Текст книги "Селинунт, или Покои императора"

Автор книги: Камилл Бурникель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)

На самом деле, Жеро даже не произнес имени Атарассо. Теперь Сандра в курсе дела; она знает, почему он уехал из Нью-Йорка, что он затевает, и какого врага она приютила в своем доме. Ярые поборники истины всегда отрицали, что Жеро когда-либо поддерживал связи, даже косвенные, с Атарассо или с кем бы то ни было из его окружения: разве своим предложением поселиться у нее она не предоставила самое невероятное опровержение? Может быть, она сейчас поймет это и выставит его за дверь? Сможет ли она потом отрицать, что он переступал порог ее дома, тогда как их видели вместе, когда они выходили из Фонда, шли по городу?

Вдруг он почувствовал сильный озноб, по телу пробежала дрожь. Уже несколько дней он бродил под дождем в непросыхающей одежде; а сейчас, пытаясь понять, откуда взялась эта усталость, почему он дрожит, вспомнил, что ничего не ел с тех самых пор, как утром расплатился за ночлег.

Сандра по-прежнему сидела лицом к очагу, поджав под себя ноги, в позе мудреца, только что выслушавшего суры Корана и предающегося медитации. Просторный свитер только подчеркивал линии ее плеч и груди, элегантность, лишенную прикрас, образ, казавшийся еще трогательнее среди больших голых стен, от необъяснимого одиночества в этом пустом квартале. Если она и представляла себе в этот момент неизбежные последствия этого дела – а разве они не были ей яснее ясного? – она непостижимым образом казалась отрешенной от всего.

Молчание грозило затянуться, но Жеро уже скоро не сможет скрыть свою дрожь, ему нужно было получить ответ немедленно, узнать, как она отреагирует.

– Так как же?

На что она ответила:

– Долго же вы не могли решиться!

* * *

Черт его знает, откуда берутся лихорадки. В другое время года я сказал бы себе, что это малярия, и стал бы жить в интервалы по три-четыре часа, между новым приступом и бредом. Здесь столько народу имело дело с комарами, с тех пор, как спасаясь от Аттилы, Одоакра, герулов и остготов,[90]90
  Аттила (434–453), царь гуннов, остготов, герулов и аланов. Захватил и разграбил римские провинции на Балканах. О д о а к р (433–493), германский правитель Италии. Опирался на герулов при разгроме Западно-Римской Империи. Потерпел поражение от остготов и был убит их вождем Теодорихом, после чего в Италии возникло государство остготов.


[Закрыть] обитатели залива поселились на островах, столько людей, не желавших, чтобы их посадили на кол или поджарили на решетке, были покусаны, что вывод напрашивается сам собой: в поисках надежного места, укрытия от судьбы, человек всегда только менял одну смерть на другую, пожар на наводнение, четвертование на удушение, цирроз печени на малярию. Давний недуг, странный зуд в крови. На этих малярийных просторах медленное худосочие наверняка погубило больше людей, чем все поражения и все победы морской республики. Имеет ли это насекомое какое-то отношение к закату империй, угасанию главенствующих родов, одряхлению величайших умов?.. У меня есть время поворошить все эти мысли. Но я не думаю, что Венеция совсем уж ни при чем в том, что со мной случилось, так что эта бестактная болезнь теперь дает мне право зачислить себя в ряды побежденных при Фамагусте и победителей при Лепанто.[91]91
  Фамагуста – порт на Кипре. Генуэзские и венецианские колонии долгое время боролись за власть над ним. В 1571 г. был захвачен турками. Лепанто – греческий город. Был укреплен венецианцами и долгое время сопротивлялся туркам. В 1571 г. там произошло последнее крупное сражение гребных судов: христианский флот Святой Лиги (Испания, Венеция, Ватикан) обратил в бегство флот оттоманской империи.


[Закрыть] Как и во многих других краях, я здесь только проездом, и если я и встретил своего победителя, мою бактерию, то не под Кьоджа или Маламокко,[92]92
  Города в области Венеция.


[Закрыть] и не на едва обозначившейся суше, а наверняка где-нибудь в Бактрии[93]93
  Область между реками Гиндукуш и Амударья.


[Закрыть] или в дельте какой-нибудь грязной реки. Но иначе нужно было лишить себя слишком многого: молока, которым вас поят пастухи с высокогорных плато, ночей, проведенных в палатке в местах, где кишат змеи, слишком многих берегов, слишком многих человеческих лиц, слишком многих запретных наслаждений. Когда путник умирает от жажды, никто не помешает ему упасть ничком и напиться гнилой воды из лужи. Сколько раз, шествуя навстречу солнцу, жутко обезвоженный, я не следовал этому совету: «Не пейте!» Я пил, из всяких источников; это единственное правило, которого я смог придерживаться. В конце концов, последствия могли быть еще хуже. Возможно, я приобрел этим космополитичную душу, способность ничего не страшиться и обходить стороной только презрение и насилие. Бессмертна ли эта душа?.. Вот единственное сомнение, которое ни разу ко мне не подкралось, хотя их старое христианство кажется мне таким же немощным, несмотря на омолаживающие процедуры, как и культ Цезаря Августа в древности. Все это суета! Трава будет продолжать расти в прериях Дикого Запада!..

Долго меня ничто не брало. Я воздавал жизни лишь удовольствие ее прожигать. Пресловутое происшествие, так сказать, приостановило мое свободное падение. Жаль, что столь прекрасный результат породил только ложь, которую я собрался разоблачить. Выиграю ли я от этого что-нибудь, какую-нибудь уверенность, которая поможет мне переступить порог в мой смертный час? Маловероятно. Уже три дня, может быть, четыре, все эти мысли крутятся у меня в голове, а это один из симптомов приступа. И среди всех этих раздумий встает более четкий вопрос: неужели в этот раз я у цели? Неужели я, наконец, чего-то достигну и найду себя?

Уже не в первый раз я оказываюсь в незнакомой комнате, весь в поту, сотрясаемый дрожью. У меня такое впечатление, что я медленно вращаюсь, лечу в космосе, и я сам по себе – туманность, мир, который еще не начал существовать.

Где бы это ни происходило – в последний раз это случилось в Спарте, – всегда находилась рука, чтобы отереть мне лоб, подоткнуть одеяло, лицо, черты которого я различал словно в отражении на поверхности воды. И я мог бы сказать, что обстановка всегда была одинаковой, это происходило в одной и той же комнате. Вдруг – все кончено, ничего не было. Действительно, ничего не было. Пустота, пробел в памяти. То ли приступы у меня участились? Почему жизнь, наделившая меня силой и радостью ее тратить, добавила и эту слабость? Возможно мне, как Ники, уже не хватает кровяных шариков? Возможно мне, как и ей, придется окончательно вернуться туда?.. Причины?.. Врачи бы мне о них порассказали. Я не захотел видеть того, которого Сандра вызвала в первый же вечер. Он все-таки вернулся. «Вам повезло, саго, что это случилось с вами не где-нибудь, а здесь, у друзей». Повезло! Но нет, милый мальчик не шутил, он изрек это на полном серьезе. Как это понимать, когда лепила говорит, что «тебе повезло»?.. Я сам знаю, что это было лишь предупреждение. В Венеции больше не умирают. Ах, я решительно сбиваюсь на пошлости.

Я в Венеции? Венеция существует? Такие вопросы раньше никогда бы не пришли мне в голову. У меня такое впечатление, что я отсюда уже уехал. Три дня: тревога оказалась короче, чем в Спарте. Может быть, меня лучше лечили, или я просто чувствовал, что у меня осталось мало времени?

Этим утром, отправляясь в Фонд, – она не возвращалась туда с тех пор, как я объявился, – Сандра спросила, не хочу ли я пойти с ней. Я предпочел остаться, и правильно сделал. Пока женщина, приходившая каждое утро, суетилась в доме, я бродил вокруг бассейна, в замкнутом пространстве, огороженном стенами и накрытом четырехугольником хмурого неба. Дождь перестал; было даже довольно тепло. Каждый раз, когда какое-нибудь судно проходило поблизости, приставало к берегу или удалялось к островам, ясно слышался шум моторов и турбин, шлепанье винта.

К середине дня в дверь несколько раз коротко и раздельно постучали – условный стук человека, привыкшего использовать дверной молоток таким образом. Через некоторое время позывные повторились; я открыл дверь и увидел старого седого господина, который тотчас представился. Я уже слышал его имя. Он преподает в университете Беркли, Калифорния. Воспользовался годичным отпуском, чтобы поработать в Фонде. Он изъяснялся по-английски с легким немецким акцентом. Старичок был в курсе моего «недомогания», пришел справиться о моем здоровье – такой он мне выдал предлог для своего посещения – и был рад отметить, что я выздоровел и нахожусь в прекрасной форме. Я не различил ни тени задней мысли в его словах. Мы присели на чугунные стулья и продолжали болтать. Он спросил, был ли я знаком с Атарассо, и как будто удивился отрицательному ответу. «Может быть, вы в первый раз в Европе?» Я дал уклончивый ответ, он не стал настаивать и, наверное, подумал, что я приехал прямо с Дикого Запада.

Наша беседа интересовала меня в другом плане. Сандра объяснила свое отсутствие в течение трех дней подряд тем, что к ней приехал друг, у которого внезапный приступ малярии, во всяком случае, сильный жар, но не дала больше никаких пояснений по моему поводу. Мой почтенный собеседник как будто не пытался их получить, а напротив, горел желанием рассказать мне о себе и своей работе. Все востоковеды образуют секту; мне было ясно, что он связывал Сандру с этой системой, объединявшей ученых по всему свету; в его глазах она была служительницей некоего культа, и он даже не предполагал, что у нее могут быть еще какие-нибудь занятия, личная жизнь. В конце концов, подумал я, вполне возможно, что так оно и есть, хотя мне было трудно в это поверить. Сам он долго рассказывал мне о своей работе на Султануиздаге и о своей статье о надписях Набонида,[94]94
  Набонид, последний вавилонский царь, был пленен персидским царем Киром II.


[Закрыть] опубликованной в «Анатолиан Стадиз». Потом вернулся к теме Фонда. Я многое узнал о его функциях и ресурсах. На устройство музея и фототеки ушло больше денег, чем предполагалось. Атарассо, начал он мне объяснять, разумеется, не был так богат, как какой-нибудь лиман или Эванс; страсть к приобретению разных предметов чуть не разорила его. По счастью, дочь его оказалась такой бескорыстной.

Бескорыстной?.. Я заставил его повторить это слово. Оно было единственным, которое не приходило мне в голову, когда я думал о ней. Старик продолжал разглагольствовать, удивляясь, что я не в курсе того, о чем все знают и говорят, и здесь, в Венеции, и где угодно, а именно: что «без прав» Фонд остался бы без средств и должен был бы испрашивать дотаций у итальянского государства или искать субсидий в Америке, которая, конечно же, не преминула бы…

– Каких прав?

– Да на книгу же… ну вы знаете… Сандра Атарассо отказалась ото всего, что могла бы от этого получить… И сейчас, и в будущем.

Корабельная сирена прервала его ненадолго.

– Просто невероятно, правда? Вы, ее друг, живете в ее доме и ничего не знаете… Какая скромная девушка!

Он изменил тон: «Я полагаю, вы читали… ту книгу?» Я ответил отрицательно, чем как будто ободрил его и побудил высказать на сей счет свои сокровенные мысли: «Не стану вам говорить, какое у меня составилось мнение… Это не моя область. Но, между нами, главное, что Фонд существует, правда?»

Главное – я долго раздумывал над этим словом после того, как он ушел, – каждый понимает по-своему и судит о нем со своей колокольни.

* * *

Я-то думал, что проник в суть загадки, а на самом деле понимал все меньше и меньше. Я переходил из комнаты в комнату, но ничто из того, что я видел, не помогало мне найти ключ. Несколько сундуков, низкая мебель, очень мало книг, больше пепельниц, чем предметов… полное отсутствие подсказок. Голые стены, ровные поверхности… и все-таки реальное и даже комфортное место, где должно быть приятно жить, вписывать сюда чье-то присутствие. Я ищу это присутствие. Запах лака и сандалового дерева – вот и все, что есть в комнате Сандры Все слишком просто, и в обстановке, которую она выбрала, и в работе, которую она себе нашла, – увлекательной, согласен. И ведет она себя слишком просто. Я как будто не стесняю ее. Она обходится со мной, словно с братом, с которым никогда раньше вместе не жила и который явился с другого края света, или как с ребенком, который переболел свинкой и нуждается в покое. Что бы я ни делал, под каким бы углом зрения ни смотрел, мне не удается отвести ей настоящее место, в рамках подлости и лжи.

Вдруг она появилась передо мной, встряхнула волосами, сняв с головы шелковый платок. Она как будто не удивилась, увидев меня в своей комнате, и спросила, как я провел утро. Я сказал, что приходил один человек. «А, Гельмут!» – отозвалась она сразу и рассмеялась. Неужели только он сюда и приходит? «Гельмут!» Это имя как будто ей нравилось, она повторила его с удовольствием. Великий Боже! Почему она так юна, так невинна, так безразлична к угрозе, которая вскоре все размечет? Почему между нами существуют все эти ужасные грядущие осложнения?.. Но об утреннем посетителе, который пел ей дифирамбы, она рассказала мне не больше, чем в свое время об Андреасе Итало. Еще один попался ей на крючок. По меньшей мере, она может говорить с ним о том, что ее интересует, что всегда было ее жизнью… У меня в голове промелькнула дурацкая мысль: если бы я остался, если бы было возможно, чтобы я остался, все началось бы заново: мы снова были бы втроем.

На редкость беспокойная ночь. Я никак не мог заснуть. Мне казалось, словно нас не разделяли никакие двери, будто я слышал ее дыхание каждый раз, как она, внезапно вздрогнув, поворачивалась на другой бок и зарывалась головой в подушку. Я включал и выключал шаровидную лампу в изголовье. Какого черта я здесь делаю? Почему я еще не уехал? Хотелось подняться наверх и бросить ей в лицо все то, что мне следовало сказать ей в первый же день. В углу валялась моя котомка, все на том же месте, но жалкая, невзрачная, неуместная. Я испытывал смущение, какую-то досаду на нее, мой взгляд не мог уцепиться ни за что другое. Наконец это стало так неприятно, что я поднялся и завалил ее подушками.

Когда я проснулся, Сандра уже ушла. Немного позже я тоже вышел и почти тотчас очутился на набережной. Кипарисы кладбища Сан-Микеле чернели в тумане, но похоронных процессий не наблюдалось. Я с трудом отыскал тупик. Сандра уже вернулась. Я объявил ей о своем намерении уехать сегодня же вечером.

– Есть вещи, которые не могут ждать, – добавил я.

Но едва я это сказал, как тотчас понял, как смешна эта фраза в моих устах, как мало подходит мне эта роль.

– Конечно, – ответила она просто.

Мне совсем не нужно было собираться. Этого всегда недоставало моим отъездам: мне никогда не приходится решать, что я возьму с собой, а что оставлю. Может быть, я никогда по-настоящему и не уезжал? Может быть, и Ники никогда не покидала Нэшвилл?

Немного спустя, за обедом, Сандра сказала:

– Я отпросилась на сегодня… Мы могли бы поехать на Торчелло, или подальше… На другой остров… Куда угодно…

Я принялся рассчитывать время, которое оставалось у меня до встречи с Ардити, включая дорогу. Еще целых два дня. Я мог уехать завтра, но только очень рано.

– Ладно!

– Наша последняя прогулка! Всему свое время, – добавила она смеясь.

– И даже для правды.

Я был так уверен, что она проиграла и знает об этом, так уверен, что теперь она будет раздавлена всей этой махинацией, затеянной для исполнения ее плана, что не удержался от нотки торжества в этой пошлой реплике.

* * *

Моторная лодка, задирая нос, неслась по водной глади, вдруг показавшейся ему бескрайней. Брызги хлестали его по лицу, когда он начинал лавировать между бакенами, словно между вешками на лыжной трассе. У него было такое впечатление, будто он отскакивает от воды, совершенно невесомый, увлекаемый чужим порывом, который он мог лишь направить в ту или иную сторону. След на поверхности воды был едва заметен, она раскрывалась и тут же смыкалась вновь, казалась более плотной от близости дна и отсутствия отблесков, колыхала струны плавучих водорослей. Он снова путешествовал, но вне всякой памяти, даже вне своего существования, и при каждом крутом повороте, слыша звучный удар о корпус лодки, видя поднятую им волну, испытывал ощущение, будто прыгает через собственный след.

К ним вернулся смех, новорожденная радость, словно они только что встретились на причале и, украв привязанную там лодку, мчатся вперед, не зная, хватит ли им бензина, чтобы вернуться, когда стемнеет. Возможно, кроме этой силы, которая несла их на своих крыльях, дарила им чувство полета над водой, ничего в них не имело значения. Возможно, она была сейчас для него только профилем на ветру, а он для нее – достаточно опытным кормчим, который не позволит опрокинуться чересчур быстрой лодке. Исчезло пресловутое зеркало, в котором они узнали отражения друг друга, и к ним вернулись прежние жесты, непринужденные движения, сблизив их как никогда прежде. Возможно, им никогда больше не придется разделять ничего, кроме удовольствия, возбуждения от этих странных лодочных гонок; но эта скорость, это ровное движение наделяли их реальностью друг для друга в мире, лишенном границ.

Нам все-таки удалось причалить лодку в своего рода заливчике и сойти на песчаный и илистый берег, цепляясь за траву. Узкая полоска земли, чуть выступающая над водой. Мы оба не знали, где мы, сможем ли мы отыскать потом канал, не сломается ли лодка на обратном пути. Трудно было себе представить более заброшенное место, невероятно негостеприимный уголок. Однако в камышах обнаружилось подобие тропинки. И поскольку она предназначалась только для нас, нам показалось необходимым пойти по ней. День шел на убыль. Наверное, лучше было не припоздняться. Но как чудесно после отважной гонки на лодке оказаться на едва реальной, только-только возникшей суше, словно мы шли по водам. Кстати, вокруг, покуда хватало глаз, были только небо и вода. Я обнял Сандру за плечи, но открытая нами тропинка в лагуне вдруг стала такой узкой, что мы уже не могли идти рядом. Я спросил ее, хочет ли она идти дальше; я видел, что это дается ей с трудом; она сказала, что подождет меня здесь, но хочет знать, докуда так можно дойти и чем заканчивается этот призрачный клочок земли.

Я пошел дальше, и мысль о том, что у нее вызрел какой-нибудь коварный план, чтобы избавиться от меня, – уехать на лодке, бросить меня здесь, в таком месте, где меня не найдут еще несколько недель, а то и не раньше следующей весны, – такая мысль даже не пришла мне в голову. Может быть, она всегда была моей судьбой, а я только сейчас начинал об этом догадываться.

Мне часто случалось вот так продолжать свой путь, не для того чтобы куда-то прийти, а просто «чтобы увидеть, куда ведет эта дорога», тогда как, по всей видимости, она могла привести только к другой дороге, к развилке, к какому-то месту, от которого отходят другие тропы. Было ли ребячеством со стороны Сандры отправить меня туда, или же она хотела дать мне понять, что дорога заканчивается там, где останавливается путник, что все начинается в нас и в нас же заканчивается.

Но я не жалею, что дошел до самого конца. Водная тропинка была такой узкой, что я не мог отступить на шаг вправо или на шаг влево; ее запросто могло бы накрыть большой волной, пробежавшей по лагуне.

Сапоги глубоко увязали в пропитанной влагой земле, но я заметил, что следы исчезали почти сразу. В центр ямки затекала вода, словно ее закачивали сквозь края, еще сохранявшие форму ступни, потом они понемногу оседали, и оставалась только маленькая круглая лужица, на поверхность которой поднимался и лопался воздушный пузырь.

Итак, я дошел до самого конца, но там были только камыши, торчащие из ила. Только я мог в этом удостовериться. Я шел дольше, чем предполагал. Темнело. Я вернулся обратно. Дорога назад показалась мне еще более долгой. Я удивился, не увидев Сандры. И наверное, так бы и прошел мимо нее, не заметив, если бы она не направила на себя луч карманного фонарика, осветив нижнюю часть лица. Я тотчас ее узнал: уже давно я носил в себе этот образ.

Во всяком случае, мое решение было принято. Я вышел из лабиринта.

* * *

Я мог бы подождать рассвета, подождать, пока она проснется, но зачем?.. Я должен был сделать этот жест, и он будет стоить мне меньше, чем что бы то ни было. Как в любви, жесты яснее слов. Мы не разговаривали, но молчание скрепило наш договор. Я сохраню в памяти эту картину: наши руки, протянутые к огню, и наши тени у нас за спиной, переплетенные в узоре, намекавшем на то, чего не было. Это тепло наполняло нас, и мы были рады, что, не утонув в болоте, не растратив бензин и не запутавшись в водорослях, отыскали дорогу к причалу, высвеченную сигнальными огнями. Возможно, мы выпили больше, чем следовало, как это уже случилось со мной один раз в жизни, но на сей раз вместе, потому что нам было холодно и мы были счастливы снова оказаться в этих стенах, где сухо и где мы не чувствовали себя пленниками.

Я не забуду это живое тепло и радостное потрескивание огня. Пепел, вы вынудили меня возродиться, устоять перед нечистым соблазном нетленности. Я вынул рукопись из котомки, держу ее в руках и благодарю судьбу за шанс, который она мне дала. Мы живем в мире, где некоторые вещи должны быть сделаны, сказаны, выражены, обнаружены кем-то – необязательно самыми способными, наиболее достойными, – и они не избегнут участи стать безвестными творцами того, что без них не смогло бы существовать. Но кто может твердо знать, что говорит от своего имени? Кто может усомниться, что его поступки, его слова были ему продиктованы, а он сам лишь использовал подвернувшийся случай?

Я-то прекрасно знаю, каков был этот случай, и что я не был для этого избран. Я говорю это себе сейчас, раскладывая листки на столике, где Сандра найдет их завтра утром, собираясь в Фонд, я говорю себе, что нет другого оправдания потребности творить, кроме придания тому, что есть, некой формы неизвестной красоты, которая вскоре станет неотделимой от всего творения в целом, как шум ветра в деревьях или плеск волн о дикий берег.

Каждому своя вера, и моя такова: бытие недоступно через слова. Я не стану превращать в низкую материю то, что принадлежит духу. Если приключение продолжится где-то еще, никто не лишит меня той заслуги, что я выносил эти слова, передал это послание, даже если слава за это перейдет к другому.

Именно этому другому я и обязан тем, что могу дарить принадлежащее мне лишь отчасти. Неужели я стану ввязываться в нелепый спор? Я не отрекаюсь от себя, лишь возвращаюсь к тому, что мне свойственно. Я не отказываюсь и от этого произведения – о котором скоро забудут, – но я хочу, чтобы оно, если это возможно, стало вместилищем истины, а не ядром спора, который никогда не завершится, лишним предлогом для гротесковых диспутов. Итак, все, чем я обязан лишь этому таинственному дару, бесконечной игре возможностей и шансов, сопровождавших меня на пути, сохранит во мне свою вещую сущность, свежесть юности, ни разу не выданной, ни разу не преданной истины из соблазна придать себе больший вес, увидеть свое имя напечатанным жирным шрифтом, говорить для других, тогда как нужно лишь напрячь слух и слушать.

А теперь мне больше нечего здесь делать. Настал черед Сандры не проснуться, не услышать моего ухода. А рукопись оставляю я сам. Лампа освещает одеяло и выделяет заглавие: «Незапамятное», – заглавие, которое как нельзя лучше подходит к описанным мною обстоятельствам. Они, наверное, его оставят, с чего бы им его менять?

Дверь закрылась. Ничто меня не подгоняет, никто меня не ждет; но когда наступит день, я уже буду далеко отсюда. На плече у меня старая верная котомка. Не Бог весть какой багаж, рук не оттянет на той дороге, что мне еще остается пройти… Чтобы оказаться наконец в той комнате, где всему начало и всему конец.