Текст книги "Дело о рубинах царицы Савской"

Автор книги: Катерина Врублевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Глава седьмая

Храм в скале. Монастырь отшельников. Нелегкий выбор – Менелик или Малькамо? Аниба Лабраг. Перевод ветхого пергамента. Учиалийский договор. Страсть Агриппины. Портрет Ганнибала. Агриппина исчезла. Смерть Прохора. Похороны. Али остается в монастыре.

Мы скакали так, словно за нами гнались полчища вооруженных всадников, жаждущих нашей крови. Хотя, кто знает, может быть, так оно и было.

Сделав небольшой привал в городке Фише и подкрепившись надоевшей инджерой, купленной у местных торговцев вместе с перцем и пряными травами (так хотелось нормального хлеба, пусть даже черного), мы помчались дальше, невзирая на усталость.

Дорога, проложенная между скал, вела на северо-запад. Мы скакали уже несколько часов, лошадям давно пора надо было отдохнуть, да и мы еле держались в седлах, как вдруг дорога резко свернула влево, наша кавалькада притормозила, и у всех вырвался вздох изумления! Перед нами возвышался храм. И это был не просто храм – он был полностью высечен в скале. Огромные монументальные колонны из цельного камня уходили вверх на десятки аршин. Вершины их заканчивались капителями с языческими полумесяцами, а окна, прорезанные в толще камня, были прихотливо украшены выпуклым рисунком.

Мы спешились. Вокруг не было ни души.

– Где мы? – спросила я.

– В монастыре отшельников Дебре-Маркос, – ответил мне Малькамо.

– А где они, отшельники?

– Сидят в кельях и молятся. Они не общаются с мирянами. Только послушники, которые сами потом станут отшельниками, когда освободится келья после смерти одного из них.

Вдруг подлетели пчелы и стали кружиться вокруг нас. Мы не двигались, пчелы так же неожиданно улетели.

– Откуда тут пчелы? – удивилась я.

Принц охотно объяснил:

– Дело в том, что земля вокруг монастырей считается священной. Здесь нельзя не только рубить деревья, но и срывать с них листья. Нельзя пахать, так как это все равно, что вонзить нож в человека. Эти земли святые.

– Поэтому пчелам есть, где собирать нектар? – поняла я.

– Конечно, – кивнул он. – Нужно быстрее найти убежище в стенах монастыря, так как именно тут могут водиться дикие животные, истребленные в других местах…

– Смотрите! – Головнин вскинул ружье.

– Нельзя! – Малькамо бросился ему навстречу и ударил по стволу.

– Да вы что, юноша? – разозлился охотник.

– Это обезьяна колобус, она считается священным животным. Нельзя убивать!

– Боже, какая жалость! – вздохнул Головнин.

– Здесь не только обезьяны или пчелы. Могут прийти леопарды и бабуины. Даже огромные змеи. Правда, считается, что леопарды приходят только для того, чтобы монахи почесали им за ушами, но я в это не верю.

Пришлось действовать самостоятельно, благо во дворе оказался небольшой каменный бассейн с проточной водой. Сапаров и Прохор напоили коней, Агриппина принялась хлопотать насчет еды, Али ей помогал. Аршинов с Головниным пошли искать хозяев, Автоном опустился на колени и принялся истово молиться, гляда на резные кресты на стелах, а Нестеров стал осматривать ногу Малькамо – он сильно порезал пятку, когда мы убегали от негуса. Одной мне оказалось нечего делать, и я стала расспрашивать Малькамо, чтобы немного отвлечь его от болезненной процедуры.

– Скажи, Малькамо, откуда ты знаешь об этом монастыре?

– До того, как отец отправил меня во французскую школу, я, вместе с воспитателем, объездил много монастырей и в каждом жил по несколько месяцев. И здесь был, учился у дабтара Анибы Лабрага. Он мне родня со стороны матери. Большого ума человек.

Подошел Аршинов. Его сопровождал босоногий послушник в синей хламиде. Череп послушника был выбрит наголо. На шее висел узорчатый крест. Молодой монах поклонился, сложив ладони, а Аршинов сказал:

– Нам предоставляют две кельи: большую для мужчин и поменьше для дам. Сейчас мы пойдем в трапезную – там нам приготовили немного поесть, да и стряпня Агриппины не помешает. Я кое-что хочу вам рассказать после еды.

Мы вошли в высокую комнату с квадратными потолочными балками. На каменном столе были разложены глиняные плоские тарелки, а на них лежали какие-то коренья, сухой сыр и инджера. Агриппина достала сала, кусок солонины и десяток крутых яиц.

Когда первый голод был утолен, Аршинов отодвинул в сторону тарелку и произнес:

– Друзья мои, мы все больше и больше удаляемся от нашей стоянки "Новая Одесса". Пока что путешествие к Менелику закончилось ничем. Но если мы прямо сейчас вернемся в колонию, то ей останутся считанные дни до конца существования.

– Тогда как быть? – взволнованно спросил Нестеров. – Надеяться на Вохрякова? Но колония не доживет до приезда императорской делегации.

– Верно, – кивнул Аршинов.

– Николай Иванович, если я вас правильно понял, – пыхнул трубкой Головнин, – вы сказали "пока что". Значит, у вас есть некий туз в кармане?

– Вы, как всегда, проницательны, Лев Платонович. Есть одна задумка, и ее я хочу претворить в жизнь. Если, конечно, мне помогут.

Аршинов начал свой рассказ о царице Савской, Соломоне, их сыне Менелике, Ковчеге Завета и рубиновом ожерелье. Все слушали, затаив дыхание. Только я тихонько переводила Малькамо, сидящему рядом со мной, на французский. Но он и без меня знал эту историю, и даже поправил Аршинова, когда тот сказал, что Менелику, отправившемуся к царю, было 16 лет. Нет, – сказал принц, – ему было 22 года. Значит, историю своей родины он знал на «похвально».

Свой рассказ Николай Иванович завершил так:

– Следы пропажи вели в Россию, так как одновременно с исчезновением рубинов Иоанна покинули два русских монаха, Антоний и Феодосий, которые изучали священные книги в горном монастыре Дебре-Дамо. Но они оказались ни при чем. И, я думаю, что дальше нам расскажет Аполлинария Лазаревна – она, как никто другой, знает больше всех об этой истории.

Аршинов улыбнулся и сделал приглашающий жест рукой.

– Все очень просто, – сказала я, оглядывая внимательных слушателей. – Дело в том, что я оказалась у постели умирающего Фасиля Агонафера, и он передал мне кусок пергамента, на котором был записан некий текст из Ветхого Завета, касающийся рубинов царицы Савской. А в тот день, когда вас арестовали, меня пригласил к себе Менелик. Ночью.

– И вы отдали ему пергамент? – заволновался Нестеров.

– Нет, ну что вы, – успокоила я его. – Я даже не сказала, что владею этим документом. Во время нашего разговора я попросила Менелика Второго дать разрешение на существование нашей колонии, но он ответил, что интересы большой политики не позволяют ему это сделать. И тогда я пошла ва-банк: я спросила, а если мы найдем рубины и принесем их ему, чтобы он смог короноваться и стать законным династическим негусом, даст ли он разрешение? Он согласился.

– Аполлинария Лазаревна, я преклоняюсь перед вашими умом и находчивостью, – сказал Головнин, – но не слишком ли опрометчиво было обещать Менелику корону, когда вот у нас сидит претендент.

И он указал трубкой на Малькамо.

Малькамо не выдержал и спросил по-французски:

– Объясните мне, что это значит? А то я, кроме Менелик и «руби», не понял ничего.

– Подождите, Полина, я сам объясню.

И на своем ужасном французском Аршинов сказал:

– Малькамо, послушай, мой дорогой! Мы тебя очень уважаем. Я уважал твоего отца. Мы спасли тебе жизнь. Но если от того, кому достанется корона с рубинами царицы Савской, зависит будущее нашей колонии, то мы отдадим эти чертовы рубины тому, кто даст нам спокойствие. Политика прежде всего.

– Понимаю, – понурился Малькамо. – Нет, мне нельзя настаивать, будь что будет. Но на чем, м-ль Полин, основана ваша уверенность в том, что вы и ваши друзья найдете рубины?

Я вопросительно посмотрела на Аршинова.

– Покажите, Аполлинария Лазаревна, пергамент.

Бережно достав из потайного кармана драгоценный документ, я выложила его на каменную столешницу. Все нагнулись поближе, чтобы рассмотреть его.

– Руками не трогать! – предупредил Аршинов.

Сапаров не шелохнулся, будто его это не касалось, Автоном размашисто крестился, а Агриппина умиленно подперла рукой щеку и несколько раз оглянулась, словно хотела убедиться, не видит ли кто нас.

– Прочитайте его вслух, – попросил Нестеров

Запинаясь, я прочитала церковно-славянский и протянула пергамент Малькамо:

– Тут на вашем языке что-то. Может, прочитаешь?

– Нет, – покачал он головой, – это на священном языке геэз,[44]44
  Геэз – Мертвый язык семитской группы семито-хамитской семьи языков, язык эпиграфики и христианской литературы Эфиопии. С XIII века перестал быть государственным языком, но как литературный продолжал существовать до конца XIX – начала XX века. Ныне является культовым языком христианского населения Эфиопии.


[Закрыть] я его читать не могу.

– Он не может прочитать, – сказала я всем.

– Может быть, я вам смогу в этом помочь? – вдруг раздался надтреснутый старческий голос на русском.

Около лестницы, также высеченной из камня, стоял старец. Весь в белом, на голове белая шапка, в тулью которой был словно вшит бублик, в одной руке посох, заканчивающийся большим крестом, в другой – метелка из конского волоса для обмахивания. Видом старый монах напоминал мумию, лицо прорезали глубокие морщины, но пронзительный взгляд выпуклых черных глаз заставлял задуматься, что не так он уж и стар. По крайней мере, на уме это не отразилось.

Малькамо, увидев его, кинулся навстречу, опустился на колени, и поцеловал край белого «шама» старика.

– Аниба Лабраг! – воскликнул он, и далее последовал страстный монолог. Старик удовлетворенно кивал, поглаживая юношу по голове.

– Постойте! – воскликнул Нестеров, сняв очки от удивления. – Откуда вы знаете русский? Вы были в России?

– К сожалению, не довелось, – ответил старик. – Но в нашей семье этой традиции не меньше двух столетий. Старшего сына старшей дочери всегда называют Анибой и отправляют в монастырь учиться наукам. А так как мы с вами братья по вере, то церковно-славянский входит в обязательную часть обучения. Мы преклоняемся перед мудростью ваших святых отцов: Сергия Радонежского, Серафима Саровского. Мой дядя, настоятель монастыря Дебре-Марьям, что в Кохаине, даже совершил паломничество в Россию и успел увидеть преподобного Серафима.[45]45
  Серафим Саровский (1759 – 1833), иеромонах – пустынножитель и чудотворец. Прохор Мошнин в 19 лет пришел из Курска в Саровскую обитель и остался там навсегда. Восемь лет он был послушником, потом был пострижен в сан инока. При посвящении он получил имя Серафим.


[Закрыть] Я очень рад, что вы прибыли сюда и привезли мне моего любимого племянника Малькамо. Ведь я старший брат его матери.

– Прекрасно! Сам Господь послал вас! – сказал Аршинов и взял со стола пергамент. – Не сомневаюсь, что вы читаете на языке геэз.

– Разумеется, – кивнул Аниба Лабраг. – Это входит в классическое обучение дабтаров.

– Тогда вы поможете нам перевести то, что написано здесь? Дело в том, что мы бежим от Менелика и этот пергамент – единственная надежда на спасение нашей колонии на берегу моря.

Тут Автоном не выдержал. Упал на колени, и истово крестясь, возопил:

– Ярость царева – вестник смерти; муж же премудро утолит его![46]46
  Царский гнев – вестник смерти; но мудрый человек умилостивит его. Книга Притчей (16:14)


[Закрыть]

– Полно, полно, – ответил старик, положив руку на спутанные кудри монаха, целующего его посох. – Не стоит так волноваться. Посмотрим, что тут написано.

– Это большой святости человек, – прошептал мне Малькамо. – Я знаю его с детства, он нам поможет. Видишь, у него табот и коб.

– А что это?

– Табот – это посох с крестом, который освящает все пространство закрытой комнаты. А коб – специальная шапочка у него на голове. Он – меноксе…

– Боже мой, а это что такое?

– Монах, отрешенный от мира в монастыре. Он напрямую говорит с Господом.

Тем временем Аниба Лабраг взял пергамент и стал читать, шевеля губами. Потом отложил и произнес:

– Это писал мой хороший знакомый, Фасиль Агонафер, знаток кене и зема.[47]47
  Кене (амхар.) – эзотерическая поэзия. Зема – церковные песнопения.


[Закрыть] Интересный был человек. Больше обращал внимание на земное, а не на небесное, хотя и достиг высокого сана в священной иерархии. У него было хорошо развито предвидение, то, что сейчас, по-новому, называют интуицией. И некоторые события, которые он описал тут, были им предугаданы за несколько лет до их происхождения.

– Переведите, пожалуйста, – попросил Головнин.

– Тут написано: "Бойтесь Асу – он раздавит вас, если вы сами его не победите. Не дайте реликвии погибнуть под пятой, как погибла мать в Учиали. Идите на север в Танин и убейте зверя! Да поможет вам святой Георгий! Да прозреют глаза херувимов!"

– И все?

– Да. Больше тут ничего нет.

– Тогда ничего не понятно, – Головнин набил трубку табаком и закурил. – Насколько я понимаю, в церковно-славянском, приведен отрывок из Ветхого Завета о том, что некий Аса разбил наголову эфиоплян и выгнал их со своей земли. Но причем тут нынешнее время?

– «Аса» на языке геэз это "сапог", – тихо ответил Аниба Лабраг.

И тут меня осенило:

– Сапог – это Италия! "Бойтесь Асу" – это бойтесь итальянцев. "погибнуть под пятой" – это под "пятой сапога". Верно?

– Именно так, госпожа, – старый монах отвесил в мою сторону почтительный поклон.

– Что это – Танин? – спросил Нестеров.

– Вероятно, озеро Тана. Оно на севере от нас.

– А чья мать погибла в Учиали? О чем идет речь?

– О вероломстве итальянцев. А мать – это наша Абиссиния.

– Прошу вас, расскажите подробнее.

– Во всем виновата хитрая лиса Антонелли, граф и дипломат. Это он проник в тайну коронации и понял, что Менелик узурпировал власть. Тогда он просто предложил ему покровительство Италии в обмен на территории провинций Асмара, Керен и часть области Тигре. Менелик согласился и установил границу по рекам Маребу и Белезе. Таким образом, итальянцы с помощью политических махинаций создали себе протекторат над значительной частью нашей страны.

– Почему Менелик на это пошел? – спросил Нестеров.

– А что еще ему оставалось делать? Ведь если бы он не согласился, началась бы война, а ему война была невыгодна – его войска стояли безоружными. Но не это было самым неприятное в той истории.

– Что может быть хуже потери земли? – поинтересовался Аршинов.

– Потеря свободы и независимости. Ведь наша страна никогда не была захвачена. От нас не вывозили рабов, нас не заставляли говорить на чужих языках, над нами не властвовали белые люди. Вся Африка страдала, а нас спасало православие, Господь и дева Мирьям. Но до поры до времени, пока мы не прогневали Господа, и он закрыл глаза на Учиалийский договор.

– Какой договор? – воскликнули одновременно Нестеров и Головнин.

– По Учиалийскому договору, нам были предоставлены некоторые торговые права, но итальянцы распространили на нас свой политический протекторат. И, как впоследствии стало известно, итальянцы совершили политический подлог; договор был написан на двух языках: на амхарском и на итальянском. Причем на амхарском было написано, что негус имеет право входить в сношения с европейскими державами через короля итальянского Гумберта, а король обязан быть их ходатаем перед Европой. А вот в на итальянском было переведено так, что негус обязан сноситься с европейскими государствами только через короля Гумберта или его представителя. Это же совсем разный смысл!

– Что, прямо так и подлог? – недоверчиво спросила я. – Неужели просвещенная нация пошла на это?

– Я наизусть помню этот договор, так как присутствовал при подписании его вместе с другими настоятелями монастырей. В статье 17-й на амхарском сказано: "Его Величество император Эфиопии может пользоваться услугами правительства Его Величества короля Италии для переговоров по всем делам, которые у него могут быть с другими державами или правительствами". А в итальянском тексте вместо «может» – «согласен». А что такое согласен? Это должен. Поэтому итальянцы, ничтоже сумняшеся, объявили нашу страну своим протекторатом.

– И что теперь будет?

Аниба Лабраг махнул кисточкой из конского волоса.

– Война.

– Как война?! – закричали мы одновременно.

– Она уже идет на севере. Мы гордый народ и нас нельзя обижать. Сбылось пророчество: если рубины не вернутся на свое место – падет династия! Не зря же они исчезли именно тогда, когда воцарился Менелик.

– Но нам надо именно на север! – разволновался Аршинов.

– У вас есть ружья? – спросил монах.

– Всего два. И пистолеты.

– Каждый из вас получит по ружью. А ваших женщин мы переправим в спокойное место.

– Никуда я не поеду! – заявила я и, схватив со стола пергамент, отвернулась и надежно спрятала его в потайной карман панталон. – Я не хочу расставаться с моими друзьями. И если там война, что ж, тем хуже для войны.

– А ты, Агриппина? – спросил девушку Аршинов.

Та перекрестилась и отважно сказала:

– Куда все, туда и я.

– А ты, Малькамо? Ведь ты можешь остаться здесь, у своего наставника. Разве ты не хочешь, чтобы тебя защищали крепкие стены монастыря?

– Ни за что! Я с вами! Я сам хочу найти рубины и водрузить на себя священный венец праматери нашей, царицы Савской.

Малькамо воодушевился, глаза его горели.

И вновь Аршинов спросил:

– И теперь, господа, я снова вернусь к своему предложению, так как независящие от нас обстоятельства только ухудшили его: кто согласен ехать со мной на север, к озеру Тана, чтобы найти рубины царицы Савской? В них спасение нашей колонии.

Единодушное «согласен» было ответом бравому казаку, радетелю "Новой Одессы".

* * *

Мы с Агриппиной покинули мужчин, еще обсуждавших предстоящую итальянскую кампанию, и пошли укладываться на боковую.

В келье прямо из стены выходили каменные уступы, на которые было наброшено какое-то стеганое лоскутное тряпье. Мы достали вещи и принялись раскладываться.

– Ах, барыня, – сказала вдруг молчавшая до сих пор Агриппина, – моченьки нет. Зачем я пошла с вами? Страсть, как боюсь! Что же теперь будет? Война ведь!

– Ну, что ты так переживаешь? Ведь ты можешь отказаться и вернуться обратно, в поселение.

– Нет! – вскрикнула она испуганно. – Не хочу!

– Почему? – спросила я, и тут меня пронзила догадка. – Агриппина, ты влюблена! В кого? В Прохора или Григория?

Девушка опустила голову:

– В Георгия…

– Что ж, тоже неплохо. А он что?

– Молчит. Гордый он. А я, не думайте что, девушка честная и себя блюду.

– Не поняла, так ты ему нравишься или нет?

– Не знаю, – вздохнула она. – Да если бы и нравилась, все равно не выйдет ничего. Братец не допустит. Он за меня ответственный. И еще…

– Что?

– Не даст он нам пожениться.

– Почему? Потому что Георгий не русский? Но он же перешел в православную веру.

– Бедный он. А у братца Савелия Христофоровича только деньги на уме. Вот поэтому и не даст. Для него любой жених беден, так и помру в девках! Ведь сватались за меня в Супонево и владелец извоза, и печник, а ему все мало было. Сирота я, только братец с женой мне родственники. Я так молилась, так молилась, что даже в монастырь уйти хотела.

– Как в монастырь? Неужели тебе свет не мил?

– Будет он мил с таким братцем! А монастырь у нас хороший, старинный… Мужской, правда, но, неподалеку и женский есть. Наш на Свиньиной речке стоит, что в Десну впадает. Ах, барыня, какая же у нас красота! Не то, что здесь – песок да камни: низкий заливной луг, куда мы коров выгоняли, купы верб. А уж дубы могучие – трое не обхватят!

– Да, красиво… – задумалась я. Как все же я далека от милого N-ска, своего отца, Александровского парка и кондитерской с трюфелями и монпансье. И почему это мне в голову лезут всякие глупости?

– У нас много чего интересного есть, – голос Агриппины вывел меня из задумчивости. – Домик Петра Великого есть. И там все сохранено в целости и сохранности, как при царе. Я знаю, потому что братец туда на работы нанимался, а я ему еду носила. И портрет эфиопа на стенке видела.

– Какого эфиопа?

– Не знаю. Мальчик такой, на нашего Али похож. В красной шапочке. С него-то все и началось.

– Расскажи, все равно не спится.

– Братец мой, Савелий Христофорович, только женился. Жена его, Мария, из богатой купеческой семьи была. И когда пришла к нам жить, то поначалу нос морщила, мол, у маменьки с папенькой с золотого блюда едала, да на пуховой перине почивала. Да вранье это все. Хоть и богатая семья была, да дюжина детей, из которых одиннадцать девок. И как всех замуж отдать? Рады были, что избавились.

Денег в семье не хватало. Савелий работал, как двужильный, я по дому матери помогала, а Мария ничего не делала – только семечки лузгала. Она из младших дочек, предпоследняя, так ничему не обученная, сестры все за нее работали. Родители наши даже советовали братцу поучить жену, но он любил ее, отказывался выпороть.

Было у нас шесть лет назад великое празднество. Нашему Новопечерскому монастырю исполнялось шестьсот лет. Ах, как было благолепно! Сам архиепископ служил. А уж богомольцев – видимо-невидимо: и из самого Брянска пришли, из Бежиц и Мальцева.

Сначала, как полагалось, совершили малую вечерню, а потом начался благовест к всенощному бдению. А уж когда вышел владыка Симеон, да настоятель обители Авраамий, так такое блаженство меня охватило. Стою и плачу от умиления. Пою вместе со всеми: "Пресвятая Богородице, спаси нас!" Ну и, конечно, крестный ход с хоругвями, запрестольными иконами и свечами. Ничего краше не видывала.

А потом с чудотворной иконой Свенской Богоматери крестный ход отправился в домик Петра Великого. Туда архимандрит Авраамий внес чудотворную икону и начался молебен с водосвятием. Везде окропили святой водой, и диакон пропел вечную память государю Петру. Вот такое было молебствие при всеобщем коленопреклонении, – Агриппина не переставала креститься.

– И что потом? – спросила я.

– А потом я увидела трех монахов: двое помоложе, рыжий да толстый, а третий черен лицом и стар. Они разговаривали, и монахи называли его братом Василием. Говорили они на непонятном языке, высоком и переливистом. Это только здесь я поняла, что так говорят эфиопы. Но почему русские монахи на нем говорят – это мне было невдомек. Черный монах потом долго стоял один перед портретом мальчика в домике государя. Я полы мыла и видела – он плакал.

– Это был портрет арапа Петра Великого, Агриппина, – сказала я тихо, – Абрама Ганнибала.

– Да? – удивилась она. – Вот не знала.

– А Пушкина Александра Сергеевича ты знаешь?

– Кто ж его не знает? Грамотные мы, – и продекламировала: – Зима!.. Крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь; его лошадка, снег почуя, плетется рысью как-нибудь… Как про нас написано. Душевно.

– Молодец! А знаешь ли ты, что на том портрете был изображен прадед великого поэта – Абрам Петрович Ганнибал, крестник Петра Великого? Замечательный был человек, учился артиллерии и фортификации.

– Ох, барыня, ученая вы! И откуда вам все это известно?

– Читать люблю. Вот из книжек и узнала.

– Читать бабам вредно. У них от этого глаза портятся, и морщины на лбу появляются. Мужчина он чуть что – очки наденет. А бабе очки, как петуху передник, смех один!

Отсмеявшись, я спросила:

– Ну, а как в экспедиции ваша семья очутилась?

– Да все братец… Он с теми монахами подружился очень. Ходил с ними о божественном разговаривать. Молился. А однажды пришел домой и говорит: "Уезжает брат Василий домой, на родину. С казаком по имени Николай Аршинов. Интересно о нем рассказывает. Будто есть у них в Абиссинии полно нетронутой земли. Палку посадишь – черешня вырастет. А Аршинов со всей России-матушки людей собирает, чтобы заселить эту землю". И с той поры брату покоя не было. Все размышлял, стоит ехать, не стоит. И решил, что надо. Пока детишек бог не дал. И меня взял с собой – я же, по нашенским меркам, перестарок уже – не нашлось мне в селении мужа подстать. А у колонистов завсегда мужиков поболее, чем баб будет, – вона как все трое с меня глаз не сводят. Ведь правда, барыня? – подмигнула она.

Мне не понравилось это амикошонство.

– Ну, ладно, Агриппина, давай спать, утро вечера мудренее. А то нам вставать ни свет, ни заря.

Я отвернулась к стене и постаралась заснуть, несмотря на неудобную каменную постель. За окном свистела какая-то птица. Засыпая я слышала, как Агриппина ворочалась и вздыхала. И я провалилась в объятья Морфея.

* * *

На рассвете, когда я проснулась, Агриппины не было. Я не особо этому удивилась, хотя одеваться без горничной всегда несколько утомительно. А когда все снова собрались в трапезной, то Аршинов спросил меня:

– Аполлинария Лазаревна, с добрым утром! А где Агриппина? – потом огляделся и добавил: – И Прохора не видать… Странно. Григорий, где Прохор?

– Не могу знать! – вытянулся во фрунт казак. – С утра не видел.

– А ты, Сапаров? Не видел?

– Нет, – покачал тот головой. – Он брат, он и сторож.

Интересно, невольно или намеренно Сапаров ответил цитатой из Библии?

Словно уловив мои мысли, Автоном загудел:

– Кий человек от вас имый сто овец, и погубль едину от них, не оставит ли девятидесяти и девяти в пустыни и идет вслед погибшия, дондеже обрящет ю?[48]48
  Кто из вас, имея сто овец и потеряв одну из них, не оставит девяноста девяти в пустыне и не пойдет за пропавшею, пока не найдет ее? (Евангелие от Луки, глава 15:4)


[Закрыть]

– Верно говорил монах, искать их надо, место неспокойное, – поддержал его Головнин.

Мужчины поспешили наружу и принялись обыскивать закоулки монастыря, что было крайне сложно: сразу за вытесанными стенами начиналось узкое и глубокое ущелье, перебраться через которое удалось бы только с помощью подвесного моста.

Вдруг раздался женский крик. Он несся с разных сторон, отражаясь от высоких стен, дробился на части и мы не знали, куда бежать.

– Сюда, все сюда! – закричал Сапаров.

При входе в ущелье, в узкой ложбинке лежал Прохор. Над ним выла Агриппина. Она рвала на себе волосы и била кулаком в грудь. Мы подошли поближе. В груди Прохора торчал нож.

Нестеров наклонился над телом и потянул за нож, которым был заколот Прохор. Нож имел странную трехгранную форму и был светло-желтого цвета там, где его не окрасила кровь несчастного парня.

– Что это? – обомлев, спросила я.

– Абиссинский обсидиановый нож, – хмуро ответил Аршинов. – Часто используется в ритуальных культах у племен, не принявших православие.

– Но откуда тут взялся убийца и чего он хотел? – спросил Головнин. – Агриппина, ты можешь ответить?

Тем временем прибежали послушники и, осторожно подняв тело, отнесли его в монастырь.

– Рассказывай! – приказал девушке Аршинов, когда она немного успокоилась.

– Ну… Это самое…

– Не мычи! Как ты оказалась тут? Зачем из кельи втихую выходила?

Григорий сидел на камне, обхватив голову руками, и раскачивался от душевной боли из стороны в сторону. Сапаров злобно сверкал белками глаз, глядя на Агриппину.

Мне пришлось вмешаться.

– Николай Иванович, не пугайте девушку. Агриппина, скажи, почему ты меня не разбудила, а сама вышла из кельи?

– Да по нужде, барыня, – ответила она смущенно. – Во двор вышла. Зачем вас будить? Так впотьмах, без свечки, и пошла себе.

– А что дальше было?

– Прохор стоял, курил. Подошел ко мне, мы стали разговаривать, – при этих словах Сапаров схватился за кинжал, висящий на боку.

– И что было дальше?

– Мне неудобно было при нем. Поэтому я сказала, чтобы стоял и курил дальше, а сама пошла за угол. И там на меня напали двое эфиопов.

– Как они выглядели?

– Сами в белом, а лица черные, только зубы светятся. Жилистые такие. Я как закричу: "Проша!", он бросился мне на помощь, и тут его один эфиоп и заколол.

– Вот так сразу?

– Ну да! Один меня держал крепко, второй за углом спрятался и нож выставил. Прохор и напоролся со всего размаху.

– И что потом было?

– Убежали они.

– Куда?

– Не знаю, я сразу над Прошей склонилась, а когда поняла, что он мертвый, так закричала.

– Не получается, – сказал молчавший до сих пор Головнин.

– Почему?

– Аполлинария Лазаревна, – повернулся ко мне Головнин, – когда вы проснулись?

– Рассвет уже занялся.

– Хорошо. А Агриппина проснулась до рассвета. И во двор вышла в темноте, по ее рассказу. А закричала только что, когда солнце уже выглянуло из-за гор. Что она делала все это время?

– Они тебя снасильничали? – рванулся к ней Сапаров.

Несчастная девушка отшатнулась, закрыла лицо руками и зарыдала во весь голос. Я принялась ее успокаивать.

– Мы найдем их, найдем и убьем. Успокойся, ты жива-здорова. Жаль Прохора, но ты не виновата. Он сам вышел из кельи. Бог распорядился, что поделаешь?

Сапаров презрительно плюнул и отвернулся. Григорий сидел все так же отрешенно, закрыв голову руками.

Во двор вышел Аниба Лабраг.

– Монахи обрядили вашего друга.

Мы вошли в большую комнату, не меньше трапезной. Прохор лежал на каменном столе. Лицо его выглядело умиротворенным. Автоном читал молитвы, горели свечи. Я перекрестилась. Малькамо, стоявший рядом со мной, повторил мой жест.

– По нашим обычаям хоронить надо до захода солнца, – сказал Аниба Лабраг. – Жарко.

Могилу вырыли на небольшом кладбище близ монастыря. Там уже покоились несколько монахов. Григорий собственноручно установил крест с косой перекладиной. Автоном без устали читал молитвы.

– Пора нам, братцы, – сказал Аршинов. – Тяжело, но надо. Потом подтолкнул Али вперед. – Ты останешься здесь, и будешь ждать нашего возвращения. Дорога очень опасная, а я не хочу тебя потерять.

Али не сказал ни слова, только кивнул и отошел в сторону. Я подивилась послушанию паренька.

Монахи вышли с нами проститься. Я приблизилась к Анибе Лабрагу:

– Благословите меня, батюшка.

Он положил сухую ладонь мне на голову и вместо благословения тихо произнес:

– Скажи своим друзьям, чтобы не держали зла на моих соплеменников. Они не убивали вашего человека.

– Как? – я даже подняла низко опущенную голову и удивленно посмотрела на старика. Не путает ли он? Ведь обсидиановый нож доказывал обратное!

– Когда мы обмывали покойника, то стало понятно: смертельная рана нанесена плоским железным ножом, а не трехгранным обсидиановым. Его просто потом вложили в рану. Кто – не знаю… Я не хочу сейчас об этом говорить всем и вслух – еще не поверят, но ты должна знать: наши люди ни причем. Эфиопы чтят неприкосновенность женщины и не убивают на монастырской земле. Очень странная история. Ищи у себя в группе.

Мне стало не по себе. Я охнула и прижала руки к губам.

– Иди к соплеменникам. Благословляю тебя, Полина. Ты отмечена милостью божьей! Но будь осторожна – смерть ходит вокруг.

Я поцеловала руку старцу, поклонилась и бросилась догонять нашу экспедицию.

* * *