Текст книги "Ремонт человеков"

Автор книги: Катя Ткаченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Знаю, что такое похоть и что такое омертвелое равнодушие, как знаю, и что такое ревность.

Может, все это и есть любовь, вот только я сомневаюсь.

Скорее всего, в каждой из нас живет лишь желание любви, счастливы те, у кого есть дети – они находят эту любовь, но мне этого не дано.

И я уже привыкла к этому, хотя точнее сказать – начала привыкать.

Я начала к этому привыкать, как начала привыкать к тому, что в левой половинке моего головного мозга постоянно присутствует живущая отдельно от меня картинка: что сейчас делает мой муж.

Смешно, но отчего–то мне казалось, что я буду чувствовать это по другому, что это будет где–то в груди, там, где кубик.

Но все это происходит в голове.

В моей голове, которую я сейчас сушу феном.

Мои крашенные, коротко стриженные волосы.

Мою стрижку «под мальчика».

Мальчик–блондин, с грудью взрослой женщины и бритым лобком.

Муж выходит из машины, включает сигнализацию и заходит в незнакомый подъезд.

Я почему–то прекрасно знаю, что это тот самый подъезд, в который он должен был войти еще ночью, когда мы с ним ловили машину на обочине дороги у станции метро, но снотворное подействовало и я уснула.

Мне интересно, что будет дальше, я иду на кухню, совершая все тот же опостылевший ежедневный ритуал.

И мне намного лучше, чем всем остальным женщинам, кто сидит сейчас дома.

Они вынуждены смотреть телевизор, все эти бессмысленные телесериалы.

А я не смотрю телевизор, я смотрю на то, как мой муж поднимается по высокой и гулкой лестнице на третий этаж старого неказистого дома и нажимает на кнопку облезлого звонка. Мой красивый муж в таком красивом плаще. Высокий и стройный для своих сорока. Предмет желания, моя частная собственность.

Дверь открывается. Он входит в квартиру.

В прихожей его встречает женщина.

Молодая.

Моложе меня.

Ей лет двадцать шесть.

И он ее целует.

В губы.

И что–то говорит.

И я догадываюсь, что.

И швыряю фарфоровую кофейную чашку на пол.

Но потом успокаиваюсь и начинаю завтракать, внимательно приглядываясь к тому, что происходит там – в левой половинке моего головного мозга.

13

Она была совсем не похожа на меня.

И это самое странное.

И мы, и они всегда консервативны в выборе нового партнера.

Он должен напоминать предыдущего, хоть чем–то, хоть немного, но напоминать.

Овалом лица, прищуром глаз.

Наверное, это все на чисто подсознательном уровне. Откуда–нибудь из давнего прошлого, может быть, что и утробного.

Хотя все это уже психоанализ, а я его не понимаю.

Мне никогда не приходило в голову, что я могу переспать с отцом, или что отец может захотеть это сделать со мной.

Правда, у меня нет отца.

То есть, был кто–то, кто обрюхатил мою мать почти тридцать шесть лет и девять месяцев тому назад.

И она понесла.

Она забеременела мною, когда ей еще не было двадцати, по моему, в восемнадцать.

И родила.

И я жила с ней, пока не решила, что все – хватит, баста, пора рвать когти.

Но и все то время, пока я жила с ней, и тогда, когда ушла и стала жить отдельно, мать ни слова не сказала мне про отца.

Дома были фотографии мужчин, но ни в одну она не ткнула пальцем и не сказала: это он.

Тень без очертаний и без намеков на лицо.

Просто тень.

Поэтому мне бесполезно разыскивать в облике моих партнеров что–то, что указывало бы на него.

Хотя партнеров этих было не так много, но в них во всех было одно объединяющее.

Это я понимаю сейчас, и именно сейчас я могу в этом признаться.

У них должны быть волосатые руки.

Они могут быть разного роста и разного веса, они могут быть лысыми, а могут быть и с густой шевелюрой, но руки у них должны быть волосатыми.

Почему – не знаю, видимо, это все тоже на подсознательном уровне, но я не люблю в этом копаться.

И для них тоже важно, чтобы их девушки были в чем–то схожи.

Девушки, женщины, подруги, жены, любовницы.

Они могут быть блондинками и брюнетками, русыми и шатенками, они могут быть с длинными волосами и коротко стриженные.

У них может быть разного размера грудь и разного цвета глаза.

У них может быть разный рост, но все равно что–то должно быть общее.

Во всех.

Я знаю, что для моего мужа – это рот.

И дело не в том, что он западает на эту часть лица исключительно из–за того, что предпочитает всему оральный секс.

Он его любит, он его просто обожает, хотя это можно сказать про них всех, скопом, про мужчин как про класс в биологическом понимании. Такая видовая привязанность.

Порою, когда я размышляю об этом, мне кажется что дело тут не только в наслаждении как таковом.

Дело в мужском эгоцентризме, в желании и привычке ощущать себя пупами земли.

Когда его член погружается в мой рот, то он чувствует себя владыкой мира.

Конечно, ему это приятно, конечно, он просто млеет от того, что я ему делаю.

Но еще ему нравится смотреть на свой конец и на то, как он погружается в мой рот.

И как мои губы обхватывают его.

И на то, какая я покорная – на коленях, у него между ног.

И почему–то он забывает, что рот у меня полон зубов.

Почему–то они все об этом забывают.

О том, что если я захочу, то он никогда не сможет больше никому вставить.

Что они все не смогут этого сделать.

Что они лишаться главного, чем так гордятся и с чем так носятся в своей жизни – собственных гениталий.

Пусть даже мои зубы отнюдь не зубы акулы, их меньше, они не такие острые.

Но это все равно зубы и я могу пустить их в ход.

Как он может пустить в дело тот самый нож, что все еще лежит в нижнем ящике его стола.

Вот только она совсем не похожа на меня и это меня пугает еще больше.

И рот у нее не большой, а маленький, сердечком.

И она высокая, почти с него.

То есть, явно выше меня.

И у нее полная грудь и длинные рыжие волосы.

Глаза я рассмотреть не могу, для этого мне надо навести фокус, но я этого пока не умею.

Просто что–то происходит там. в левой половине моего мозга.

Там мой муж нежно здоровается с молодой женщиной, а потом проходит в комнату.

Комната пуста.

В комнате нет никого.

В комнате лишь стол, два кресла и несколько шкафов с книгами.

И еще – телевизор, видеомагнитофон и музыкальный центр.

И из комнаты ведет дверь в другую комнату, но мой муж туда не входит.

Он подходит к одному из шкафов и начинает смотреть на полки.

Я вижу, что на них не книги, а компакт–диски, муж выбирает один и идет к музыкальному центру.

Дома он никогда не слушает музыку, он никогда не занимается со мной любовью под музыку, я вообще думала, что он ненавидит музыку.

Видимо, я ошибалась.

Мне паршиво от того, насколько я ошибалась.

У нее маленький рот сердечком и высокая грудь – это видно даже через тот свитер, что сейчас на ней.

Свитер зеленого цвета, почему это рыжие так любят зеленое?

Но самое мерзкое в другом. В том. что все оказалось так просто.

И даже – примитивно.

Примитивно и просто, просто и примитивно.

У него появилась женщина, стоило ли ради этого ходить к Седому?

И сходить с ума все эти недели и дни?

Роман на стороне, кто из них этого себе не позволяет?

Самое скучное и банальное, что только можно представить.

Сейчас она подойдет к нему и они начнут обниматься, а потом он станет ее раздевать.

И я увижу, как она выглядит без своего свитера и без джинсов: она в джинсах, видимо, предпочитает спортивное, хотя, может, это только дома.

Она у себя дома и мой муж у нее дома.

И я увижу со стороны, как он нагибает ее и трахает.

Как это он делает со мной я видела только несколько раз, в гостиничных номерах с большим зеркалом.

И мне это нравилось, не знаю, понравится ли сейчас.

Я ненавижу ее, хотя в ней нет ничего отталкивающего.

Хотя в любой другой ситуации она бы мне даже понравилась.

У нее располагающее лицо и я, наконец, могу рассмотреть ее глаза. Близко, очень близко. Видимо, мне удалось сосредоточиться, хотя в левом виске опять запульсировала боль.

Я хочу, чтобы ему стало больно.

У нее маленький рот сердечком, но в нем тоже есть зубы.

И пусть она пустит их в ход, плевать на то, что это мой муж, но пусть она вонзит их в его член. Толстый и сильный. Которым он так гордится, как и все они.

Наверное, все дело в том, что у них он есть, а у нас – нет. У нас ничего там нет, кроме дыры. А дырой гордиться нельзя, с дырой живешь, но с ней не разговариваешь.

А они с ним разговаривают, каждый со своим, это их сила и это – их слабость.

Они смешны в этом, они в этом жалки.

Я ненавижу их всех, но больше всех я ненавижу его!

Она входит в комнату и приносит поднос с тремя чашками и кофейником.

Кофейник и три чашки.

Три чашки.

Три!

Я ничего не понимаю, боль из левого виска переходит в правый.

Он включает центр, видимо, они слушают музыку.

Поднос с чашками и кофейником стоит на столе.

На столике – маленьком и аккуратном, с каким–то красивым узором на столешнице.

Вот только я не могу его пока рассмотреть.

Они садятся в кресла.

Друг напротив друга.

Мило улыбаясь и шевеля губами.

Я могу видеть, я должна чувствовать. Но я не могу ничего слышать.

И я вижу, хотя и не чувствую ничего, кроме собственных ярости и бессилия.

И ничего не слышу.

Три чашки, он, она, но кто третий?

Неужели там есть действительно какой–то таинственный Николай Александрович, но тогда эта молодая особа – Майя.

Та, которая звонила с утра.

И та, которая напомнила мне убитую девушку с дискеты.

Я ничего не понимаю, ярость и бессилие куда–то уползают, как уползла и ночная головоногая тварь.

Мне опять просто любопытно, я не могу завтракать, я не могу делать ничего, только смотреть, смотреть, можно даже закрыв глаза.

Она наливает ему кофе.

Он берет свою чашку.

Она наливает кофе в две остальных чашки и что–то говорит.

Я вижу ее мелькающий язычок.

Она смеется, на щеках появляются ямочки.

Они мне нравятся, как нравится и она, хотя я все еще готова сорваться с места и убить их обоих: если она позволит себе встать на колени и если ее язычок дотронется до моего мужа.

Это мой муж, это мой мужчина, это мой самец с волосатыми руками!

Пусть даже он хочет меня убить, но он мой!

Я отвратительна сейчас себе сама, во мне нет ничего от интеллигентной и милой тридцатишестилетней бездетной женщины.

Я фурия, которая тоже готова убить.

Он – меня, я – их!

И тут я чувствую, что сейчас в комнате окажется кто–то еще.

Именно чувствую, а не вижу.

Пока не вижу, хотя вот–вот это произойдет.

К столу подъезжает третий.

Он именно подъезжает, потому что он в кресле–каталке.

И это именно он, мужчина. Пожилой мужчина в инвалидном кресле–каталке. С седыми волосами, в очках, в рубашке и в галстуке.

Поэтому в комнате два кресла.

Третье приезжает само.

Мужчина подкатывается к столику и ловко тормозит, они все смеются.

Видимо, они все давно знакомы. И хорошо.

Давно и хорошо знакомы, и им очень уютно вместе.

Почти семья. Как семья. Просто семья.

Он, она и мой муж.

Он старше моего мужа и намного старше ее.

И его лицо мне знакомо.

Вот только я не могу понять, кого он мне напоминает и где я его могла видеть.

Или это просто пресловутое «дежа вю» и у меня опять галики и тараканы, бродящие в голове?

Как жаль, что я ничего не могу слышать. Хотя бы того, как они обращаются к друг другу.

Неужели этот мужчина – действительно тот самый Николай Александрович, который якобы партнер?

Инвалид в кресле–каталке не может быть партнером по бизнесу, хотя в этом я могу ошибаться, как могу ошибаться и в том, что я его где–то видела.

Но это действительно так, хотя где и когда это было?

А Майя молчит и смотрит на мужчин.

Ее зовут Майя, отчего–то я в этом уверена.

Мой муж вдруг кладет руку на руку Николая Александровича.

И делает это очень нежно.

Он гладит его руку, как гладят руку родного человека.

Отца, брата, сына, любовника.

И для меня это опять шок.

Я никогда не видела, чтобы муж был так нежен с мужчинами.

Они для него – партнеры, а дружба – это взаимополезность.

Я цитирую его слова, потому что он часто говорит мне об этом.

Хотя бы, когда упоминает моих подруг.

Я думаю о том, что все происходящее такой бред, что мне действительно стоило бы посоветоваться с кем–то из них, вот только я никогда не буду этого делать, ведь каждая только и ждет, чтобы другая опростоволосилась.

Если у них дружба – это взаимополезность, то у нас – взаимоненависть, пусть мы и чирикаем беспрестанно, как любим друг друга.

Целуемся при встречах и вешаемся на шею.

А про себя думаем то. что никогда не скажем вслух.

И разговоры наши между собой полны невысказанной зависти и злобы, только при этом надо улыбаться. Шире, еще шире.

Я улыбаюсь, я думаю, что мне делать.

Я видела этого мужчину, но где?

Я знаю, что он дорог моему мужу, я вижу это, я чувствую.

Он значит для него гораздо больше, чем Майя, это я тоже чувствую.

Майя мне нравится, а мужчина – нет, хотя он меня притягивает.

Нет, не как возможный сексуальный партнер, хотя это было бы забавно – попробовать это с мужчиной, намного старше тебя.

Насколько?

Я опять пытаюсь настроится на крупный план, левая половина головы уже просто раскалывается, Седой обязан был меня предупредить, что это так больно и некомфортно: подглядывать за собственным мужем, вползать в ту жизнь, которая не предназначена твоему взгляду.

Не для твоих глаз.

Не для твоих ушей.

Не для тебя.

Его лицо гладко выбрито, у него хищный нос и полные, чувственные губы. он и сейчас еще интересный мужчина, хотя ему уже явно за шестьдесят, старше меня лет на двадцать пять – тридцать, у меня никогда не было любовников с такой разницей в возрасте, он годится мне в отцы.

И он мне кого–то напоминает, я никак не могу отделаться от этой мысли.

И мне нравится его лоб, высокий, крутой лоб очень умного человека.

И его глаза, такого же цвета, как у меня.

Темно–карие, со странным разрезом.

Его глаза вообще похожи на мои и от этого мне становится дурно.

Физически, хотя я понимаю, что всем виновата боль.

Височная, невыносимая, от которой хочется биться головой об стену.

Я чувствую отвратительный спазм в желудке и кое–как успеваю добежать до туалета.

Я только начала завтракать, но и этого хватило.

Меня выворачивает и я стою на коленях, обняв унитаз, будто делаю ему минет.

Отвратительное зрелище, слава богу, что этого никто не видит.

Но боль проходит, и это главное.

Вот только оказывается, что проходит не только боль.

Я перестаю видеть и чувствовать, левая половина мозга пуста.

Седой не предупредил меня о многом, хотя – скорее всего – это какая–то моя особенность.

Моего организма.

Только моего.

Сильное перенапряжение ведет к перегоранию каких–то внутренних предохранителей.

И кубик перестает работать.

Я не знаю, что сейчас делает мой муж, как не знаю, что делают Майя и Николай Александрович.

Скорее всего, они все еще пьют кофе, разговаривают и слушают музыку.

Я опять иду в ванну, и тщательно мою лицо и также тщательно чищу зубы.

Свежесть зубной пасты после рвотной мерзости.

И дикое облегчение от того. что в голове появилась пустая комната.

Без жильцов, без необходимости за ними подглядывать.

Мне действительно безумно хочется выговориться, но кому?

Только не подругам, это я понимаю, тем более, что ни одна из них не скажет, где я могла видеть этого пожилого мужчину.

Они просто не знают этого.

Знает лишь один человек, моя мать.

В этом я уверенна, как абсолютно уверенна и в том, где я могла его видеть.

На фотографии.

Маленькой фотографии в альбоме.

Большом старом альбоме, полном чужих и не чужих лиц.

Альбом этот лежит у матери на серванте, я давно его не рассматривала, так же давно, как не навещала мать.

Обычно мы созваниваемся. Раз в два дня, иногда в три.

Пусть я и ушла из дома как только мне исполнилось двадцать, но с годами возникшее когда–то отчуждение превратилось в компромисс: раз есть мать, то с ней надо видеться, а еще лучше – созваниваться.

«Здравствуй, мама, как ты?»

«Здравствуй, у меня все нормально!»

«Я рада!»

«Как у тебя дела?»

И так далее, и так далее, и так далее.

Мне надо позвонить ей и сказать, что заеду. Не надолго. На час, не больше.

И мне надо найти этот альбом.

В нем есть и я, совсем маленькая голая девочка с пухлой и смешной пиписькой.

Она хотела отдать мне эту фотографию, но я отказалась, не хочу, чтобы он видел меня такой.

Я делаю себе вторую порцию завтрака – просто белый хлеб, зажаренный в микроволновке, на гриле.

Два кусочка хлеба, а потом чашка кофе.

И звоню матери.

И она говорит, что будет не против, если я заеду.

А в левой половине головы все та же пустая комната, и я понятия не имею о том, чем сейчас занимаются мой муж, Майя и Николай Александрович.

14

Спускаться вниз не то же самое, что подниматься вверх. Отвлеченное размышление, попытка вновь обрести ясность мышления. Левая половина голова все так же пуста. Я захожу в пустой лифт. Полутемный, пустой лифт. Они всегда экономят на лампочках, лампочка могла бы осветить лифт, более яркая лампочка чем та, что светит сейчас.

Спускаться не так страшно, как подниматься. Падать вообще не так страшно, страшно потом, когда ты уже лежишь. Потому что не знаешь, сможешь встать или нет. Лифт спускается, я смотрю на себя в зеркало. В нем почти ничего не видно – белки глаз и какое–то пятно, видимо, это лицо.

Я собиралась быстро, очень быстро. Обычно это происходит медленно. В той, другой, нормальной жизни. Но та жизнь закончилась, вчера началась другая. И я тоже должна стать другой, хотя это еще не факт. Я думала, что мне придется убегать, прятаться. Спасать себя от ножа, что лежит в его столе. Но пока я догоняю, вот только бы знать, кого.

Я надела плащ, помня, что вчера шел дождь. И взяла зонт. И машинально сунула в карман новые черные очки. Еще новые – им нет и суток. Для меня, при мне, со мной. Как моей вещи.

Очки – моя вещь, я – его. Вот только я уже не новая, меня можно заменить. Устаревшая модель, тело, переставшее давать удовольствие. Или дающее привычное удовольствие, а хочется чего–то другого. Разнообразия. Самое мерзкое, что все это банально, нет ничего более противного, чем банальность, происходит то, что должно произойти, ты всегда знала, что это произойдет, вот только отчего–то надеялась, что не с тобой.

Тебя это не коснется, тебя это обойдет стороной.

Я выхожу из подъезда и понимаю, что я сглупила. Вчера был другой день и другая погода. Сегодня не просто дождь, сегодня дождь со снегом. Обычно я всегда смотрю за окно, но то обычно, а обычно уже не будет. Никогда, это надо понимать. И я сглупила, что надела плащ, но хорошо сделала, что надела брюки и поддела под них колготки. Дождь со снегом, и они говорят, что это – весна. Если это весна, то завтра будет зима. Как в октябре, когда дождь со снегом. А потом – только снег. Я раскрываю зонт, мне становится зябко. Сильный ветер бьет в лицо, я наклоняю голову. Голову, в которой одна половина сейчас пуста. А еще недавно в ней были люди. И что–то делали. Там были женщина и мужчина, и еще один мужчина. Мой муж.

Я иду к перекрестку за которым – остановка. Если долго не будет транспорта, то поймаю машину. Если поймаю. Транспорт. Трамвай, троллейбус, автобус. Теплее всего в трамвае, быстрее всего на автобусе. Но еще быстрее на машине. И теплее.

Перед перекрестком на асфальте распластана бабочка. Кто–то нарисовал ее, видимо ночью. Вчера еще не было, хотя может, я просто не помню. Не заметила. Углядела только сейчас. Большая, яркая, красивая, когда–то я видела таких в лесу. Только меньше, во много раз меньше. Это было давно, очень давно, в королевстве у края земли… Кто–то рисовал ее ночью под дождем, сейчас на нее падает снег. Я ничего не понимаю в бабочках, но они мне нравятся. Они красивые и беззащитные, как мы.

Мне не хочется вставать на нее, но я вынуждена, одна нога – на крыле, другая – на тельце. На крыле тщательно выведены пятна, черные и голубые. И еще – красные. Я иду на остановку, мне надо ехать к матери. И поэтому я наступила на бабочку, нарисованную на асфальте. Она не живая и ей не больно. Хотя утверждать этого нельзя. Я не знаю, больно ей или нет, я знаю, что больно мне.

Мне сейчас больно, хотя я думала, что все будет наоборот. Откуда я знала, что кубик Седого так подействует на меня. Точнее, не кубик, а то, что я буду видеть.

Подходит автобус, но я не успеваю. Я еще стою перед перекрестком, но бабочка уже позади. Вспорхнула и улетела. Интересно, кто нарисовал ее и зачем. Мне этого никогда не узнать, как не узнать и многое другое. Но надо попытаться, для этого сейчас я вышла из дома, поэтому меня продувает ветер – под плащем лишь тонкий свитерок, а под свитерком – лифчик. И все. Дальше – тело.

Именно оно всему виной, было бы тело другим, все пошло бы по–другому. Сейчас я ненавижу себя за то, что я женщина. Меня родили женщиной, маленькой девочкой с пухлой и голой пиписькой. Потом я стала девушкой, потом – женщиной. И пиписька обросла волосами. И я вляпалась. Как вляпалась когда–то моя мать.

Она не любит меня, она любит моего брата. Моего младшего брата, которому я должна быть благодарна. За то, что тогда он позвал меня в гости, и я пришла. И он тоже пришел. Мой будущий муж.

Я перехожу перекресток, я иду уверенно, я выгляжу уверенной в себе женщиной. Но это иллюзия. Порою мне кажется, что вообще все в этой жизни иллюзия и на самом деле вокруг совсем не те, за кого они себя выдают. Вывеска над конторой Седого гласит «Ремонт человеков», и нас всех надо отремонтировать, мы все больны, хотя и не знаем этого. Только болезни у всех разные, у нас – женские, у них – мужские. Мы больны тем, что мы женщины, они – тем, что мужчины, вот только это не они нагибаются и их трахают, а мы.

Иногда мне хочется стать мужчиной, когда я чувствую себя настолько беспомощной, что уже просто хочется выть. Сейчас мне тоже хочется выть, но еще хочется узнать правду. Я не знаю, зачем мне она нужна. Но я должна понять, что это за мужчина в кресле–каталке рядом с той женщиной, которая мне так понравилась. И я еду к матери, я сажусь в подъехавший троллейбус, устраиваюсь у окна на задней площадке и тупо смотрю на улицу.

Улица полна рекламных щитов, и почти на всех – женщины. Они пьют чай, они курят сигареты, они пользуются шампунем и пылесосами. Пылесосы сосут пыль, женщины сосут мужчин и женщин, я никогда не сосала у женщины, не знаю, хотелось бы мне этого или нет. «Мы научили мир сосать» – очередной рекламный щит, женщина с чупа–чупсом. Почему именно женщина? Почему именно мы вынуждены давать, давать, давать, а что будет, если не дать?

Я хорошо понимаю, что тогда не будет меня. Меня растопчут, меня уничтожат. Впрочем, меня и так уже хотят убить. Я так свыклась с этой мыслью, что она даже греет меня, привычная мысль, которая привычно проскальзывает в правой части головы. Левая все так же пуста, темная комната с занавешенными окнами. Я не знаю, что я вынюхаю у матери, где я найду этот альбом и что я ей скажу. Но я знаю, что мне это надо.

Это было давно, очень давно, в королевстве у края земли… наша разница с братом не только в том, что мать любит его и не любит меня. Наша разница с братом еще и в том, что он знает своего отца. А я не знаю. Сейчас его отец живет в другом месте и с другой женщиной, но он знает, что у него есть сын. А где мой отец и знает ли он, что у него есть дочь – этого не знает никто.

Я догадываюсь, почему мать любит брата, и почему не любит меня. Потому что она тоже женщина и в свое время ее тело было ее врагом. И она дала мне такое же тело. А у брата тело мужчины, брат мужчина, брат – это то, что властвует. Наверное, хорошо, что у меня нет детей, потому что тогда я стала бы моей матерью. Если бы у меня была дочь, то я не любила бы ее, прекрасно зная все, что с ней произойдет. Что ее будут нагибать и трахать. Лучше любить того, кто будет это делать. И когда есть сын, то другие мужчины уже не нужны.

Меня внезапно окликают и я оборачиваюсь от окна. Еще не хватало встретить знакомую. Тем более ту, которая меня окликнула. В этом троллейбусе. Когда я еду к матери. Есть люди, которых хочется забыть. Пусть даже когда–то вы дружили. Когда–то мы дружили, это я помню, хотя не помню, как ее зовут. По моему, Лида. А может, Таня или Света. Это было давно, очень давно, в королевстве у края земли… Тогда мы дружили. Его еще не было в моей жизни. Очень давно и не виделись столько лет. Интересно, как она меня узнала, я ведь тогда не была крашенной. Мы перестали дружить потому, что она на меня обиделась. Хотя было за что. Она позвала меня в гости за город. И позвала еще двух молодых людей. Как давно это было и как быстро я это вспомнила. Один молодой человек – для меня, другой – для нее. Вот только тот, что «для нее» запал на меня. И я нагнулась, и он меня трахнул. Одноразовый секс в презервативе, хотя презервативы я не люблю. После этого мы перестали дружить, но изредка общались. Она даже знает, что я замужем. Вот уже восемь лет. Единственное, чего она не знает, так это того, что он хочет меня убить. И того, что сейчас он не со мной. И я пытаюсь понять, с кем он, что это за люди и какая опасность исходит от них.

Мы о чем–то говорим, но я не понимаю, о чем. Разговор дурацкий, как все разговоры в троллейбусе. Или в автобусе. Или в трамвае. Как ты живешь? Это вопрос и на него следует ответ: хорошо! Ведь я никому не скажу правды. Да она ее и не ждет. Правда ее не интересует. Она просто спрашивает, чтобы заполнить время.

Мужчины часто хотят знать, о чем мы говорим между собой. За окном очередной рекламный щит с очередной женщиной. На щите есть и мужчина, он красив как мачо–натуралис. Самец со стальными яйцами. Победитель по жизни. Ночью, когда все спят, он оживает и пристает к женщине с флаконом шампуня в руке. Она обнимает его, вот только куда она девает шампунь? Я этого не знаю и никогда не узнаю, ночью я сплю, ночью всем надо спать, ночь – это время для сна.

И для многого другого, хотя бы для того, чтобы вспомнить о том, о чем мы говорим между собой. Но вспоминать об этом не интересно, как не интересно и говорить. Потому что все это фигня.

Если не сказать грубее, но сейчас это слово у меня не выскакивает. Бывшая подруга прощается и выходит, мне ехать еще две остановки. Это было давно, очень давно, в королевстве у края земли… Я все же не понимаю, почему мать любит брата и не любит меня. И почему она никогда не говорит со мной об отце. Мне тридцать шесть и я о нем ничего не знаю, я его никогда не видела, хотя я знаю, как его зовут. Могли звать. Могут звать. У меня есть отчество, а значит, у него есть имя.

Николаевна. Его зовут Николай. Мужчину в кресле–каталке зовут Николаем Александровичем, хотя я могу и ошибаться. Но Майя звонила утром и сказала, чтобы он встретился с Николаем Александровичем. А я – Николаевна. Хотя мой отец не может быть в кресле–каталке, не должен. Вот только лет ему должно быть примерно столько же. Мать родила меня, когда ей еще не было девятнадцати. Сейчас ей пятьдесят четыре. Когда он нагибал ее и трахал, то он был старше ее, он должен был быть старше ее, он мог быть старше ее. И у матери было тело, которое стало ее врагом. С грудями и с дырой между ног. Дырой, которую надо заполнять, потому что на то она и дыра. И у меня тоже дыра, так за что матери любить меня? Я ведь даже не родила ей внука. Или внучку. Но лучше – внука. Я никого не родила ей, а брат родил. Точнее, зачал. У брата между ног нет дыры, там есть то, что делает мужчину мужчиной. Самцом. Кобелем. Что дает ему право быть сверху.

Когда мой муж по утрам делает зарядку, то делает ее голым. И я смотрю, как у него болтается между ног то, что так просто откусить. Но он гордо скачет по комнате и это болтается, и я понимаю, что он горд. Если я разденусь и начну скакать рядом, то трястись будут груди, а между ног все будет мертво. Щель, бездна, дыра. И все мы нуждаемся в ремонте. Мне надо было попросить Седого о другом – чтобы он сделал что–нибудь с моей дырой, хотя мужчиной я быть тоже не хочу. Только иногда, навязчивая мысль, исключительно от собственной беспомощности.

Я хочу, чтобы меня отремонтировали и чтобы я опять почувствовала себя здоровой. По настоящему здоровой, с гордостью за то, что я есть. Что я живу и что меня любят. Я хочу, чтобы меня любили и не хочу, чтобы меня хотели убить. И главное – я не понимаю, за что.

Мне пора выходить, я продираюсь к выходу и соскакиваю на асфальт. Скок–скок, опять идет снег. Снег с дождем. И я опять раскрываю зонт. До дома матери совсем немного, старый дом, в котором я когда–то жила. Здесь я ходила в школу, здесь я впервые влюбилась. Мне было четырнадцать лет, он был в одиннадцатом классе. Это было давно, очень давно, в королевстве у края земли… Я не люблю сейчас ходить по этой улице, я явно вижу, как по ней идет другая «я», которой сейчас четырнадцать. И еще одна другая «я», уже постарше – шестнадцать или восемнадцать? Здесь все те же дома и выглядят они все так же. Хотя в них другие магазины и возле них стоят другие машины. Моя школа через два двора, но я в нее давно не хожу, в последний раз я в ней была почти двадцать лет назад, а потом я поступила в университет и съехала от матери, потому что у матери был брат и я ей была не нужна.

Я вхожу в подъезд, в нем нет лифта, в доме всего пять этажей. Мать живем на четвертом, когда–то на четвертом жила и я. Пока не убралась в общежитие, не смоталась, не сбежала. Мне надоело то, что на меня кричат, что мной всегда не довольны. Хотя теперь я понимаю, что дело было в другом, не во мне.

Просто в том, что я тоже – женщина.

И мать знала, что со мной будет.

И жалела меня, но любовь и жалость – разные вещи.

Если бы у меня была дочь, то я бы ее тоже жалела. Но навряд ли любила.

Я любила бы сына, я бы его обожала.

Интересно, сколько матерей готовы на то, чтобы дать сыновьям всю себя? Полностью, включая тело? Замкнуть круг и снова впустить туда, откуда они вышли На самом деле очень мало, наверное, считанные единицы. Самые смелые и самые храбрые. Самые любящие и самые бескорыстные. Самые оберегающие и самые добрые. Настоящие матери, а все остальные хотят этого и боятся признаться.

Как и моя мать, которая просто мать. Которая любит брата и не любит меня, как не любит и его жену, хотя всегда говорит, что просто обожает. Потому что она родила от ее сына и сейчас у нее есть внук. И она квохчет над ним, как всегда квохтала над братом. Я тоже не люблю ее, но чувствую свою связь с ее телом. До сих пор. И иногда думаю о том, что когда мне будет за пятьдесят, то я стану похожа на нее, хотя дочери обычно похожи на отцов. Лицом. А фигурой – в мать. Если мне будет за пятьдесят, если я доживу. Но пока я этого не знаю.

Мне осталось подняться еще на два этажа.

Сейчас я на втором.

Площадка, где почтовые ящики.

Когда я жила в этом доме, то каждый день бегала за почтой.

Я ждала писем, в четырнадцать я ждала писем от него.

Я не люблю вспоминать себя той.

Я была полной, абсолютной дурой, которая думала, что всегда будет счастливой.