Текст книги "Собрание сочинений. Том 1"

Автор книги: Карл Генрих Маркс

Соавторы: Фридрих Энгельс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 55 страниц)

Гегель полагает, будто благодаря тому, что общество в своих корпорациях и т. д. избирает депутатов, «его сконструированные, помимо этого, товарищества и т. д… получают таким образом политическую связь». Но они либо получают значение, которое не есть их значение, либо же их связь как таковая есть уже политическая, а вовсе не должна, – как это выше доказывал Гегель, – только «получить» ещё политический характер; наоборот, «политика» получает свою связь от неё. Тем, что Гегель назвал «депутатами» лишь эту часть сословного элемента, он бессознательно охарактеризовал сущность обеих палат (там, где они действительно находятся между собой в указанном Гегелем отношении). Палата депутатов и палата пэров (или как бы они ни назывались) не являются здесь разными воплощениями одного и того же принципа, а принадлежат двум существенно различным принципам и социальным порядкам. Палата депутатов есть здесь политическая конституция гражданского общества в современном смысле, палата пэров – в сословном. Палата пэров и палата депутатов противостоят здесь друг другу как сословное представительство гражданского общества и как политическое его представительство. Одна есть существующий сословный принцип гражданского общества, другая есть осуществление абстрактного политического бытия этого общества. Ясно поэтому само собой, что палата депутатов не может выступать, в свою очередь, как представительство сословий, корпораций и т. д., ибо она представляет как раз не сословное, а политическое существование гражданского общества. И также само собой разумеется, что в палате пэров заседает лишь сословная часть гражданского общества, «суверенное землевладение», наследственное дворянство, ибо это последнее не является одним из сословий среди других сословий, а именно в нём находит своё осуществление сословный принцип гражданского общества как действительный социальный и, следовательно, политический принцип. Наследственное дворянство представляет собой сословие в собственном смысле. Гражданское общество имеет, таким образом, в лице сословной палаты представителя своего средневекового бытия, в палате депутатов – представителя своего политического (современного) бытия. Прогресс в сравнении со средними веками заключается здесь лишь в том, что сословная политика здесь низведена до роли особой политической сферы, существующей наряду с государственно-гражданской политикой. Та эмпирическая политическая организация, которая стоит перед глазами Гегеля (Англия), имеет, стало быть, совершенно иной смысл, чем тот, который он ей приписывает.

Французская конституция представляет собой прогресс и в этом отношении. А именно, она свела к нулю роль палаты пэров, но ведь эта палата, существующая в рамках принципа конституционной монархии, как его пытался развить Гегель, по своей природе и может быть лишь нулём, фикцией гармонии между государем и гражданским обществом или законодательной властью, либо же фикцией гармонии политического государства с самим собой в виде особого, а потому опять-таки противоречивого существования.

Французы сохранили в своей конституции пожизненность пэров, чтобы выразить одинаковую независимость последних как от правительственного назначения, так и от народного избрания. Но они упразднили средневековое выражение этой независимости – наследственность. Шагом вперёд является во Франции то, что палата пэров здесь тоже не возникла из среды действительного гражданского общества, а точно так же была создана путём абстракции от этого общества. Избрание пэров французы предоставляют существующему политическому государству, государю, не ограничивая это избрание какими-нибудь гражданскими качествами. Носители пэрского достоинства являются по этой конституции действительно чисто политическим сословием в среде гражданского общества, сословием, созданным с точки зрения абстракции политического государства. Но это сословие скорее является политической декорацией, чем действительным, обладающим особыми правами сословием. Палата пэров времён реставрации была пережитком. Палата пэров после июльской революции есть действительное создание конституционной монархии.

Так как в наше время государственная идея могла выступить не иначе, как в виде абстракции «только политического государства», или в виде абстракции гражданского общества от самого себя, от его действительного состояния, то надо признать за французами ту заслугу, что они зафиксировали, создали эту абстрактную действительность и тем самым установили политический принцип. Абстракция, которая им ставится в вину, есть, стало быть, действительное следствие и продукт восстановленного, – хотя и в состоянии противоположности, но противоположности необходимой, – государственного умонастроения. Заслуга французов здесь, следовательно, заключается в том, что они создали палату пэров как своеобразный продукт политического государства, или в том, что они вообще сделали политический принцип в его своеобразии определяющим и действенным.

Гегель замечает ещё, что в сконструированном им праве избрания депутатов, в «праве корпораций и т. д. посылать депутатов», «существование сословий и их собраний находит себе конституированную, своеобразную гарантию». Гарантия существования сословных собраний, их истинное примитивное существование становится, таким образом, привилегией корпораций и т. д. Этим Гегель окончательно опустился до средневековой точки зрения и совершенно отказался от своей «абстракции политического государства в качестве сферы государства как такового, в качестве всеобщего в себе и для себя».

В современном смысле существование сословного собрания есть политическое существование гражданского общества, гарантия его политического бытия. Сомнение, допущенное в отношении существования сословного собрания, есть, следовательно, сомнение в существовании государства. Подобно тому как раньше у Гегеля «государственное умонастроение», существо законодательной власти, находило свою гарантию в «независимой частной собственности», точно так же существование этого «государственного умонастроения» находит свою гарантию в «привилегиях корпораций».

Но такого рода сословный элемент является, напротив, политической привилегией гражданского общества, или привилегией последнего – быть политическим. Этот элемент, следовательно, нигде не может быть привилегией особой, гражданской формы существования этого общества; ещё меньше может он находить свою гарантию в этом существовании, так как сословный элемент, напротив, сам должен служить всеобщей гарантией.

Так Гегель везде опускается до того, что в его изображении «политическое государство» является не высшей» сущей в себе и для себя действительностью социального бытия, а действительностью подчинённой, которая стоит в отношении к другому и от него зависит. В изображении Гегеля политическое государство является не истинным бытием для другой сферы, а, напротив, само должно искать своё истинное бытие в другой сфере. Политическое государство у Гегеля везде нуждается в гарантии лежащих вне его сфер. Оно не есть осуществлённая сила. Оно есть поддерживаемое подпорками, бессилие, выражает собой не власть над этими подпорками, а власть самих этих подпорок. В них и сосредоточена вся сила государства.

Какое же это возвышенное бытие, существование которого само нуждается во внешней гарантии, но при этом должно являться всеобщим бытием этой самой гарантии, – следовательно, её действительной гарантией! Гегель вообще при рассмотрении законодательной власти везде опускается с высоты философской точки зрения на другую точку зрения, которая рассматривает предмет не в его отношении к себе самому.

Если существование сословий нуждается в гарантии, то они обладают не действительным, а лишь фиктивным государственным существованием. Гарантией существования сословий служит в конституционных государствах закон. Их бытие есть, следовательно, санкционированное законом бытие, которое находится в зависимости от всеобщей сущности государства, а не от силы или бессилия отдельных корпораций, общественных союзов, и которое, следовательно, представляет собой действительность общественного союза государства. (Корпорации и т. д., эти особые сферы гражданского общества, только здесь ведь и могут получить, по Гегелю, своё всеобщее бытие; между тем Гегель это всеобщее бытие заранее понимает как привилегию, как бытие этих особенностей.)

Политическое право, как право корпораций и т. д., резко противоречит политическому праву как политическому, как праву государства, как праву граждан государства, ибо это право и не должно быть правом этого бытия как особого бытия, не должно быть правом в качестве этого особого бытия.

Прежде чем перейти к рассмотрению категории избрания как политического акта, посредством которого гражданское общество формируется в политический комитет, мы остановимся ещё на некоторых определениях из примечания к этому параграфу.

«Говорят, что все в отдельности должны участвовать в обсуждении и решении общих государственных дел, потому что все являются членами государства и его дела являются делами всех и все имеют право оказывать влияние на эти дела своим знанием и своей волей. Это представление, желающее ввести в государственный организм демократический элемент без всякой разумной формы, – между тем как только такая форма и делает государство организмом, – потому так соблазнительно, что оно не идёт дальше того абстрактного определения, согласно которому каждый есть член государства; а ведь поверхностное мышление цепляется за абстракции».

Прежде всего, характерно, что Гегель называет «абстрактным определением» то определение, согласно которому «каждый есть член государства», хотя по самой идее, по самому замыслу его собственной концепции, это является высшим, самым конкретным социальным определением правовой личности, члена государства. Не идти дальше того «определения, согласно которому каждый есть член государства», и брать индивида в этом его определении – не есть ещё «поверхностное мышление, которое цепляется за абстракции». В том, что это «определение, согласно которому каждый есть член государства», является «абстрактным» определением, повинно вовсе не это мышление, а гегелевская концепция и фактически существующее положение, которые имеют своей предпосылкой отрыв действительной жизни от государственной жизни и которые делают политическое качество «абстрактным определением» действительного члена государства.

Непосредственное участие всех в обсуждении и решении общих государственных дел вводит, по мнению Гегеля, «в государственный организм» «демократический элемент без всякой разумной формы, между тем как только такая форма и делает государство организмом», т. е. демократический элемент, по Гегелю, лишь как формальный элемент может быть введён в государственный организм, который есть не что иное, как формализм государства. Как раз наоборот: демократический элемент должен быть действительным элементом, который во всём государственном организме создаёт свою разумную форму. Если же этот элемент входит в государственный организм, или государственный формализм, как «особый» элемент, то под «разумной формой» его бытия понимается тогда дрессировка, приспособление, понимается такая форма, в которой этот элемент не выявляет своеобразия своей сущности, – иными словами, в этом случае демократический элемент вступает в государственный организм лишь как формальный принцип.

Мы уже указывали на то, что Гегель развивает лишь государственный формализм. Собственным материальным принципом является у него идея, абстрактная логическая форма государства, рассматриваемая как субъект, абсолютная идея, не содержащая в себе никакого пассивного, никакого материального момента. По отношению к абстракции этой идеи все определения действительного, эмпирического государственного формализма выступают как содержание, а действительное содержание, в силу этого, выступает как бесформенная, неорганическая материя (сюда относятся действительный человек, действительное общество и т. д.).

Гегель объявил сущностью сословного элемента то, что в этом элементе «эмпирическая всеобщность» становится субъектом сущего в себе и для себя всеобщего. Но разве это не значит, что дела государства «являются делами всех и что все имеют право оказывать влияние на эти дела своим знанием и своей волей», и разве представительство сословий не должно быть именно «осуществлением этого права»? Удивительно ли, что «все» хотят «осуществления» этого своего права?

«Говорят, что все в отдельности должны участвовать в обсуждении и решении общих государственных дел».

Имея в виду действительно разумное государство, можно было бы ответить: «не все в отдельности должны участвовать в обсуждении и решении общих государственных дел», ибо «отдельные лица» участвуют в обсуждении и решении общих государственных дел как «все», т. е. внутри общества и как члены общества. Не все в отдельности, а отдельные лица как все.

Гегель сам ставит перед собой дилемму: или гражданское общество (многие, масса) принимает участие в обсуждении и решении общих государственных дел через депутатов, или же это делают все как отдельные лица. Это не является противоположностью сущности, как Гегель в дальнейшем старается это представить, а противоположностью существования, и притом самого внешнего существования – числа; причём то основание, которое Гегель сам обозначил как «внешнее», а именно – множество членов, выдвигается как решающее основание против непосредственного участия всех. Вопрос о том, должно ли гражданское общество принимать участие в законодательной власти тем именно способом, что оно вступает в законодательную власть через депутатов, или же тем способом, что «все в отдельности» принимают в этой законодательной власти непосредственное участие, – этот вопрос сам ещё остаётся в рамках абстракции политического государства, или в рамках абстрактного политического государства. Это абстрактно-политический вопрос.

В обоих случаях, как это доказывал сам Гегель, мы имеем перед собой политическое значение «эмпирической всеобщности».

Противоположность в её собственной форме такова: отдельные лица действуют здесь в качестве всех, либо же отдельные лица действуют как немногие, в качестве не-всех. В обоих случаях понятие «все» выражает лишь внешнюю множественность или внешнюю совокупность отдельных лиц. Такая всеобщность не есть существенное, духовное, действительное качество отдельного лица. Она не есть нечто такое, благодаря чему это отдельное лицо теряет определение абстрактной единичности; она есть лишь полное число единичности. Одна единица, многие единицы, все единицы, – один, многие, все, – ни одно из этих определений не изменяет сущности субъекта, единичности.

«Все» должны «в отдельности» «участвовать в обсуждении и решении общих государственных дел», – этому, стало быть, придаётся тот смысл, что «все» должны принимать это участие не в качестве всех, а в качестве «отдельных» лиц.

Вопрос представляется в двояком отношении внутренне противоречивым.

Общие дела государства – это государственное дело, государство как действительное дело. Обсуждение и решение является активным утверждением государства как действительного дела. То, следовательно, что все члены государства имеют отношение к государству как к своему действительному делу, ясно как будто само собой. Уже в понятии членов государства содержится, что они являются членами государства, его частью, что государство включает их как свою часть. Но если они являются частью государства, то само собой разумеется, что их социальное бытие уже является действительным участием в государстве. Не только они причастны к государству, но и государство причастно к ним. Быть сознательной частью чего-либо значит сознательно освоить какую-либо часть его, сознательно принимать в нём участие. Без этого сознания член государства был бы животным.

Когда говорят: «общие дела государства», то создаётся видимость, будто «общие дела» и «государство» – это разные вещи. Но государство и есть «общее дело», следовательно realiter оно есть «общие дела государства».

Принимать участие в общих делах государства и принимать участие в государстве – это, следовательно, одно и то же. Поэтому утверждение, что член государства, часть государства, принимает участие в государстве и что это участие может проявляться лишь в обсуждении и решении или тому подобных формах, следовательно, что всякий член государства принимает участие в обсуждении прошении общих дел государства (если эти функции понимаются как функции действительного участия в государстве), – это утверждение сводится к тавтологии. Следовательно, если речь идёт о действительных членах государства, то нельзя говорить об этом участии как о некоем долженствовании. Иначе пришлось бы говорить, напротив, о таких субъектах, которые должны быть членами, государства и хотят быть ими, но в действительности таковыми не являются.

С другой стороны: если речь идёт об определённых делах, об одном отдельном акте государства, то опять-таки само собой понятно, что не все в отдельности его совершают. Иначе каждое отдельное лицо было бы действительным обществом, и общество стало бы излишним. Отдельное лицо вынуждено было бы делать всё одновременно, между тем как общество заставляет его работать для других, а других – для него.

Вопрос о том, все ли в отдельности должны «участвовать в обсуждении и решении общих государственных дел», – этот вопрос может возникнуть лишь на почве отрыва политического государства от гражданского общества.

Мы уже видели, что государство существует лишь как политическое государство. Целостность политического государства есть законодательная власть. Принимать участие в законодательной власти значит поэтому принимать участие в политическом государстве, значит выявлять и осуществлять своё бытие как члена политического государства, как члена государства. Следовательно, желание всех в отдельности принимать участие в законодательной власти есть не что иное, как желание всех быть действительными (активными) членами государства, желание достигнуть политического бытия, или выявить и активно утвердить своё бытие как политическое. Мы видели, далее, что сословный элемент есть гражданское общество в качестве законодательной власти, есть его политическое бытие. Стало быть, стремление гражданского общества проникнуть в законодательную власть всей массой, по возможности целиком, стремление действительного гражданского общества поставить себя на место фиктивного гражданского общества законодательной власти – это не что иное, как стремление гражданского общества достигнуть политического бытия, или сделать политическое бытие своим действительным бытием. Стремление гражданского общества превратиться в политическое общество, или его стремление сделать политическое общество действительным обществом, проявляется как его стремление к возможно более всеобщему участию в законодательной власти.

Число не лишено здесь значения. Если уж увеличение сословного элемента является физическим и интеллектуальным усилением одного из враждующих между собой лагерей, – а мы видели, что различные элементы законодательной власти противостоят друг другу как враждебные лагери, – то, в сравнении с этим, спрашивать о том, должны ли все в отдельности быть членами законодательной власти или же они должны выступать здесь в лице депутатов, значит ставить под вопрос принцип представительства, оставаясь на почве этого же принципа, на почве основного представления о политическом государстве, находящем своё осуществление в конституционной монархии. 1) Абстракция политического государства содержит в себе представление, что законодательная власть есть целостность политического государства. Так как этот акт есть единственный политический акт гражданского общества, то все как один должны и хотят принять участие в этом акте. 2) Все как отдельные лица, В сословном элементе законодательная деятельность рассматривается не как социальная деятельность, не как функция социальности, а, напротив, как такой акт, при посредстве которого отдельные лица только и приобщаются к действительной и сознательно социальной функции, т. е. к политической функции. Законодательная власть выступает здесь не как нечто такое, что проистекает из общества и является его функцией, а только как образованная им форма. Это формирование законодательной власти требует, чтобы все члены гражданского общества признавали себя отдельными лицами, и они действительно противостоят друг другу как отдельные лица. Определение, согласно которому они являются «членами государства», есть их «абстрактное определение», – определение, не осуществлённое в их живой действительности.

Одно из двух. Либо имеет место отделение политического государства от гражданского общества, – тогда все в отдельности не могут принимать участия в государственной жизни. Политическое государство есть организация, отделённая от гражданского общества. С одной стороны, гражданское общество само упразднило бы себя, если бы все стали законодателями; с другой стороны, политическое государство, противостоящее гражданскому обществу, может терпеть его существование только в такой форме, которая соответствует масштабу политического государства. Другими словами: участие гражданского общества в политическом государстве через депутатов является именно выражением их раздельности и лишь дуалистического единства.

Либо же, наоборот, гражданское общество есть действительное политическое общество. Тогда нелепо выставлять такое требование, которое возникло исключительно на почве представления о политическом государстве как об отделённой от гражданского общества сфере, – требование, которое сложилось лишь на почве теологического представления о политическом государстве. При таком положении вещей совершенно исчезает значение законодательной власти как представительной власти. Законодательная власть является здесь представительством в том смысле, в каком характер представительства присущ всякой функции; в том смысле, в каком, например, сапожник является моим представителем, поскольку он удовлетворяет известную социальную потребность; в том смысле, в каком всякая определённая социальная деятельность, как деятельность родовая, представляет лишь род, т. е. некоторое определение моей собственной сущности; в том смысле, в каком каждый человек является представителем другого, – он играет здесь роль представителя не в силу чего-то другого, что он представляет, а в силу того, что он есть и что он делает.

«Законодательная» власть является предметом стремлений не благодаря её содержанию, а благодаря её формальному политическому значению. Сама по себе правительственная власть, например, должна была бы иметь более притягательную силу для народа, чем законодательная, метафизическая государственная функция. Законодательная функция есть воля не в её практической, а в её теоретической энергии. Воля не должна здесь утверждать себя взамен закона: её роль в том именно и заключается, чтобы открыть и сформулировать действительный закон.

Из этой двойственной природы законодательной власти, как действительной законодательной функции и как представительной, абстрактно-политической функции, вытекает одна особенность, которую мы можем наблюдать преимущественно во Франции, стране развитых политических форм.

(В правительственной власти мы всегда имеем два момента: действительную деятельность и политическую мотивировку этой деятельности, выступающую в виде другого действительного сознания, которое в своём полном расчленении представляет собой бюрократию.)

Собственное содержание законодательной власти (поскольку между господствующими особыми интересами и objectum quaestionis^{107} не обнаруживается серьёзного конфликта) рассматривается во Франции совершенно a part^{108}, как нечто второстепенное. Особое внимание привлекает к себе тот или иной вопрос лишь тогда, когда он становится политическим, т. е. либо тогда, когда с ним может быть связан вопрос о кабинете министров, стало быть, вопрос о господстве законодательной власти над правительственной властью, либо же когда речь идёт вообще о правах, связанных с политическим формализмом. Чем объясняется это явление? Тем, что законодательная власть есть одновременно представительство политического бытия гражданского общества; тем, что политическая сущность какого-нибудь вопроса заключается вообще в его отношении к различным властям политического государства; тем, наконец, что законодательная власть выступает как представитель политического сознания, а это последнее может выявить свой политический характер лишь в конфликте с правительственной властью. Это существенное требование, согласно которому всякая социальная потребность, закон и т. д. должны быть рассматриваемы политически, т. е. с точки зрения государства в целом, с точки зрения социального смысла рассматриваемого вопроса, – это требование в государстве политической абстракции принимает такой вид, что социальной потребности или закону придаётся формальное значение, направленное против другой силы (содержания), лежащей вне их действительного содержания. Это не абстракция, созданная французами, а необходимое следствие того обстоятельства, что действительное государство существует лишь как указанный политический формализм государства. Оппозиция внутри представительной власти есть политическое хат' s^oxnv бытие представительной власти. Однако внутри этого представительного строя рассматриваемый вопрос ставится совсем не в той плоскости, в какой его ставит Гегель. Речь идёт здесь не о том, должно ли гражданское общество принимать участие в законодательной власти через своих депутатов или же все его члены в отдельности должны непосредственно участвовать в законодательстве. Речь идёт здесь о расширении избирательного права, как активного, так и пассивного, с тем чтобы оно стало как можно более всеобщим. Вот, собственно, в чём заключается та политическая реформа, вокруг которой ведётся борьба как во Франции, так и в Англии.

Выборы рассматриваются не философски, т. е. не в их специфической сущности, когда их сразу берут в отношении к власти государя или же к правительственной власти. Выборы являются действительным отношением действительного гражданского общества к гражданскому обществу законодательной власти, к представительному элементу. Иначе говоря – выборы являются непосредственным, прямым, не представляемым лишь, а действительно существующим отношением гражданского общества к политическому государству. Само собой понятно поэтому, что выборы составляют важнейший политический интерес действительного гражданского общества. В неограниченном активном и пассивном избирательном праве гражданское общество впервые действительно поднялось до абстракции от самого себя, до политического бытия как своего истинного, всеобщего, существенного бытия. Но доведение этой абстракции до конца одновременно является её упразднением. Утвердив своё политическое бытие как своё истинное бытие, гражданское общество тем самым сделало своё гражданское бытие, в его отличии от своего политического бытия, несущественным; а с отпадением одного из оторванных друг от друга моментов отпадает и его противоположность. Избирательная реформа представляет собой, следовательно, в рамках абстрактного политического государства требование упразднения этого государства, но вместе с тем и упразднения гражданского общества.

Мы встретимся позже с вопросом об избирательной реформе в ином виде, а именно со стороны интересов. Точно так же мы остановимся позже на других конфликтах, вытекающих из двойственного определения законодательной власти (с одной стороны, депутат – уполномоченный гражданского общества, а с другой стороны, напротив, он должен выражать именно политическое бытие этого общества, некое специфическое бытие внутри политического формализма государства).

Вернёмся пока к примечанию к нашему параграфу.

«Разумное рассмотрение, сознание идеи, является конкретным и таким образом совпадает с подлинно практическим смыслом, который и сам есть не что иное, как разумный смысл, смысл идеи. Конкретное государство есть расчленённое на свои особые круги целое; член государства есть член такого сословия; лишь в этом своём объективном определении он может быть принят во внимание в государстве».

Всё необходимое уже сказано об этом выше.

«Его» (члена государства) «всеобщее определение содержит в себе, вообще, двойственный момент. Член государства есть частное лицо, а в качестве мыслящего он столь же есть сознание и воля всеобщего. Но это сознание и воля лишь тогда не пусты, а наполнены и действительно жизненны, когда они наполнены особенностью, а эта особенность есть особое сословие и его определение; иначе говоря, индивид есть род, но он имеет свою имманентную всеобщую действительность как ближайший род».

Всё, что Гегель здесь говорит, верно с тем только ограничением, 1) что он отождествляет особое сословие и его определение, 2) что это определение – вид, ближайший род – должно было бы быть положено также действительно, не только в себе, но и для себя, как вид всеобщего рода, как его особенность. Но Гегель довольствуется тем, что в государстве, которое он изображает как осознавшее себя наличное бытие нравственного духа, этот нравственный дух только в себе, только по всеобщей идее, является определяющим. Гегель не допускает, чтобы общество стало действительно определяющим началом, ибо для этого необходим действительный субъект, а Гегель оперирует только абстрактным, воображаемым субъектом.

§ 309. «Так как депутаты посылаются для того, чтобы они обсуждали и решали всеобщие дела, то делегирование их имеет тот смысл, что в силу доверия избираются такие индивиды, которые понимают эти дела лучше делегирующих, а также и тот смысл, что они не будут защищать особый интерес одной какой-либо общины или корпорации против всеобщего интереса, но будут по существу защищать этот всеобщий интерес. Их отношение к избирателям не является поэтому отношением доверенных лиц, связанных определёнными инструкциями; тем более, что собрание этих депутатов по своему определению должно быть живым собранием, где депутаты осведомляют и убеждают друг друга и совместно обсуждают вопросы».

Депутаты 1) не должны быть «доверенными лицами, связанными определёнными инструкциями», потому что они не должны «защищать особый интерес одной какой-либо общины или корпорации против всеобщего интереса, но должны по существу защищать этот всеобщий интерес». Гегель сначала сконструировал представителей как представителей корпораций и т. д., чтобы затем опять внести такое политическое определение, согласно которому они не должны защищать особый интерес корпорации и т. д. Он уничтожает, таким образом, своё собственное определение, ибо он полностью отрывает существенное определение депутатов как представителей от их корпоративного бытия. Гегель тем самым отрывает также и корпорацию от неё самой, отрывает её от её действительного содержания, ибо она должна выбирать представителей не со своей точки зрения, но с точки зрения государства, т. е. она должна, выбирая депутатов, не существовать в качестве корпорации. В материальном определении корпорации он, следовательно, признаёт то, что он извратил в её формальном определении, – абстракцию гражданского общества от себя самого, осуществляемую в политическом акте этого общества, а его политическое бытие ведь есть не что иное, как эта абстракция. В качестве основания Гегель указывает на то, что депутаты избираются именно для осуществления «всеобщих дел»; однако корпорации не являются воплощениями всеобщих дел.