Текст книги "Дело о рубинах царицы Савской"
Автор книги: Катерина Врублевская
Жанр:
Исторические детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)
Как и следовало ожидать, брак получился неудачным. Дубельт продолжал кутить, пьянствовать и даже поднимал руку на жену. Кроме того, он проиграл в карты ее приданое, и бешено ревновал, хотя сам не был особо верным супругом. Наталья Александровна терпела долго. Один за другим родились трое детей, и когда пьяный муж набросился с кулаками на старшего ребенка, несчастная женщина уехала в деревню и подала на развод.
По тем временам это был поступок неслыханной дерзости! Если уж в наш просвещенный век развод до сих пор становится предметом оживленных пересудов, несмотря на движение женщин, борющихся за свои права, то что говорить о прошлом времени? Наталья Александровна с трудом выправила себе вид на отдельное жительство. Она ждала четыре года, пока ее бумаги ходили по инстанциям, и дождалась: она получила долгожданный развод.
Ей надо было немного отдохнуть и прийти в себя, поэтому, вручив детей матери, она отправилась в Германию на воды.
На водах появление русской красавицы, дочери прославленного отца, да еще разведенной, что придавало особую пикантность ее образу, произвело фурор. За ней стали увиваться местные светские львы, но она ни на кого не обращала внимания: была молчалива и задумчива.
Такой ее и увидел принц Николай Вильгельм Нассауский. Увидел и остался у ее ног. Он не слушал, что ему говорили о репутации разведенной русской, он отмахивался от предостережений, он влюбился. И так сильно, что немедля попросил руки тридцатилетней Натальи Александровны.
Их любовь была взаимной и перетерпела многие невзгоды: ее, как разведенку некоролевской крови, не пустили в династию герцогов Нассау, от них на многие годы отвернулся свет, но это им не мешало, супруги любили друг друга.
От этого брака родилась дочь Софья, которая, как утверждали видевшие ее, затмила мать красотой и привлекательностью. Она была так хороша, что на первом балу, на котором она выступила дебютанткой, она получила семь предложений руки и сердца.
Но она ждала принца. Такого же настоящего, как ее отец. Софья, несмотря на молодость и незрелость, была довольно-таки тщеславной девушкой, и то, что ее мать не приняли в семью отца, больно ранило ее сердце.
И дождалась! Великий князь Михаил Михайлович Романов, внук царя Николая, полюбил ее всем сердцем. И попросил ее в знак ее расположения самой выбрать тот подарок, который она хочет.
К вящему изумлению Великого князя Софья попросила корону. И не простую, а такую, о которой слышала в детстве, когда мать, Наталья Александровна, рассказывала ей на ночь сказки. Причем в ткань сказки вплетались и воспоминания ее бабушки, Натальи Николаевны Гончаровой, и стихи деда. В корону червленого золота с серебром были искусно вделаны яхонты и диаманты.[65]65
Яхонт (др. слав.) – рубин. Диамант – бриллиант.
[Закрыть] И носила ее черная королева.
По описаниям невесты Великий князь заказал корону у поставщика двора его Императорского Величества фирмы "К. Э. Болин". Она была тонкой ажурной работы, в переплетеньях золотых и серебряных нитей покоились рубины и бриллианты.
Софья с радостью дала согласие на брак, но тут ее отец, принц Вильгельм Нассауский получил срочную депешу от ныне здравствующего императора Александра. Его Величество писал: "Этот брак, заключенный наперекор законам нашей страны, требующих моего предварительного согласия, будет рассматриваться в России как недействительный и не имевший места".
Что было дальше, я не знаю. Тетушка покинула Петербург – источник великосветских сплетен и скандалов, и единственное, что она могла добавить, что жених с невестой были хотя и подавлены, но настроены весьма решительно…
* * *
С трудом оторвавшись от созерцания своего изображения в водной глади я повернулась к спутникам. Они стояли и смотрели на меня. Наконец, Аршинов прервал молчание:
– Да… Хороша Аполлинария Лазаревна! Даже жалко такую красоту отдавать.
– Вы, Николай Иванович, рассуждаете, как Иван-царевич, который не захотел отдавать Василису Прекрасную старому царю. А придется, – усмехнулась я, снимая с головы корону.
– Это правда, – кивнул он, – не хочется. А надо. И что делать – ума не приложу. Такую красоту узурпатору да своими руками нести!
– Давайте божьего человека спросим, – тихо сказал Малькамо.
В последнее время я стала замечать, что Малькамо много времени проводил с Автономом. Как они общались – сие мне неведомо. Автоном не знал французского, а абиссинец – русского. Но они вместе молились, отбивали поклоны, а повечерам на привале сидели и шептались о чем-то, понятном только им двоим.
– Автоном, брат наш, скажи, что нам делать? Отдавать корону Менелику или повременить? – Аршинов смущенно переступал с ноги на ногу. Чувство долга в нем боролось с крестьянской жадностью.
Монах нахмурился, почесал бороду и изрек:
– Аще сребро, еже обретохом во вретищах наших, возвратихом к тебе от земли Ханаани, како быхом украли из дому господина твоего сребро или злато?[66]66
Вот, серебро, найденное нами в отверстии мешков наших, мы обратно принесли тебе из земли Ханаанской: как же нам украсть из дома господина твоего серебро или золото? (Бытие 44:8)
[Закрыть]
– Что он сказал, Полин? – спросил меня Малькамо, внимательно вслушиваясь в непонятные речи Автонома.
Я перевела ему фразу из Библии. Малькамо удивился:
– Почему наш брат считает, что мы украли корону? Что он имеет в виду?
Но как ни тормошил Аршинов упрямого монаха, тот больше не произнес ни слова.
– Приказываю, – решительно произнес Аршинов. – Сейчас ужинаем печеными крокодильими хвостами, ложимся спать. Старики идут домой и завтра на рассвете приходят с подмогой: надо забрать тело Григория и похоронить по православному обычаю. Малькамо, переведи.
Старики кивнули и отправились восвояси. Юноша объяснил, что завтра они вернутся с жителями деревни – ведь для тех крокодилы тоже отменная добыча.
Головнин с Сапаровым вырыли яму, набросали туда хвороста. Отрезанные хвосты обмазали глиной, положили на тлеющие угли и присыпали сверху. Ждать пришлось недолго.
Крокодилятина оказалась вкусной и сочной. Она пахла дымом и вкусом напоминала телятину. За ужином поминали Григория и Прохора, жалели их родителей. Головнин прочищал свой винчестер, Нестеров сокрушался по поводу потери медицинского сундучка, а Автоном беззвучно молился.
Сундучок стоял возле Аршинова и тот время от времени любовно поглаживал его рукой, надеясь, что вот уж теперь все горести закончатся, и колония обретет законное право находиться на абиссинской земле.
Потом легли спать. За длинный день много случилось всего: и ужасного, и радостного. Все устали и заснули, как только растянулись на жестких тростниковых подстилках.
Я лежала и смотрела на звездное небо. Так как я слегка близорука, то звезды расплывались, становились большими, как бублики из пекарни на Моховой. Нам в институт их приносила толстая булочница в бязевом переднике. У нее в руках была корзина, накрытая чистой тряпицей, она откидывала ткань, и запах свежей сдобы наполнял дортуар, холодный и промозглый. Ах, как приятно было, торопясь, протянуть ей две копейки, схватить бублик и отойти в сторонку, чтобы полакомиться. Не могла же приличная девушка вцепляться зубами в выпечку на виду у остальных! И почему я подумала о бубликах? Наверное, давно не ела обыкновенного хлеба. Да что там хлеба? Инджеры, и той не видать…
Разбудил меня толчок в бок.
– Полин, Полин, проснись! – я повернулась и испугалась: в темноте на меня смотрел Малькамо, и я видела лишь белки глаз и блестевшие зубы.
– Что случилось, Малькамо? – удивилась я.
– Мне нужно сказать тебе что-то важное. Не здесь. Пойдем отсюда.
– Куда?
– Не хочу, чтобы нас кто-нибудь невольно услышал.
Поднявшись со своего ложа, я пошла за Малькамо, недоумевая, что же ему надо? Мы отошли на расстояние около пятидесяти шагов и остановились возле большого камня.
– Садись, – предложил он мне. Я послушно села. – Прошу тебя, то, о чем я тебе расскажу, должно остаться между нами. Обещаешь?
Мне стало неприятно. Я никогда ничего не скрывала от Аршинова, так как он мой друг и начальник экспедиции. А вдруг то, что скажет мне Малькамо, настолько важно, что это следует передать Николаю Ивановичу? Нет, на это я пойти не могу. Так и ответила юноше. Он понурился.
– Ладно, все равно без твоей помощи я не справлюсь. Дело в том, что я долго беседовал с Автономом. И он мне поведал: то, что вы собираетесь делать – это неправильно и не по-божески.
– Что именно?
– Отдать Менелику корону моей прародительницы. Нехорошо это.
Я задумалась. Интересно, на каком языке общались Малькамо и Автоном, и почему Автоном против создания колонии? Ведь без отданных Менелику рубинов колонии просто не будет – это плата за ее существование!
– Как ты понял, что он тебе сказал? – спросила я.
– Душой. Он говорил, молился, я вникал. И понял. Для этого совсем не надо знать язык, достаточно чувствовать сердцем.
– И твое сердце поведало тебе, что короновать надо тебя, а не Менелика? И что тогда будет с нашей колонией? Ты понимаешь, что ставишь под удар сотни наших людей?
– Отдав Менелику корону, я ставлю под удар миллионы моих людей, потому что они будут вынуждены законно подчиниться узурпатору! – Малькамо сделал ударение на слове «моих».
– Я вынуждена передать наш разговор Аршинову, – я поднялась с камня.
– Подожди, – он схватил меня за руку, – ты что, подумала, что я хочу короноваться?
– А что еще прикажешь думать? – возразила я.
– Ты не так поняла, Полин! – Малькамо умоляюще посмотрел на меня и молитвенно сложил ладони. – Да, я не хочу отдавать корону Менелику, но и короноваться, чтобы стать негусом, мне тоже не надо.
– Тогда чего ты хочешь?
– Корону надо вернуть на ее законное место – в Аксум. Она должна лежать возле священного ковчега, увезенного Менеликом Первым из Иерусалима. И вот когда рубины упокоятся на своем законном месте, вот тогда пусть Менелик едет туда и коронуется. Ты пойми, я не против него, несмотря на то, что он хотел меня повесить. Менелик – сильный отважный негус, он борется с захватчиками-итальянцами, и вполне способен освободить нашу страну от иноземцев. Но только в одном случае: когда все будет по закону! А если мы неизвестно откуда привезем ему корону, не только он, но и остальные могут поверить, что корона поддельная. И тогда пошатнется его власть, положение, я уж не говорю о том, что ждет нас. Ведь вы же рассчитывали на то, что он обласкает вас и одарит почестями. Даст разрешение на существование колонии. Верно?
– Да, – кивнула я, завороженная его рассуждениями.
– Вы рассуждаете, как истинные европейцы: подарок – услуга. А у нас не так. А вдруг вы подменили рубины? Вдруг вы хотите не того, что просите, а совсем другого? Ведь не зря у нас дьявол белокожий. Теперь понятно?
– Понятно. И что теперь?
– То, что посоветовал мне Автоном: рубины должны лежать в Аксуме, возле Ковчега Завета. А уж потом пусть Менелик сам разбирается, ехать ему в Аксум или нет.
– И об этом надо сказать Аршинову.
– Он не согласится. Ведь это отдалит получение разрешения на существование колонии.
– Подожди… А как Менелик узнает, что рубины, хранящиеся в Аксуме, настоящие? Ведь кто может поручиться, что мы не подменили корону?
– Я могу доказать.
– Как?
– Полин, я не хочу сейчас говорить об этом. Это семейная тайна, переходящая в нашем роду из поколения в поколение. Лишь могу сказать, что доказать подлинность рубинов можно только рядом с Ковчегом. И если я это сделаю, то Менелик уже не сможет возражать и отдаст вам права на колонию. Теперь понятно, почему нужно, чтобы рубины оказались рядом с ковчегом?
– Теперь понятно. Пойдем спать, а завтра расскажем участникам экспедиции. Утро вечера мудренее.
– Что?
– Пошли спать, мой принц. Поздно уже.
* * *
Утром позавтракали остывшей крокодилятиной. Когда все насытились, я попросила внимания:
– Друзья мои, хочу с вами посоветоваться…
И я рассказала то, что слышала от Малькамо. Известие о том, что вместо того, чтобы возвращаться на юг, в Аддис-Абебу к Менелику и на этом закончить наше путешествие, мы должны продвигаться на север, охваченный войной и голодом, повергла всех в уныние. Колонисты предвкушали уже завершение тягостного пути, и вот, все их надежды обратились в прах.
– Полин, ты очень хорошо описала, почему Менелик может заподозрить нас в подделке рубинов, – сказал Аршинов. – Мне непонятно другое: как мы докажем, что они настоящие?
– Пусть это вам расскажет Малькамо, – ответила я.
Все обернулись и посмотрели на юношу. Тот сидел, опустив голову и сжав кулаки.
– Поверьте мне, – взмолился он. – Мне дано право доказать это, но я боюсь, ибо никто не знает, что может произойти.
– Послушайте, наш юный друг, – веско произнес Головнин, – вам не пристало сомневаться в нашем участии к вам. Почему же вы скрываете от нас вашу тайну?
– Может, мы сможем чем-нибудь помочь? – добавил Нестеров.
– Вам туда нельзя, – пробормотал Малькамо. – Монахи убивают каждого, кто приблизится к святыне.
– И тебя? – ужаснулась я.
– Меня могут пощадить, ведь я потомок царя Соломона и у меня в руках корона царицы Савской. Но я и в этом не уверен…
– Расскажи нам, что это за Аксум и как туда попасть, – предложил юноше Аршинов, видя, что он в совершенном отчаянии. Я облегченно вздохнула: руководитель экспедиции уже не был настроен так категорически против, как в начале беседы.
По словам Малькамо, Аксум находится в провинции Тигре, а западу от Адуа. Точно так же, как Реймс был местом коронации французских королей, в Аксуме короновались абиссинские негусы. Город пережил и эпоху расцвета, и столетия забвения. Аксум полтора тысячелетия назад соперничал с Византией по своей мощи и красоте. Аксумиты жили богато и счастливо. Находясь на перекрестке торговых путей по Красному морю и Восточной Африке, они торговали слоновой костью, леопардами, золотом и изумрудами, пряностями и парчой. Процветала работорговля. В городе строили огромные стеллы-обелиски, возвеличивающие аксумских царей и святыни города. Надписи были сделаны на древне-эфиопском языке геэз, греческом и сабейском.
Чем же был так привлекателен город? Почему в него стремились люди, селились в нем, работали, не покладая рук, и разносили славу о нем по всему миру?
Дело в том, что сын Соломона Менелик, укравший Ковчег Завета, спрятал его в Аксуме, и с тех пор значимость города возросла невероятно.
Почему Менелик совершил это преступление? Так он отплатил за доброту отца, принявшего его со всеми подобающими почестями?
Менелик долго жил у царя Соломона. Он видел, как царь все более и более идет на поводу у своих многочисленных жен-язычниц, позволяет строительство капищ для того, чтобы они могли молиться своим богам. Ведь написано в Библии: "Тогда построил Соломон капище Хамосу, мерзости Моавитской, на горе, которая пред Иерусалимом, и Молоху, мерзости Аммонитской".[67]67
3-я Книга Царств 11:7.
[Закрыть] Все видел Менелик, и сердце его сжималось от страха и боли за священную реликвию. Поэтому он и решил украсть ковчег, перенести в безопасное место, чтобы не осквернили его язычники.
Менелик, с помощью верных друзей – юношей из богатых иудейских домов, украл ковчег, в котором хранились золотой сосуд с манной небесной, жезл Ааронов и две скрижали с десятью заповедями. Сам ковчег, вытесанный из дерева гофер,[68]68
Акация.
[Закрыть] длиной был два с половиной локтя, высотой и шириной по полтора локтя, и покрыт внутри и снаружи тонким листовым золотом. Венчала сооружение крышка из чистого золота с фигурками двух херувимов на ней.
Это описание прочитал Малькамо в священной книге эфиопов "Кебра Негест".[69]69
«Кебра Негест» – «Слава королей», кодекс законов Эфиопии, написанный около 850 года до н. э.
[Закрыть] Полны восхищения слова о ковчеге: «Его вид подобен яшмовому камню, от которого исходит свет и серебряный блеск. При взгляде на него чувства мешаются, а глаза отказываются верить чуду Божьему, представленному перед тобой».
С огромными трудностями и препятствиями вывез Менелик ковчег в Эфиопию. А когда добрался до Аксума, то повелел выстроить часовню с подземным хранилищем, поставить туда ковчег и приставить к нему хранителя-отшельника. Этот хранитель не имеет права покидать ковчег ни на минуту – он живет там, в хранилище, но даже ему нельзя поднимать покров, которым накрыт священный символ. Покров этот тяжелый, сплетен из кольчужных колец и полностью закрывает ковчег.
Раз в год, во время праздника Тимката[70]70
Праздник Тимката (Богоявление) посвящен Ковчегу Завета. Во время праздника происходят массовые крещения.
[Закрыть] выходят из аксумской церкви православные эфиопские священники в белых одеждах, расшитых золотом и выносят на толстых кедровых брусьях тщательно укутанный ковчег. Он очень тяжелый, поэтому его несут от двенадцати до шестнадцати священников. На время праздника поверх обычных покрывал накидывают разноцветные бархатные и парчовые, расшитые местными искусницами. Священников сопровождают люди с тимпанами и трещотками – они поют псалмы и приплясывают. По краям процессии вышагивает почетный караул, вооруженный саблями и копьями. Монахи несут таботы[71]71
Табот – деревянная или каменная доска с изображением креста посредине и символов евангелистов по углам, соответствующая антиминсу православной обрядности. Табот помещается в алтаре и выносится из церкви только во время крестного хода. При освящении церкви освящается именно табот, который и символизирует эту церковь. Без табота храм – пустое строение, лишенное всякой святости.
[Закрыть] – доски с эфиопским крестом посредине. Женщины выкрикивают слова радости и разбрасывают цветы под ноги процессии…
– Малькамо, – остановил Аршинов воспоминания юноши, – когда празднуют праздник Тимката?
– В начале марта, – не сразу ответил юноша, сбитый с толку вопросом.
– Понятно… Что ж, это интересно, – пробормотал Аршинов как бы про себя. – Сейчас середина февраля, значит, мы вполне сможем успеть к празднику в Аксум.
– А где кончается крестный ход? – спросил Головнин.
– В отдалении от часовни строят палатку, называемую Скинией Завета, в которой ковчег будет находиться всю ночь. Потому что наутро начинается крещение, и люди хотят, чтобы оно происходило в присутствии святыни.
– Но ведь ковчег никто никогда не видел! – удивилась я. – Какая разница, что там накрыто расшитым покрывалом?
– Что ты, Полин, – ужаснулся Малькамо. – Ни одному смертному до Страшного Суда нельзя не только прикасаться к ковчегу, но и видеть его. Иначе смерть, ужасная и жестокая: люди покрываются моровыми язвами и погибают. Так описано в Библии. Хоть Автонома спроси.
– И бысть по прешествии его, и бысть рука господня на граде, мятеж велий зело: и порази мужы града от мала до велика, и порази их на седалищах их,[72]72
После того, как отправили его (ковчег), была рука Господа на городе – ужас весьма великий, и поразил Господь жителей города от малого до большого, и показались на них наросты (Книга 1-я Царств, 5:9).
[Закрыть] – не преминул вмешаться Автоном.
Эта история напомнила мне прочитанную в детстве книгу о девочке Алисе. Там описывался Белый Рыцарь, у которого была мечта:
Для чего нужна священная реликвия, если ее никто не видит и никто не прикасается? Вот у нас в храмах к чудотворным иконам и мощам прикладываются, лобызают, крестные ходы устраивают, чтобы их все видели. А тут под тремя покрывалами держат, и никто не знает, это настоящий ковчег или нет. Что-то тут не так…
Мои размышления прервал Головнин:
– Несколько лет назад я путешествовал по Аравии. И один кочевник рассказал мне легенду. В святом городе мусульман Мекке есть мечеть. А в нее висит занавес под названием "кисва".[74]74
Кисва (араб.) – покрывало.
[Закрыть] На занавесе вышито золотом изречение на арабском: «Кто заглянет за занавес, то узнает свое будущее, но уже никогда не испытает счастья». Говорят, что с того дня как висит занавес, ни один человек не заглянул за занавес, и что за ним спрятано – неизвестно. Может, и с ковчегом так?
– Любопытной Варваре нос оторвали, – подытожил Аршинов дискуссию. – А так как мы любопытны, но носами все же дорожим, то наметим маршрут и вперед, чтобы успеть к празднику Тимката.
* * *
Глава двенадцатая
Прощание с жителями деревни. Беженцы. Гондар. Губернаторские жена и дочка. Разговор в бане. Обед. Губернаторша предлагает отдохнуть. Ночное нападение. Цагамалак находит корону. Георгий спасает положение.
За несколько дней мы переделали множество дел: похоронили Григория, наказав Агриппине ухаживать за могилой. Она выглядела спокойно и даже расцвела – жизнь в племени оромо пошла ей на пользу. Груша не сводила взгляда со своего мужа, которого нежно называла Васяткой. Тот жмурился и ухал от удовольствия. Георгий хмурился и отворачивался. Мне было даже немного жаль его.
Аршинов вновь проявил себя настоящим коммерсантом. Туши крокодилов, убитых нашей экспедицией, он поменял на трех верблюдов, немного полезной утвари и мешок с просом, их которого жители племени варили кислое пиво. Нам навялили крокодилятины, налили в калебасы свежей воды и под причитания Агриппины собрались на главной площади деревни, там, где проходили ритуальные танцы.
Старый эфиоп начертил нам на листе бумаги, вырванной из ветхой Библии карту. Дорога пролегала извилистой тропой, на которой были начертаны буквы амхарского шрифта. Малькамо, склонившись над картой, прочитал названия городов и деревень: Горгора, Гондар, Бегхемдир, вверх по горам Семиенским (эфиопы не говорят – на восток или прямо, из-за рельефа местности они говорят вниз или наверх), Ади-Аркай, Таказзе, Адуа, Адиграт, и в Аксум к ковчегу.
Мы распрощались с гостеприимными жителями. Многие девушки тыкали себя пальцем в живот, а потом указывали на наших мужчин. При этом они широко улыбались, показывая тем самым, что с радостью понесли. Откуда им это было известно, я не знала, ведь прошло всего несколько дней.
На одного верблюда взобрались мы с Малькамо, на другого Головнин с Нестеровым, на третьего – Аршинов. Георгий и Автоном шли рядом пешком.
До сих пор я никогда не ездила верхом на верблюде. Мне было страшно: верблюд выше лошади, идет иноходью, отчего меня качало из стороны в сторону. Я все время боялась сверзиться и лишь Малькамо, сидевший сзади меня, успокаивал и поддерживал.
Точно так же себя чувствовал и Нестеров, боявшийся высоты. Головнин держал его за пояс и уговаривал не бояться, но тот лишь крепче прижимал к груди свой любимый фотографический аппарат. Аршинову же все было нипочем. Он сидел, подогнув одну ногу под себя, и выглядел так, словно всю жизнь провел в верблюжьем седле.
Заночевали мы в заброшенном городе Горгора, в церкви с остатками росписей на них. Георгий сварил просяную кашу, бросил туда вяленого мяса, и мы поели. Было холодно, поэтому все улеглись вокруг костра, в который дежурный подбрасывал хворост. Ночью я почувствовала, что кто-то накрывает меня еще одним покрывалом, но не проснулась: я была уверена, что это Малькамо, которому выпала очередь дежурить.
Утром, доев остывшую кашу, тронулись в путь. Я, полусонная, качалась в седле, за талию меня крепко обнимали руки принца. Все было по-прежнему, но я чувствовала, что нечто изменилось в отношениях между членами экспедиции, появилась некая напряженность: мы уже не обменивались шутками, не расспрашивали друг о друге, не пели дорожные песни. Не хватало еды, мыла, обычных вещей, скрашивающих и облегчающих кочевую жизнь. Башмаки мои почти развалились, а заменить их было нечем: абиссинцы ходят босиком и не шьют обувь.
Но мы с маниакальным упорством продвигались вперед, к цели нашего путешествия – священному Аксуму. От нас зависела судьба сотен людей, ждущих нашей помощи.
На дорогах стали появляться беженцы. Голодные и оборванные, они тоже шли на север, спасаясь от войны. Они рассказывали, как итальянцы расстреливали целые деревни из пушек, а их собственные военачальники силком сгоняли мужчин участвовать в военных действиях. Те, кому удавалось избежать насильственной мобилизации, убегали в горы и сколачивали бандитские шайки, устраивали засады на дорогах, грабили путников и захватывали заложников. Несколько раз мы натыкались на тела людей, просто умерших от недоедания и упавших вдоль дороги. Все это не добавляло хорошего настроения.
Дорога вела все выше и выше, и я стала ощущать нехватку воздуха. Мне постоянно было холодно, а жесткое верблюжье седло натерло ноги. Малькамо утешал меня, он шептал мне на ухо, что скоро будет Гондар, большой город, и там мы найдем кров и стол. Но мне было тревожно.
Внезапно на склоне горы перед нами появились высокие крепостные стены, сложенные из темного камня. Тяжелые деревянные ворота с массивными запорами преграждали путь в город. Над воротами возвышалась сторожевая башня – круглая, похожая на минарет.
– Вот он, Гондар! Бывшая столица Абиссинии! – воскликнул Малькамо.
– А почему ворота на запоре? – спросил Аршинов. – Ведь ночь еще не наступила.
Мы спешились, Аршинов с Малькамо отправились договариваться со стражниками. После того, как они выяснили, что мы не итальянцы, ворота распахнулись и нас впустили внутрь.
Мы шли и озирались по сторонам: такого города мы еще не видели. Улицы поднимались и опускались под крутым углом, дома, как круглые «тукуль», традиционные, покрытые соломенной крышей, так и прямоугольные «хыдмо», сложенные из саманного кирпича, теснились один к другому. Иногда между домами появлялся просвет: там, в огороженных двориках, кудахтали куры и блеяли козы. Их шеи украшали деревянные колокольца. Перед многими домами на столбах были установлены навесы для отдыха в жаркий полдень.
– Где у вас тут постоялый двор? – спросил Аршинов мальчишку, который стоял, уставившись на нас во все глаза. Тот охотно показал куда-то наверх и направо.
Мы направились в гостиницу, и когда уже подошли к самым дверям, то послышался гортанный клич. Прохожие обнажили головы, и только мы остались стоять в недоумении.
Мимо важно и неторопливо проходила процессия. Впереди глашатаи на конях, с богато расшитой сбруей, затем воины в леопардовых шкурах, а за ними открытая повозка, устланная ткаными циновками и подушками-валиками. В карете сидели две женщины: одна постарше, необъятной толщины, с тремя подбородками, и другая, помоложе, годящаяся первой в дочки. Они были разряжены так, что глазам больно: их украшали золотые цепи, кольца, на головах замысловатые платки из парчовой ткани.
Старшая дама махнула рукой, процессия остановилась. Младшая сморщила нос – от наших верблюдов исходил стойкий запах. Да и мы выглядели, как бродяги с большой дороги.
Дама приказала что-то офицеру, скачущему рядом. Тот приблизился и резко выкрикнул, обращаясь к нам. Малькамо ответил, офицер замахнулся плеткой.
И тут один из верблюдов тряхнул головой и плюнул прямо в лицо офицеру. Тот весь оказался в грязно-зеленой дурнопахнущей пене, закричал и стал оттирать лицо леопардовой шкурой.
На нас бросились другие офицеры, стали теснить, и тут Малькамо закричал:
– Цагамалак!
Он словно сказал волшебное слово. Свита остановилась, на лице у толстой дамы появилось удивленное выражение, она поманила юношу пальцем и воскликнула:
– Малькамо! – он бросился к ней, и они обнялись, троекратно расцеловавшись.
– Полин! Николя! – закричал он. – Это моя тетушка Цагамалак! Кузина моей матери! Она жена губернатора. А это ее дочка Оливия. Познакомьтесь.
Все решилось на удивление быстро. Ни в какой постоялый двор мы не попали, а прямиком направились в губернаторский дворец на площади Пьяцца – так ее назвали итальянцы, построившие полтора десятка лет назад дороги из Гондара на юг Абиссинии.
Дворец, названный в честь основателя Гондара императора Фасилидаса, представлял собой несколько зданий со сводчатыми крышами, обнесенных каменной оградой, с двенадцатью круглыми коническими башенками, выстроенными через равные интервалы. Усадьба включала в себя и собственную церковь с домом призрения для старых священников-дабтаров, трехэтажный дом губернатора с балконами резного дерева, баню, три домика для гостей, и даже львятник – специальное помещение, где всегда держали львов, символ провинции Гондар. Сейчас львов не было, лишь чучело последного из них заполняло собой небольшую комнату.
Особенно нашу экспедицию, не мывшуюся со дня падения в водопад, обрадовала баня. Слуги разожгли огонь под глиняными трубами, по которым текла вода, и мы прошли в две комнаты, где нас уже поджидали слуги.
С наслаждением опустившись в бассейн с горячей водой, я предоставила себя в распоряжение губернаторских служанок, одетых в полупрозрачные шаммы на голое тело. Они принялись тереть меня жесткими губками и махровыми тряпицами, надутыми, как мыльные пузыри и тихонько переговаривались между собой – дивились моей белой коже, которая уже порозовела под их энергичными натираниями. Я лежала и прислушивалась: из соседней комнаты доносились смех, шлепки и вскрикивания служанок. Там было весело. Мои девушки с завистью посматривали на закрытую дверь.
Поняв, что им хочется, я сжалилась и уже собралась было отпустить служанок в соседнюю комнату, как тут меня ужалил страх. Где рубины? Ведь мы тут все голые, а грязную одежду слуги унесли.
– Стой! – закричала я на амхарском, это было одно из немногих слов, что я выучила. – Где Малькамо?
Служанка выпучила от страха глаза и опрометью понеслась в соседнюю комнату.
– Стой! – закричала я еще громче. – Дай шамму!
Не представать же перед мужчиной в наряде праматери Евы.
Испуганная девушка подала мне кисейное платье, украшенное вышивкой по подолу и ушла в мужское отделение. Я быстро натянула на себя шамму, но вышло еще хуже, если бы я даже была раздетой: тонкая кисея облепила мокрое тело и обнажила все, что можно и нельзя было обнажать.
Такой и застал меня Малькамо: отмытой, розовощекой, в мокром платье на голое тело. Его бедра были покрыты белым куском материи.
– Полин! – бросился он ко мне. – Ты звала меня! Я ждал, что ты позовешь!
– Подожди, – я отвела назад его протянутые ко мне руки, – я вот для чего тебя звала… Где рубины?
– У Николя, – юноша недоуменно посмотрел на меня. – А что случилось?
– А где Аршинов?
– В той комнате, моется.
– Он в короне моется?! – гневно я. – Куда он спрятал рубины, ведь нашу одежду забрали.
– Н-не знаю…
– Немедленно ступай и расспроси его. Да, и вот еще что: нам надо всем собраться и решить, что мы будем рассказывать губернатору. Нельзя ему открывать тайну рубинов, хоть его жена и приходится тебе теткой.
Малькамо скрылся за дверью, и через несколько минут появился вновь:
– Полин, мы ждем тебя, – произнес он, смущаясь.
– Иду.
Вслед за ним я вошла в окутанную паром комнату. Мужчины, закутавшись в белые простыни, сидели на скамьях вдоль стен. Георгий шлепком выпроводил служанок, бросавших на меня испуганно-заинтересованные взоры.
– Прости, Малькамо, мы будем говорить по-русски. Я и Полина переведем. Просто я не хочу, чтобы кто-нибудь подслушал то, о чем мы будем говорить, а русского, я надеюсь, тут никто не знает. Согласен? – спросил Аршинов юношу.
Тот кивнул.
– Аполлинария Лазаревна, прежде всего, не волнуйтесь, сундучок вот он тут, под лавкой. Я с него глаз не спускаю.
– Вот и славно. Напрасно я тревогу забила, – улыбнулась я.
– Нет, совсем не напрасно, – в разговор вступил Головнин. – Все произошло так быстро и неожиданно, что мы не успели договориться о совместных действиях. Надо выработать общий план: кто мы, зачем и куда идем.
– Камо грядеши, – пробормотал Автоном. На его бороде серебрились капельки воды.
– Ни в коем случае нельзя рассказывать о рубинах! – взволнованно произнес Нестеров. – Отнимут.
– Пусть только попробуют, – нахмурился Георгий.
– Георгий, голубчик, Арсений прав, – вмешался Аршинов. – нашу тайну надо хранить пуще зеницы ока. Никто не знает, чего захочет губернатор, узнав, что мы владеем коронационными рубинами.
