Текст книги "Ремонт человеков"

Автор книги: Катя Ткаченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

Лежать на спине с закрытыми глазами и спать, покорно ожидая, пока жена не прикоснется к левой стороне его груди.

Чуть ниже соска.

Почти прямо над сердцем.

Я беру кубик Седого из тумбочки, он теплый и чуть пульсирует в моей левой руке.

Я перекладываю его в правую, ложусь рядом и смотрю, как он спит.

Спокойно, умиротворенно, с какой–то странной улыбкой на губах.

Он улыбается во сне и мне внезапно становится страшно.

Нож, которым убили молодую женщину с дискеты, все еще находится в нашем доме, и этим ножом так же могут убить меня.

С такой же улыбкой на губах. Убить так же спокойно и умиротворенно.

Я кладу левую руку ему на грудь и начинаю перебирать волосы. Я перебираю их, развожу в разные стороны, чтобы очистить хотя бы маленький кусочек кожи. Чистой кожи, смуглой кожи, так сильно пахнущей кожи. Перебираю ласково, чтобы он не проснулся. Я хотела дать ему сегодня больше, но ему хватило и курицы с салатом. И двух порций виски. А сейчас он спит. Спокойно, умиротворенно, хочется даже добавить – безмятежно. И с какой–то странной улыбкой на губах.

Я улыбаюсь точно так же, вновь бережно перекладываю кубик Седого в левую руку и прижимаю к его груди.

И смотрю, как он начинает пульсировать и сливаться с его телом.

Серебристо–матовый жук, буравящий себе уютную телесную норку.

Вот он совсем исчезает в ней, на коже не остается и следа.

В голове у меня вдруг что–то лопается, будто разорвался какой–то из сосудиков. Наверное, это от перенапряжения, хотя может быть, и от другого.

От того, что я скоро буду видеть и чувствовать, но не слышать.

Я ложусь на свою половину кровати, закрываю глаза и жду, когда это начнется.

И чувствую, как в меня постепенно входят его сны.

11

Хотя на самом деле это не сны.

Сны не бывают такими долгими, на всю ночь.

Сны всегда – лишь какой–то момент, мгновение, миг.

И они никогда не наваливаются на тебя вот так, сразу, стоит лишь закрыть глаза.

Он лежит рядом, спокойно посапывая во сне. Как младенец. Хотя чего я не знаю – это того, как посапывают младенцы. Мне этого не дано. Хотя может, этого не дано ему. Врачи так и не могут вынести окончательный вердикт. Слово из семи букв. От латинского vere dictum – верно сказанное. В моем отношении врачи ничего не могут сказать верно, то есть, окончательно. В его отношении – тоже. Зато я могу сказать почти верно – он сейчас лежит рядом и спокойно посапывает во сне. Видимо, как младенец.

Но то, что пришло ко мне, это явно не сны.

Даже не ко мне, в меня, расползлось во мне, запустило свои щупальца. Я чувствую их липкие и холодные присоски, щупальца с присосками, что–то головоногое, странный ночной моллюск, смесь осьминога, кальмара и каракатицы.

Я не сплю. Я лежу рядом с ним и чувствую, как мне становится – нет, не тревожно и не страшно, это не те определения. Мне становится странно, вот как я могу сформулировать это.

И еще – любопытно.

Я опять подглядываю, беру в руки бинокль, раздвигаю на окне шторы и смотрю в окна дома напротив.

Пусть даже я не делаю ничего подобного.

Пусть даже я лежу рядом с ним, закрыв глаза и прислушиваясь к своему телу.

И одновременно – к его.

Потому что сейчас я в нем.

И вместе с ним выхожу из дома.

На часах почти полночь, но это на тех часах, что стоят в изголовье кровати.

На самом деле сейчас девять утра.

Это явно не сон, потому что для сна все слишком похоже на правду. Нет той грани между иллюзией и реальностью, которая всегда присутствует во сне, отчего ты чувствуешь, что это не правда, что это всего лишь некий ночной шорох, всполох видений, которые закончатся в тот момент, когда ты откроешь глаза.

Мы выходим с ним из дома, хотя он лежит рядом и спокойно спит.

Он не видит меня, я – человек–невидимка, шпион, засланный в его тело, маленький серебристо–матовый кубик, вбуравившийся в его плоть.

Предел детских мечтаний, сделать так, чтобы тебя не видели, а ты видела все.

И всех.

Я буду видеть и чувствовать, но не буду слышать, так сказал мне Седой.

Седой сейчас, наверное, тоже спит.

Интересно, есть ли у Седого женщина?

И какого она роста?

Такого же, как он, или намного выше?

Отчего–то мне кажется, что если у Седого есть подруга, то она должна быть выше его, даже без каблуков – сантиметров на пять, не меньше. А когда она надевает туфли и они идут куда–нибудь вечером, то она возвышается над ним как жираф над своей вольерой. И такая же грациозная как жираф, с тонкой и гибкой шеей.

Все мои мужчины были выше меня.

И он тоже – выше.

И когда мы идем рядом, то он возвышается надо мной.

Но сейчас он меня не видит, он выходит из подъезда и идет по двору к арке.

Наверное, думаю я, сейчас мы повернем к стоянке, но я ошибаюсь.

Он выходит из арки и идет на остановку автобуса.

Он спокойно спит рядом и он спокойно идет на остановку автобуса.

Щупальца опять поглаживают меня изнутри, я чувствую неприятный холодок присосок.

Остановка рядом с домой.

Надо миновать булочную и цветочный магазин.

Мне интересно, завернет ли он в него, но он этого не делает.

Он переворачивается на другой бок, я чувствую, что потихоньку начинаю сходить с ума от того, что происходит. Хочется бросить бинокль на пол и топтаться на нем ногами. Долго и подпрыгивая. Если так будет всю ночь, то я не выдержу, он спит, спокойно и даже не видя снов, потому что это – не сны, это что–то другое, о чем меня не предупредил Седой.

Или не знал.

Или – не захотел.

Скорее всего – второе.

Маленькая месть за то, что я не внесла сумму полностью.

А может, ему не понравилось, что я воспользовалась его туалетом.

Или не понравилось что–то еще. Или кто–то.

Например, я сама.

Ведь я не обязана нравиться всем мужчинам подряд, кто–то любит полных, а я – худая.

Впрочем, лучше сказать – стройная.

И не высокая.

И коротко стриженная.

И крашенная.

И совсем не эффектная.

И еще – я потихоньку схожу с ума, и совсем не потому, что вбила себе в голову, что он хочет меня убить.

Я схожу с ума от того, что абсолютно не понимаю, что сейчас происходит и почему я не могу заснуть.

И еще от того, что не могу внятно объяснить себе, почему он не взял машину со стоянки, а решил пойти на автобус.

Вот автобус подъезжает к остановке и он входит в салон.

Переполненный утренний салон с отвратительным запахом.

Он покупает билет и протискивается к окну.

Мы смотрим в окно, он вновь переворачивается во сне – на этот раз на живот.

Я безумно хочу спать, я лежу с закрытыми глазами, за окном автобуса мелькают невнятные серые дома с тупыми черными окнами.

Для сна это слишком, если бы это был сон, то окна были бы другими.

Щупальца с липкими присосками в очередной раз касаются меня где–то внутри.

Внутри моего мозга, внутри моего тела.

Я понимаю, что уснуть не удастся, по крайней мере, в ближайшее время. Может быть, полчаса, может быть, час.

Я слишком напряжена, мне мешают эти щупальца, которые выросли из кубика Седого.

Я откидываю одеяло и встаю с кровати.

Медленно иду на кухню, с трудом переставляя отчего–то отяжелевшие ноги.

Если на меня сейчас посмотреть внимательно, то картинка будет не из лучших – со смытой косметикой, бледная, с лихорадочным блеском в глазах.

И в короткой ночной рубашке, которую я надела, поняв, что любви не будет.

Что он устал и что он безумно хочет спать.

Точнее, уже спит, посапывая, как младенец, которого у меня никогда не было и не будет.

Хотя, говорят, родить можно и в сорок, по крайней мере, одна наша знакомая в сорок один родила двойню.

А до этого никак не могла.

И сейчас счастлива, а я потихоньку схожу с ума.

Мне еще четыре года до сорока, с хвостиком.

Четыре года и шесть месяцев.

Длинный хвостик из шести месяцев, это примерно сто восемьдесят дней.

Я захожу на кухню, автобус трясется по городским улицам, если бы он взял машину, то давно бы доехал до места, хотя откуда я могу знать, куда мы едем.

Открываю холодильник – там хранятся лекарства.

От головной боли, от желудка, от простуды, от нервов.

Он никак не может понять этой моей привычки хранить лекарства в холодильнике, хотя так просто удобней.

Все в одном месте, и колбаса, и аспирин.

И снотворное, которое я решаю выпить, хотя уже двенадцать часов ночи и я могу встать утром с раскалывающейся головой.

Автобус останавливается и вдруг я понимаю, что мы выходим.

На улице накрапывает дождь, все те же серые невнятные дома, только выше.

И в них такие же тупые черные окна, только других размеров.

Большие окна с большими стеклами.

Я беру облатку со снотворным и выдавливаю в ладонь одну маленькую белую таблеточку. Именно, что таблеточку, потому что до таблетки она не дотягивает размером. Как моя грудь до бюста. Хотя я не стесняюсь своей груди, я горжусь ей, особенно с тех пор, как он приучил меня загорать топлесс.

Он выходит на улицу, я оказываюсь рядом с ним, он открывает зонт, я ныряю под него и прижимаюсь к нему поближе, чтобы на меня не капало, хотя как может капать на тебя, если ты – невидима?

Головоногая тварь внутри опять пускает в ход свои щупальца, я кладу таблетку на язык и морщусь, хотя она совсем даже не горькая.

Мы идет по одним зонтом, переходим улицу и направляемся ко входу в метро.

Видимо, именно поэтому он оставил машину на стоянке – решил поехать на метро, чтобы не торчать в пробках, так быстрее и удобнее, особенно, если тебе надо побыстрее. Быстрее. Быстро.

Вот только куда он так спешит?

Таблетку надо запить, маленькую, белую таблеточку со сладковатым привкусом. Она начинает таять на языке, язык щиплет, я наливаю воды в стакан и делаю пару глотков.

Пусть я не узнаю сегодня больше ничего, пусть все так и останется скрытым за стеклянными дверями входа в метро, но я хочу спать, я очень хочу спать, я безумно хочу спать и я никак не могу уснуть.

Снотворное подействует минут через пятнадцать, голова сперва отяжелеет, но потом внутри станет легко. Щупальца головоногой твари свернутся, а потом и вовсе исчезнут. Я доплетусь обратно до кровати и рухну рядом с ним. Укроюсь одеялом и безмятежно засну. И буду видеть сны, свои сны, а не это безумие, которое не имеет никакого отношения к той реальной жизни, в которой он хочет меня убить.

По крайней мере, сейчас мне так кажется.

Я беру сигарету и закуриваю прямо здесь, на кухне, стоя рядом с холодильником.

За окном срабатывает сигнализация у какой–то машины, она то гулко ухает, то визгливо пищит.

Мы входим в метро и идем к кассе, он достает из кармана бумажник и покупает два жетона.

«Мне не надо!», – хочу сказать ему, но вдруг отчетливо понимаю, что это просто на дорогу туда и на дорогу обратно, а про меня рядом он даже не догадывается.

Он спокойно спит и не знает ничего о том, что я еду рядом.

Что сейчас я всегда буду рядом и ему с этим ничего не поделать.

Как не поделать и мне, если только не пить постоянно снотворное и двадцать четыре часа в сутки быть в мертвом забытьи.

Мне становится холодно в одной рубашке и очень хочется в туалет.

Но я курю у окна, слушая, как все еще то гулко ухает, то визгливо пищит сигнализация у какой–то дурной машины.

Руки и ноги покрываются пупырышками, я начинаю дрожать от холода, наверное, это начинает действовать снотворное.

Так странно и непривычно, я частенько пью снотворное и никогда еще мне не было от него так холодно.

А может, это не от него, а от той головоногой твари, что опять распустила свои щупальца.

«Кубик Седого, – думаю я, – это все серебристо–матовый кубик Седого!»

Мы встаем на эскалатор, он держится за поручень, я прижалась к его спине, но он не чувствует моего веса.

Эскалатор ползет вниз, я редко езжу в метро, на меня всегда здесь все давит – стены, потолки, ощущение толщи земли над головой.

Я тушу сигарету и иду в туалет, руки и ноги все еще в пупырышках, ползающие мурашки, неприятно покусывающие тело.

Сажусь на унитаз и чувствую, как мне сразу становится легче, переполненный пузырь освобождается, такое же чувство невероятного счастья, как утром у Седого.

Вчерашним утром, скоро будут сутки, как я ношу в себе его кубик.

И скоро почти два часа, как этот кубик – в нем.

Я смотрю на свои ноги и вдруг понимаю, что завтра утром мне придется их брить.

Черные волоски то тут, то там – еще совсем коротюсенькие, но от этого не менее отвратительные.

Отвратительные черные точечки. Черные и жесткие.

Женщины с волосатыми ногами вызывают у меня отвращение, хотя есть женщины, которые никогда их не бреют.

Одна такая попадается нам на платформе метро, пока он ждет поезда.

Хорошо видны черные волосы за плотно обтягивающими ноги колготками.

Волосы лежат странными спиральками, будто она сделала им укладку.

Я предпочитаю, чтобы мои ноги были гладко выбриты и завтра утром надо будет этим заняться.

Когда он уйдет на работу, хотя теперь я понимаю, что он может сделать совсем другое.

Оставить машину на стоянке, а сам сесть в автобус, и затем перепрыгнуть в метро.

Прыг–скок, осторожно, двери закрываются.

Я выхожу из туалета и иду в ванную – вымыть руки.

Я всегда и после всего мою руки, так меня воспитали с детства.

Мыть руки и чистить зубы, минимум два раза в день. Утром и вечером.

Снотворное уже начало действовать, меня качает, будто я опять хлебнула коньяка.

Только голова вдруг стала легкой. Необыкновенно легкой, вся тяжесть куда–то прошла.

Если я сейчас доберусь до кровати, то усну сразу же и так и не узнаю, куда это мы с ним едем.

В метро, напротив центральной двери, которая только что закрылась.

Поезд проезжает освещенную платформу и скрывается в темном тоннеле.

Я иду в спальню, придерживаясь рукой за стенку – меня все еще качает и я боюсь упасть.

С грохотом рухнуть на пол и перебудить весь дом.

Разбудить его, он встанет и начнет бегать вокруг меня, а потом бросится к телефону – вызывать «скорую».

Мне не надо никакой «скорой», я и так справлюсь со всем сама.

Я всегда справляюсь со всем сама, я сама пошла к Седому и сама имплантировала ему второй кубик.

И теперь сама должна расхлебывать все это.

То, во что вляпалась.

И не вчера, не сегодня – больше, чем восемь лет назад.

Я добираюсь до спальни, ноги почти не идут, мне хочется скорее лечь и накрыться одеялом. Мне хочется, чтобы было тепло и спокойно, и чтобы моя голова была абсолютно пуста. И тогда я смогу уснуть, а утром спокойно встать с кровати и думать, что мне делать дальше.

Потому что сейчас я все равно привязана к нему.

Он встает с места и идет к выходу из вагона.

К тому, центральному, что прямо напротив нас.

Поезд выезжает на очередную платформу, тормозит, а затем останавливается.

Двери открываются и мы выходим наружу.

Я подхожу к кровати и смотрю на то, как он спит.

Он опять перевернулся, теперь снова спит на спине.

И опять – безмятежно посапывая.

Хотя на самом деле он вновь едет на эскалаторе, а я – рядом с ним.

Какая–то игра в кошки–мышки, когда у одного из нас завязаны глаза, вот только у кого? У него или у меня?

Наконец–то я забираюсь под одеяло, глаза слипаются, ненавижу снотворное, потому что утром после него всегда болит голова. И приходится пить кофе. Не одну чашку, и даже не две.

Три, а то и четыре.

И лишь после третьей, а то и четвертой в голове что–то щелкает и все становится на место.

Туман рассеивается, мир становится кристально прозрачным.

Как только что вымытое весеннее окно.

И ярким, как весенняя листва.

Первая весенняя листва через начисто отмытое и насухо вытертое весеннее окно.

Он выходит на улицу, район мне совершенно не знаком.

Трамвайная остановка и дорога, полная машин.

Я сделала глупость, что выпила эту таблетку.

Мне так и не узнать, куда это мы едем.

Я засыпаю, головоногая тварь устраивается спать тоже.

Осьминог, кальмар, каракатица.

Каракатицу еще называют «чернильницей».

Осьминог – восемь ног.

Кальмар придает салату восхитительный вкус, нежный и с легким морским привкусом.

Он подходит к обочине и начинает ловить машину.

Стоит, подняв руку.

Солидный сорокалетний мужчина, торопящийся куда–то по делам.

Его жена выпила снотворное и сейчас забудется сном.

Легким и без сновидений.

А может, что и тяжелым, но тоже без сновидений.

Их мне хватило на эту ночь.

Хотя это все, что угодно, но только не сны.

Наконец он останавливает машину и садится рядом с водителем.

Я втискиваюсь рядом с ним, он хлопает дверцей, машина трогается с места.

И я засыпаю, а когда просыпаюсь, то его уже нет рядом. На часах полдевятого утра и слышно, как он возится в прихожей. Видимо, собирается уходить.

– Ты позавтракал? – спрашиваю прямо из постели.

– Прости, – говорю ему, – но мне пришлось пить снотворное, никак не могла уснуть.

– Закроешь двери сам или мне встать?

Он говорит «До вечера!», захлопывает дверь, слышно, как поворачивается ключ в замке.

Я опять плотно натягиваю на себя одеяло и вдруг понимаю, что он спустится сейчас в лифте, но не пойдет на стоянку.

Он выйдет из подъезда и пойдет к автобусной остановке.

Но я знаю и то, что машину он начнет ловить минут через сорок, а значит, я могу еще поспать.

По крайней мере, все то время, что он будет трястись в автобусе и ехать в метро.

Я удобнее устраиваюсь под одеялом и опять закрываю глаза, чувствуя необыкновенное облегчение от того, что ночная головоногая тварь со своими прилипчивыми щупальцами пусть даже на время, но куда–то убралась из моего тела.

Через сорок минут меня будит телефонный звонок.

12

Телефон стоит в большой комнате.

Большая комната, она же – гостиная.

Телефон звонит в большой комнате.

Телефон звонит в гостиной.

Дурацкая квартира, в которой все и всегда слышно.

Лучше жить в доме, но для нас это невозможно.

Или в другой квартире, с другими стенами.

Но и это дорого, лучше не думать.

Лучше вообще не думать, особенно сейчас.

Когда в большой комнате разрывается телефон, а голова пухнет со сна и от снотворного.

Я могу встать и дойти до телефона. Доползти, добрести, добраться.

Но у меня нет сил – отбросить одеяло, спустить ноги на пол, встать и сделать хотя бы шаг.

Я лежу, тупо уставясь в потолок и ничего не соображаю. Как с жуткого похмелья.

Или перетраха.

Срабатывает автоответчик, я хорошо слышу громкий голос мужа, отчетливо произносящий слова: «Мы не берем трубку, значит, так надо. Оставьте ваше сообщение после сигнала и мы перезвоним!»

Я ненавижу автоответчики, как ненавижу все механическое, автоматическое, искусственное, неживое.

За исключением того, что действительно облегчает жизнь: например, стиральной машины–автомата. Или микроволновки. Или миксера.

Миксером хорошо сбивать тесто на утренние оладьи.

Он любит оладьи на завтрак, хотя сегодня я даже не встала.

Его голос на автоответчике замолкает, сейчас должно щелкнуть, а затем раздастся сигнал. Отвратительное то ли гудение, то ли жужжание. Зуммер. З–з–з…

Женский голос спрашивает моего мужа.

Молодой женский голос.

Звонкий и энергичный.

Сейчас муж должен ехать в метро.

Если верить ночным снам или тому, что было вместо.

Видениям, иллюзиям, галлюцинациям.

Моим видениям. Моим иллюзиям. Моим галлюцинациям.

Но самое смешное в том, что мужа в метро нет. Это я знаю точно.

Как знаю и то, что он сейчас в офисе, куда добрался на машине.

То есть, выйдя из подъезда, он не пошел на автобус, а свернул на стоянку.

И иллюзии остались иллюзиями.

Вот только почему звонят домой, а не в офис?

Мне надо встать, но я лежу и слушаю незнакомый женский голос.

Молодой женский голос.

Бодрый и энергичный.

«Это Майя, вас просил позвонить Николай Александрович. А еще лучше – заехать. Спасибо!»

Незнакомая Майя повесила трубку, незнакомый Николай Александрович так и остался в ее тени.

Мне вдруг подумалось, что так могли звать убитую женщину с дискеты – Майя. А мужчину – Николаем Александровичем. Пожилого мужчину, проведшего с ней ночь.

Голова не отрывается от подушки, я ненавижу снотворное, я его ненавижу, он сидит в офисе и занимается тем, что что–то пишет на компьютере. И говорит с секретаршей. Секретаршу я знаю, она безопасна. Одна женщина рассматривает другую прежде всего с этой точки зрения. В ракурсе безопасности. Твоя безопасность зависит от того, насколько она опасна. Ты можешь задуматься и проиграть. Не заметить во время, проглядеть, проспать.

Я с трудом, но встаю с кровати. Меня качает, я с брезгливостью смотрю на собственный живот и на голые ноги, не прикрытые ночнушкой. Живот–животик, я бегемотик! Толстой меня назвать не сможет никто, но животик чувствуется, хотя ему это нравится.

Ему это нравится, как нравится и многое другое.

Или нравилось.

До того, как он захотел меня убить.

Секретарша заваривает ему кофе. Прямо в чашке, видимо, растворимый. Какой–нибудь «нескафе». Секретарша не опасна, я знаю ее сто лет. Она работает у него два года и она – его руки, глаза и ноги. Так он сам говорит. Он берет чашку, делает глоток и ставит рядом с компьютером.

Или мне все это действительно кажется, или кубик Седого работает.

Хотя на самом деле я этого не знаю.

Я поворачиваюсь к зеркалу и смотрю на себя все с той же брезгливостью.

Когда тебе тридцать шесть, то желательно высыпаться и – без снотворного. Лицо похоже на яичницу, причем – остывшую. Сморщенную и не аппетитную. Может быть, что и подгорелую. Под глазами круги, губы бледные, щеки впали. Смерть у зеркала, такую и убивать не стоит.

Он начинает набирать номер.

Я чувствую это по той боли, что разлилась в висках.

И я знаю, какой номер он сейчас набирает.

Это мой номер. Его номер. Наш номер.

Осталось две цифры, а я все еще стою у зеркала.

Я ненавижу себя такой, хотя иногда мне кажется, что я себя всегда ненавижу.

За то, что я женщина.

Раздается звонок, автоответчик сработает после пятого гудка – так он запрограммирован.

Я доползаю до телефона и беру трубку.

– Ты как?

– Только встала…

– Кто–нибудь звонил?

– Я спала…

– Хорошо, – говорит он и вдруг замолкает. Он молчит и дышит в трубку, а я опять чувствую, как виски разламываются от боли.

– Я прослушаю автоответчик, – говорю я, чтобы опередить его вопрос. Боль стихает, можно даже повернуть голову. – И тебе позвоню, если что важное, хорошо?

– Хорошо, – говорит он тем же тоном. Хорошо, хорошо, хорошо, все хорошо, все просто прекрасно.

Я кладу трубку и выдерживаю паузу. Сколько надо времени, чтобы прослушать на автоответчике сообщение незнакомой Майи? Тридцать секунд? Минуту? Считаю до шестидесяти и набираю номер сама. Его номер.

И слышу его голос.

– Да, – говорю я, – тебе звонила какая–то Майя. Она сказала, чтобы ты позвонил Николаю Александровичу. Или – заехал…

А потом позволяю себе проявить любопытство и спрашиваю: – А это кто?

– Да так, – говорит он, – партнер один… – И добавляет: – Спасибо!

– Пожалуйста, – отвечаю я и жду его новой фразы.

– Я позвоню, – говорит он, – ближе к вечеру. Пока!

Я кладу трубку и чувствую себя последней дурой.

В очередной раз я чувствую себя последней дурой, но ничего не могу с этим поделать.

Мне втемяшилось в голову, что он хочет меня убить и я пошла в одну странную контору, где купила два дурацких кубика. Дура сдурила и купила полную дурость. Дурковатая дура, поступившая дурно. На самом деле все, скорее всего, не так, и Майя – это просто незнакомая Майя, а не убитая женщина с дискеты. И Николай Александрович действительно какой–то партнер, а если кто–то и хочет меня убить, то надо еще подумать, кто.

Но нож и дискета как лежали, так и лежат в нижнем ящике его стола.

И с этим мне уже ничего не поделать.

Я иду в туалет, а потом решаю принять ванну.

Чтобы смыть с лица следы яичницы. Чтобы опять стать похожей на саму себя.

И решить, по прежнему ли я хочу сегодня побрить ноги, или можно это отложить на пару дней.

Он позвонит ближе к вечеру, и если мне что и остается, так просто наблюдать.

Сидеть дома и ждать сигнала.

Быть в засаде.

Я открываю кран и смотрю, как в ванну хлещет вода.

От нее поднимается пар, я внезапно закашливаюсь.

Боль в висках прошла окончательно, но голова все еще тяжелая.

И тело – тоже.

Хуже всего – чувствовать собственное тело.

Хотя иногда это доставляет удовольствие.

Когда ты не просто чувствуешь его, а когда ты получаешь от него наслаждение.

От него, через него, в него.

Почему то обычно мы стесняемся в этом признаться. Мы боимся, мы делаем вид, что его не существует.

Мужчины же – наоборот.

И в этом все дело.

Я снимаю ночнушку и лезу в ванну.

Иногда мне кажется, что жизнь бессмысленна именно потому, что вся состоит из обыденных ритуалов.

Без которых собственно и нет жизни.

И значит, что сама жизнь есть очень странный ритуал, в котором намешано столько всего, о чем – как правило – никто никому не говорит. Ибо это не интересно.

Не интересно, который раз в жизни я уже принимаю ванну.

И сколько раз в день хожу в туалет.

И сколько часов сплю.

И как часто занимаюсь с ним любовью.

Хотя последнее мне интересно.

Пусть даже интерес этот чисто абстрактный – в момент просветления головы под воздействием паров горячей воды и ароматической соли. Соль+вода. Соль с запахом моря, вода с запахом ржавчины. Замечательный коктейль, но голова действительно становится прозрачней, я втягиваю ноздрями эту сумасшедшую смесь запахов и думаю о том, что хорошо бы сделать такой парфюм, чуть пахнущий морем и совсем немного – ржавчиной. Только совсем немного. Чуть–чуть.

В одной из половинок мозга ярко высвечивается картинка – он говорит что–то секретарше, берет с вешалки плащ и идет к выходу из офиса.

Я лежу в ванной и ничего не происходит. Я отмокаю, я прихожу в себя.

В первые годы мы занимались любовью по два, а то и по три раза в день. Если начать это считать в целом, то получится сумасшедшая цифра. Допустим, это было первых два года… Или три… Так три или два?

В году триста шестьдесят пять дней, надо умножить на три, потому что по три раза было чаще, особенно, если считать те ласки, которые он так любит. Слово возникает в голове, но я его не проговариваю. Почему на английском это называют так унизительно: blpwjob, низкая работа?

Потому, что нагибаешь голову? Или от того, что часто приходится вставать на колени?

Я хорошо считаю в уме, это еще со школы. Получается одна тысяча девяносто пять. Актов, коитусов, наших с ним сексуальных контактов.

Хотя – на самом деле – меньше, надо вычесть количество месячных, примерно пять дней в месяц, пять на двенадцать – шестьдесят. И умножить на три. Сто восемьдесят. И вычесть из одной тысячи девяносто пяти. Итого получается девятьсот семьдесят пять, хотя я могу и ошибиться. Но не на много, на пару коитусов что в одну, что в другую сторону.

И это только за первые три года.

И это тоже ритуал, от которого можно завыть.

Может, именно поэтому он и решил убить меня – от того, что только в первые три года он выебал меня примерно девятьсот семьдесят пять раз. А если считать остальные дни, недели и месяцы, то получится намного больше, хотя последние два года это происходит два, а реже – три раза в неделю.

Скажем, в субботу, во вторник и четверг.

Или в воскресенье, среду и пятницу.

Или воскресенье и среду, субботу и четверг, вторник и пятницу.

Мне надоело отмокать, я беру губку и начинаю мыться.

Все в той же левой половинке мозга продолжается увлекательная картинка – мой муж выходит из офиса и направляется к машине.

Хотя на самом деле ничего увлекательного здесь нет ни для кого, разве что для меня. Впрочем, любая женщина захотела бы быть сейчас на моем месте – это я знаю точно. Кто предупрежден, тот вооружен. Предпочтительно, чтобы ты знала о нем все и так же предпочтительно, чтобы он не знал о тебе ничего.

Хотя это полный бред, что они ценят в нас тайну. Загадочность. Недоговоренность и невысказанность.

Им как раз надо, чтобы все было наоборот – полная предсказуемость, жизнь по часам. Как коитусы в среду и воскресенье или во вторник и пятницу.

У них одна логика, у нас – другая, они это знают и боятся.

Они вообще боятся нас, почти все, хотя, наверное, есть и исключения, вот только я их не встречала. Видимо, мне просто не повезло.

Муж садится в машину, машина трогается с места. Скорее всего, он поехал на встречу с Николаем Александровичем, по поводу которой звонила Майя. Та самая, с молодым и энергичным голосом. Молодым и звонким. Майя, которая напомнила мне про женщину с дискеты.

Я намыливаюсь и начинаю лениво поливать себя из душа.

Все тот же ритуал, хотя он доставляет удовольствие. Всегда. После него становится легче. После сна становится легче тоже. И после коитуса. Хотя сейчас я бы три раза в день не выдержала, мне хватает и одного.

Наверное, именно поэтому он и хочет меня убить, вот только не придумала ли я все это себе сама?

Женская логика, о которой они так любят рассуждать и так любят на нее ссылаться.

Я думаю о том, брить ли мне ноги или нет, и чувствую, что сегодня я это делать не буду – мне лень. Хотя бы потому, что я очень долго думала о том, что мне надо это сделать. А раз надо – то не буду. Что я очень долго. Что мне надо сделать.

Что.

Что–то.

Что–то должно произойти.

Муж уверенно ведет машину и едет куда–то в южном направлении. По дороге, ведущей в южную часть города. К югу.

Мы живем на севере. Точнее – на северо–западе.

Если что–то должно произойти, то это произойдет.

Я сижу в засаде и жду. Это очень скучно – ждать так долго, но к тридцати шести ты уже умеешь ждать. Ты не умеешь этого в десять, в четырнадцать, в шестнадцать, в восемнадцать.

Как не умеешь этого в двадцать, двадцать два, двадцать шесть, тридцать и даже в тридцать два.

А в тридцать шесть уже умеешь, хотя – может – просто себя обманываешь.

Потому что ждать, скорее всего, уже нечего и все будет так, как и было.

Жизнь, состоящая из ритуалов. От начала и до конца, хотя о конце я никогда не думаю.

Это они постоянно загружены тем, что они смертны. Пусть и скрывают это от всех, даже от самих себя. Это единственное, что их волнует. Поэтому им никогда нас не понять – для них важно другое, постоянно занимать себя всем, чем угодно, лишь бы отвлечься от этих мыслей. Зарабатывать деньги, играть в теннис, ездить на машинах, заниматься любовью. Активное начало, мачо натуралис.

Поэтому для них так важно и количество женщин, чем их больше, тем сильнее ощущение бессмертия.

Хотя бы потому, что они хорошо осведомлены в том, что и сами были рождены женщинами, а значит – они слабее нас. И проникновение в лоно для каждого из них – это прикосновение к нашей силе. Хотя и тут боги на нашей стороне, потому что это мы становимся сильнее после того, как они разряжаются в нас, мы вычерпываем, высасываем. выдаиваем их до капельки и они лежат рядом, довольно похрюкивающие и усталые, оросившие, кого–то оплодотворившие, но так и не понявшие главного – если что и дает бессмертие, так это любовь, а не тот физиологический акт, которым они ее так часто подменяют.

Вот только я и сама до сих пор не знаю, что это такое – любовь.

Знаю, что такое страсть, что такое безудержное желание и такая же безудержная нежность.