Текст книги "Собрание сочинений. Том 1"

Автор книги: Карл Генрих Маркс

Соавторы: Фридрих Энгельс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 55 страниц)

Но есть и среди социалистов теоретики или, как их называют коммунисты, полные атеисты, тогда как те называются практическими. Из этих теоретиков самый знаменитый – Чарлз Саутуэлл в Бристоле, который издавал полемический журнал «Оракул разума»^[157] и за это был наказан годом тюрьмы и штрафом около 100 фунтов; разумеется, штраф был быстро покрыт подпиской, ибо каждый англичанин имеет свою газету, помогает своим вожакам вносить штрафы, оплачивает свою капеллу или холл, ходит на свои митинги. Но Чарлз Саутуэлл опять уже сидит в тюрьме; дело в том, что в Бристоле пришлось продать холл, потому что там социалистов не так уж много и среди них мало богатых, между тем как такой холл – вещь довольно дорогая. Он был куплен христианской сектой и превращён в капеллу. При освящении этой новой капеллы туда проникли социалисты и чартисты, чтобы поглядеть и послушать церемонию. Но когда священник начал славить бога за то, что всему этому безобразию пришёл конец, что там, где обычно поносили бога, будет теперь вознесена хвала всемогущему, они приняли это за нападение, а так как по английским понятиям всякое нападение требует отпора, они подняли крик: Саутуэлл, Саутуэлл! Пусть Саутуэлл выступит в качестве оппонента! Тогда Саутуэлл поднимается и начинает говорить, но тут священники христианской секты, встав во главе своих построенных в колонны духовных чад, обрушиваются на Саутуэлла, другие члены секты зовут полицию, так как Саутуэлл-де нарушил христианское богослужение; священники собственноручно хватают его, избивают (что часто бывает в таких случаях) и передают в руки полисмена. Саутуэлл сам приказал своим приверженцам не оказывать физического сопротивления; когда его уводили, за ним следовало около 6000 человек с криками «ура» и возгласами в его честь.

Основатель движения социалистов Оуэн пишет в многочисленных своих книжках на манер немецких философов, т. е. очень плохо, но временами его мысль вдруг проясняется, и он придаёт тогда своим тёмным писаниям удобоваримую форму; впрочем, воззрения его многообъемлющи. По Оуэну, «брак, религия и собственность – единственные причины всего зла, какое существовало от начала мира» (!!); все его сочинения кишат яростными нападками на теологов, юристов и медиков, которых он валит в одну кучу. «Суды присяжных составлены из класса людей, которые находятся ещё целиком в плену теологии и, следовательно, занимают предвзятую позицию; также и законы проникнуты теологией и должны быть поэтому отменены вместе с судами присяжных».

Пока англиканская церковь почивала на лаврах, социалисты сделали невероятно много для просвещения трудящихся классов в Англии. На первых порах не надивишься, «слушая, как самые простые рабочие с полным пониманием выступают в холле для лекций на политические, религиозные и социальные темы; но когда ознакомишься с замечательными популярными брошюрами, когда послушаешь социалистических лекторов, вроде Уотса в Манчестере, то перестаёшь удивляться. Рабочие имеют теперь в хороших дешёвых изданиях переводы произведений французской философии прошлого столетия, главным образом «Общественный договор» Руссо, «Систему природы»^[158] и разные сочинения Вольтера, кроме того, в брошюрах за один или два пфеннига и в газетах они находят изложение коммунистических принципов; точно так же в руках рабочих имеются дешёвые издания сочинений Томаса Пэйна и Шелли. Сюда нужно ещё прибавить воскресные чтения, очень усердно посещаемые; так, во время моего пребывания в Манчестере я видел, что коммунистический холл, вмещающий около 3000 человек, каждое воскресенье бывает переполнен, и я слушал там речи, которые оказывают непосредственное воздействие, в которых затрагиваются вопросы, задевающие за живое, отпускаются также и остроты по адресу духовных лиц. Нередко случается, что христианство подвергается прямому нападению и христиан называют «нашими врагами».

По форме эти собрания напоминают отчасти церковные; хор певчих в сопровождении оркестра распевает на галерее социальные гимны, полудуховные или полностью духовные мелодии с коммунистическим текстом, которые выслушиваются стоя. Затем на трибуну, где стоят стол и стулья, безо всяких церемоний, не снимая шляпы, поднимается лектор; взмахнув шляпой в виде приветствия, он снимает пальто; потом садится и читает свой доклад, который обычно вызывает весёлый смех, ибо в этих речах даётся полный простор бьющему ключом английскому остроумию и юмору. В одном уголке холла расположена лавка с книгами и брошюрами, в другом – ларёк с апельсинами и освежительными напитками, где каждый может удовлетворить свои вкусы или отдохнуть, если ему наскучат речи. По временам устраиваются воскресные вечера, на которых сидят вперемежку люди обоего пола, всех возрастов и состояний за обычным ужином – чаем с бутербродами; в рабочие дни в холле часто устраиваются балы и концерты, где очень весело проводят время; в холле имеется ещё и кафе.

Как могло случиться, что всё это терпят? Во-первых, при правительстве вигов коммунисты добились соответствующего парламентского акта и вообще настолько тогда окрепли, что теперь с ними как с корпорацией ничего нельзя больше поделать. Во-вторых, очень охотно расправились бы с отдельными выдающимися людьми, но знают, что это послужило бы социалистам только на пользу, так как обратило бы на них общественное внимание, к чему они и стремятся. Если бы появились мученики за их дело (а как много среди них людей, готовых в любой момент стать мучениками!), это вызвало бы агитацию, агитация же есть средство создать их делу ещё большую популярность, тогда как теперь большая часть народа их не замечает, полагая, что это такая же секта, как и всякая иная. Виги знали очень хорошо, что репрессивные меры действуют в пользу какого-нибудь дела сильнее, чем проводимая сторонниками этого дела агитация, поэтому они дали коммунистам возможность существовать и оформляться; но всякая форма скрепляет. Тори, правда, выступают против них, когда их атеистические произведения принимают слишком уж вызывающий характер, но каждый раз с пользой для коммунистов; в декабре 1840 г. Саутуэлл и другие подверглись наказанию за богохульство; сейчас же появились три новых газеты: «Атеист», «Атеист и республиканец» и третья, в издании лектора Уотса, – «Богохульник». Несколько номеров «Богохульника» вызвали большую сенсацию, и власти тщетно ломали себе голову, как бы подавить это направление. Потом предоставили его самому себе, и что же, все три газеты прекратили своё существование!

В-третьих, социалисты, как все другие партии, спасают себя, обходя закон и прибегая к словесной казуистике, что здесь в порядке вещей.

Так всё здесь живёт и находится во взаимосвязи, обретает твёрдую почву и претворяется в дело; так всё принимает здесь определённую внешнюю форму, между тем как у нас люди воображают, будто знают что-то, если проглотили жалкую и худосочную книгу Штейна^[159], или будто они что-то собою представляют, если высказали где-нибудь своё мнение, сдобрив его розовым маслицем.

В социалистах очень явственно видна английская энергия, но больше всего в этих, я бы сказал, славных ребятах меня изумляло их добродушие, далёкое, однако, от слабости; они смеются над чистыми республиканцами, ибо республика была бы так же лицемерна, так же проникнута теологией, так же несправедлива в своих законах, как и монархия; но для социального преобразования они готовы отдать всё: жену и детей, своё добро и свою жизнь.

IV

Теперь только и слышно что об О'Коннеле и ирландском Repeal (отмене англоирландской унии)^[160]. О'Коннел, старый хитрый адвокат, который во время правления вигов спокойно сидел в палате общин и помогал проводить «либеральные» мероприятия, чтобы они проваливались в палате лордов, О'Коннел вдруг удалился из Лондона, отказался от участия в парламентских дебатах и теперь вновь поднимает свой старый вопрос об отмене унии. Никто уже и не думал об этом, – и вот в Дублине появляется «Старый Дан»^{174} и опять ворошит старую залежалую рухлядь. Ничего нет удивительного, что старые дрожжи дают теперь замечательные пузыри. Старый хитрец кочует из города в город, всякий раз в сопровождении такой лейб-гвардии, какой не имел ни один король, – вокруг него всегда двести тысяч человек! Чего только нельзя было бы с этим сделать, если бы популярностью О'Коннела пользовался разумный человек или если бы О'Коннел был немного более проницателен и немного менее эгоистичен и тщеславен! Двести тысяч человек – и что за люди! – Люди, которым нечего терять, две трети которых одеты в лохмотья, настоящие пролетарии и санкюлоты, и к тому же ирландцы, дикие, необузданные, фанатичные гэлы^{175}. Кто не видал ирландцев, тот их не знает. Дайте мне двести тысяч ирландцев, и я опрокину всю британскую монархию. Ирландец – беспечное, жизнерадостное, картофелеядное дитя природы. Прямо из степи, где он вырос под ветхой крышей на жидком чае и скудной пище, он попадает в нашу цивилизацию. Голод гонит его в Англию. В механической, эгоистичной, леденящей душу сутолоке английских фабричных городов пробуждаются его страсти. Какое понятие о бережливости может иметь этот грубый парень, чья юность прошла в играх на пустырях и в попрошайничестве по дорогам? Что заработал – промотал; затем он голодает до следующей получки или до тех пор, пока опять не найдёт работы. Ведь он так привык голодать! Потом он возвращается на родину, разыскивает свою семью, которая разбрелась по большим дорогам в поисках милостыни и время от времени снова собирается вокруг чайника, который мать носит с собой повсюду. Но в Англии ирландец многое повидал, посещал публичные митинги и рабочие союзы, он знает, что такое отмена унии и какое отношение к этому имеет сэр Роберт Пиль; он наверно частенько дрался с полицией и мог бы многое рассказать вам о бессердечии и подлости «peelers» (полицейских). И про Даниела О'Коннела он слышал также немало. Теперь он опять отыскивает свою старую хижину с клочком земли для посадки картофеля. Выкопав урожай картофеля, он считает, что обеспечил себе пропитание на зиму. Но тут появляется главный арендатор^[161], требующий арендной платы. – Да где же, боже мой, взять денег? Тогда главный арендатор, отвечающий перед землевладельцем за аренду, описывает имущество. Ирландец оказывает сопротивление, и его бросают в тюрьму. Но вот, наконец, он опять на свободе, и вскоре где-нибудь во рву находят труп главного арендатора или кого-либо другого, участвовавшего в описи имущества.

Вот обычная история из жизни ирландских пролетариев. Полудикое воспитание и позднейшее, вполне цивилизованное окружение приводят ирландца в противоречие с самим собой, в постоянное раздражение, в постоянно снедающую его существо ярость, которая делает его способным на всё. К тому же над ним тяготеет бремя пятивекового угнетения со всеми его последствиями. Удивительно ли, что он, как любой полудикарь, при всяком случае слепо и бешено кидается в драку, что в его глазах горит вечная жажда мщения, жажда разрушения, для которой совершенно безразлично, на что она направлена, лишь бы бить и разрушать! Но это ещё не всё. Бешеная национальная ненависть гэла к саксу, старокатолический, вскормленный духовенством фанатизм по отношению к протестантско-епископальному высокомерию – с такими элементами можно сделать всё что угодно. И все эти элементы в руках О'Коннела. И какая масса людей в его распоряжении! Третьего дня в Корке – 150000 человек, вчера в Нине – 200000 человек, сегодня в Килкенни – 400000 человек; так обстоит дело. Двухнедельное триумфальное шествие, триумфальное шествие, какого не знал ни один римский император. И если бы О'Коннел действительно желал народного блага, если бы он действительно стремился к уничтожению нищеты, если бы за всей этой шумихой, за агитацией в пользу отмены унии не скрывались его жалкие мелкие цели juste-milieu, – хотел бы я знать, как сэр Роберт Пиль посмел бы отказать в каком-нибудь требовании О'Коннелу, стоящему во главе такой силы, какой он сейчас располагает. Но чего он достигает с помощью всей своей власти и своих миллионов боеспособных, отчаянных ирландцев? Он не может добиться даже такой жалкой меры, как отмена унии, конечно, лишь потому, что не стремится к этому всерьёз, потому, что он только использует разорённый и угнетённый ирландский народ с целью поставить в затруднительное положение министров тори и вернуть к власти своих друзей из juste-milieu. Это очень хорошо знает и сэр Роберт Пиль, а потому 25000 солдат совершенно достаточно, чтобы держать в узде всю Ирландию. Если бы О'Коннел был действительно выразителем интересов народа, если бы он обладал достаточной смелостью, если бы он сам не боялся народа, т. е. будь он не двуличный виг, а прямой последовательный демократ, то в Ирландии давным-давно не осталось бы ни одного английского солдата, ни одного протестантского тунеядствующего попа в чисто католических округах, ни одного древненорманского барона в своём замке. Вот в этом-то и суть дела. Если бы народ добился свободы хотя бы на один миг, то Даниел О'Коннел и его денежные аристократы вскоре оказались бы точно так же посаженными на мель, как он хочет посадить на мель тори. Поэтому-то Даниел так крепко держится за католическое духовенство, поэтому он предостерегает своих ирландцев от опасного социализма, поэтому он отклоняет предложенную чартистами поддержку, хотя для виду там и сам говорит о демократии, как в своё время Луи-Филипп говорил о республиканских установлениях. Вот почему ему никогда не удастся достигнуть чего-либо другого, кроме политического воспитания ирландского народа, которое, в конце концов, ни для кого так не опасно, как для самого О'Коннела.

Написано Ф. Энгельсом в мае – июне 1843 г.

Печатается по тексту журнала

Перевод с немецкого

Напечатано в журнале «Schweizerischer Republikaner» №№: 39, 41, 46 и 51; 16 и 23 мая, 9 и 27 июня 1843 г.

УСПЕХИ ДВИЖЕНИЯ ЗА СОЦИАЛЬНОЕ ПРЕОБРАЗОВАНИЕ НА КОНТИНЕНТЕ^[162]

При встречах с английскими социалистами меня всегда несколько удивляло, как мало большинство из них знакомо с социальным движением, развёртывающимся в различных странах континента. Между тем во Франции насчитывается свыше полумиллиона коммунистов, не считая фурьеристов и других менее радикальных сторонников социального преобразования; в Швейцарии повсюду имеются коммунистические союзы, посылающие своих эмиссаров в Италию, Германию и даже Венгрию; немецкая философия тоже, после продолжительных и мучительных блужданий, пришла, наконец, к коммунизму.

Так три крупные цивилизованные европейские страны – Англия, Франция и Германия – пришли к заключению, что радикальная революция в общественном устройстве, имеющая своей основой коллективную собственность, стала теперь настоятельной и неотвратимой необходимостью. Этот вывод тем более примечателен, что каждая из упомянутых наций пришла к нему независимо от остальных. Факт этот неопровержимо доказывает, что коммунизм – не следствие особого положения английской или какой-либо другой нации, а необходимый вывод, неизбежно вытекающий из предпосылок, заложенных в общих условиях современной цивилизации.

Вот почему представляется желательным, чтобы три нации установили взаимное понимание и постарались выяснить, в чём они между собой согласны и в чём расходятся; а расхождения должны существовать в силу различного происхождения коммунистического учения в каждой из трёх стран. Англичане пришли к нему практическим путём, вследствие быстрого роста нищеты, деморализации и пауперизма в их собственной стране; французы – политическим путём, отправляясь от требования политической свободы и равенства, но, убедившись, что этого недостаточно, они присоединили к своим политическим требованиям требования социальной свободы и социального равенства; немцы же стали коммунистами философским путём, путём размышления над основными принципами. При таком происхождении социализма в этих трёх странах не может не быть разногласий по второстепенным вопросам. Однако я надеюсь доказать, что эти разногласия очень незначительны и что они отнюдь не исключают самых сердечных отношений между сторонниками социального преобразования в разных странах. Настоятельно необходимо, чтобы они узнали друг друга. И если это будет достигнуто, то я не сомневаюсь, что все они будут горячо желать успеха своим зарубежным братьям-коммунистам.

I

ФРАНЦИЯ

Со времени революции Франция – по преимуществу политическая страна Европы. Ни одно усовершенствование, ни одна доктрина не могут приобрести во Франции национального значения, если они не облечены в какую-либо политическую форму. По-видимому, французской нации, на современной стадии истории человечества, выпало на долю пройти через все формы политического развития и, начав с чистой политики, прийти туда, где все нации, все различные пути должны сойтись – к коммунизму. Развитие общественной мысли во Франции ясно показывает это, и в то же время оно показывает, по какому пути должна пойти дальнейшая история английских чартистов.

Французская революция положила начало демократии в Европе. Демократия, в конечном счёте, как и всякая другая форма правления, есть, на мой взгляд, противоречие в себе самой, ложь, не что иное, как лицемерие (или, как говорим мы, немцы, теология). Политическая свобода есть мнимая свобода, худший вид рабства; она лишь видимость свободы и поэтому в действительности – рабство. То же и с политическим равенством; поэтому демократия, как и всякая другая форма правления, должна в конечном итоге распасться: лицемерие не может быть долговечным, скрытое в нём противоречие неизбежно выступит наружу; либо настоящее рабство, то есть неприкрытый деспотизм, либо действительная свобода и действительное равенство, то есть коммунизм. И то, и другое выявилось в результате французской революции; первое – в лице Наполеона, второе – Бабёфа. Думаю, что о бабувизме мне можно не распространяться, так как история этого заговора, написанная Буонарроти, уже переведена на английский язык. Коммунистический заговор не удался, потому что коммунизм того времени сам по себе был весьма примитивным и поверхностным и, с другой стороны, общественное мнение не было ещё достаточно развито.

Следующим французским поборником социального преобразования был граф Сен-Симон. Ему удалось создать секту и даже основать несколько колоний; ни одна из них не имела успеха. По общему духу сен-симонистское учение очень сходно с учением хэм-коммонских социалистов^[163] в Англии, хотя в деталях системы и идей имеются большие различия. Странности и чудачества сен-симонистов стали очень скоро жертвой французского остроумия и сатиры, а во Франции всё, что становится предметом насмешки, неминуемо гибнет. Наряду с этим были, однако, и другие причины развала сен-симонистских колоний. Всё учение этой партии было окутано туманом непонятного мистицизма, что на первых порах, может быть, и привлекает внимание людей, но в конце концов не может не обмануть их ожиданий. Их экономические принципы также не были безупречны; доля каждого из членов их общин в распределении продуктов определялась, во-первых, количеством произведённой им работы и, во-вторых, обнаруженным им талантом. Немецкий республиканец Берне справедливо возразил на это, что талант, вместо того чтобы быть вознаграждаемым, должен считаться скорее преимуществом, данным природой, а поэтому для восстановления равенства следовало бы делать известный вычет из полагающейся талантливым людям доли.

Сен-симонизм, который, точно сверкающий метеор, приковал к себе внимание мыслящих людей, исчез затем с социального горизонта. Никто о нём теперь не думает, никто о нём не говорит; его время миновало.

Почти одновременно с Сен-Симоном другой человек – Фурье – посвятил энергию своего могучего ума изучению социального строя человечества. Хотя в произведениях Фурье и не сверкают такие яркие искры гения, как у Сен-Симона и у некоторых его учеников, хотя стиль его тяжёл и зачастую показывает, какое напряжение потребовалось автору, чтобы выразить свои идеи и высказать мысли, для которых французский язык ещё не создал соответствующих слов, мы, тем не менее, читаем его произведения с большим удовольствием и находим в них больше действительно ценного, чем в произведениях предшествовавшей школы. Правда, и в них нет недостатка в мистицизме, не менее экстравагантном, чем всякий другой; однако, если его отсечь и отбросить, остаётся нечто, чего не найти у сен-симонистов, а именно – научное изыскание, трезвое, свободное от предрассудков, систематическое мышление, короче – социальная философия, между тем как сен-симонизм может быть назван только социальной поэзией. Именно Фурье впервые установил великую аксиому социальной философии, что так как каждому индивидууму свойственна склонность или пристрастие к определённому виду труда, то совокупность этих индивидуальных склонностей должна образовать в целом такую силу, которая способна обеспечить удовлетворение потребностей всего общества. Из этого принципа следует, что если каждый индивидуум будет предоставлен своей склонности и сможет делать то, что он хочет, то потребности всех будут удовлетворяться без тех принудительных мер, которые применяет современная общественная система. Как бы смело ни звучало подобное утверждение, оно, однако, после доводов Фурье оказывается столь же неопровержимым, почти самоочевидным, как и колумбово яйцо. Фурье доказывает, что каждый человек рождается на свет со склонностью к какому-либо виду труда, что абсолютная леность – бессмыслица, что она никогда не существовала и не может существовать, что в природе человеческого духа заложена потребность быть деятельным самому и побуждать к деятельности своё тело; что поэтому нет необходимости насильно принуждать людей к деятельности, как это делается при нынешнем устройстве общества, а нужно лишь дать верное направление их природной активности. Он устанавливает, далее, тождество труда и наслаждения и показывает всю безрассудность современной социальной системы, отрывающей их друг от друга, делающей труд тягостным, а радость – недоступной для большинства трудящихся. И затем он показывает, что при разумных порядках, когда каждый будет следовать своим собственным склонностям, труд может стать тем, чем он должен быть, – наслаждением. Я, конечно, не могу изложить здесь всю теорию Фурье о свободном труде, но думаю, что сказанного достаточно, чтобы убедить английских социалистов в том, что фурьеризм вполне заслуживает их внимания.

Другая заслуга Фурье состоит в том, что он показал преимущества, более того, необходимость ассоциации. Мне достаточно лишь вскользь отметить это обстоятельство, так как я знаю, сколь глубоко сознают англичане его значение.

Но в фурьеризме есть одна, и притом очень важная, непоследовательность: он не отменяет частной собственности. В его фаланстерах, или ассоциативных хозяйствах, существуют богатые и бедные, капиталисты и рабочие. Собственность всех членов образует акционерный фонд, фаланстер занимается торговлей, земледелием и промышленностью, а доходы распределяются между членами: одна часть в качестве платы за труд, другая – в качестве вознаграждения за мастерство и талант и третья – как прибыль на капитал. Таким образом, после всех прекрасных теорий об ассоциации и свободном труде, после пространных, полных негодования тирад против торговли, своекорыстия, конкуренции, мы на деле имеем старую систему конкуренции на улучшенных началах, бастилию для бедных на более либеральных основах! Конечно, на этом остановиться нельзя – и французы действительно на этом не остановились.

Распространение фурьеризма во Франции шло медленно, но непрерывно. Число фурьеристов невелико, но среди них значительная часть видных умов современной Франции. Виктор Консидеран – один из их одарённейших писателей. У них есть и газета, «Phalange»^[164], которая прежде выходила три раза в неделю, а ныне стала ежедневной.

Так как теперь фурьеристы нашли себе и в Англии представителя в лице г-на Дохерти, то я полагаю, что сказанного о них будет достаточно, и перехожу к наиболее значительной и наиболее радикальной партии во Франции – к коммунистам.

Как я уже отметил, все, что во Франции стремится приобрести национальное значение, должно носить политический характер, иначе оно вообще не может рассчитывать на успех. Сен-Симон и Фурье совсем не касались области политики, и их планы остались поэтому лишь предметом частного обсуждения и не стали общим достоянием всей нации. Мы видели, что коммунизм Бабёфа вышел из демократии первой революции. Вторая революция – революция 1830 г. – вызвала к жизни другой, более мощный вид коммунизма. «Великая неделя» 1830 г. была результатом союза между буржуазией и рабочим классом, между либералами и республиканцами. Когда дело было сделано, рабочих оттеснили в сторону и буржуазия одна воспользовалась плодами революции. Рабочие несколько раз поднимали восстание, чтобы уничтожить политическую монополию и учредить республику, но они каждый раз терпели поражение: буржуазия не только имела на своей стороне армию, но и сама образовала национальную гвардию. В это время (в 1834 или 1835 г.) среди рабочих-республиканцев зародилось новое учение. Они убедились, что даже тогда, когда их демократические планы имели успех» они постоянно оказывались обманутыми своими более способными и лучше образованными вожаками и что никакими политическими изменениями нельзя улучшить их социальное положение – причину их политического недовольства. Они обратились к истории великой революции и с жадностью ухватились за коммунизм Бабёфа. Вот и всё, что можно с уверенностью утверждать о происхождении современного коммунизма во Франции; эти вопросы обсуждались сперва в тёмных, густо населённых закоулках Сент-Антуанского предместья Парижа и вскоре затем на тайных собраниях заговорщиков. Кто больше знает об истоках движения, тот весьма осторожно держит это про себя, дабы избежать «суровой руки закона». Тем не менее коммунизм быстро распространился в Париже, Лионе, Тулузе и других крупных городах и промышленных центрах страны; различные тайные общества сменяли друг друга; среди них наиболее значительными были «Travail-leurs egalitaires», или работники-эгалитарии, и гуманитарии^[165]. Эгалитарии были довольно-таки «грубоватыми людьми», подобно бабувистам великой революции. Они хотели превратить мир в общину рабочих, уничтожив всякую утончённость цивилизации, науку, изящные искусства и т. п. как бесполезную, опасную и аристократическую роскошь; это был предрассудок, который являлся неизбежным результатом их полного незнакомства с историей и политической экономией. Гуманитарии приобрели известность главным образом своими нападками на брак, семью и другие подобные установления. Обе эти партии, как и две-три другие, просуществовали весьма недолго, и главная масса французских рабочих очень скоро обратилась к принципам, которые проповедовал г-н Кабе – «Pere Cabet» (отец Кабе), как его называют, – и которые стали известны на континенте под именем икарийского коммунизма.

Этот краткий очерк истории коммунизма во Франции показывает до некоторой степени, в чём должно заключаться различие между французским и английским коммунизмом. Движение за социальное преобразование имеет во Франции политическое происхождение. Выяснилось, что демократия не может создать подлинного равенства, и вследствие этого на помощь ей была призвана коммунистическая система. Большая часть французских коммунистов является поэтому ещё и республиканцами, они хотят осуществить коммунистическое устройство общества с республиканской формой правления. Не думаю, чтобы английские социалисты могли серьёзно возражать против этого, ибо, хотя они сами предпочитают выборную монархию, всё же я считаю их слишком просвещёнными, чтобы они стали навязывать свой образ правления народу, который целиком его отвергает. Ясно, что подобная попытка создала бы для этого народа гораздо больше осложнений и трудностей, чем мог бы вызвать его собственный демократический образ правления, даже если предположить, что этот образ правления плох.

Но французским коммунистам может быть сделано другое возражение: они стремятся насильственно ниспровергнуть существующее правительство своей страны и доказывают это тем, что постоянно создают тайные общества. И это действительно так. Даже икарийцы, хотя они и заявляют в своих изданиях, что отвергают насильственные революции и тайные общества, даже они организуются на таких же началах и с радостью ухватились бы за всякую возможность насильственным путём учредить республику. Это может вызвать возражения и, по-моему, не без основания, ибо во всяком случае тайные общества всегда грешат против элементарной предусмотрительности, поскольку они без нужды навлекают на участников преследования со стороны закона. Я не склонен защищать такого рода политику, но её необходимо уяснить, понять, а это легко сделать, исходя из различия национального характера и образа правления французов и англичан. Английская конституция вот уже почти в течение ста пятидесяти лет непрерывно является законом страны; всякое изменение в ней проводилось законным путём, в конституционных формах; отсюда – большое уважение англичан к своим законам. Во Франции же в течение последних пятидесяти лет насильственные перемены следовали одна за другой; всевозможные конституции, от радикальной демократии до неприкрытого деспотизма, всякого рода законы после короткого существования отбрасывались прочь и заменялись другими. Какое уважение может быть после этого у народа к своим законам? И результатом всех этих потрясений является закреплённое в конституции и в законах Франции угнетение бедного богатым, угнетение, поддерживаемое насилием. Можно ли после этого ожидать, чтобы угнетённые любили свои общественные установления, чтобы они не прибегали снова к старым методам 1792 года? Они знают, что если они что-нибудь представляют собой, то только потому, что отвечают на насилие насилием, и так как в настоящее время в их распоряжении нет других средств, то зачем же им колебаться хоть минуту и не пустить его в ход? Скажут далее: почему французские коммунисты не учреждают коммунистических колоний, подобно англичанам? Мой ответ таков: потому что не рискуют. Если бы они пошли на это, первый же опыт был бы подавлен при помощи солдат. А если бы даже им не препятствовали, это не принесло бы им никакой пользы. Я всегда понимал учреждение «Гармонии» только как эксперимент, показывающий осуществимость планов г-на Оуэна на практике, с тем чтобы склонить общественное мнение в пользу социалистических планов устранения общественных бедствий. Но если это так, то подобный эксперимент был бы во Франции ни к чему. Не доказывайте французам, что ваши планы практичны, ибо это оставит их холодными и равнодушными. Но покажите им, что ваши коммунистические колонии не поставят человечество под иго «железного деспотизма», как выразился чартист г-н Бэрстоу в своём недавнем диспуте с г-ном Уотсом^[166]. Покажите им, что действительная свобода и действительное равенство станут возможными лишь при коммунистических порядках, что таких порядков требует справедливость, – и тогда все они будут на вашей стороне.