Текст книги "Ремонт человеков"

Автор книги: Катя Ткаченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Он смотрит на меня оценивающим взглядом, я улыбаюсь и качаю головой, жара опять начинает донимать меня и вновь становится трудно дышать.

Наконец, я выбираю одну из работ, спрашиваю о цене – мне как раз хватит.

Расплачиваюсь и жду, пока он, поигрывая своими мускулами, будто не сворачивая листок бумаги в трубочку, а занимаясь чем–то более серьезным и требующим намного более усилий, пакует мне купленную тень этой площади и этого ресторанчика, с навсегда запечатленными на бумаге оранжево–желтыми разводами дневного летнего солнца в городке Фигерас, площади, что возле самого театра–музея Сальвадора Дали и ресторанчика с помпезным названием «Империал», в котором я, сидя в тени большого платана, который тоже светло–зеленым бликом присутствует на бумажном листе, выпил кружку пива и съел багет с местным копченым окороком, известным как хаммон, незримые тени чего тоже можно найти на этом акварельном прямоугольнике, который я – если, конечно, благополучно закончится моя странная поездка – заделаю в рамку под стекло и повешу в своем кабинете, как памятник всем тем теням, что прошли мимо меня сегодня, хотя если бы вчера я не поддался на уговоры отельного гида, то ничего бы этого не было.

Ни поиска тени от солнца, ни поиска теней давно уже ушедшей любви.

Я смотрю на часы и с радостью вижу, что уже вполне можно идти в автобус.

Без заезда в Жирону обратный путь на побережье займет чуть больше часа.

В удобном кресле, с хорошо работающим кондиционером.

Здесь, в автобусе, никакая тень тебе не нужна.

24

Самое смешное, что я плачу.

Плачу, сидя на унитазе.

Слава богу, что глаза еще не накрашены.

Мне жалко.

Жалко этого старого павиана, про которого я думаю, что он – мой отец.

Который – вполне вероятно – на самом деле мой отец.

Он меня разжалобил, меня хочется гладить его по голове и шептать: не бойся, все будет хорошо, все будет в порядке…

Мне всех сейчас жалко: и его, и мужа, и Майю, и себя…

Себя прежде всего за то, что я вляпалась во всю эту историю.

Что у меня все не как у людей, вплоть до того, что под левую грудь я себя имплантировала какую–то хрень…

Маленькую фиговинку, которая работает лишь тогда, когда хочет.

К примеру – сейчас.

В левой половине головы ясная картинка того, как муж общается с секретаршей и посматривает на часы.

Все правильно, нам скоро выезжать в аэропорт, а я еще не собиралась.

Значит, будет скандал.

Только скандала мне сейчас не хватало.

Я перестаю плакать и думаю, куда мне засунуть книгу.

Я не могу оставить ее дома – он может найти.

Лучше захватить ее с собой.

Майя будет принимать процедуры, я буду читать.

Сидя в тени, под навесом, у бассейна.

Там есть бассейны, у каждого отеля – свой бассейн.

В Мертвом море не купаются, в него погружаются.

На пятнадцать минут, не больше.

На берегу – большие часы, ты сидишь в море как в ванне с глицерином. И смотришь на часы.

Ты не можешь плыть, ты не можешь ничего.

Только болтаться, боясь, что вода попадет тебе на слизистую.

Муж выходит из офиса, я хватаю кусок хлеба и кусок сыра и начинаю лихорадочно метаться по квартире.

Голая и не подмытая с вечера – залезу в душ, когда все соберу.

На Мертвом море я уже была, сутки, мы с мужем останавливались в апартаментах – киббуц Калия, в самом начале побережья.

Мы приехали вечером, до этого были в Иерусалиме.

Дорожная сумка там, где всегда, но надо решить, что брать с собой.

Например, сколько платьев мне нужно.

И маек.

И шортиков.

Сейчас весна, но там уже может быть жарко.

Хотя брюки тоже надо.

По дороге из Иерусалима мы видели аварию – две машины не смогли разъехаться. И кто–то лежал на дороге, накрытый куском материи. То ли одеялом, то ли чем–то еще.

И все ждали полицию.

И уже была скорая.

Я не знаю, почему я вспомнила именно это.

Лучше бы что–нибудь другое.

Например, как я была счастлива там, на Мертвом море.

Когда мы вышли из автобуса, то я вдохнула в себя эту жару и вдруг почувствовала, как изнутри меня выходит вся мерзость. Она отслаивалась пластами и испарялась прямо через рот – с каждым выдохом. Было жарко, очень жарко, больше, чем просто очень жарко.

Но необыкновенно свободно и хорошо.

Муж сидит в машине и куда–то едет, я даже догадываюсь – куда.

Я думаю, какое белье с собой взять и вдруг решаю, что надо самое красивое. И самое сексуальное. Я хочу, чтобы Майя смотрела на меня и ей было приятно. Не знаю, почему, но хочу.

Наши апартаменты были из двух комнат – спальня и гостиная.

В спальне большая кровать, а за окном – вид на Иорданию.

Тут – Израиль, там – Иордания, можно было закрыть окно жалюзями, но я сказала: – Нет, пусть будет открыто!

Апартаменты были в домике, перед домиком – газон. На газоне стоял круглый пластиковый стол и такие же кресла, то ли два, то ли – три.

И еще надо взять туфли. Туфли и босоножки, босоножек две пары и обе – без каблука.

Ходить там на каблуке – полный бред, стираешь ноги, а потом заходишь в Мертвое море. И начинаешь визжать. Потому что жжет и щиплет, все потертости, все сопрелости, все порезы.

Но это я обнаружила утром, когда решила тоже причаститься.

А вечером все было по другому, в тот вечер я даже не могла себе представить, что он захочет меня убить. Или заставит меня просто постоянно думать об этом и потихоньку сходить с ума. Какой уже день подряд я схожу с ума? Какой час и какую минуту?

И надо взять свитер, не знаю, зачем, но мне кажется, что надо. Хотя – может – что и нет. Я не была там в это время года, но вдруг там прохладные вечера?

Я не знаю, какие там сейчас вечера, а тот вечер был очень жарким.

Мы шли на ужин и было темно.

Фонари и журчание воды из шлангов.

Клумбы и деревья, к каждой клумбе и к каждому дереву – шланг.

И цикады или кто–то вроде цикад.

Когда я была маленькой, то обожала кузнечиков.

Я их ловила и смотрела, как они пытаются выскочить из моей ладошки.

А потом – отпускала.

Ужин был в столовой киббуца, очень смешно.

На этот раз мы должны жить в настоящем отеле, он даже говорил, как он называется, но я забыла.

Это дальше по побережью, еще сколько–то километров, в другой части Мертвого моря.

Там две части и между ними – перешеек, а по побережью – горы.

Безжалостные, коричневатого оттенка.

И мне они понравились.

Как и ужин в киббуце, хотя он был очень простым. Я ела шницель из индейки – помню это хорошо.

Теперь надо собирать косметичку. И не забыть прокладки. И тампаксы. Там должно будет начаться, хотя плохо, что это будет.

Я так и думала, что он едет за Майей, он ставит машину, выходит, включает сигнализацию.

Надо взять духи и туалетную воду. На вечер и на день.

На вечер, когда мы будет отдыхать после ужина. Танцевать и гулять.

Я опять хочу танцевать с Майей.

Две недели, каждый вечер подряд.

Интересно, как лечат эту болезнь – витилиго?

Я помню, что кто–то мне говорил, будто там в клиниках есть большие солярии. Раздельные. Для женщин и для мужчин. И что всех больных учат не стыдиться своего тела. Голые мужчины – в одном солярии, голые женщины – в другом. Больные псориазом, витилиго и всякими другими подобными вещами.

Можно ли болезнь назвать вещью?

Вещь можно отремонтировать, болезнь можно вылечить.

В принципе – это одно и то же.

Ремонт человеков, которым занимается Седой.

Мне надо срочно собирать сумку, муж уже зашел в квартиру. В ту квартиру, не в нашу.

Он о чем–то говорит с Н. А.

Тот сегодня очень печален.

Мне его жалко.

Я опять готова разреветься.

Майя уже собралась, она в зеленой водолазке под горло и в джинсах.

Джинсы розовато–фиолетовые, странный цвет, но мне они нравятся.

У нее большая сумка, интересно, как мы там будем таскаться с вещами?

Хотя нас должны встретить – трансфер тоже оплачен.

А на том ужине в киббуце муж заказывал какое–то местное вино, легкое и кисловатое, но очень вкусное.

С виноградников горы Кармель.

Мимо этой горы мы тоже проезжали, дня за два до остановки на Мертвом море.

Когда ехали через Хайфу в городок Акка – смотреть средневековую крепость.

Я была там счастлива, всю неделю.

Но особенно – на Мертвом море.

Он был очень нежным и любил меня долго и легко.

Было полнолуние и луна пялилась в незакрытое жалюзями окно.

Я это помню – она била мне прямо в глаза.

Она была интенсивно–желтой и очень большой.

Он потом уснул, а я вышла на улицу, лишь накинув на себя халат.

Майя и муж садятся напротив Н. А. – на дорожку. У Н. А. в глазах слезы – я вижу это отчетливо.

Мне это не нравится, мне вообще перестает нравится вся эта идея.

Там сейчас опасно, зачем они нас туда посылают?

Я этого не могу понять, я вообще ничего не могу понять.

Сейчас они встанут и пойдут к дверям.

А мне надо сложить сумку.

Что я и делаю.

Как всегда, я что–нибудь забыла.

К примеру, книжку Н. А., которую читала утром в туалете.

Совсем недавно, с час назад.

Хотя уже больше – почти два, если верить часам.

Тогда я вышла на улицу и поразилась тому, как здесь хорошо ночью. Как там хорошо ночью, потому что там – это явно не здесь.

Я села в кресло, взбудораженная и счастливая после любви.

У меня был долгий оргазм, но я от него не устала.

Я сидела, курила и смотрела на желтый диск луны, плывущий прямо над противоположным берегом, где Иордания.

На берегу горели огоньки, их было мало.

И было очень тихо.

Мы должны будем проехать этот киббуц, он прямо по трассе.

По шоссе, по дороге. По пути.

Я застегиваю сумку и тупо смотрю на вещи, приготовленные в дорогу.

И мне надо еще принять душ.

Быстро, очень быстро.

И я опять не успеваю подбрить ноги.

Придется делать это уже там, в Израиле.

А еще надо долететь.

Доехать до аэропорта, пройти таможенный и паспортный контроль, сесть в самолет и благополучно взлететь.

И застыть в кресле на пять часов.

Можно и соснуть.

С просыпанием на еду – не то поздний завтрак, не то ранний обед.

Я делаю воду очень горячей и взвизгиваю.

Они уже едут в машине, совсем скоро они будут здесь.

Кубик вновь работает как часы.

Книжка Н. А. тоже в сумке – я засунула ее рядом с прокладками.

Когда я вошла тогда обратно в домик, то муж спал на животе, под звуки не выключенного телевизора.

Я сняла халат, натянула майку и шорты и решила пройтись.

Совсем немного – мне просто не хотелось спать.

Я была счастлива, сейчас понимаю, что – скорее всего – последний раз в жизни.

На улице было очень темно, несмотря на полную желтую луну.

Я пошла в сторону фонарей, думая, как я вернусь обратно – наш домик растаял в темноте через мгновение.

Но я еще могла найти его, надо было просто развернуться и идти обратно, в сторону Иордании.

Я дошла до ближайшего фонаря и решила, что дальше не пойду.

Мне стало страшно, хотя я все еще была счастлива и мне по прежнему было очень легко.

С одной стороны фонаря была финиковая пальма, с другой – большая круглая клумба с незнакомыми розовыми цветами.

Внезапно они зашевелились и я вздрогнула.

Но я все равно наклонилась и увидела, как прямо на меня испуганно смотрит большая пучеглазая жаба.

Она оторопела так же, как и я.

И быстро упрыгнула обратно.

А я стояла и смотрела, как все продолжают и продолжают покачиваться незнакомые розовые цветы.

Машина с мужем и Майей уже на подъезде к дому, я успеваю одеться и быстро начинаю краситься.

Не понимаю, отчего я вспомнила эту жабу.

Наверное, она тогда пришла попить воды. Или просто искупаться.

Любовь, луна, жаба – вот что я вспоминаю, когда думаю про Мертвое море.

Любовь, луна, жаба и все это было в странном месте, именуемом киббуц Калия.

Но сейчас я еду в другое место и еду не с мужем.

Сейчас все не так, все по другому.

Я накрашиваю левый глаз и принимаюсь за правый.

По сравнению с Майей я просто уродина.

Пусть на моей коже нет странных белых пятен.

И я ее старше.

Не знаю, насколько, но минимум на пять лет. Или на восемь.

Не знаю, насколько, но старше.

Я редко думаю о своем возрасте.

И думаю о нем всегда.

Это не парадокс, это просто констатация факта.

Я крашу левый глаз и недовольна тем, как это получается.

Я слишком спешу, но я не хочу, чтобы она застала меня за этим занятием.

Я не могу понять одного – кто останется с Н. А.

И почему у него в глазах были слезы.

Пучеглазая жаба была странно–болотного цвета.

Это я тоже хорошо запомнила.

Как и цвет луны в ту ночь.

И то, какой долгий и сладкий оргазм у меня был.

Если бы я могла вернуть ту ночь, то я бы в ней осталась.

Все, что настало потом – полный бред.

Они уже поднимаются по лестнице, мне осталось совсем чуть–чуть.

Я пучу глаза в зеркало и внезапно высовываю язык.

Меня потряхивает, будто я в лихорадке.

Сейчас раздастся звонок в дверь, впрочем, у него есть ключ.

И нам уже пора выезжать.

Через двадцать минут – он не любит вести быстро, когда я в машине.

Потому что я боюсь.

Они звонят, я открываю дверь.

На Майе куртка, но я это знала и так.

Кожаная куртка веселого летнего цвета.

Ярко–оранжевая, как апельсин.

Нам пора, говорит муж.

Вы будете пить кофе, спрашиваю я.

Нет, не будем, говорит муж.

А я хочу, говорит Майя.

Я быстро, отвечаю я и бегу на кухню.

Майя проходит следом и я чувствую, как она смотрит мне в затылок.

По мне пробегают мурашки, я не понимаю ничего.

Я боюсь, что кофе сбежит – у меня дрожат руки и я плохо вижу.

Муж в комнате звонит кому–то по телефону.

Ты чего нервничаешь, спрашивает Майя.

Не знаю, честно отвечаю я.

Я тоже нервничаю, говорит Майя.

Ты боишься летать? спрашиваю я.

Нет, отвечает она, я боюсь за Николая Александровича.

Как он без тебя? чувствуя, как мой голос дрожит так же, как руки, если не больше.

Как он в больнице, говорит Майя.

Нам пора, кричит муж.

Сейчас, отвечаю я, радуясь, что кофе не сбежал и наливая чашку себе и чашку Майе.

У него – плохой диагноз, говорит Майя, и добавляет: очень плохой.

Я не спрашиваю, я понимаю, что спрашивать не надо, она все и так расскажет, но руки и голос у меня перестают дрожать.

Еще два глотка, говорю я громко мужу, почти кричу, отчего–то чувствуя, как на душе у меня становится легко, почти так же легко, как тогда, в киббуце Калия. Видимо, я боялась, что с Н. А. останется муж, но муж с ним не останется, он будет навещать его в больнице, но навещать – это совсем другое.

– У него был инсульт, – говорит, отчего–то краснея, Майя, – два года назад…

После Испании, хочу добавить я, после Барселоны и этого… как его… не помню… Но я плакала и мне было его жалко. Мне и сейчас его жалко. Но я не хочу, чтобы с ним оставался мой муж, в его квартире, рядом с его кроватью.

Ты ему кто, внезапно набравшись наглости спрашиваю я, споласкивая чашки после кофе.

Майя смотрит на меня и не отвечает, наверное, я перешла границу дозволенного, хотя нам с ней жить две недели вместе и я старше, так что могла бы и ответить. В конце концов, он – мой отец.

Нам пора, снова зовут муж.

Идем, говорю я.

Он – мой приемный отец, говорит Майя мне в спину, выходя следом из кухни.

Мне хочется подпрыгнуть от радости, но я сдерживаюсь.

Приемный? переспрашиваю я.

Да, он удочерил меня, когда я была уже подростком, он был знаком с моей матерью, но мать умерла…

Это твоя сумка? спрашивает муж, и я отвечаю ему, что, естественно, моя, чья же она может быть еще?

Про своего кровного отца Майя ничего не говорит, она вообще замолкает.

Она и так сказала много.

Мой отец остается моим отцом, по крайней мере, мне хочется в это верить.

Майя сказала, что он ложится в больницу, что он удочерил ее, когда она была еще подростком и что ее мать умерла.

Я желаю ему выздоровления.

Про себя, внутри себя, не сказав вслух ни единого слова.

Мы садимся в машину, муж ведет ее быстрее, чем обычно.

Мы пили кофе и выбились из графика.

Майя сидит на заднем сидении, я – рядом с мужем.

И мы все молчим.

Каждый думает о своем.

В левой половине головы я вижу то, как муж ведет машину, получается, что одно изображение наслаивается на другое.

Он ведет машину и думает о том, как он ведет машину.

О чем думает Майя – я не знаю.

Но знаю, о чем думаю я.

Что если все происходит так, как происходит, то это надо.

Хотя бы для того, чтобы я на пару недель уехала из дома, где в нижнем ящике его рабочего стола лежит нож.

И для того, чтобы Н. А. спокойно лег в больницу.

Интересно, знает ли он о том, что я – его дочь?

Старый павиан, который пишет такие странные истории.

Мы подъезжаем к аэропорту, посадка на Тель – Авив уже в полном разгаре.

Муж подхватывает сумки, и мы ныряем под светящееся с номером нашего рейса табло.

С тобой всегда опаздываешь, говорит муж, и мне вдруг становится обидно.

И я опять понимаю, что люблю его, хотя он и хочет меня убить.

Он убивает меня каждый день, на протяжении многих лет, месяцев и недель.

Я слишком зависима от него – наверное, в этом все дело.

Но этому придет конец, этому должен придти конец.

Я беру у мужа сумку и сую паспорт и билет человеку в форме на контроле.

Оборачиваюсь, смотрю на мужа и целую его в щеку.

А потом в губы.

Муж улыбается мне и говорит, что все будет хорошо и что он будет ждать. А потом поворачивается к Майе, но я уже ничего не слышу. Я тащусь с сумкой к таможенникам, которые смотрят на меня, видимо решая, интересный я объект для них или нет, и понимают, что не интересный. И я прохожу таможню, Майя уже вошла вслед за мной, я так и не знаю, что говорил ей муж.

Скорее всего, он обещал, что с Н. А. все будет хорошо.

Что он присмотрит за ним в больнице, как я присмотрю за Майей на Мертвом море.

И я присмотрю за ней, мне нравится за ней смотреть.

Все происходит очень быстро, мы опаздываем, а потому нас буквально прогоняют сквозь паспортный контроль – быстрее, самолет скоро должен взлететь.

И он действительно взлетает, Майя сидит рядом и у нее трясутся руки.

Она боится, и мне хочется ее обнять.

Успокойся, говорю ей, все будет хорошо.

Она смотрит на меня, в ее зеленых глазах страх.

Поспи, говорю я, нам еще долго лететь.

Она капризно кривит губы и говорит, что ей неудобно.

Ложись ко мне на плечо, говорю ей, так будет лучше.

Она кладет голову мне на плечо и я замираю, чувствуя, как она погружается в сон.

Левая половина головы опять мертва, но это и понятно – явно, что в самолете кубик Седого работать не должен.

Хотя мне интересно, что делает сейчас муж.

Впрочем, если верить часам, то он еще только едет обратно.

Майя поворачивает во сне голову, я обнимаю ее и провожу рукой по рыжим волосам, она улыбается сквозь сон, в этот момент из динамиков раздается голос стюардессы, объявляющий, что скоро нам предложат завтрак.

Или обед.

Ясно одно – ужинать мы с ней будем уже в Израиле.

25

Если Он и создал нас из мужского ребра, то сделал это не просто так.

Но тогда – для чего?

– Вы смелые девочки! – говорит нам смешной лысоватый еврей с клочковатой седой бородой, встречающий нас в аэропорту, – Сейчас только смелые сюда едут! – И добавляет: – Меня зовут Миша!

Он мог создать нас лишь для их услады, хотя стоило бы тогда напрягаться? Можно было придумать что–нибудь другое, в конце концов, это самое примитивное, для чего можно нас использовать.

Миша встречал нас в аэропорту, за паспортным контролем, прямо за выходом из свободной зоны. Я уже бывала в аэропорту Бен – Гурион и до сих пор помнила, как долго смотрят здесь тебе в глаза, прежде чем дадут возможность оказаться собственно в стране.

Майе в глаза смотрели очень долго, в мои – быстрее, я сюда приехала уже во второй раз.

Услада – это секс, наслаждение телом, похоть, сладострастие. Мы предрасполагаем к этому, хотя в последние дни я стала понимать, что не только мы. Чтение Н. А. не прошло даром.

Собственно, поэтому я и спросила Майю еще в самолете: – Как ты думаешь, а для чего мы им нужны?

И тогда Майя сказала: – Если Он и создал нас из мужского ребра, то сделал это не просто так.

Она сидела рядом и увлеченно смотрела в окно.

Далеко внизу виднелось море.

Уже не Черное, уже Средиземное.

Хотя вначале мы пересекли Черное, а потом – Турцию.

Над Турцией Майя опять спала и опять – положив голову мне на плечо. У нее было теплое дыхание, ее губы были совсем близко от моих.

И я чувствовала ее грудь.

Зачем Он создал нас из мужского ребра?

И зачем Он вообще сделал все это?

Раньше я никогда не задумывалась, меня все это просто не интересовало.

– Вы смелые девочки, – сказал Миша, подхватывая наши сумки, – сюда теперь только смелые едут. – И добавил: – Хорошо, что сегодня среда.

Майя посмотрела на меня и я улыбнулась.

Я почувствовала себя старше и опытнее, я до сих пор ощущала тепло ее дыхания, она не знала, почему хорошо, что сегодня среда, а я знала и могла ей объяснить.

Потому что в пятницу у мусульман пятничная молитва, а в субботу у евреев – шабат. В пятницу и в субботу всегда что–то происходит, хотя здесь всегда что–то происходит, особенно сейчас, поэтому Миша и назвал нас смелыми девочками, пусть мы и приехали в среду.

Хотя разве для этого Он создал нас из мужского ребра?

Но если не для этого и если не для услады, точнее говоря – не только для услады, тогда для чего?

Миша быстро повел нас к машине, которая стояла на парковке. Мы должны были ехать прямо на Мертвое море, даже без заезда в Иерусалим.

И Майя, услышав это, очень расстроилась.

– Мне надо в Иерусалим, – сказала она.

– Это опасно, – сказал Миша, загружая наши сумки в свой микроавтобусик, – это сейчас очень опасно, не до экскурсий.

– Мне надо помолиться, – вдруг очень тихо сказала Майя.

Я догадывалась, за кого ей надо было помолиться, хотя эти ее слова меня удивили. Она была слишком красива для того, чтобы молиться, хотя на ее теле и были белые пятна, она была очень красива: такие женщины не молятся.

Но я догадывалась, за кого она хочет просить бога.

Левая комната в моей голове была абсолютно пуста, я представления не имела о том, чем сейчас занят мой муж – скорее всего, расстояние для кубика Седого было слишком велико и он просто не ловил то, что передавал кубик № 2, тот самый, что я совсем недавно вживила в грудь своего мужа.

Я не знала, чем он занят, но я догадывалась.

Он был с Н. А. и Н. А. было плохо.

Майя так и не сказала, в чем дело, но я поняла, что дело плохо.

Я учуяла это, унюхала, почувствовала всем своим женским нутром. Точнее – бабским. Бабьим. Мое бабье нутро взвыло и почуяло, что с Н. А. все намного серьезнее, чем просто рядовой визит в больницу.

И поэтому Майя хотела помолиться за него, а если и имеет смысл где–то и за кого–то молиться, то только в Иерусалиме, потому что именно в Иерусалиме – дом бога.

Для тех, кто в него верит.

Я не верю в бога и никогда не верила, но когда я оказалась в Иерусалиме, то со мной тоже что–то произошло.

Небо надвинулось на меня, и я почувствовала, как по спине пробегают мурашки.

И поняла, что могла бы поверить, но для этого что–то должно произойти.

Может быть, это уже произошло, ведь вскоре после той нашей с мужем поездки я и поняла, что он хочет меня убить.

Где–то через год или чуть больше.

Скажем, полтора.

Через полтора года после пребывания в Иерусалиме, в котором в этот раз мне не побывать.

Мы проезжаем мимо поворота на Тель – Авив и сворачиваем налево. На трассу, что ведет в Иерусалим.

Я все думаю о том, для чего Он создал нас, если не для услады или не только для услады.

Майя смотрит в окно, а Миша говорит о том. что для нас забронирован номер в прекрасном отеле, «Ход». Знаете такой?

– Нет, – отвечаю я, за окном искусственно засаженные зеленью палестинские холмы.

Или израильские.

Искусственно засаженные зеленью израильские холмы, на которых то тут, то там разбросаны белые домики.

И уже жарко, хотя в машине работает кондиционер.

Градусов двадцать восемь, и с каждым днем будет все жарче и жарче.

– Мне все равно надо в Иерусалим, – опять говорит Майя и я слышу упрямство в ее голосе.

– Это невозможно, – отвечает Миша, – я обещал.

– Это надо! – твердо говорит Майя и я вдруг понимаю, что Миша послушается.

– Завтра четверг, – говорю я Мише, – может, это не так и опасно?

– Четверг, – говорит Миша, – четверг…

– Четверг – не пятница, – говорю я, – вот в пятницу было бы нельзя…

– Хорошо, – говорит Миша, – вы обе поедете?

– Нет, – говорит Майя, – я поеду одна.

Я понимаю, что спорить бесполезно, Майя сказала, что поедет одна, а я не хочу ссориться с Майей.

Я хочу, чтобы она меня полюбила.

Не знаю, почему, но мне этого хочется.

Он создал нас из мужского ребра, для чего мы им нужны.

И почему из ребра?

Может быть ребро тут надо понимать как сердце?

Хотя тогда все становится еще более странным, потому что с недавних пор я не верю в их сердце, оно эгоистично, оно жестоко, оно грубо.

Но для чего–то мы им нужны.

Мы едем уже около часа, скоро будет свороток на Иерусалим, но мы сейчас туда не поедем, мы минуем этот странный город, который так потряс меня в тот раз. Мы стояли с мужем и смотрели на него с самого верха, со смотровой площадки, за которой – лишь обоженные склоны какой–то горы с притулившимися на них зданиями, да потом лишь белесое и голубоватое небо. А под нами были и городские стены, и золотой купол одной мечети и черный – другой, и стена плача, и уже вдалеке можно было разглядеть крест, венчающий храм Гроба Господня.

Куда завтра и собиралась Майя, помолиться за Н. А.

Хотя об этом она мне не сказала ни слова.

Она сидела рядом, смотрела в окно, мы ехали мимо придорожных городков и поселков, через постоянные армейские патрули, небо смеркалось, скоро станет темно, а нам надо было успеть приехать засветло.

Но мы успевали – стемнеет где–то через час, не раньше, сказал нам Миша.

Я думала о том, отчего так Майя привязана к Н. А., если он ей даже не родной отец.

Я знаю, отчего я так привязана к мужу. Я его люблю, пусть даже он оказался совсем не тем, каким я его воспринимала все эти годы.

Хотя это еще не факт, может быть, это тоже иллюзия, как иллюзия и то, что он хочет меня убить. Я уже устала думать об этом, я просто устала и если чего мне и хочется, так на какое–то время забыть обо всем.

И просто побыть с Майей, рядом, изо дня в день.

Смотреть в ее зеленые глаза и чувствовать теплоту ее тела.

Я еще не знаю, как все это произойдет, но это произойдет. Если не сегодня, то завтра или послезавтра.

Потому что если мы им даны для услады, то у нас тоже что–то должно быть для услады.

Мы можем быть даны для услады.

Мы можем быть даны для того, чтобы любить.

Или быть любимой.

Шоссе поворачивает в сторону Мертвого моря, Майя смотрит на семейство бедуинов, расположившееся прямо неподалеку от обочины. Шатры в Иудейской пустыне – по моему, именно так называются эти места. А рядом с шатрами стоит джип и спутниковая тарелка, бедуины вечерами смотрят телевизор, почему это приводит Майю в восторг.

Я хочу любить и хочу быть любимой. И не хочу бояться, не хочу думать, что меня убьют.

Я никогда еще не любила женщин. Или женщину. Я даже не знаю, как это делается физически. То есть, знаю в теории, но практики у меня никогда не было. Хотя, скорее всего, я просто хочу отомстить – своему мужу, который меня обманул и предал. Который любил всю жизнь не только меня.

Как в том старом анекдоте: она любит его, а он – другого.

Мне стыдно, но я ничего не могу с собой поделать.

Мы проезжаем места, которые кажутся мне знакомыми, я пристально всматриваюсь в окно и вспоминаю, что именно здесь мы проезжали с мужем тогда, когда на шоссе лежало закрытое чем–то тело.

И мне опять становится не по себе.

Когда завтра Майя поедет в Иерусалим, то я буду волноваться, лучше мне тоже поехать с ней, но она этого не хочет.

Она хочет молиться одна, в храме Гроба Господня, выстояв очередь для того, чтобы припасть к нему.

Попасть, припасть, приложиться, ощутить холодный камень надгробия, прикосновение к которому может тебя изменить.

И дать возможность любить, как и возможность быть любимой.

Хотя есть и другая возможность – быть судимой, за то, что мы есть для них прежде всего услада и что на самом деле они, по крайней мере, большинство из них, так зависимы от нас.

Когда тебя начинают судить, то тебя к чему–то приговаривают. Например, к смерти, как это произошло со мной.

Но мне дали отсрочку, меня даже отправили на две недели в самое странное место на земле.

Где постоянно стреляют и что–то взрывают, и где живет бог.

В которого я не верю, хотя и очень хочу это сделать.

Я верю в свою тело и в его тело: я знаю его тело наизусть. Мне даже не надо закрывать глаза, чтобы вспомнить.

И я верю в тело Майи, которое я пока не знаю.

Она сидит со мной рядом, Миша что–то рассказывает ей и показывает за окно, одновременно ведя свой микроавтобусик.

Мы проезжаем усиленный армейский пост, за ним виднеется нагромождение белых зданий.

Миша говорит, что там – палестинская территория, город Иерихон, и тут надо быть осторожнее.

Тут везде надо быть осторожным, говорит нам Миша, а Майя спрашивает его, когда они завтра поедут.

А когда ты начнешь процедуры, спрашивает ее Миша, и Майя отвечает, что лишь после того, как они съездят в Иерусалим.

Если бы я верила, то припала бы к тому прохладному камню и попросила одного: чтобы он не судил меня, потому что судить меня не за что.

Я никогда не хотела ему зла, я только и делала, что любила его и давала ему все, что он хотел.

И не моя вина, что он воспринимает все это по другому.

И я вдруг понимаю, зачем Он создал нас некогда из мужского ребра, если только на самом деле он сделал это.

Не для того, чтобы мы были усладой.

И не для того, чтобы мы любили.

И не для того, что любили нас.

И даже не для того, чтобы дать им возможность нас судить.

Он создал нас их судьями, потому что только мы знаем, чего они стоят, и сами они прекрасно знают это и боятся.

Мы их судьи, пусть почти во всем зависим от них.

Я понимаю это, как понимаю и то, что все безумие последних дней есть ни что иное, как моя попытка подготовиться к проведению процесса, на котором обвиняемым – мой муж.

И я должна его судить и вынести приговор.

Мы уже едем по берегу Мертвого моря, по правую руку высоченные пустынные скалы, над которыми где–то совсем – совсем высоко появляются первые крупные звезды.

Точно так же как слева, над тем самым Мертвым морем, до которого мы с Майей добираемся сегодня чуть ли не с полудня, появилась большая, красновато–желтая луна.

Еще не темно, но Миша уже включил фары, в свет которых я внезапно вижу знакомую надпись – тот самый киббуц Калия, где я была так счастлива.

Счастье осталось в прошлом, мой муж стал совсем другим.

Или просто пришло время узнать то, каков он на самом деле, хотя лучше бы я этого не узнавала.

Миша увеличивает скорость, он хочет доехать до темноты, я не знаю, сколько заплатил ему Н. А. за услуги, но думаю, что не маленькую сумму.

Я пытаюсь опять посмотреть, что происходит у меня в голове, в левой комнате, но там по прежнему пусто и темно.

Скорее всего, что она заработает лишь тогда, когда мы вернемся.

Мы должны вернуться, хотя что мы узнаем, когда опять будем дома?

Если Н. А. должны делать операцию, то к тому времени все будет ясно.