Текст книги "Ремонт человеков"

Автор книги: Катя Ткаченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Катя Ткаченко
Ремонт человеков

1

Вывеска гласила: «Ремонт человеков».

В слове «человеков» последние две буквы, «о» и «в», были явно дописаны позднее, они были четче и ярче, а если приглядеться внимательнее, то через бессмысленно–округлую «о» можно было разглядеть еле заметную, а некогда такую же четкую и яркую букву «а».

Видимо, первоначально на вывеске было написано «Ремонт человека», но позднее кому–то – вполне возможно, что и хозяину – пришло в голову, что призыв к ремонту одного конкретного человека плохо отразится на его бизнесе.

Впрочем, мне это было все равно.

Я стояла на улице, смотрела на вывеску и думала, что надо бы подойди ближе и открыть дверь. Нажать на ручку, повернуть ручку, надавить на нее. Дверь откроется и я смогу войти внутрь.

Ветер толкнул меня в спину, проезжавшая мимо машина лихо влетела в лужу, брызги грязным веером коснулись плаща. Я отскочила и машинально вытерла лицо рукой. Потом посмотрела по сторонам, достала из кармана платок и уже им протерла вначале одну щеку, потом другую.

Дверь открылась, из нее вышел приятного вида мужчина в очках, осмотрел меня бегло с ног до головы, хмыкнул и пошел направо. Дверь не закрывалась, она будто ждала, когда я наберусь смелости и решусь войти.

Мужчина удалялся по улице медленно, мне все казалось, что он должен обернуться и снова посмотреть на меня.

Он не обернулся и я вошла в дверь.

Дверь сразу же закрылась, мне отчего–то стало намного легче.

Этот козел так и не обернулся, значит – ему что–то во мне не понравилось.

Но на то он и козел.

Послышались шаги, я подняла глаза.

Из глубины помещения навстречу мне шел человек очень странной наружности, я вновь почувствовала, как по спине пробежали мурашки, точно так же, как сегодняшним утром, когда я поняла, что мне надо одеться, выйти из дома и поехать туда, где я недавно, совсем случайно, обнаружила эту вывеску.

«Ремонт человеков».

Человек был седым, с длинными волосами, забранными в хвост. В правом ухе у него была серьга, необычайно мощные плечи и такая же мощная, выпирающая сквозь ярко–оранжевую майку грудь. И при этом он был намного ниже меня, странное зрелище: мужской торс и ноги десятилетнего мальчика.

– Вы к нам? – вежливо спросил седой.

– Здравствуйте, – опять потупив глаза, сказала я.

– Здравствуйте, так вы к нам?

– Я хочу спросить… – промямлила я и вдруг поняла, что слова застревают в горле.

– Кофе? – спросил седой. – Или чего покрепче?

– Кофе, – сказала я, решившись, – сегодня очень ветрено…

– А ветер холодный… – участливо добавил седой.

– Холодный, – подтвердила я, – да еще машина обрызгала…

– Вон туалет, – сказал седой, – там есть зеркало и раковина, а я пока сварю кофе…

Я послушно пошла в указанную сторону. Одинокая узкая дверь с блестящими буковками WC, ни мужской стилизованной фигурки, ни женской, просто WC.

– Закрывается изнутри! – проговорил мне вдогонку седой.

Я благодарно кивнула головой и вошла в туалет. Он был маленьким и чистеньким, дверь действительно закрывалась изнутри. Я повернула торчащий в замке ключ и вдруг почувствовала, что сейчас расплачусь. Разревусь. Завою белугой. Внизу живота резко заныло. Я прошла мимо зеркала, даже не посмотрев в него, толкнула матовую стеклянную дверку внутренней кабинки. Было очень чисто и на удивление приятно пахло – за туалетом следили, его чистили и драили, это было не только видно, это чувствовалось.

Я опустила белый пластиковый стульчак, расстегнула плащ, подняла юбку и резко стянула с себя колготки и трусики. И так вдруг и застыла, вновь ощутив, как по спине побежали мурашки, целое стадо, толпа, огромная армия, как сегодняшним утром, когда я вошла в свой собственный туалет и вдруг поняла, что я должна сделать.

Я резко вздохнула, села на унитаз и позволила себе расслабиться. Такого со мной еще никогда не было – чтобы я пошла в туалет не дома. Ну, почти никогда. По крайней мере, очень давно, лет пятнадцать, а то и двадцать. С моих пятнадцати, а то и двадцати. Я сидела, чувствовала, как освобождается пузырь и как по спине все ползут и ползут мурашки. Это от страха, подумала я, или от неуверенности.

От неуверенности в том, что я поступила правильно.

Когда сегодня утром решила, что мне надо выйти из дома и пойти сюда, в это странное заведение под этой странной вывеской.

Я освободила пузырь полностью.

Страх был тоже от того, что я решилась.

Я взяла чистую и так же, как и все здесь, приятно пахнущую салфетку из стопки, лежащей на полочке прямо напротив унитаза, и аккуратно промокнула ею между ног – я давно не брила там, а волосы у меня густые и жесткие, собирают капельки в самом низу, как мох в лесу после дождя.

– Кофе, – подумала я, – а вот сейчас бы в самый раз выпить кофе!

Я вымыла руки и внимательно посмотрела на свое лицо в зеркало. Оно было чистым, брызги от машины попали на плащ, но не на лицо, и потом – я его уже протирала. Платком, на улице. Я улыбнулась себе в зеркало, зеркало осклабилось в ответ. Мне захотелось разбить его, чтобы больше никогда не видеть своего отражения.

– Терпи, – сказала я зеркалу, – ты пришла сюда, значит, ты решилась!

Зеркало вновь осклабилось и я показала ему язык. Он был с каким–то неприятным налетом и я вдруг покраснела. Мне стало стыдно, что у меня такой язык, что я вся такая – в забрызганном плаще и с давно не бритым лобком. И не только лобком.

Ожидаемого слова я не произнесла, даже самой себе.

Ожидаемое слово осталось невысказанным.

Седой уже должен был сварить кофе и мне давно пора выйти из туалета.

Закрыть за собой дверь с блестящими буковками WC и сказать, наконец–то, седому, зачем я сюда пришла.

В это ветреное утро с остатками ночного дождя.

Когда на дорогах лужи и машины проносятся прямо по ним.

И грязные брызги летят тебе на плащ, а кажется, что на лицо.

– Кофе готов, – сказал седой и поинтересовался, все ли в порядке.

– В порядке, – улыбнулась я и села в уютное кресло.

Такое же уютное, как местный туалет.

– Ну и… – с вопросительной интонацией начал седой.

– Вывеска, – сказала я, – это что…

– Это – правда! – сказал седой.

Я отхлебнула кофе, он был горячий, крепкий и терпкий.

– С травками, – сказал седой, – я добавляю туда кардамон и корицу, а иногда и кориандр. Сегодня я добавил немного кориандра, он дает свежую горчинку, чувствуется?

Я сделала еще глоток и сказала: – Чувствуется.

– Да, это правда, – сказал седой, – мы делаем ремонт любому, что надо – то и починим…

– А если мне надо не это? – спросила я.

– Не это? – седой задумался, а потом вдруг машинально посмотрел на входную дверь.

– У меня есть деньги, – сказала я, – немного, но есть.

Седой поднялся и пошел к двери. Она была плотно закрыта, но седой, видимо, решил проверить. И повернуть ключ. Изнутри.

Седой повернул ключ изнутри и, проверяя, подергал дверь. Она не открывалась, седой как–то странно хрюкнул.

– Деньги, – задумчиво сказал он, возвращаясь ко мне.

– Деньги, – сказала я, – немного, но есть.

– А что надо? – спросил седой.

– Глаз, – набравшись смелости, ответила я.

– Глаз? – удивился седой.

– Да, глаз, – повторила я.

– Вам? – спросил, вдруг заулыбавшись, седой.

– Нет, – тихо сказала я, – мужчине…

– Мужу… – как бы сам себе сказал седой.

– Это важно? – поинтересовалась я.

– Нет, – бодро сказал седой, а потом добавил: – Я, кажется, понял…

– Что? – поинтересовалась я.

– Вы хотите знать, где он бывает и что он делает, вы хотите присутствовать при этом, вы хотите чувствовать то же, что он, вы хотите стать им…

Я промолчала.

– Это противозаконно! – сказал седой.

– А вывеска? – спросила я.

– Это можно, – ответил седой, – это просто ремонт.

– Это тоже ремонт, – проговорила я, – вы отремонтируете меня, иначе меня не будет…

– Как это? – удивился седой.

Я смотрела на седого и думала, как ему сказать, чтобы он не посчитал меня за сумасшедшую. За сумасшедшую тридцатишестилетнюю бабу, ввалившуюся к нему одним хмурым весенним утром, когда на улице было ветрено, а ночью шел дождь. Сильный и холодный, только вот под утро, уже на грани с рассветом, он начал утихать и утром о нем напоминали только лужи. И сумасшедшая тридцатишестилетняя баба ввалилась к нему в дверь, расположенная над которой вывеска гласила «Ремонт человеков». Баба зашла в туалет, в котором и пописала. Леди помочилась в чистый унитаз и отправилась пить кофе, хотя ей надо совсем другого. Но вот как обо всем этом сказать?

– Ну, – повторил седой, – как это?

– Он хочет меня убить, – наконец выдавила я из себя.

– Муж… – сказал седой.

– Муж, – повторила я.

– Наймите сыщика, – посоветовал седой и закурил.

Я облизала внезапно пересохшие губы.

– Курите, курите, – сказал седой. – курите, если хотите…

Я закурила.

– Сыщик – это хорошо, – продолжил седой, – он вам обо всем будет докладывать… У вас ведь есть деньги?

– Есть, – ответила я, выпуская дым куда–то под потолок, – но сыщик мне не нужен. Я хочу все видеть сама…

– Видеть? – переспросил седой.

– Видеть, – повторила я, замолчала, а потом решительно добавила: – и чувствовать…

– Зачем? – удивился седой.

Я могла ему не отвечать, потому что клиенты не обязаны отвечать на такие вопросы. Но я была странным клиентом, нетипичным, я хотела того, с чем сюда, обычно, не приходили. И потому я решила ответить.

– Я не хочу умирать, – сказала я, – это первое.

– Понятно, – сказал седой и предложил мне еще кофе.

– Нет, спасибо, – мотнула я головой и продолжила.

Я продолжила о том, что первое – это далеко еще не самое важное. Самое важное в другом: я хочу знать, почему он решил сделать это и я хочу быть готова к этому. Нет, не к смерти. К тому, чтобы сделать все, чтобы ее избежать…

– Так просто исчезните, – сказал седой, – мир большой, исчезнуть всегда можно…

– У меня не так много денег, – ответила я, – да и потом: он не даст мне сделать этого. Если он решил…

– А он решил? – в уже знакомой мне манере переспросил седой.

– Вот это–то я и хочу знать! – сказала я каким–то очень тихим и очень торжественным голосом.

– Это невозможно, – сказал седой, – что бы я вам не предложил, я не могу сделать одного 6 я не могу впустить вас в его мозг, вы можете видеть, вы можете даже чувствовать, но вам не влезть в его мысли…

– Я догадаюсь, – сказала я, – я всегда была догадливой…

– Дети есть? – вдруг как–то обреченно спросил седой.

– Нет, – так же обреченно ответила я, – детей нет…

Седой затушил сигарету, я последовала его примеру.

– Посидите немного, – сказал седой и пошел к шкафам, напоминавшим аптечные.

Он начал открывать ящички, а я смотрела ему в спину.

У него действительно были маленькие и тоненькие ножки десятилетнего мальчика и мощный, мускулистый, накаченный, рельефный торс взрослого мужчины. И он был по–настоящему седым, с длинными волосами, забранными в хвост.

Я подумала о том, занимается ли он с кем–нибудь любовью, а если занимается, то кто это – мужчина или женщина. И какого роста. И как седой делает это. Я подумала об этом и почувствовала, что начала краснеть.

– Вот, – сказал седой, возвращаясь с какой–то коробочкой, – вот то, что вам надо!

Он сел обратно в кресло, положив коробочку на стеклянный столик, стоявший между нами. Между двумя пустыми чашками из–под кофе и рядом с пепельницей с двумя окурками. Моя сигарета была выкурена почти до фильтра, а на фильтре были хорошо заметны следы губной помады.

– Деньги, – сказал седой, – сколько у вас денег?

Я сняла сумочку с плеча, подумав, что вот ведь как странно: даже в туалете я не сняла ее, даже здесь, когда села в кресло и стала пить кофе. Пить кофе, курить и говорить седому, зачем я сюда пришла.

Я сняла сумочку, расстегнула, достала из нее пачку денег, туго перетянутых резинкой для волос. Моей собственной резинкой для моих собственных волос.

– Доллары, надеюсь? – вкрадчиво спросил седой.

– Доллары, – ответила я, вспомнив, как еще вчера ходила по обменным пунктам, чтобы выгадать на курсе.

– Доллары, – сказал седой, это хорошо, и сколько их?

Я пододвинула пачку к нему. Седой взял, легко стянул резинку и начал пересчитывать.

– Мало, – сказал он, закончив считать, – к сожалению, мало!

Я опять покраснела и почувствовала, как внизу живота снова резко заныло. Эти деньги были все, что я смогла достать. Заработать, отложить, занять. И их было мало.

Я посмотрела на седого и улыбнулась. Виновато улыбнулась и облизала губы языком. Седой ухмыльнулся и как–то очень расслабленно спросил: – А ты умеешь?

Я опять покраснела, на этот раз – до самых кончиков волос. Я поняла, о чем спросил седой. Как поняла и то, что готова сейчас на все. Даже встать на колени и взять у него в рот, если ему очень этого захочется. У меня больше не было денег, их было неоткуда взять, но уйти отсюда просто так я не могла. Я встала из кресла и сняла плащ.

– Успокойся, – властно сказал седой, – успокойся и сядь обратно!

Я продолжала стоять, растерянно глядя на седого.

– Сядь! – приказал он еще более властно.

Боль внизу живота стала невыносимой, мне опять безумно захотелось в туалет. Второй раз за какие–то несколько минут. То ли пять, то ли десять.

– Сядь! – вновь проговорил седой. – И не делай глупостей!

Боль так же внезапно прошла и я села обратно в кресло.

– Я дам тебе это и скажу, что делать, – тихо проговорил седой, – и ты мне останешься должна.

– Сколько? – так же тихо спросила я.

– Еще столько же, – сказал седой, – если ты выживешь, если тебя не убьют… Он что, действительно хочет тебя убить?

– Да, – выжала я из себя, – хочет…

– Значит, это будет аванс… А если он тебя не убьет, то ты со мной рассчитаешься сполна… Скажем, через месяц… Месяца хватит?

Я подумала о том, смогу ли найти за месяц еще точно такую же сумму денег. Эту я собирала полгода. Но седой готов ждать еще месяц и мне не надо было вставать перед ним на колени и брать у него в рот. Может быть, через месяц, если я не найду такой же суммы и если останусь в живых. Взять в рот, лечь под него, сделать все, что угодно, но не сейчас.

– Хватит… – сказала я и неуверенно добавила: – Наверное…

– Месяц… – почти что пропел седой, – если тебя не убьют…

Я снова закурила и посмотрела в сторону коробочки.

– Возьми, – проговорил седой, – возьми и открой!

Я взяла коробочку. Она была легкой, почти невесомой. Сверху обтянута черной кожей, маленькая серебристая защелка сбоку. Серебристая защелка из какого–то металла.

– Открой, – опять тем же властным голосом сказал седой.

Я открыла коробочку легко, без напряжения. В ней лежали два матовых шестигранных кубика. Каждый не больше сантиметра в диаметре.

– Один – тебе! – седой аккуратно взял кубик, повертел его перед моим лицом и положил обратно. Я заметила, что этот кубик лежал слева.

– Второй – ему! – седой повертел перед моими глазами правым кубиком.

– Что с ними делать? – очень тихо спросила я. – Съесть?

Седой засмеялся, вначале негромко, потом все сильнее и сильнее, пока на глазах его не показались слезы.

– Чего в этом смешного? – обиженно спросила я.

Седой промокнул глаза большим, отлично выглаженным носовым платком, а потом наклонился ко мне через стол.

– Съесть, – сказал седой. – съесть… Съесть, а потом выкакать обратно. Ты за это платишь такие деньги?

– Тогда что с ними делать? – опять спросила я.

Седой снова взял левый кубик из коробочки и пристально посмотрел на меня.

– Раздевайся! – сказал седой.

– Вся? – смущенно спросила я.

– Нет, – сказал седой, – грудь, оголи грудь…

Я медленно расстегнула кофточку, помедлила, потом сняла ее совсем и посмотрела на седого.

– Лифчик, – сказал седой, – лифчик тоже снимай!

Я сняла лифчик, чувство было такое, что я сижу на приеме у врача. Я больше не краснела, седой перестал быть мужчиной, даже таким, с ногами десятилетнего ребенка.

– Все? – деловито спросила я.

Седой встал и подошел ко мне. Грудь начала покрываться пупырышками – в помещении было не очень тепло.

Я никогда не стеснялась своей груди, когда–то я ей даже гордилась. Лет десять назад. Сейчас уже не горжусь, но все еще не стесняюсь. Седой смотрел на мою грудь, я чувствовала, как она покрывается пупырышками и как отчего–то немеют соски. Седой вдруг больно ущипнул меня за левую грудь, так больно, что я вскрикнула.

– Все хорошо, – сказал седой, – все просто отлично!

И с этими словами он прижал кубик к моей левой груди.

Я почувствовала жжение.

Вначале легкое, потом все сильнее и сильнее.

Жжение и как будто укус.

Кубик перестал быть матовым, вначале он стал совсем прозрачным, как хорошо отмытое окно, а затем начал становиться цвета моей кожи.

И стал в эту кожу врастать.

Я смотрела, как он врастает в мою грудь, будто буравя в ней норку. Кубик буравил норку в моей левой груди и исчезал в ней, как крот в земляном ходу.

Жгло уже изнутри, вся грудь была горячей, такой горячей, что я боялась к ней прикоснуться.

И вдруг все это кончилось. Норка заросла, крот исчез в земле, кубик уютно устроился где–то внутри моей левой груди, чуть ли не по прямой линии от соска.

– Я же сказал, – улыбнулся седой, – все будет хорошо, все будет просто отлично!

Я оделась и вновь села в кресло.

– А что дальше? – спросила я.

– Дальше самое сложное, – сказал седой. – Ты ведь не можешь привести его сюда?

– Не могу, – согласилась я.

– Тогда ты должна сама придумать, как сделать это! – с этими словами седой закрыл коробочку и протянул ее мне.

– Обязательно в левую грудь? – спросила я.

– Обязательно, – сказал седой, – если, конечно, у него сердце с левой стороны…

– С левой, – я утвердительно кивнула головой, – это я точно знаю, что с левой…

– Через месяц, – сказал седой, – думаю, что ты успеешь…

– Я все буду видеть? – спросила я.

– И даже чувствовать, – ответил седой, провожая меня до двери. – Разве что мысли читать не будешь.

Внутри моей левой груди уже все успокоилось, разве что немного покалывало, с холодком и даже приятно…

– Удачи! – сказал седой, закрывая за мной дверь.

– А почему человеков? – спросила я, не удержавшись.

– Было человека, – пробурчал седой, удерживая дверь приоткрытой, – только народ плохо шел, пришлось переделать…

– И что, лучше стало? – поинтересовалась я.

– Не жалуюсь, – ответил седой, закрывая дверь.

2

Я медленно шла в сторону центра по правой стороне улицы и думала о том, какая я, все таки, дура.

Дура в плаще и с сумочкой на плече.

И со странным кубиком, вбурившимся в мою левую грудь. Впившимся, присосавшимся, вползшим в нее, в ней исчезнувшим.

Имплантант.

Самоимплантант.

А я – дура.

Дура, вбившая себе в голову, что ее хотят убить.

Собственный муж, между прочим, как это не смешно, я все еще ношу на пальце кольцо.

Нормальные женщины имплантируют себе в грудь силикон. От этого грудь становится как на картинке. Хотя, скорее всего, это ненормальные женщины – сейчас ведь доказано, что все эти операции вредны для здоровья. Может быть рак груди и вместо картинки ты получишь дырку. Берут ножницы, чик–чик – и в картинке дырка.

Мне хотелось плакать, я чувствовала, как глаза превращаются в две щелки, из которых вот–вот, да хлынут слезы.

Дура шла по улице и плакала. В спину дуре бил ветер, дул ветер в спину дуре, дура шла вместе с ветром, дуру хотели убить.

Вопрос – за что?

Кубик в груди молчал по этому поводу. Пока молчал. Второй кубик лежал в коробочке, коробочка лежала в сумочке, сумочка была на ремешке, ремешок был на плече. Сумочку на ремешке придумала Коко Шанель, это я точно помню. Как и маленькие черные платья без рукавов. У меня тоже есть такое, висит дома, в шкафу, я давно его не надевала, потому что потолстела. Этому платью года три… Нет, меньше… Два с половиной, не больше…

Седой сказал, что я буду видеть и чувствовать, но не сказал мне главного: что делать, если мне это не понравится. Если станет чересчур противно и даже больно. Больше всего я не люблю, когда больно. И люблю одновременно. Но объяснять это я не хочу, даже самой себе…

Я дошла до перекрестка и остановилась на красный свет. Глаза хотели плакать, но не плакали. Глаза припухли, если я заплачу, то они покраснеют, если бы в сумочке были очки, то я бы их сейчас надела. Женщина в плаще, с сумочкой на плече и в темных очках. Но их не было, как не было их и дома: я их случайно разбила под Новый год, когда уронила на пол, убираясь перед приходом гостей. – Дура! – сказал он, – Ты хоть знаешь, сколько они стоят? – Тогда я заплакала и тогда я поняла, что он хочет меня убить.

Красный свет сменился зеленым, я быстра пошла на ту сторону, пытаясь вспомнить, есть ли у меня с собой еще деньги, или я все отдала седому. Можно было открыть сумочку и посмотреть, но не на ходу же это делать. Я дошла до тротуара, резко остановилась и открыла сумочку. Еще какие–то деньги были, совсем немного, но на очки, может быть, хватит. Хотя, скорее всего, что нет. На хорошие очки, приличные очки, нормальные очки, то есть, такие, какие у меня были и которые я разбила. Но все равно надо посмотреть, если хватит, то я куплю, если нет…

Для того, чтобы придумать, как пустить в дело второй кубик, мне надо успокоиться. Пока я знаю только один вариант: разыграть безумную любовную сцену, хотя это не сложно. Не сложно разыграть. Сложно другое: я боюсь его.

Наверное, я зациклилась на этой мысли, она вертится и вертится в голове, как и вторая постоянная мысль: я дура.

Дура, что вляпалась во все это.

Мне опять надо переходить улицу. И опять красный свет. Слишком много машин, они несутся, как оглашенные. Меня опять могут обрызгать, и мне опять придется идти к седому. В его уютный, комфортный туалет. Если бы я просто могла положить кубик дома в ванной на полочку, а он бы утром, бреясь перед работой, посмотрел на него и заинтересовался. Взял бы коробочку, открыл ее, достал кубик и приложил себе к левой груди. Прямо под соском. Или над. Но чтобы в стороне сердца, это главное – чтобы в стороне сердца, так говорил седой. Он любопытен, он может сделать это, если, конечно, заметит коробочку. Но надо наверняка, а я не знаю как…

Опять зеленый, я опять перехожу улицу. Мой самый любимый магазин. Как раз напротив.

Женщина в сумочкой через плечо переходит улицу.

Я перехожу улицу.

На зеленый свет.

У меня в левой груди поселился имплантант. Это не силикон, от силикона – говорят – может быть рак груди, хотя если бы я имплантировала себе силикон, то моя грудь стала бы как на картинке. Но я имплантировала себе маленький кубик, который вполз в меня как жук в норку. Маленький паучок, матовый жучок. Был матовым, потом стал прозрачным, а потом вообще исчез. Он сейчас во мне. Он во мне, я с ним, мы вместе идем в магазин, потому что мне нужны темные очки.

Мне нужны темные очки, я хочу плакать, у меня припухли глаза. Я боюсь плакать, я боюсь своих собственных слез. Я держу спину прямо, я перешла улицу и зашла в магазин.

Мой самый любимый магазин, улица осталась за спиной, двери остались за спиной. Отчего я решила, что он хочет меня убить? Если мне нужны очки, то это на втором этаже, на третьем я не была сто лет, вначале надо бы на третий, но я иду по первому. На первом пахнет.

На самом деле я ничего не собираюсь покупать. На самом деле я ничего не собираюсь покупать. На самом деле эта дура ничего не собирается покупать, хотя ей нужны темные очки. На первом этаже пахнет, потому что здесь продают парфюм. Духи. Туалетную воду. Туалетную воду. Духи. Парфюм. Я принюхиваюсь. Душно, начинает кружится голова. Это от слабости, слабость от страха. Красивые пузыречки, вон на той полке мои любимые запахи. Я дура, что вбила это в себе в голову. Седой это сразу понял, потому–то и предложил мне эти дурацкие кубики, толку от них никакого не будет, такого просто не может быть, чтобы ты могла видеть глазами другого человека, седой сволочь и дурак, он делает свой бизнес, «ремонт человеков», этого пузырька я еще не видела, можно вон тот, да–да, вот это… Дайте пожалуйста…

Не очень… Как–то резко… И сладко одновременно… Не люблю сладкие запах, как и черное белье… Черное и красное… Белье тоже надо посмотреть, это на втором, рядом с очками, в очки можно попозже, сначала белье… А вот этот запах лучше, он свежий, чуть с зеленью, пахнет самым началом лета, после дождя… Мне нравятся морские запахи, ему тоже нравится, когда я пахну морскими запахами, когда я пахну морем, когда я пахну, свежо и остро…

И он хочет меня убить. Я проснулась ночью, он спал рядом, он всегда спит рядом, уже восемь лет, как спит рядом. Восемь лет мы спим рядом, я боюсь сказать то, что должна сказать. Пусть даже самой себе. Но я проснулась ночью и поняла, что он не спит. Он лежал с закрытыми глазами и я поняла одно: он думает о том, как бы сделать, чтобы меня рядом больше не было. Никогда. Вообще никогда. Чтобы меня не было вообще. Он лежал, думал об этом и я это чувствовала…

Второй этаж. Я пришла сюда, чтобы купить очки, хотя на хорошие денег у меня нет. Но я пришла сюда, потому что это единственное место, где я могу подумать. О том, что происходит, о том, почему я сегодня с утра пошла к седому.

О кубиках.

Мне надо будет дождаться, когда он уснет, а потом взять в руки коробочку. Открыть ее и достать оставшийся кубик. Достать и положить ему на левую грудь, под самый сосок. Или над соском. Но тут одна сложность – он спит или на боку или на животе, он всегда так спит, все эти восемь лет, что мы спим вместе. Белье в этом отделе, я давно не покупала себе нового белья. Не знаю, почему. Понятия не имею. Просто, видимо, не хотелось… И сейчас не хочется… Хочется плакать, реветь, уреветься…

Мой любимый цвет – сиреневый. И еще бежевый. И белый. Это для белья. Белый, бежевый, сиреневый. Мне нравится этот комплект, но не настолько, чтобы я сошла с ума. Точнее, я уже сошла с ума. Если решила, что он хочет убить меня… Я действительно чуток располнела, но мне нравится это боди. Глупое название – боди, лучше сказать – рубашка для траханья. Глупое слово – траханье, точнее будет – для ебли. Совокупление, занятие любовью. Занятия. Оно как раз сиреневого цвета, коротенькое, чуть бы прикрыло попу и лобок. Но чуть. Замечательное сиреневое боди для ебли. Сколько раз я делала это за свои почти тридцать шесть лет? И в какой раз я думаю об этом в магазине? Мне хочется плакать, у меня в левой груди какая–то хрень. Херь. Маленький кубик, который должен изменить всю мою жизнь. И – может – тогда он меня не убьет, хотя с чего это я решила, что он хочет меня убить?

Я убью тебя, когда–нибудь, когда ты мне надоешь… Или я тебе… Когда я почувствую, что надоел тебе. Я тебе еще не надоел?

В магазине я думаю об этом впервые. Это точно. Я смотрю на боди и думаю о том, как правильно говорить – рубашка для траханья или рубашка для ебли. Я никогда не матерюсь, даже в постели. Я матерюсь только про себя. Внутри себя. Когда я абсолютно внутри себя, как сейчас. И он мне не надоел, а значит, это я надоела ему, но это не повод, чтобы меня убивать.

Хотя интересно, как он это собирается сделать?

Отравить?

Это называется – начиталась глупых бабских романов. Про «душу трагедией в углу». Хотя читать все же лучше, чем смотреть все эти сериалы. Про дамочек в красивых боди и с роскошной грудью. Грудями. Роскошными грудями, выскакивающими из боди. Я торчу здесь уже десять минут и все у одного прилавка. И меня все это не успокаивает. Все это приводит меняв бешенство, даже сиреневый цвет. И бежевый тоже. Лучше посмотреть что–то другое, что я ненавижу, хотя бы вот это… Черные кружева, замечательная прозрачность… Черное будет просвечивать сквозь черное…

А если отравить – то чем?

Нет, он не решится на это, ему проще придумать что–нибудь другое. Он умный, он придумает. Хотя, если отравить, то можно инсценировать самоубийство. Мое самоубийство. Подсыпать мне таблеток, растворить их в стакане и предложить выпить. Я попрошу его принести мне чего–нибудь попить перед сном. Чая или соку. Я всегда пью вечером или чай, или сок. Если холодно, то чай, если тепло, то сок. Лучше, апельсиновый или грейпфрутовый. Утром я его тоже пью. Он возьмет стакан, намешает в него таблеток… Каких? Я ничего не понимаю в таблетках, а эти черные кружевные трусики мне не нравятся. Лучше, все же, то боди. Оно действительно красивое. Независимо от того, для чего я его бы купила. В конце концов, покупаешь всегда для себя. А через это черное волосики будут сильно просвечивать, хотя они тоже черные, его это смешит, потому что я – крашенная. Голова одного цвета, лобок – другого. Он давно меня просил покрасить лобок, наверное, надо было это сделать…

Очки, мне нужны очки, но на хорошие у меня не хватит денег.

Я все еще хочу плакать.

Если он все же решит меня отравить, то это точно будет инсценировка самоубийства. Интересно, сколько таблеток и каких ему для этого надо? У нас дома нет даже легкого снотворного, не говоря уже о сильнодействующем. Ни ему, ни мне снотворное никогда не требовалось, разве что валерьянка. В таблетках, маленьких и желтеньких, можно ли отравить валерьянкой?

Очков много, очень много, но я поднимусь, вначале, на третий. Если я посмотрю очки и ничего не подберу, то мне надо будет идти. Выйти на улицу, сесть в автобус и поехать домой. Приехать домой и осмотреть всю квартиру в поисках снотворного. Или еще каких–нибудь незнакомых таблеток, которыми меня можно отравить. Говорят, что на третьем этаже открылись еще два отдела, один – с обувью, второй не помню с чем. В поисках не помню с чем дура идет на третий этаж. Дуру собираются отравить. В левой груди у дуры имплантант. Вообще–то в этом зеркале я все еще очень симпатичная дура, хотя мне уже почти тридцать шесть… И я пополнела за эту зиму. Черное платье пока не надеть. А если попробовать? Сегодня вечером? Придти домой, принять душ, надеть те свои шелковые трусики и белый же лифчик, а потом черное платье… Хотя лифчик можно не надевать, пусть будут видны соски. Чуть–чуть. Вот только надо ли подбривать подмышки? Я это делала позавчера, так что можно не подбривать, я надену черное платье и буду ждать его у телевизора, на столик…

Столик, столик, что поставить на столик…

Маленькую коробочку, купленную у седого.

Милый, у меня для тебя подарок. Милый. Я ведь знаю, что ты хочешь меня убить, милый, так вот я сегодня с утра сходила к одному мужику – ты только не ревнуй, не надо ревновать милый, просто хозяин маленького магазинчика со странным названием «Ремонт человеков», он седой и с косой, и у него странный вид, он на ножках десятилетнего мальчика – ты можешь себе представить, милый?

Он не может, он смотрит на меня в моем черном платье и думает, что я потолстела. Что грудь у меня теряет форму. Что я сбрендила. А вот и неизвестно что, хотя теперь – известно. Это для дам. крутое для крутых дам из Италии. Для крутых дам все крутое из Италии, надо зайти и посмотреть, я похожа на крутую даму в своем плаще и со своей сумочкой и с припухшими, так и не расплакавшимися еще глазами?