некотором смысле комната напоминает мне то, как оставили нетронутым офис моего отца после того, как он умер, дверь просто закрылась, и все осталось по-прежнему. Это похоже на памятник гораздо более молодой версии меня, парня, который никогда не уходил из дома и не задавал вопросов своим родителям.

Я даже не осознаю, насколько потерян, глядя на все, на частички себя, которые оставил позади, даже не задумываясь. Банка, полная фломастеров, стопка видеокассет, некоторые из которых все еще лежали в выцветших картонных футлярах, лист с временными татуировками, наполовину пустой, стопка футляров для компакт-дисков, некоторые из них открыты и разбросаны по комоду, потому что ни один из дисков не лежал в нужном футляре, а половина пластиковых петель была сломана.

– Твоя старая кровать? – спрашивает Элиза, и ее голос переносит меня на десять, двадцать лет назад.

Я моргаю и чувствую, что жил жизнями трех разных людей – человек, которым я был со своей семьей, кем я был, когда был только с ней, и человек, которым я был, пока был один.

Смотрю на Элизу сверху вниз, на то, как она поворачивается и садится на край кровати.

– Да, простыни с Бэтменом и все такое.

– Боже мой. Я никогда не знала, каким ты был придурком, – дразнит она, морща нос с улыбкой, которая снова разбивает мне сердце.

Не думал, что у нас когда-нибудь будет такой момент, и теперь я не знаю, что с этим делать.

Я почти сажусь на край кровати рядом с Элизой, но умудряюсь остановиться прямо перед ней.

– Ну, не мог же я позволить тебе узнать, насколько ты была не в моей лиге.

Она закатывает глаза на мою самоуничижительную улыбку, но этот момент захватывает меня сильнее с каждым вздохом.

– Ты должен перестать флиртовать со мной, – издевается она, но улыбается так широко, что сомневаюсь, что она в это верит.

Элиза смотрит на меня большими карими глазами. Я одновременно в ужасе от того, что происходит, о чем она думает, и отчаянно хочу узнать. Она бросила меня, и я не хочу, чтобы она знала о тех воспоминаниях о ней, за которые я держался. Не могу сказать, пытаюсь ли я найти в ее глазах намек на надежду относительно того, что это значит.

Боже, даже не знаю, что это значит.

Возможно, дело в том, как проникают лучи послеполуденного солнца, прокладывая одинаковые выцветшие дорожки на ковре и мебели, подчеркивая теплый рыжий оттенок ее волос. Возможно, так уж получилось, что Элиза и мой дом – это миры, которым никогда не суждено было столкнуться. Но вот они здесь, и если я не покину эту комнату, возможно, они смогут прекрасно существовать вместе, органично вписываясь друг в друга, ничего не нарушая.

Может быть, я мог бы сказать ей, что не жалею, что женился на ней.

Я жажду этого. Слова почти вырываются из меня, в то же время я чувствую желание просто уткнуться лицом в ее плечо и сделать глубокий вдох. В том, как она пахнет, есть что-то особенное. Аромат дурманит мысли и заставляет сжиматься сердце. Все, что мне нужно до конца моей жизни – просто вдыхать ее запах.

Но я всегда хотел большего.

И, возможно, именно поэтому мы должны пойти разными путями. Я бы не смог просто оставить ее в покое, позволить ей жить своей собственной жизнью, когда мечтаю положить подбородок ей на плечо и засунуть руки в ее задние карманы.

– Я собираюсь отнести эти тарелки вниз, – говорю вместо чего-либо еще, и с этим осколком реальности каким-то образом уговариваю себя выйти из комнаты.