Текст книги "Ремонт человеков"

Автор книги: Катя Ткаченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

4

Как говорит про них одна моя подруга – все они с другой планеты. И это в лучшем случае.

А потом добавляет: я бы их держала в гетто и выпускала каждого десятого, может, что и двадцатого. И раз в месяц. На двадцать четыре часа.

– Для чего? – спрашиваю я.

– Просто так, – отвечает подруга, – ни для чего, чтобы проветрились. Походили по улицам и подышали свежим воздухом. А потом обратно, в гетто, до следующего раза…

– А если захочется? – спрашиваю я.

– Мне давно уже не хочется, – отвечает она, – и тебе скоро тоже надоест. Если еще не надоело. Надоело?

Я не отвечаю, я просто не знаю, надоело мне или нет. А знаю я одно: он хочет меня убить.

Я знаю это, подходя к подъезду, знаю, входя в подъезд, знаю, нажимая кнопку лифта, знаю, входя в лифт – слава Богу, одна, терпеть не могу, если со мной едет кто–то еще. Он хочет меня убить, он хочет меня убить, он хочет меня убить…

Вопрос в другом: почему?

В чем я так виновата?

Что ему во мне так не нравится, что ему остается лишь одно – сделать все, чтобы меня больше не было на этом свете?

Я достаю ключ, глаза смотрят на дверь все еще сквозь очки. Дверь темная, почти черная, хотя на самом деле она светло–коричневая, очень светло–коричневая, где–то даже более светлая, чем коричневая. Но через очки она темная, почти черная.

Я вставляю ключ и поворачиваю.

Дверь открывается, я мышкой прошмыгиваю в прихожую и захлопываю дверь за собой.

Захлопываю испуганно, будто за мной гонятся, хотя в подъезде никого.

Это уже просто истерика, меня колотит, я срываю новые очки и швыряю их на тумбочку.

И чувствую, что опять плачу.

Я смотрю на себя в зеркало – вместо глаз две опухшие щелки с черными разводами вокруг. Это не синяки, это просто потекла тушь. От слез. От моих слез. Я плачу, у меня истерика, хотя я всегда была уравновешенной и спокойной девочкой. И такой же девушкой. И женщиной. Но то – раньше, сейчас все не так, с того самого момента, когда я поняла, что он хочет меня убить.

Я иду в кухню и лезу в холодильник. Мне надо чего–нибудь выпить, немного, для того, чтобы прийти в себя. В холодильнике только водка, водки я не хочу, у водки отвратительное послевкусие, я не люблю водку, я люблю сухое красное вино, но сейчас мне оно не поможет. Мне надо что–нибудь покрепче и я иду в гостиную.

У нас – три комнаты. Гостиная, спальня и его кабинет. Сначала я пойду в гостиную, а потом в спальню. В кабинет я пока не пойду, в кабинете мне пока делать нечего, выпивка должна быть в баре, бар – в гостиной, я иду в гостиную, чувствуя, что безумно хочу в туалет и что это опять чисто нервное.

Но я терплю, подхожу к бару, открываю створку и тупо смотрю на убогий ряд бутылок. Сам он не пьет ничего, кроме виски, и то понемногу, грамм пятьдесят перед сном. И держит виски в кабинете, в левом ящике письменного стола – он убрал из него все полки и сделал еще один бар. А этот – для гостей, которые приходят редко и которые пьют так же мало, как и он. А потому бар почти пустой. Все та же водка – одна бутылка, мартини – одна бутылка, коньяк… Я не знаю, какой, я не разбираюсь в коньяках, как ничего не понимаю ни в виски, ни в водке, мартини я люблю, но не могу сказать, что в нем я разбираюсь. Я ни в чем таком не разбираюсь, я просто беру в баре первый попавшийся бокал и наливаю его до половины коньяком. А потом выпиваю залпом.

И мне сразу дает в голову.

Внутри становится горячо, в висках пульсирует, в глазах – туман. Хотя туман – это лучше, чем слезы. Мои туманные глаза уже не плачут, мои туманные глаза тупо смотрят на открытую дверку бара, отчего–то я сижу на полу, на корточках, дура, которая втемяшила себе в голову, что ее хотят убить.

И не кто–то, а собственный муж. Ее муж, мой муж. Муж.

С которым, между прочим, я прожила уже восемь лет. Под одной крышей. Пролежала в одной кровати. Протрахалась восемь лет. Восемь лет, почти каждый день, видела, как он с утра встает – потягиваясь и откашливаясь. И почему–то всегда – или мне сейчас так кажется? – с одной ноги. С левой. Хотя – может быть – что и с правой. Но всегда с одной. Встает и идет в туалет. И не закрывает дверь. Стоит над унитазом и журчит. А потом начинает делать зарядку. Восемь лет отжиманий, восемь лет приседаний. Я сижу на корточках и мне безумно себя жалко. Я все сегодня делаю не так. Я не знаю, зачем я пошла к Седому. Я не знаю, зачем позволила ему прилепить мне к левой груди этот дурацкий кубик, который потом вполз в меня как клещ. Я сама хотела этого, но сейчас я не знаю, зачем.

Я знаю только то, что я хочу еще коньяка. Но не могу себе этого позволить. Еще полбокала – и я рухну на кровать, а может, и не дойду до нее. Рухну просто здесь, на ковре, рядом с открытым баром. Он придет домой, посмотрит на меня – пьяную и одетую, спящую на полу рядом с недопитой бутылкой коньяка, ухмыльнется и возьмет в руки нож. У него он есть, я знаю, я видела как–то раз, когда он открывал правый нижний ящик своего стола. В левом – виски, в правом – нож.

Я встаю с пола и иду в туалет.

Меня покачивает.

Мне надо в душ.

Раздеться и в душ.

Но сначала – пописать.

Поссать.

Помочиться.

Я хочу в туалет.

Даже у Седого я не хотела в туалет так, как хочу сейчас. Низ живота просто выворачивает.

Я сажусь на унитаз и чувствую, что унитаз подо мной покачивается так же, как только что пол.

Коньяка для меня было много. Целых полбокала. Банально. Женщина в истерике и слезах пьет коньяк в одиночестве. Чтобы успокоиться и не реветь. Не реветь и не думать. Не думать и не вспоминать. Чтобы просто забыть все. И знать только одно: есть еще один кубик, один странный, серебристо–матовый кубик, который надо внедрить в мужское тело. Кубик–шпион. Кубик–наблюдатель. А я – подглядывающая. Буду подглядывающей. Когда сделаю все до конца.

Я встаю с унитаза и иду в спальню. Уже целенаправленно, уже собрав себя снова на куски. Я развалилась на куски, и я собрала себя вновь. Мне надо раздеться, мне надо принять душ. А потом найти нож. Или убедиться, что он есть. И еще – решить, как мне сделать так, чтобы шпион перешел границу, был внедрен, заслан, оказался на месте. Я – резидентша, так что это я должна продумывать операцию.

Я раздеваюсь, бросаю одежду на кровать и смотрю на себя в зеркало. Я никогда не хожу голой при нем, это он обожает ходить голым при мне. Я – стесняюсь, я вообще почти всего стесняюсь, хотя на самом деле…

Я отворачиваюсь от зеркала и иду в душ. Мне жарко после коньяка, хотя дома прохладно. Но меня уже не качает, я твердо держусь на ногах, я захожу в ванную и лезу под душ.

И душ быстро приводит меня в норму.

Душ всегда быстро приводит меня в норму.

Ванна расслабляет, а душ приводит в норму.

Я становлюсь нормальной женщиной, я вытираюсь тщательно и долго, а потом одеваю свежие трусики. Хотя могла бы и не одевать. Встретить его в маленьком черном платье и без трусиков. И с накрытым столом. Чтобы он удивился и забыл про все на свете. Выждать момент, а потом спросить: зачем тебе это надо…

Не получится, он не поймет, с чего это я такое устроила, наоборот – он что–то заподозрит, так что думай, думай, думай, говорю я себе и одеваю лифчик. Чтобы он вообще ничего не заподозрил – ведь я всегда хожу в лифчике, даже когда мы одни, только на ночь я снимаю его и трусики, если, конечно, нет месячных.

Я накидываю халат и прибираюсь в спальне.

И чувствую, что надо почистить зубы – во рту стало противно от выпитого коньяка.

Так что снова в ванную, но это уже все очень быстро, у меня мало времени, часа два, не больше, и ведь я еще ничего не надумала.

Я почистила зубы и мне стало легче. Под глазами нет черных кругов, краска смыта, я не красива, я не обольстительна, я просто такая, какая есть. Нормальная женщина. Пресловутый объект желания. Странное существо с отверстием между ног. Иногда мне кажется, что все они воспринимают нас лишь такими, чтобы при этом не говорили. О красоте души, необыкновенном уме и чувстве сострадания. Главное – чтобы была дырка и чтобы эта дырка давала. Дай, говорит он, и я покорно раздвигаю ноги. Или ложусь на бок и позволяю ему раздвинуть ноги самому. Вставить. Всунуть. Всадить.

Выпивший полбокала коньяка кусок мяса.

Это я про себя.

Это я сейчас – кусок мяса, в трусиках, лифчике и халате. Принявший душ кусок мяса, который очень хочет есть.

Если и предстоит быть убитой, то лучше – на сытый желудок.

Съесть пару бутербродов и выпить кофе. И думать, думать, думать.

В левой груди жжет, это просыпается резидент. Или резидентша. Я – резидентша, но мой кубик – резидент, тоже мужского пола. Он. Шпион. Это его кубик шпион, а мой – резидент. Он просыпается и жжет, он хочет, чтобы я побыстрее внедрила шпиона. Послала на задание.

Я смеюсь и иду на кухню.

Беру в холодильнике сыр, в хлебнице – хлеб.

Делаю два бутерброда и кладу их в микроволновку.

Пока она гудит, я делаю себе кофе. Нормальный, то есть, не быстрорастворимый. Варю себе сама кофе в маленькой турочке, которую он подарил мне два года назад – привез с Ближнего Востока, откуда–то с аравийского полуострова.

Есть такой полуостров – аравийский? Или нет? Вроде бы есть…

Кофе готов и бутерброды – тоже. Кофе, который варишь сама, мужского рода, быстрорастворимый – среднего, женского рода кофе нет, женского рода – я.

Тридцатишестилетняя дура, которую хотят убить.

И я совершенно ничего не могу придумать, я пью кофе, ем бутерброды и понимаю, что у меня начинается ступор. И вскоре он перейдет в истерику, очередную истерику, которых на сегодня хватит.

Я ставлю тарелку и чашку в мойку и иду в его кабинет.

В его святилище.

В его скромную мужскую обитель.

В его схрон.

Келью.

Крепость тире цитадель.

Женщинам, детям и собакам вход запрещен.

В нашем доме ни детей, ни собак.

Хотя могли бы быть и те, и другие.

Но ни детей, ни собак, одни женщины, причем – в единственном числе.

Одна женщина.

Это я.

И мне сюда вход тоже должен быть запрещен, но я плюю и иду в его кабинет, захватив с собой собственные сигареты.

Он курит очень крепкие, у меня от них сразу болит голова. Не начинает болеть, а именно болит, то есть – моментально, после первой затяжки.

И я курю свои, но обычно или в гостиной, или на кухне.

А он курит и в гостиной, и на кухне, и в кабинете.

Я смотрю на его стол и думаю, что будет, если я все же найду этот нож.

Я никогда не роюсь в его столе, но сегодня я не могу этого не сделать.

Ни резидент, ни шпион мне этого не простят.

В столе четыре ящика. Что сверху вниз – четыре, что снизу вверх – все равно четыре…

Я смотрю на часы. Он придет через два часа. У меня еще есть время, у меня все еще есть время, немного, но хватит, два часа для того, чтобы думать, думать, думать. Два часа для того, чтобы порыться в его ящиках и найти… Что–нибудь найти, что–нибудь такое, чтобы еще раз убедило меня в том, что он хочет меня убить. Если я найду это, то мне станет легче. Значит, я не просто сбрендившая баба, в свои тридцать шесть начавшая сходить с ума, значит, все это правда и я не зря пошла сегодня к Седому и второй шестигранный кубик еще пригодится.

Я открываю первый ящик, в нем ничего особенного – заполненная карточками визитница, несколько файлов с бумагами, его документы, мои – отдельно, его – отдельно, но все это действительно неинтересно, ящик, можно сказать, пуст, девственно пуст, когда он оттрахал меня в ванной моего собственно брата, то я давно уже не была девственницей, хотя кое–что девственное во мне оставалось, кое–что, что ему досталось, я никогда никому не признаюсь в том, какое место все это занимает в моей голове, хотя, может, это лишь потому, что я мучительно пытаюсь понять одно – ну почему он хочет меня убить…

Второй ящик. Если в первый я хоть иногда, но заглядывала через его плечо, то во второй – ни разу. Он просто не открывал его при мне. Никогда. Ни второй, ни третий, ни четвертый. Слабость и эйфория от коньяка уже прошли, как прошел и привкус во рту. Но мне хочется сесть, а еще лучше – лечь. Если я лягу, то не смогу рыться в ящиках. И я сажусь на пол, опускаюсь попой на ковер и зарываюсь с головой в ящик номер два.

В нем оказывается какая–то ерунда. В основном, проспекты. Из тех мест, где мы побывали с ним вдвоем и из тех, где он побывал один. И еще – фотографии. Из тех же мест. Те фотографии, что не нашли места в семейном альбоме. Остатки, не кондиция, фотографический брак. Но выбрасывать жалко и они лежат здесь. В другой день и в другом состоянии я бы с удовольствием их посмотрела, я бы вспомнила его и вспомнила себя, я бы вспомнила те места, где нам – я не могу этого исключить – когда–то было хорошо, но сейчас у меня не то настроение, да и просто нет времени, мне надо успеть до его прихода, а остается еще два ящика, третий и четвертый, первые два не дали никакого результата, обыск пока в пустую, визитница, бумаги, документы, фотографии, проспекты – ничего интересного.

В третьем ящике лежит большой плотный конверт из черной бумаги. И почему–то – рыболовная блесна. С большим, тройным крючком, никогда не знала, что он увлекается рыбалкой. Хотя блесна тоже может быть орудием убийства, только очень уж изощренного, надеюсь, что он приготовил ее не для меня, мне совсем не хочется, чтобы этим крючком меня цепляли за шею. Наверное, это не просто больно, наверное, это очень больно, а то. что женщины боятся боли меньше, чем мужчины – неправда. Это их, мужской миф, мы боимся боли не меньше, просто, мы больше к ней готовы, мы ожидаем ее каждый день, каждый час, каждую минуту. Они делают нам больно, они готовы сделать нам больно, тройной рыболовный крючок цепляет меня за шею, леска натягивается – ведь если есть крючок, то должна быть и леска, хотя лески в ящике я не вижу и беру в руки конверт.

В нем что–то лежит и мне безумно хочется на это что–то взглянуть. Но я боюсь, я чувствую, что найду там что–то такое, что мне может не понравиться, вот только что? Я хочу курить и хочу посмотреть, что лежит в этом конверте, который он так тщательно скрыл от моих глаз, запаковав в плотную черную бумагу и запрятав в третий ящик своего стола.

Я беру сигарету и закуриваю.

Если он спросит, почему я курила в его кабинете, то я скажу, что мне так захотелось.

Хотя он, скорее всего, не спросит, он просто войдет в квартиру и скажет, что он устал и хочет есть, а потом посмотрит на меня и улыбнется. И от его улыбки мне станет страшно, потому что я знаю одно: мне надо сделать так, чтобы кубик Седого вполз ему в грудь рядом с сердцем, но я до сих пор не придумала, как…

В конверте, между прочим. лежат самые обыкновенные порнографические журналы. Когда я обнаруживаю это, то начинаю смеяться. Взрослый, почти что сорокалетний мужчина, в доме, где нет ни детей, ни даже кошек и собак, прячет от жены пачку порнографических журналов. В столе, в третьем ящике. Наверное, смотрит ночами, когда я уже сплю. Или когда меня нет дома, а он–дома.

Я не люблю порнографию, хотя эротические фильмы иногда смотрю. Но порнография меня не только не возбуждает, она меня временами просто оскорбляет. Она напоминает мне мое истинное место в мужском мире – быть дырой. Необходимым приспособлением для секса. Орального, анального, вагинального. Все разложено по полочкам, всюду суют они свои хуи. В жизни я никогда не говорю это слово, даже, когда он просит меня в постели: – Скажи мне, ну, скажи! – Я что–то бормочу, что–то невнятное, чтобы он отстал. И он отстает, и уже потом, когда я засыпаю, идет в кабинет и лезет в этот свой третий ящик…

Я пролистываю журналы, быстро, лишь для того, чтобы убедиться, что в них ничего постороннего. То есть, ничего такого, что заинтересовало бы меня. И в них действительно ничего такого, мужики и девки, девки и мужики. И делают то, что делаем все мы. Или, по крайней мере, почти все мы. Только они не стесняются и делают это напоказ. Перед фотографом. Не скрывая лиц, не закрывая глаз. Они даже сосут с открытыми глазами…

Я облизываю отчего–то пересохшие губы и чувствую, что краснею. Слава Богу, что этого никто не видит. И прежде всего – он. Когда я краснею при нем, то становлюсь совсем беспомощной и он может делать со мной все, что захочет. И не могу сказать, чтобы мне это не нравилось…

Остается один ящик – четвертый.

Надеюсь, что в нем я найду то, ради чего и сижу сейчас здесь, в его кабинете, на полу, у открытого письменного стола. Я ищу нож, тот самый нож, который я как–то раз уже видела в его руках. Тот самый нож, которым он, скорее всего, и собирается меня убить.

И я нахожу его. Четвертый ящик – самый захламленный, чего в нем только нет – толстая, перевязанная какой–то легкомысленно–розовой ленточкой пачка писем, вполне возможно, что есть в этой пачке и мои письма, писала когда–то, вот только сейчас мне совершенно не хочется перечитывать те глупости, альбом с коллекцией марок, будем считать, что это что–то сентиментальное из его же прошлого, папка с газетными вырезками, уже пожелтевшими, которые давно бы надо выкинуть, конвертик с фотографиями, простой почтовый конвертик с маленькой пачкой маленьких фотографий, даже не пачкой, так, штук пять–шесть, какие–то незнакомые мне люди, видимо, из того же прошлого, что и альбом с марками, дискета для компьютера, аккуратно упакованная в плотную бумагу и, наконец–то, тот самый нож.

Дискета и нож – вот что заинтересовало меня в этом ящике.

Нож в кожаном чехле, с рукояткой из кости какого–то животного. Лезвие не очень длинное, сантиметров пятнадцать. Блестящая сталь, по лезвию проходит желобок. Тот самый нож, которым он, наверное, и будет убивать меня, когда для этого, естественно, придет время.

И я узнаю, когда оно придет, я не зря сегодня ходила к Седому.

Шестигранный серебристый кубик, величайшая ценность, которую я должна пустить в дело.

Я убираю нож на место, я убираю на место все, кроме дискеты. Мне безумно хочется включить компьютер и посмотреть, что же на ней. Скорее всего, ничего особенного, какие–нибудь очередные деловые тексты. Но тогда почему она запрятана так далеко – аж в четвертый ящик стола?

Ведь мы прячем только то, что действительно хотим спрятать.

Времени остается в обрез, я беру дискету и кладу в карман халата. Но там она не будет лежать долго, я ее перепрячу, а потом, когда он точно не сможет этого увидеть, включу компьютер и обязательно посмотрю, что на ней.

Может, на ней и хранится ответ на тот вопрос, который так мучает меня в последнее время – почему, все же, он хочет меня убить?

5

До двадцати восьми лет я была довольно самостоятельной особой. Если не сказать, совсем самостоятельной. То есть, во всем привыкшей полагаться только на саму себя.

Хотя тут есть еще одна забавная подробность: тогда у меня тоже был муж.

Или почти муж. То есть, мужчина, с которым я жила постоянно, но который не был моим официальным супругом.

И если вспомнить тот мой визит к брату, то во многом он был связан с тем самым человеком.

Не визит, конечно, мое настроение и его последствия: как все, что произошло тогда в ванной, так и то, что сейчас рядом со мной человек, который хочет меня убить.

Навязчивая мысль, мысль, от которой никак не могу избавиться. Он хочет меня убить, он хочет меня убить, он хочет меня убить…

Лучше думать о чем–нибудь другом, например, о том, что было со мной до двадцати восьми лет. Даже не думать, вспоминать.

И не столько вспоминать, сколько попытаться пережить заново, про себя, в себе, извлечь из себя и заново переварить в себе.

До двадцати восьми лет я была довольно самостоятельной особой.

И считала, что нет такого мужчины, которого бы я не смогла обыграть в этой замечательной игре «мужчина тире женщина», впрочем, как и «женщина тире мужчина».

Единственное, чем приходилось платить за проигрыш, так это собой – лечь и раздвинуть ноги, но я все равно была в выигрыше, ибо только от меня зависело, раздвину я ноги или нет.

Может, потому я и не сопротивлялась тогда в ванной, не кричала и не звала брата – меня впервые брали силой, и я покорилась.

До этого все было не так, до этого я считала, что королева – всегда я. Королева, принцесса, властительница, повелительница.

И делала вид, что мужчины занимают в моей жизни отнюдь не главенствующее место.

Они были на обочине, присутствовали где–то за кадром, пусть рядом, но в тени.

Пусть на них бросаются похотливые сучки, но я не такая.

Я самодостаточна, я умна, меня гораздо больше интересует то, что творится в моей голове, чем то волнение, которое временами возникало между ног.

За исключением тех дней, когда месячные, но месячные – это не дни, месячные – это катастрофа, это момент, когда мир теряет нормальные очертания. Хотя ты знаешь, что пройдет несколько дней и все опять станет на свои места.

И голова вновь обретет ясность, а тело – легкость. Тяжесть и боль исчезнут, вновь захочется жить.

Жить и играть в привычные игры, когда мужчины пытаются поймать, а ты – убежать.

Не будучи при этом той похотливой сучкой, которая постоянно течет.

Собственно, именно поэтому я и девственности лишилась позже, чем многие мои подруги.

Мне было уже двадцать три, возраст, согласитесь, приличный для дефлорации.

Не могу сказать, что меня это совсем не тяготило – то, что я никогда еще не чувствовала в себе мужское начало.

Член, палку, хуй.

Но тяготило это как–то странно – в моем окружении уже у половины подруг были дети, вторая половина то ли собиралась беременеть, то ли делала аборты, а я пребывала в полном согласии со своей девственной плевой. Сама по себе она мне не мешала, мешало то, что я в свои двадцать три была белой вороной, которая не знала того, что знают они, мои подруги и подружки, то есть близкие и не очень, вот только все они могли смотреть на меня сверху вниз.

Что приводило меня в полное бешенство, потому что обычно сверху вниз смотрела я.

И мне оставалось одно – как можно скорее лишиться этой дурацкой девственности, вот только надо было решить, с кем.

Если бы у меня была любовь…

Если бы я была влюблена, если бы я томилась и страдала…

Но в последний, да и в первый, наверное, раз я была влюблена в десятом классе, вот только с того дня, когда он попытался вставить мне прямо в подъезде, любовь закончилась.

И мальчики, юноши, мужчины стали лишь предметом игры.

Но девственности надо было лишаться и я принялась внимательно смотреть про сторонам.

И как–то так получилось, что то, что было мне нужно, я нашла очень быстро.

У моей ближайшей на тот момент подруги был младший брат. Подруга была сверстницей, то есть, ей тоже было двадцать три. Но она, в отличие от меня, не была девственницей, она относилась к категории тех, кто делал аборты.

Младший брат был моложе почти на пять лет, ему было восемнадцать с чем–то.

То ли с четвертью, то ли с половиной.

Очень, надо сказать, славный мальчик, может, чересчур смазливый, но очень славный. Особенно, для первого раза.

При этом, он как увидел меня, так одурел.

Хотя надо признаться, что было от чего, если и сейчас, когда мне тридцать шесть, пусть и почти, мужчины порою дуреют, вот только я давно уже прекрасно знаю, чего они стоят.

Даже тот, который хочет меня убить.

А тогда я этого на самом деле не знала, я просто согласилась поехать с подругой на дачу, с подругой, с другом подруги, с другом друга подруги и его, соответственно, подругой. Вот только я была одна.

И для меня пригласили младшего брата.

Скорее всего, именно для того, чтобы он лишил меня девственности, хотя эти детали и не обсуждались.

Просто, чтобы мне не было скучно, подруга пригласила своего брата.

Милого мальчика с большими выразительными глазами и прекрасной фигурой, широкие плечи, мускулы выпирают где надо, такие мальчики любят смотреть на себя в зеркало.

При этом я совершенно не думала о своей девственности, когда мы поехали на дачу.

И когда приехали – тоже не думала.

Я забыла о ней, она меня не волновала.

Мне было хорошо и так, было тепло, было уютно, пели птички и замечательно пахли садовые цветы.

Я ничего не понимаю ни в птичках, ни в цветах, но мне до сих пор все это нравится – как одни поют, а другие пахнут.

Брат подруги вился вокруг меня как это делает какой–нибудь назойливый комар, он развлекал меня, он ухаживал за мной, он томился, его глаза блестели и мне было весело.

И я даже решила позволить ему поцеловать себя.

Нескромным пылким поцелуем.

Довольно влажным – отчего–то помню это до сих пор.

Я стояла на веранде, он прижимал меня к двери и пытался просунуть мне в рот свой язык.

Я временами то позволяла, то нет, милый молодой человек распалялся все больше и норовил залезть рукой мне под блузку.

Я чувствовала, что соски напряглись и хотят, но мне все еще было уютно с моей девственностью и я вовсе не собиралась расставаться с нею.

Хотя и понимала, что атаки будут все мощнее и мне надо будет принимать решение.

Но принимать решение мне не хотелось, мне просто нравилось, что у него такие ласковые, хотя и нетерпеливые руки, и что у него так стильно выпирает между ног.

Он прижимался ко мне, он терся о меня, он шептал на ушко, что сейчас кончит.

Я краснела и смеялась, а потом вывернулась из его объятий и выскочила на улицу.

Он появился вслед за мной, смущенный и тоже покрасневший.

Подруга внимательно посмотрела на брата, потом – на меня, потом опять на брата.

– Он у меня маленький, – сказала она мне, – ты его не порти…

Все засмеялись, больше всех – я.

Хотя если кто кого и собирался испортить, то – он меня, хотя навряд ли он подозревал, что в свои двадцать три я все еще девственница.

И что я пробуду ей еще до завтрашнего дня, потому что, хотя нас и положили вместе в чердачном закутке, ночью ничего не произошло.

Разве что он действительно кончил – мне в руку.

Хотя и просил, чтобы я взяла у него в рот, но я предпочла просто положить руку на его возбужденный член.

Положить руку и отдрочить, хотя слово это тогда произнести вслух я не могла.

Он тоже попытался раздвинуть рукой мне ноги, но я посчитала, что на первый раз с него хватит и моих затвердевших сосков.

И он, спустив мне в ладонь, успокоился, и внезапно заснул, а я лежала рядом, и думала о том, что – может – уже стоит распрощаться со своей пресловутой девственностью.

Позволить себя дефлорировать.

Потерять невинность.

Порвать целку.

А он спал рядом и посапывал, милый, очаровательный мальчик, который так и не добрался до моего сокровища.

Что, между прочим, для них все равное – главное. Цель жизни. Хоть прямо, хоть косвенно, но каждый из них помешан только на одном – сделать так, чтобы это сокровище стало его. И это. И это тоже. Поэтому они так часто смешны и жалки, и поэтому мы так часто проигрываем им: мы становимся зависимы, мы теряем свободу, мы позволяем себя убить…

Я сделаю все, чтобы этого не позволить, я буду бороться за свою жизнь, цепляться за нее, кусаться и царапаться!

А потом я заснула и проснулась, почувствовав, что он опять пристает ко мне.

Но было слишком рано и я хотела спать.

Рассвет только начался и солнце лишь чуточку коснулось не зашторенного чердачного окна.

– Спи, – сказала я ему, и отчего–то добавила: – потом!

И заснула сама, даже не убрав его руку со своей груди.

Между прочим, это была первая ночь в моей жизни, которую я провела рядом с мужчиной.

В одной постели, под одним одеялом.

На узкой дачной койке, под таким же узким шерстяным одеялом, которое постоянно куда–то убегало, падало, разве что не соскальзывало.

Спать из–за этого было неудобно, но я спала и очень крепким сном.

И когда я окончательно проснулась, то обнаружила, что его нет рядом – видимо, он уже рассказывал всем внизу какая я стерва и как я ему не дала.

Или наоборот: хвастался тем, чего не было, и расписывал сестре, какой он крутой любовник.

Мне оставалось одно: спуститься быстренько вниз и добавить к рассказу маленький штришок – описать в красках как он кончал в мою руку.

Но когда я спустилась, то нашла на веранде лишь своего молодого – как его назвать? Еще не любовника, но уже и не просто постороннего. Того, с кем я провела всю ночь рядом. Того, кто долго, а порою и болезненно, терзал мою грудь. Того, кто безуспешно пытался развести мне ноги, но у него с этим так ничего и не получилось. Что называется, я его продинамила.

И он сидел в печали и курил, смотря на веселые садовые цветочки.

А все остальные ушли гулять в лес.

Может быть, за грибами.

Или за ягодами.

В общем, ушли в лес, оставив нас одних.

Я позавтракала, он сидел рядом и смотрел обожающими глазами.

Я опять почувствовала себя сверху.

Я опять могла повелевать им, мне было его жалко.

Он ждал, когда я закончу есть, в его глазах было не только обожание.

Он просто мечтал наброситься на меня опять и доделать то, чего не смог добиться ночью.

И я поняла, что пришло время сдаться, банально говоря, крепость должна пасть, а ее ворота – открыться.

Мои ворота начали мне мешать, вот только я не хотела лишаться девственности прямо здесь, в этом чужом доме.

Пусть я не любила его, пусть он был мне просто приятен, но хоть что–то романтическое во всем этом, но должно было присутствовать.

Чтобы я могла когда–нибудь вспоминать об этом без отвращения.

А то, что будет противно и больно – в этом я не сомневалась, в двадцать три ты уже знаешь так много, что порою тебе кажется, что это происходило именно с тобой.

То есть, девственность я теряла неоднократно и всегда мне было больно и противно, и какая разница, что всегда это было не со мной.

Я позавтракала и попросила у него сигарету.

Он ждал, послушный мальчик, он ждал и смотрел, как я медленно курю, наслаждаясь набирающим силу летним днем.

Он понял, что если чего и добьется, то только по моей воле, впрочем, почти все они со временем понимают это.

Или делают вид, что поняли.

Я докурила и предложила ему пойти в лес.

Мы закрыли дом, он убрал ключ под коврик и мы вышли за калитку.

Лес был сосновым и светлым, воздух был пропитан терпким ароматом настоянной на солнце сосновой хвои.

Прямо от калитки уходила тропинка, скорее всего, что именно по ней и ушли остальные, еще до того, как я проснулась.

Сейчас мы шли следом, вот только абсолютно не стремились их догнать.

Было хорошо, было удивительно хорошо – от этого летнего дня и от этого дурманящего воздуха.

Он шел рядом и что–то говорил, говорил, а я делала вид, что слушаю.

Хотя на самом деле, я не слушала и не думала, я растворилась во всем, что вокруг и чувствовала лишь одно: как я счастлива.

Тропинка вышла на большую поляну, покрытую ромашками.

Мы пересекли ее и подошли к небольшому холмику, поросшему редкими высокими соснами.

И я подумала, что это очень подходящее место.

Залитый солнцем холмик с видом на полную ромашек поляну.

Я села прямо на траву, а потом просто легла на спину. Солнце слепило и я зажмурила глаза.

И тут же ощутила на губах его губы.