Текст книги "Ремонт человеков"

Автор книги: Катя Ткаченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

У которой был брат и отчим, и была мать.

Это было давно, очень давно, в королевстве у края земли…

Он учился в одиннадцатом и иногда писал мне письма.

Они приходили в плотных конвертах с дурацкими марками.

Я вскрывала конверт прямо на площадке и быстро пробегала по листу глазами.

Потом я прятала лист обратно в конверт и шла домой.

И там запиралась в туалете и снова перечитывала.

Мне хотелось, чтобы он любил меня, но он просто со мной дружил.

Он говорил, что «я – свой парень».

Вообще–то иногда мой муж напоминает мне его.

Он был тоже высоким и иногда провожал меня домой.

Он поднимался со мной по этой лестнице и мы о чем–то говорили, пока мать не выходила на площадку и не кричала, что мне пора.

Или шептала – если брат уже спал.

Он был младше и ложился раньше спать.

Это было давно, очень давно, в королевстве у края земли…

Если бы он меня любил, то я потеряла бы девственность гораздо раньше.

И не на даче, а дома.

Или у себя, или у него.

Хотя он трогал меня несколько раз и несколько раз мы целовались. И он хотел сделать то, что со мной делали уже столько раз, но потом, когда это стало можно. Когда дыра стала просто свободной дырой.

А когда мы целовались, то через пять минут мои трусики становились мокрыми. От сока. От желания. Но он не любил меня, это я чувствую и сейчас. Этот старый подъезд для меня и сейчас пахнет его нелюбовью.

Мне остался один пролет, когда–то давно на правой стене кто–то выцарапал мое имя. Но не он. Потом подъезд покрасили и имя исчезло, хотя вмятина осталась. Если приглядеться, то можно рассмотреть и сейчас. Вмятина под глупой темно–зеленой краской. Я не люблю приходить сюда, потому что сразу вспоминаю все это. И как мы стояли зимой у батареи, и как он обнимал меня, а я хотела только одного – чтобы он меня тоже любил.

Я подхожу к двери, на ней все тот же номер, что и тогда. когда я жила здесь. Квартира «31». 3+1=4. Если разделить на два, то будет два. Если умножить на два, то восемь. Дурацкая привычка считать цифры, умножать, делить, складывать и вычитать. И звонок все тот же, справа над косяком.

Если бы у меня был отец, то он ждал бы меня и волновался, и смотрел с ненавистью на того, кто провожал бы меня до дверей. Но я этого точно не знаю, так как этого у меня не было. У меня есть только отчество и ощущение того, что в старом толстом альбоме с фотографиями, который лежит у матери на полке серванта, я найду то, чего мне не следовало бы находить. Потому что всегда есть что–то такое, о чем лучше не знать. Можно догадываться, можно предполагать. Но знать не стоит, хотя именно для того, чтобы знать, я пошла вчера к Седому.

Вот только комната в левой половине головы по–прежнему пуста.

Не видно ни стола, ни двух кресел, ни шкафов с книгами и компакт–дисками.

И мужчины в кресле–каталке тоже не видно.

Если они все еще пьют кофе, то делают это в темноте.

Полной темноте, отгородившись от моей головы плотными, тяжелыми шторами.

За этими шторами сейчас мой муж, пожилой мужчина в кресле–каталке и молодая женщина в зеленом свитере с рыжими волосами.

Я нажимаю кнопку звонка, слышны шаги матери.

Когда–то в этой квартире мы жили втроем, потом в ней остались мать с братом.

Потом брат женился и туда въехала его жена.

Потом брат купил квартиру и мать осталась одна.

Со своей старой мебелью, старым телевизором и старыми фотографиями.

И своим постаревшим телом.

Которое когда–нибудь напомнит мне мое.

Когда–нибудь, когда матери, вполне возможно, уже не будет в живых.

А мне будет за пятьдесят, и на моем лобке уже будут седые волосы.

И я пойду в ванну и случайно посмотрю на себя в зеркало.

И подумаю о том, как я стала походить на мать.

Если, конечно, я доживу до того дня, а это зависит прежде всего от того, действительно ли он хочет меня убить.

Мать открывает дверь и я вхожу в квартиру.

Левая половина моей головы все еще мертва.

15

Единственное, чего я хочу – как можно скорее добраться до фотографий.

Хотя больше всего ненавижу рассматривать семейные альбомы.

Рассматривать чужие семейные альбомы и показывать свои.

Это не тот вариант подглядывания, который доставляет тебе удовольствие.

Он вообще ничего не доставляет, разве что ощущение тлена.

И все тех же иллюзий, от которых никто из нас не может избавиться.

Иллюзий любви и смерти.

Живые люди, которых давно нет в живых.

Пусть даже они все еще живы.

Они живы и они любят, хотя они давно уже мертвы.

Хотя бы по отношению к тем, которые любили.

За окном становится темно – это снег повалил крупными хлопьями.

Весна, сошедшая с ума, весна, похожая на меня, подобная мне, шизофреническая, параноидальная весна, хотя всегда плохо понимала разницу между шизофренией и паранойей, я не врач, я просто сходящая с ума тридцатишестилетняя женщина.

Которая приехала к своей матери только за одним – найти в куче старых семейных фотографий одну.

Про которую известно все, кроме одного – есть ли она на самом деле или нет, видела ли я ее когда–то или это тоже – иллюзия.

Мать говорит мне, что я хорошо выгляжу и я киваю.

Если бы она знала, как я выгляжу на самом деле, то она бы ужаснулась.

За последние два дня я стала не просто другой, за последние два дня той меня просто не стало.

Стала, стало, в левой половине головы опять возникает боль.

Но меня это радует, слишком долго в той комнате было темно и пусто, слишком долго я ничего не видела и ничего не знала.

Видимо, у кубика Седого есть самозарядное устройство. Он разряжается от перенапряжения и потом вновь заряжается, но только от чего?

Скорее всего, раз он в моем теле, то от меня.

Хотя это правильно, потому что кубик – мужского рода, а значит он тоже меня нагибает и трахает.

– Будешь обедать? – спрашивает мать.

– Я только что завтракала, – отвечаю ей и опять смотрю в тот угол серванта, где пылится альбом.

Хотя он не пылится, мать акуратистка и у нее все всегда сверкает. Мне повезло, что она сегодня не на работе.

Но я не знаю, как взять альбом в руки.

Я не хочу, чтобы она мне задавала вопросы.

Я давно уже не отвечаю на ее вопросы, как не спрашиваю и сама.

У нас светские отношения, хотя ее должна интересовать моя жизнь.

Должна.

А меня – ее.

И на самом деле она меня интересует, потому что мне интересно, что когда–нибудь будет со мной.

Например, климакс.

Наступил он у нее или нет.

И есть ли у нее желание до сих пор, или оно умерло.

А если есть, то как она его удовлетворяет?

Она давно уже постоянно не живет с мужчинами, но ведь тогда кто–то должен быть.

Любопытствующая, подглядывающая, пытающаяся хоть что–то узнать.

– Так ты будешь обедать? – опять спрашивает мать.

Я опять мотаю головой.

Я думаю о том, как заполучить в руки этот альбом.

В левой половине головы все нарастает и нарастает боль.

Как в предверии месячных, хотя они у меня были недавно.

Еще несколько дней, и трахать меня можно будет лишь с презервативом.

Хотя он терпеть не может презервативы, разве что для анального секса, но я терпеть не могу анальный секс.

По крайней мере, с ним он мне не нравится, а если когда–то и нравился, то не с ним, но я этого почти не помню.

У него слишком толстый и мне больно.

Хотя раз в три, а то и в два месяца, он доводит меня до того, что я покорно подставляю ему задницу.

Мачо натуралис, обожающий задницу своей жены.

Как он говорит – она у тебя такая белая и красивая.

У моей матери тоже красивая задница, до сих пор.

Я смотрю на мать и думаю о том, знает ли она, что это такое – анальный секс.

И болит ли у нее голова перед месячными.

И как она предохранялась, когда ей было надо предохранятся.

Пила ли таблетки или предпочитала презервативы.

Резинки.

Гандоны.

Одна моя знакомая настолько брезглива, что сосет только в презервативе.

Я это знаю наверняка – она мне сама рассказала об этом как–то вечером, когда мы пили у меня дом джин из банок.

Такой слабый, но в голове все равно туман.

Мы пили джин и говорили о всякой ерунде, а потом перешли на мужей и знакомых мужчин.

Она любит мужчин, по крайней мере, порою мне кажется, что она любит их больше меня.

Я люблю своего мужа, того самого, который хочет меня убить.

Я люблю его и боюсь его. Как боюсь сейчас того, что в левой половине головы опять возникнет картинка.

Но она должна возникнуть, кубик Седого стоит недешево и мне будет обидно, если он перестал работать.

Она говорила о своем муже, а потом призналась, что сосет у него только в презервативе.

Это было на третьей банке джина.

– Почему? – спросила я.

– Он пахнет, – сказала она, – и потом, я не люблю этот вкус.

– Вкус спермы, – уточнила я.

Она кивнула головой, а я подумала о том, как все это выглядит. Когда она берет член мужа в рот, а на нем резинка. Красная, желтая или зеленая. И с запахом – клубники, бананов или яблок. И как она заказывает мужу, что купить на этот вечер – с запахом бананов и желтые, или с ароматом яблок и зеленые.

И он послушно идет в аптеку.

Хотя, может, наоборот – это он сам выбирает запах и вкус предстоящего вечера.

Точно так же, как выбирает жене парфюм.

К определенными датам.

К дню первого соития.

К дню рождения.

К дню свадьбы.

К восьмому марта.

Хотя это уже про моего мужа, про которого я не знаю главного – чем он сейчас занят там. в странной квартире, в которой живут молодая женщина и пожилой мужчина–инвалид.

У него гладко выбритое лицо, хищный нос и полные, чувственные губы. Он и сейчас еще интересный мужчина, хотя ему уже явно за шестьдесят.

И он в кресле–каталке.

А рядом красивая молодая женщина с длинными рыжими волосами.

С узкими бедрами, узкими запястьями и узкими щиколотками.

И полной грудью.

По крайней мере, такой она мне запомнилась, но сейчас в левой половине головы все еще темно.

Мать смотрит на меня и я понимаю, что ее интересует, чего я так внезапно притащилась к ней этим странным весенним днем, когда за окном валит снег крупными хлопьями, хотя еще утром хлопья были мелкими и параллельно шел дождь.

И мне надо что–то сказать, потому что иначе я не доберусь до главного: до альбома, лежащего в серванте.

И мне ничего не остается, как начать плести всяческую ахинею насчет того, что мне ночью приснился странный сон, а во сне один человек…

– Ну и что? – говорит мать.

Я продолжаю, тупо смотря на нее и подмечая, как мы, все же, в чем–то становимся похожими. Хотя бы тем, как улыбаемся и как иногда кривим уголки рта.

Во всем остальном я похожа не на нее, видимо – на отца, но вот только кто он, где он, как его зовут?

Хотя на последний вопрос отвечает мое отчество.

Моего отца зовут Николаем.

Мужчину в кресле–каталке зовут Николаем Александровичем.

Я похожа на охотничьего пса, взявшего след.

Только я не кобель, а сука.

Он любит, когда я, распластавшись под ним и уткнувшись лицом в подушку, выкрикиваю сквозь сжатые зубы: – сука, сука, сука!

Это его заводит и он долбит меня с силой неживого механизма.

Будто этим словом я включаю какой–то дополнительный мотор.

– Я видела это лицо, – говорю я матери, – когда–то, по моему, среди твоих фотографий.

– Бред, – говорит мать.

– Бред! – соглашаюсь я и добавляю: – Но я проснулась и не могла потом уснуть, мне надо их посмотреть, ты не против?

– Смотри! – говорит мне мать и кивает в сторону серванта.

Я беру альбом и чувствую, как по груди стекает струйка пота, а в висках опять начинает сильно пульсировать кровь. Боль в левой половине головы вновь становится невыносимой, если бы сегодня был другой день, если бы все это было еще позавчера, то я бы попросила таблетку от головной боли.

Но сегодня – это сегодня, и мне надо вытерпеть эту боль до конца.

Может, тогда я вновь увижу, как пустая и темная комната становится ярко освещенной и заполненной людьми.

Я сажусь с альбомом на диван, мать уходит на кухню – у нее там свои дела.

Альбом толстый и в нем много всего.

В нем есть мой брат и есть я.

В нем есть родители моей матери, которых я еще помню.

В нем есть моя мать, совсем еще маленькой девочкой.

Есть и девочкой постарше, и девушкой, и совсем молодой женщиной.

Фотографии расположены хаотично, иногда они просто вложены стопкой между двумя листами.

Наш домашний альбом совсем другой, им занимается муж.

Это альбом не столько про нас, сколько про то, где мы были.

Мы в Испании, мы на Кипре. Мы в Таиланде, мы в Греции. Мы в Израиле, мы в Египте.

И еще в разных других местах.

Я не люблю фотографироваться, временами мне кажется, что на них я получаюсь просто отвратительно.

То есть, я не фотогенична, хотя муж говорит, что все совсем наоборот.

Несколько раз он доставал меня тем, что хотел снять голой, но я устояла.

Хотя есть одна фотография из Испании, где я – топлесс, но я ее убрала из альбома.

Когда к нам приходят гости, то они обязательно смотрят этот альбом.

Наши иллюзии.

И я не хочу, чтобы они видели мою грудь.

Все равно на фотографии она не такая.

Я люблю подглядывать, но не хочу, чтобы подглядывали за мной.

На первый взгляд, в альбоме матери нет никакого порядка, хотя вскоре я понимаю, что определенный порядок все же есть.

Вначале идет про детей, то есть, про нас с братом.

Потом – про родителей.

Потом про нее саму, соло.

А потом должно быть про ее жизнь.

И я дохожу до этих страниц, хотя тут фотографии просто навалены кучей. Видимо, она никогда их не пересматривает, то ли боится собственного прошлого, то ли безразлична к нему.

Но это то, о чем я ее никогда не спрошу.

Вот она в студенчестве, вот она с каким–то молодым человеком, даже отдаленно не похожим на пожилого мужчину в кресле–каталке. Хотя должно пройти столько лет, что он мог бы измениться. Но это не тот мужчина, у него другой нос. А вот отец моего брата, бывший муж моей матери, отец брата, но не мой отец. Я помню этого человека, у него почему–то всегда пахло от ног, скорее всего, именно поэтому мать с ним развелась.

Но за моим отцом она не была замужем и фотографии моего отца нет в альбоме. Пока нет. Пока я не могу ее найти.

Как не ищу, переворашивая все эти снимки, черно–белые, сделанные еще до появления дешевой цветной фотографии.

Хотя мужчин в альбоме много и я понимаю то, о чем всегда догадывалась – мать любила мужчин и они любили ее.

В глазах становится совсем темно,

Наверное, это от снега за окном.

Хотя – может быть – и от чего–то другого.

Напряжение в левой половине головы начинает зашкаливать, я на секунду закрываю глаза и пытаюсь расслабиться.

Альбом сползает с моих колен и падает на пол.

Фотографии рассыпаются по полу и я испуганно смотрю в сторону кухни.

Мать ничего не услышала, она все еще возится там.

Делает что–то такое, что собиралась делать и чему мой приход не помешал.

Я начинаю быстро запихивать фотографии обратно, путая все эти периоды ее жизни, мне важно другое – замести следы, сделать так. чтобы альбом хотя бы внешне был в порядке.

И я обнаруживаю, что из альбома выпал еще маленький черненький конвертик.

В таких продают фотобумагу.

Размеры конверта зависят от формата листа бумаги.

Я помню, что есть 9х 12, хотя могу и ошибаться.

Есть еще 13х 18, это я помню точно.

Этот маленький, видимо, 9х 12.

Я беру его в руки и чувствую, что в нем совсем немного снимков.

Чахлый и тощий черный пакетик.

Щеки у меня пылают, вот только непонятно, от чего.

Я смотрю на дверь в кухню, мать там и не собирается выходить.

И я достаю фотографии из пакета.

Быстро просматриваю их, а потом убираю в конверт и прячу в сумочку.

В свою сумочку, даже не думая о том, что мать может их хватиться.

Если хватится, то я что–нибудь придумаю.

Но потом.

Я убираю альбом обратно на полку в сервант и иду на кухню.

– Нашла? – спрашивает мать.

– Нет, – отвечаю я, и добавляю: – да я особенно и не надеялась, просто захотела тебя повидать.

– Угу, – говорит мать.

– Я пошла, – говорю ей, идя в прихожую и крепко держа сумочку, будто ее могут вырвать из рук.

– Так обедать не будешь?

– Нет, – отвечаю я в очередной раз и начинаю одеваться.

Туфли, плащ, сумочка все так же при мне, как и боль в левой половине головы.

Я закрываю дверь и начинаю спускаться.

Вниз по лестнице, с четвертого этажа.

Слышно, как мать поворачивает ключ в замке.

Я дышу тяжело, мне хочется скорее убежать.

Хотя ноги не слушаются, а коленки подгибаются.

Я останавливаюсь на площадке между вторым и третьим этажом и лезу в сумочку.

Мне надо покурить, мать не курит и не любит, когда курят у нее дома.

Я достаю сигарету, закуриваю и вдыхаю в себя дым.

И снова смотрю в сумочку.

Я могу взять этот черный пакет в руки, достать из сумочки, вынуть из него фотографии, подойти к окну и внимательно рассмотреть при дневном свете.

Тусклом и сером из–за падающего снега.

Падающего и тающего под ногами, потому что – весна.

Но я и так хорошо запомнила их.

Мне хватило несколько мгновений, чтобы они запечатлелись в памяти.

Тем более, что их немного.

Всего три.

Три маленьких, черно–белых фотографии.

Очень старых.

Я не знаю, почему мать их сохранила, я бы себе такого не позволила.

Никогда.

Но я знаю, что никогда не спрошу у нее ничего об этом человеке, потому что она мне все равно не скажет правды, раз не говорила ее все эти годы.

Хотя это уже не важно.

Важно то, что я нашла, что хотела.

Нашла и украла, положила к себе в сумочку и сделала ноги.

Ноги снесли меня с четвертого этажа до площадки между вторым и третьим и встали.

В них появилась слабость, и я была вынуждена закурить.

На первой фотографии – моя мать, в том виде, в каком меня так и не смог ни разу заснять мой муж.

Молодая, голая, с очень красивым телом.

Какое и должно быть, когда тебе восемнадцать лет.

Или чуть больше.

На другой – мужчина.

С хищным носом и полными чувственными губами.

Ему под тридцать, а может, чуть за.

То есть, он примерно на десять лет старше моей матери.

И он одет.

Он в костюме и при галстуке, фотография из тех, которые называют официальными.

И я точно знаю, что это – мой отец, потому что на этой фотографии он очень похож на меня.

Гораздо больше чем там, в левой половине головы, где внезапно начинает появляться узенький лучик света.

Хотя боль не отступает, она просто становится глуше.

А вот третья фотография самая интересная, на ней все тот же мужчина и юноша, почти мальчик.

И это фотография крест накрест перечеркнута красным карандашом. С нажимом. За которым – ненависть.

И я даже знаю, чья.

Моей матери.

Как знаю и то, кто этот юноша.

Почти мальчик.

На фотографии ему лет пятнадцать, не больше.

А мужчине уже далеко за тридцать, может быть, что под сорок.

Она сделана позднее, чем две предыдущих.

И я не понимаю, где взяла ее мать.

Хотя мне это должно быть все равно.

Не все равно другое.

Этот мальчик на фотографии – мой муж.

Тот самый, который восемь лет назад изнасиловал меня в ванной моего брата.

Тот самый, который сегодня пьет кофе с человеком, который – судя по всему – мой отец.

И который, судя по тому, как он нежно обнимает моего мужа на фотографии, знает моего мужа уже очень много лет.

И если они и партнеры, то бизнес к этому не имеет никакого отношения!

16

Мы все боремся с демонами.

И я опять понимаю, как все же был прав Седой, назвав свою контору «Ремонт человеков».

Если мы боремся с демонами, то совсем не обязательно, что мы выигрываем.

И с нами начинает что–то происходит.

Как это сейчас происходит со мной.

А значит, мне необходим ремонт.

Как необходим он и тем, кто идет сейчас рядом со мной по улице.

Опять валит снег, крупными, совсем не весенними хлопьями.

Мне безумно хочется залезть в карман плаща и достать черные очки.

Те, что я купила вчера.

Хотя сейчас я не плачу, у меня нет сил плакать, я даже не знаю, смогу ли я когда–нибудь сделать это снова.

Я пуста, меня выпили и высосали.

Мои демоны оказались гораздо сильнее меня.

И я попросила Седого не о том.

Мне совсем не надо было знать, что происходит с моим мужем и почему он хочет меня убить.

Мне надо было узнать, что происходит со мной.

Хотя все это взаимосвязано, что–то происходит с моим мужем и что–то происходит со мной.

Я не знаю, куда мне сейчас идти, мне хочется кому–то выговориться, но я не знаю кому.

Летом можно сесть на лавочку и завести беседу с любым, кто сидит рядом.

С мужчиной, с женщиной, независимо от возраста.

Хотя в этом случае – лучше с женщиной.

Мужчине никогда не понять, он просто посмотрит на меня и покрутит пальцем у виска.

Или подумает о том, как бы ему сделать так, чтобы меня трахнуть.

Чего я сейчас совсем не хочу, так это трахаться. Ни с кем. Даже с ним.

Я хочу уткнуться кому–нибудь в плечо и разреветься, вот только слез нет и они не предвидятся.

Скорее, я просто вцеплюсь в это плечо зубами и прокушу до крови.

А потом стану смеяться, с окровавленным ртом и такой же кровавой улыбкой.

И меня заберут в клинику, сделают там укол и я буду лежать и смотреть в потолок тупыми, ничего не отражающими глазами.

Я достаю из кармана очки и надеваю их, пусть думают, что снег слепит мне глаза. Залепляет их, лишает меня зрения. Что у меня сейчас потечет краска и тогда я вообще ничего не буду видеть.

Демоны разрывают меня изнутри.

Там горячо, я чувствую, как они шевелятся и дышат.

Как царапаются коготками на своих мохнатых лапках.

Как начинают кровоточить мои легкие и желудок, печень, почки и – естественно – сердце.

Демоны хихикают.

Интересно, это только со мной или в каждом, идущем рядом, живут такие же?

Или просто похожие?

У каждого должны быть свои, мы ими не делимся, мы их холим, нежим.

Лелеем и пестуем.

Мы их обожаем, потому что жизни без них нет, это плата за жизнь, это то, что мы всегда несем с собой.

Наверное, обычно они спят. До поры, до времени.

Пока не прокричит петух, пока не прокукует кукушка.

Пока не зазвенит пресловутый третий звонок, после которого – их выход.

И ты понимаешь, что тебе больше некуда идти.

Что тебя продали и предали, что все твои тридцать шесть коту под хвост.

Интересно, почему говорят «коту под хвост», а не «кошке под хвост»?

По крайней мере, всем известно, что у кошки под хвостом.

То же самое, что у меня между ног.

Дыра.

Пещерка.

Отверстие.

Киска.

У кошки есть киска, и у меня тоже есть киска.

Я сворачиваю в ближайший переулок и понимаю, что я ничего не понимаю.

Я просто иду, фотографии все еще в сумочке.

Можно их выбросить, вон урна.

Странная, и даже полупустая.

Странная из–за цвета, она ярко–зеленая, какая–то очень веселая, видимо, предназначенная специально для того, чтобы я встретилась с ней на пути.

Я иду, это мой путь, стоит урна, мы встретились.

И я могу выбросить в нее маленький черный пакетик, размером 9х 12.

И тогда все исчезнет, демоны отступят, Седой сможет уснуть спокойно.

Хотя он, наверное, и так спит спокойно, потому что его бизнес должен процветать.

Когда по улицам ходят стада таких дур, как я, то с бизнесом у Седого все будет в полном порядке. Нас всех надо ремонтировать, нас надо собирать по частям, нас надо возвращать к жизни.

Не идти же к психотерапевту или к психоаналитику, пусть к ним ходят американцы.

Одна моя подруга долго ходила на прием к психотерапевту, пока он не решил, что им пора заняться сексом – это должно было избавить ее от состояния внутренней фрустрации.

Так он ей сказал.

Мне плевать, что это такое, фрустрация, я только знаю, что мне опять сделали больно.

И не могу понять, почему.

И еще я хочу разобраться.

Разобраться в том, как мой муж оказался на этой фотографии много лет назад.

И как все это связано с моей матерью.

И с моим отцом, который, вполне возможно, не мой отец.

Хотя стоит ли на это надеться?

И мне опять безумно хочется в туалет, почему я не сделала этого у матери?

До конца переулка еще квартал, потом начнется улица, это я помню. Одна из центральных.

Там есть туалеты, но мне до них не дойти. Не добежать, не добраться, не донести того, что переполняет мочевой пузырь.

По всей видимости, это страх.

Демоны разыгрались не на шутку и им хочется меня унизить.

На днях, ближе к вечеру, возвращаясь домой из магазина, я увидела у двери подъезда женщину, сидящую на корточках.

Она была в приличном пальто и с портфелем.

Я видела ее со спины, судя по фигуре, ей было за сорок.

Она сидела на корточках и писала.

Это было унизительно, я закрыла глаза и быстро вбежала в подъезд.

Задранное пальто и приспущенные колготки.

Но то были не мои демоны.

Мои добрались до меня сейчас.

Я оглядываюсь по сторонам – снег валит по прежнему и никого нет, переулок пуст.

Я сажусь под ближайший голый куст и торопливо задираю плащ.

Демоны начинают бешено верещать, но я отмахиваюсь и приспускаю колготы и трусики.

Если кто–то и пойдет мимо, то мне плевать, сидит под кустом женщина в плаще и черных очках, и делает то, что она делает.

Потому что иначе ей не выжить.

Я чувствую, что я краснею, я много лет не делала этого на улице.

Демоны успокаиваются, я встаю, поправляю одежду и оглядываюсь по сторонам.

Грудь разрывается от боли, наверное, каким–то особенно уж острым коготком один из демонов задел душу.

И она тоже начала кровоточить.

Старый спор о том, чего в женщине больше – тела или души.

Им бы хотелось, чтобы тела. Одно тело, всегда только тело.

Поэтому мы делаем вид, что его не существует.

Мы состоим из одной души.

Хотя каждая из нас знает, что это не так.

Мое тело сейчас облегчилось, но моя душа начала кровоточить.

И темные очки тут не помогут.

Кому будет надо, тот все равно заметит.

Капли крови, будто у меня стигматы.

Но я не святая, я далеко не святая, я просто женщина, которая идет, не понятно куда и не знает, что ей дальше делать.

В этом состоянии совершенно спокойно можно оказаться под машиной, может быть, это и выход.

Но я его не хочу, это очень просто.

Тогда я ничего не узнаю, тогда правда останется невысказанной.

Хотя надо ли это – стремится узнать правду?

Я дохожу до улицы и перехожу на другую сторону.

Здесь магазины, здесь много народа.

Люди с довольными и люди с мрачными лицами.

Люди, чем–то озабоченные, и люди, абсолютно расслабленные.

И спокойные.

Люди.

Человеки.

«Ремонт человеков».

Контора Седого минутах в пятнадцати ходьбы отсюда.

Мне становится холодно и я чувствую, что хочу есть.

Надо было пообедать у матери, но я этого не сделала.

Я у нее не пообедала, я у нее не сходила в туалет.

В туалет я сходила на улице, под голым весенним кустом, кто–то мог вовсю насладиться зрелищем моей голой задницы.

А теперь я замерзла и хочу есть.

Демоны верещат, что хотят есть тоже, и я решаю их покормить.

Мы заходим в ближайшую забегаловку, где гамбургеры, хот–доги и кофе в пластиковых стаканчиках.

А еще кола и сок.

Но для колы и сока сейчас холодно, на улице все еще валит снег, хотя и весна.

Я подхожу к стойке и смотрю на меню.

Меню смотрит на меня, как на меня смотрит и девушка за стойкой.

Меню смотрит на меня с полным безразличием, таких как я тут каждый день множество.

Если и не миллионы, и не тысячи, то сотни.

И каждый – со своими демонами.

А вот девушка смотрит странно, видимо, у меня на лице написано, что что–то не так.

Я снимаю очки и улыбаюсь.

Девушка смотрит на меня и ждет, что я скажу.

Я заказываю гамбургер и стаканчик кофе, расплачиваюсь и жду, когда все это мне сгрузят на поднос.

Можно было бы пойти в кафе, сесть за нормальный столик и съесть нормальный обед.

Но нормальная жизнь кончилась, она утратила комфорт, душа кровоточит, так что демоны разделят со мной гамбургер.

Я ем стоя, чувствуя спиной, как девушка за стойкой смотрит на меня, будто я совершенно изумительный экспонат.

Таких ей еще не приходилась видеть.

Тридцатишестилетняя тетка, которую хотят убить.

И которая сошла с ума.

У которой есть муж и нашелся отец.

Вроде бы нашелся, хотя стоило ли его искать.

Гамбургер нравится демонам, они просят еще, но я твердо говорю им «нет!».

Они начинают хныкать, а потом опять царапаться.

Я допиваю кофе, смотрю еще раз на девушку за стойкой и думаю о том, что ей гораздо лучше, чем мне.

Будем надеяться.

Всегда надо надеяться, что кому–то лучше.

Что у кого–то демоны добрее.

А может, их вообще нет.

Жизнь без демонов.

После кофе и гамбургера внутри становится тепло, кровь не так хлещет из стигматов.

И я опять могу думать.

Я пытаюсь рассмотреть, что у меня в левой половине головы, но там все еще темно, пусть даже не так, как раньше.

Темнота не ночная, а сумеречная, будем надеяться, что это предутренние сумерки, то есть, перед рассветом.

Я выхожу из забегаловки, оставив внутри гамбургеры, хот–доги, кофе в пластиковых стаканчиках, колу и соки, а так же стойку и девушку за ней.

Мне кажется, что у нее тоже есть сумочка, в которой лежат какие–нибудь фотографии.

Хотя лучше бы, чтобы этого не было.

Я иду все по той же стороне улицы, домой мне не хочется по прежнему.

Я думаю о том, зачем мой муж держит дома дискету с дурацким текстом.

Я переключаюсь на эту мысль, я пытаюсь справится со всем этим сама, без помощи Седого и его кубика.

Хотя когда в левой половине головы прояснится, то кубик мне еще понадобиться.

Все равно он внутри и у моего мужа – такой же.

Текст на дискете, молодая женщина и пожилой мужчина.

Молодую женщину зовут Майей, мужчину – Николаем Александровичем.

Николай Александрович – мой отец.

Будем считать, что он мой отец.

Но зачем муж хранит дома эту дискету и кто написал этот текст?

Сам он не мог этого сделать, он может сделать все, что угодно, но только не это.

Это могла сделать Майя, а мог и Н. А.

Так называть его проще, Н. А., а не Николай Александрович.

И почему–то мне кажется, что это сделал именно он, а не Майя.

Но если Н. А. мог написать один текст, то мог написать еще и множество других.

И они могут быть не на дискетах в чьих–то столах.

И в этих текстах может быть что–то, что поможет мне решить, что делать дальше.

Если, конечно, я найду их, вот только я не знаю, как это сделать.

Можно пойти в библиотеку, но я не была в библиотеках со студенческих лет. И потом – я даже не знаю его фамилии.

Я не знаю фамилии человека, который может быть моим отцом, у меня с детства была фамилия матери, по крайней мере, до того момента, пока я не вышла замуж.

Можно зайти в книжный магазин, бывает, что на книгах печатают фотографии авторов, это уже теплее, демоны недовольно начинают хрюкать и вновь показывать свои коготки.

Я понимаю, что все это бред, но в последнее время таким бредом стала вся моя жизнь.

Если кубик Седого на какое–то время перестал работать, то это не значит, что я должна ждать. В апатии, в прострации, в полном бездействии.

Наоборот, я должна действовать, пусть даже все, что я не предприму, ни к чему не приведет.

Я иду по улице и ищу глазами книжный магазин. Любой, который встретится на моем пути.

Обычно я не хожу по книжным магазинам, поэтому и не знаю, что тут есть поблизости.

Но что–то есть, что–то просто обязано быть, иначе демоны не вели бы себя так по–хамски.

И я нахожу, я вижу большую вывеску, я убыстряю шаги.

Снег внезапно перестал и наступила какая–то странная погодная пауза.