Текст книги "Темп"

Автор книги: Камилл Бурникель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

В случае с Эрминой подобная… забота со стороны тюремных или лагерных властей является актом, который трудно объяснить желанием тех, кто ее осудил, оставить от нее какой-то след. Скорее можно обнаружить здесь некую зловещую иронию и более того – желание запугать вероятных наследников, Арндта в первую очередь, чтобы они не впадали в то заблуждение, которое погубило Эрмину, и не помышляли вслед за ней и с тем же успехом отстаивать права, доставшиеся ей от покойного мужа.

И материально, и юридически, то есть как с точки зрения состояния физического, так и с точки зрения состояния гражданского, вручение Арндту вышеупомянутого ларца – ничто не гарантировало, что его содержимое в действительности имело какое-либо отношение к тому, что являлось материальным телом Эрмины, – свидетельствовало также, что в глазах немецких властей дело Лютти было окончательно закрыто и что та, которая начала борьбу, ушла в небытие. Достаточное основание для Эрмины больше не появляться в Гравьере, куда, правда, это вещественное доказательство шло по крайней мере два года. Доставил его Арндт, полагая, что, может быть, удастся чем-нибудь поживиться. Однако он остался с носом: Гравьер Эрмина отдала за пожизненную ренту Тобиасу, который собирался разместить на ее территории некоторые пристройки к отелю и, в частности, оборудовать там теннисные корты. Кстати, как раз эта рента вот уже многие годы была основным источником доходов Эрмины.

Возвращение останков Эрмины совпало с самой большой драмой его жизни. С его ссорой. С его разрывом с Гретой. Даже теперь он старается не думать об этом: событие все еще травмирует его и он избегает воспоминаний о нем. Настоящая драма, несомненно. Нечто такое, к чему он не был готов: поразительное открытие, что Грета, помимо того, чем она была в его глазах, могла иметь еще и другую жизнь, которую от него скрывала. Ему тогда исполнилось одиннадцать лет. Как мог он воспринять новость, что она тоже женщина? Такая же, как и все остальные.

Чем пережить такое крушение, он предпочел последовать за Арндтом в ту самую Германию, которая превратила Эрмину в несколько щепоток праха, содержавшихся в ящике, который ее брат, появившись в Гравьере, поставил на стол на самом видном месте. И это стало для Арама началом путешествия, школой иллюзий, большой прогулкой в объятую безумием страну, где вечера магии и фокусы, как это ни удивительно при том, что творилось вокруг, по-прежнему пользовались спросом. Арам стал помощником иллюзиониста, хранителем его секретов. Феерия весьма разочаровывающая. Однако он посмотрел страну. А уж посмотреть-то в той Германии – по крайней мере, там, где проходили ее главные, магистральные артерии, – было что. Как раз во время этих гастролей в Баден-Бадене и состоялась знаменитая партия с Тобиасом. В год Мюнхена. Что касается Арндта, то успеху его выступлений могла повредить конкуренция событий. Постоянно висящая в воздухе альтернатива: либо мир, либо война. Им удалось перейти границу. Вероятно, это было не слишком легко. И вот таким образом в самые последние месяцы перед нападением на Польшу они оказались в Спа. В Спа, где находился один из отелей Ласнер-Эггера, которому пережить конфликт было не суждено.

Этот мир не походил ни на Швейцарию, сдержанную и несколько дремотную, ни на Германию, огромную, клокочущую, открыто вступающую в связь со своими богами. Все здешние курортники оказались решительно забавными экземплярами, даже в сравнении с некоторыми из тех, что ему удавалось наблюдать в других городах, имеющих минеральные воды. Холл, обычно пустующий, в определенные часы заполнялся, и тогда на эту просторную приемную оранжерею с пальмами, апельсиновыми деревьями, большими голубыми гортензиями обрушивалось нечто похожее на облако перелетных птиц, которые тотчас превращали данное пространство в беснующуюся, кричащую вольеру. Все эти курортники, которым на какое-то время был гарантирован их статус курортников, приходили туда прочистить горло и пожестикулировать между двумя водоструйными массажами, грязевыми ваннами и ритуальными воплощениями железосодержащей воды. Для тех, кто, как он, прибывал с другой стороны Рейна, где царили сплошь сапоги, нарукавные повязки, бритые затылки, приказной лай замыкающих, движущиеся леса знамен да военные песни на восходе солнца, этот общий фронт печеночников и желудочников, не имеющих отношения ни к стадионным богам, ни к литургиям в честь солнцестояния, производил странное впечатление разнобоя. То, что подобная эйфория выбрала себе в обрамление этот курорт и так уже отмеченный знаком прошлого, еще больше усугубляло этот сдвиг фаз. Историей здесь не пахло. Разве что все эти люди дали друг другу слово поддерживать иллюзию и забыть, что в случае извержения вулкана этот мирный уголок неизбежно окажется в непосредственной от него близости. Кроме бельгийцев там находились голландцы, англичане и французы, и самым разительным было то, что все они старательно следовали программе лечения, дружно отвергая все остальное.

По крайней мере, так показалось Араму, который смотрел на вещи как ребенок, наделенный гением, но таким гением, который никто, за исключением Тобиаса Ласнер-Эггера, в нем пока еще не распознал.

Арам, стало быть, обращается к своему видению Спа, к тому, что запечатлела его память. Замкнутый мир, без ощутимых изъянов, курортники, собирающиеся, словно в антракте, в одни и те же часы, под самой люстрой и на ступеньках большой, в два полных витка, лестницы. Откуда они приехали? – спрашивает он себя сейчас, вновь видя их перед собой. И что между ними было общего, если не считать заботы о своем здоровье?

Когда несколько месяцев спустя война разрезала Европу надвое и он оказался теперь уже в Италии, но по-прежнему с Арндтом, устремившимся в погоню за все более и более жалкими, а потом и совсем нулевыми сборами, этот образ Спа ассоциировался в его сознании, всякий раз, когда он о нем вспоминал, со сладостью земного существования. Именно поэтому он и возникал перед ним время от времени. Все эти люди в холле, у которых был вид, словно они вышли на переменку, на расстоянии кажутся ему бесконечно симпатичными, несмотря на то, что чрево занимало в их заботах слишком большое место. Ведь в конечном счете это была та самая публика, которая им аплодировала. Привычная публика «Ласнер-Эггера», состоявшая не из почитателей Моцарта либо Вагнера и не из любителей скачек либо охоты и прибывшая туда не для рыбной ловли спиннингом и не для стрельбы из лука, а единственно с целью лечить свои воображаемые либо неизлечимые болезни.

Спа ассоциировался в его сознании также с одной разбитной юной девицей, которая все время следовала за ним по пятам и которая, если их совместные упражнения – упражнения, где она сохраняла за собой инициативу, – признать достаточно убедительными, лишила его, как тогда еще говорили, иллюзий. Мисс Котильон!.. Он запомнил ее под таким именем. Возможно, оно досталось ей в качестве премии во время танцевального конкурса, организованного в зимнем саду.

Как бы то ни было, но перед лицом угроз, которые тогда трудно было обойти молчанием либо отодвинуть заботами о желудке, некоторые голоса выражали невозмутимую жизнерадостность. Однако эта несокрушимая бодрость порождала чувство какого-то поразительного разлада с реальностью. Араму, вероятно, было трудно отличить истину от фальши в этих мифах и миражах. Разве что некоторые из разговоров позволили ему воочию убедиться, как этот оптимизм рассыпается от малейшего дуновения, подобно цветку чертополоха? Голубого чертополоха. Серебристого чертополоха, ослиного чертополоха: Все эти голоса, слившиеся в порыве общей иллюзии, воспринимаются им как один голос, выражающий ту эпоху, оценить которую в полной мере он тогда не смог из-за отсутствия свободного времени. И что он слышит, что снова улавливает, так это все тот же невнятный шелест, когда-то слышанный им в большом холле в Спа. Для него это словно навязчивый мотив той эпохи, который он называет «Кредо мисс Котильон». А звучит он вот так:

«Верю в фей, в Белоснежку, в Уолта Диснея, в стиральную машину, в электрические щипцы для завивки волос. Верю в Розамунду Леман, в витамины, в бридж, в Тино Росси, в Шарля Трене, в Ивонну Прентан, коей слишком много весен.[18]18
  Прентан (Printemps) – по-французски «весна».


[Закрыть] Верю в стройки, обещанные кардиналом, в Скарлетт О'Хару, в доктора Фрейда и в крем «Токалон». Верю в Коко Шанель и в магистра Пачелли… Верю… Верю…»

Арам больше никогда не возвращался в Спа. После войны Тобиас отсек бальнеологию. «Неужели я это все запомнил? – спрашивает он себя. – Я придумываю. Я сочиняю. Когда началась война, мне было двенадцать лет».

Ни разу не было, чтобы Арам, возвращаясь в Гштад, не поднялся тотчас же на двенадцатый этаж отеля поприветствовать Джузеппе Боласко в его башенке.

В Гштад, где вот уже четырнадцать лет в своем знаменитом мавзолее, похожем на взбитое мороженое с клубникой, не тающее даже на солнце, покоится учредитель, родоначальник. В монументальном сооружении, расположенном в сотне метров от того места, где как-то стыдливо, на скорую руку закопали пихтовый гроб, куда не без труда поместили скрюченное тело Боласко.

Будучи специалистом по судьбам, Тобиас настолько эффективно повлиял на судьбу этого человека, что оба они оказались на одной и той же погребальной шахматной доске, расположившись валетом, но, правда, на некотором расстоянии друг от друга, словно и здесь, на этом пространстве, тоже разделенном на белые и черные клетки, случай должен был указать на невозможность спутать эти два бытия. Их сближение выглядело тем более необычным, что они никогда друг с другом не разговаривали, хотя, правда, несколько раз их пути пересеклись, но, как казалось, случайно и вроде бы без последствий. Джузеппе Боласко, однако, считал необходимым подчеркнуть: все произошло помимо его воли, в результате целой цепи случайностей, цепи, подобной которой после Вазари не встречалось в жизни ни одного художника. И, возможно, в глубине души он злился на «старика», как он его называл, за то, что тот поместил его на этом насесте и превратил в своего рода столпника, из тех, что жили на вершинах колонн, который, однако, вместо горячих молитв, обращенных к четырем странам света, занимался бесконечным и до безумия тщательным воспроизведением на полотне, квадрат за квадратом, на протяжении всей своей собачьей жизни одного и того же мотива, одного и того же сюжета.

Дело в том, что это именно у Тобиаса возникла идея – полвека тому назад – засунуть его на эту верхотуру вместе с мольбертом, кистями, красками и холстом, по своим размерам точно совпадающим с картиной, которую этому приехавшему из Италии и до этого занимавшемуся в цокольном этаже мытьем посуды, ощипыванием птицы, полировкой серебра, чисткой овощей юноше предстояло воспроизвести. Раму (271 х 232 см) пришлось поднимать с помощью блока по фасаду, огибая балконы, потом втаскивать ее боком через одно из отверстий этого панорамного фонаря, превратившегося таким образом в импровизированную мастерскую. Операция впоследствии повторялась многие десятки раз, так что блок висел там постоянно на конце кронштейна, словно перед окном амбара, через которое загружают зерно.

Поначалу речь шла о временном размещении. Нужно только было сделать по методу квадратов копию одной картины, висящей в нижнем салоне, на которой помешался один клиент. Это был набитый золотом гватемалец, причем отнюдь не из породы просвещенных любителей искусства, а – судя по тому, что его интересовал только сюжет, – всего лишь фанатичный почитатель Наполеона, поднявший большую шумиху, чтобы удовлетворили его прихоть. А прихоть эта предполагала, чтобы ему нашли здесь, и немедленно, копировщика, способного выделить мотив с лошадьми и тщательно его воспроизвести, что, естественно, легче осуществляется в галереях Лувра и мюнхенской Пинакотеки, чем в Гштаде, будь то даже в отеле Ласнера. Но Тобиас свято поклонялся правилу никогда не говорить клиенту «нет». И поэтому он легко дал себя убедить, что существует такой юноша, известный своими настенными рисунками, сделанными в подвалах, и листками с эскизами, везде остающимися после него в нарушение традиционной для репутации Швейцарии чистоты. Конечно, оказать доверие этому юному мазилке, бросающему вот так на ветер свои рисунки, значило играть по крупной. Однако у дирекции «Ласнер-Эггера» не было никакого другого выхода: рискнуть холстом с заранее заданными размерами либо потерять клиента. Посмотрим, что этот рыжий юнец, которого занесло в Гштад, сделает из всадника и лошади, филигранно выписанных на картине. Ведь в действительности модель, предложенная Джузеппе, в свою очередь, была всего лишь работой одного копировщика, прикрепленного (?) к Берлинскому музею, который тщательно, миллиметр за миллиметром, перенес все то, что ему позволяла сначала различить, а затем сделать его лупа. Поскольку оригинал – сейчас находящийся в Шарлоттенбурге – также был скрупулезно изготовленной и вылизанной копией, то еще один копировщик вполне в состоянии сделать то же самое. Так, очевидно, рассуждал Тобиас, который, создав цепь отелей, где каждое звено пользовалось в принципе равным престижем, склонялся к мысли, что воспроизвести можно любой архетип. От Джузеппе требовалось, чтобы он сделал «подобие», в точности повторяющее произведение, в свою очередь тоже «подобие» картины Давида или кого-то там еще. То есть нужно было всего лишь выполнить трюк! Вопрос охоты и прилежания. Как истинный швейцарец, знающий монетам цену, Тобиас, вероятно, полагал, что для девятнадцатилетнего болонца это просто подарок судьбы – его не интересовало, как он тут очутился, – и что ему гораздо лучше заняться такой скрупулезной, как у часовщика, работой, чем мыть тарелки и драить птичьи гузки. Парню на это потребуется время. Ему будут подавать наверх еду, и он должен благодарить судьбу. Клиент же, со своей стороны, должен набраться терпения и продлить свое проживание, что, естественно, выгодно для отеля. Вся эта маленькая игра могла длиться недели, месяцы. Она стала первым звеном в цепи иного типа, чем изобретенная Тобиасом цепь отелей, и протянулась на деле до самой его смерти и даже далее.

Когда Арам собирал воедино все витающие в его голове образы, связанные с Боласко, ему каждый раз приходилось отгонять – последнее видение, возникшее два года назад и отразившее последнюю встречу уже с телом художника – трупом, навсегда скорчившимся в спазмах. Совершить это мрачное открытие – «метра», автора «Перехода через Альпы», повесившегося перед полотном, которое он только что завершил и покрыл лаком, – выпало именно ему, когда он, как обычно, поднялся в мастерскую через полчаса после своего прибытия в «Гштад-Ласнер-Эггер». Больше он туда не возвращался.

Естественно, нельзя было, как это произошло с Арамом, жить с двенадцатилетнего возраста сначала в жалких, средних, потом, по мере того как судьба проявляла о нем свою заботу, во все более шикарных отелях и не сталкиваться с драмами, а порой он даже физически ощущал, – когда случалось перемолвиться несколькими словами с теми, кто становились исполнителями либо жертвами этих драм, – близко проходящую ударную волну. Если истории проигравших игроков, которые, стоя перед зеркалом во фраке, пускают себе пулю в висок, постепенно уходили в прошлое, то на смену им пришли снотворное, наркотики, вооруженные ограбления, похищения. Теперь следовало считаться с появлением новых персонажей, и в первую очередь неуловимых, выслеживаемых Интерполом типов, которых секретные службы или бригады по борьбе с наркотиками извлекают прямо из постели, появляясь из-за спины официанта, принесшего на подносе «breakfast».[19]19
  Завтрак (англ.).


[Закрыть] Характер таких мест облегчал эвакуацию через черный ход, грузовые лифты, подвалы, через замаскированные под что-то фургончики, внешне ничем не напоминающие тюремные машины. И никаких следов от того, что произошло, ничто не оставляло клейма на этих удобно расположенных комнатах, на этих огромных обезличенных люксовых номерах, где полиция не утруждала себя снятием отпечатков и где уже на следующий день прибывшая из Калифорнии звезда погружалась в скопированную с античной модели ванну, в которой накануне вскрыл себе вены какой-нибудь неизвестный. Таковы правила. Здоровые, надо сказать, правила. Имеющие некоторые аналоги в животном мире, где жизнь до такой степени обеспечивает становление вида, что смерть выглядит как новый взлет, как ритмическая синкопа. Нигде в другом месте событие, каким бы оно ни было, не выглядело бы столь же лишенным рельефности и столь же непродолжительным. В этом отношении такого рода дворцы-отели по своей природе и по своему назначению являются полной противоположностью настоящих дворцов, музеев памяти, святилищ, где культ приводит к постоянным открытиям новых факторов и где освобождать от них коллективное сознание никому не приходит в голову. Здесь же, в этих пятизвездочных отелях, прошлое как-то само по себе отправлялось на свалку. Изо дня в день жизнь начиналась заново, стоило распахнуть окна и поменять постельное белье.

Арам долго не мог избавиться от того последнего видения. Мизансцена, которая в большей степени была обязана характеру самой мастерской и расположению предметов, нежели сознательному намерению Боласко: висящее тело, которому полотно на подставке, сверкающее красками и победоносным сознанием собственного достоинства, служило фоном. Поразительный контраст между гиперболическим изображением юности и гения, перед которым меркнут имена Ганнибала и Карла Великого, попирающего ногами вершины, и этим ярко освещенным жалким мешком из старой кожи с костями, висящим здесь же, на веревке, пропущенной через балку. Это было грандиозно, невыносимо и в то же время – если известен персонаж – смехотворно.

Первая встреча Арама и Боласко состоялась через несколько лет после смерти главы концерна в момент, когда только что был улажен вопрос о наследстве. Встреча состоялась, когда гштадская дирекция, и в частности руководитель по кадрам, некий Мейерсон, серьезно подумывала о том, чтобы избавиться от этого вечного скваттера, поселившегося на крыше полвека назад.

Больше всего Арама поразила анекдотическая сторона факта: то, что этот оригинал пребывал там, на голове миллиардеров, в течение столь долгого времени, пережил две войны и невероятное число кризисов, не спускаясь со своего насеста, если не считать коротких прогулок, и не выпуская из рук кистей.

Впоследствии персонаж предстал в ином свете. Каждый раз, поднимаясь к нему в мастерскую, Арам пытался разобраться в нем, понять его. Однако Боласко был создан таким образом, что отвечал лишь на собственные вопросы. Лишь постепенно перед Арамом стала прорисовываться его история, и он осознал, что в какой-то мере она касалась его самого тоже.

Экземпляр интересный со многих точек зрения, причем эта трагическая смерть не превратила его в зомби, и голос его с ужасным, так и не изжитым акцентом продолжал звучать по-прежнему.

Подняться из подвалов до этого фонаря, превращенного в мастерскую художника, – был ли это итог или же начало его истории? Арам снова и снова задавал себе этот вопрос. В определенном смысле можно было утверждать, что Боласко повезло, потому что в результате этого вознесения он получил «матрац, чтобы спать, лоханку, чтобы писать», а главное – «сытную и разнообразную жратву». А кроме того, в его распоряжении были мальчишки с площади, – поскольку таковы были его наклонности и вкусы, – которым он иногда назначал свидания.

Повезло, несомненно, в том, что касается стабильности и относительного равновесия его жизни. Однако, вспоминая о затянутой петле, Арам вынужден был сделать вывод, что в силу каких-то оставшихся невыясненными причин Боласко, дорогой Боласко, очевидно, был все-таки не совсем удовлетворен этим своим везением.

Может быть, оно слишком стесняло его свободу? Может быть, веревка стала для него средством разрушить рабство однообразия? Не в этом ли объяснение? Или ответ нужно искать в чем-то, связанном с возрастом, с коронарными сосудами, простатой?.. В чем-то, связанном с каким-нибудь эпизодическим юным приятелем, который, подобно многим другим, его бросил? Однако уж к этим-то вещам он должен был бы привыкнуть и не придавать им слишком большого значения. Значит, следовало искать другие причины, не связанные ни с органической усталостью, ни со старческой неврастенией, ни с сердечными терзаниями. Скорее это был трезвый, взвешенный выбор, что в равной мере исключало и насмешку, и ощущение краха. Слишком скорое решение проблемы Боласко Араму не грозило.

И прежде всего из-за сугубо личных причин. Потому что он тоже мог бы позволить заключить себя, как в тюрьму, в некое первоначальное везение и окончить в нем свои дни столь же изолированным от внешнего мира, как если бы он находился где-нибудь в карпатском замке. Самоубийство никогда не казалось ему средством, с помощью которого можно вновь обрести свободу. Вопрос темперамента, а также, несомненно, обстоятельств.

Самым удивительным было то, что Боласко никогда не искал избавления, какого-либо выхода, не столь абсурдного, как бесконечное воспроизведение одного и того же полотна. Уж если ты являешься прикрепленным к отелю художником, так почему бы не рисовать портреты клиентов? Нужно сказать, что дирекция отнюдь не выставляла его напоказ, и с годами он несколько опустился. Принимать другие заказы – портреты либо пейзажи – значило поддерживать какие-то контакты с этими временными жильцами, принимать приглашения на ужин, отлучаться. Боласко всегда отвечал отказом, заявляя, что ему не удается выполнить все заказы на копии преодолевающего Альпы генерала. В этой области у него уже была прочная репутация, и клиентам, получавшим сведения друг от друга, даже приходилось вставать на очередь. Дирекция брала на себя пересылку, получала деньги, причем Боласко ни разу не поинтересовался, сколько она при этом удерживает процентов. А то, что можно было бы отложить, он, очевидно, распределял между своими приходящими приятелями, потому что среди его вещей ничего не нашли. Он промотал все, и эти деньги, и собственную личность. Зачем он родился? Зачем он прожил в таком небытии? Только для того, чтобы прозябать изо дня в день, с неизменной старательностью выполняя эту работу, которая не могла больше преподнести ему ни малейшего сюрприза?

Арам потратил несколько лет, прежде чем восстановил обстоятельства, при которых Джузеппе Боласко прибыл в Гштад, чтобы больше оттуда никуда не уезжать.

Все произошло самым банальнейшим образом, когда полвека назад он покинул Болонью с намерением отправиться в Лахор. В ту эпоху это было еще большой редкостью, чтобы юноша семнадцати-восемнадцати лет начинал искать свой рай в столь отдаленных местах. Гштад конечно же не расположен на пути в Пенджаб и не на пути паломников к истокам, но для столь неопытного и к тому же столь склонного к бродячей жизни молодого человека любой маршрут, каким бы он ни был, неминуемо усложнялся массой различных случайностей и недобрых встреч. Память Боласко освободилась от этих мелких инцидентов. «Кажется, что конец пути находится на краю света, а он не дальше первого дорожного столба!» Он не сел на почтовый пароход в Индию, не добрался даже до Бриндизи. Как выбрать главное приключение, не отказываясь от стольких ежедневных приключений? Очевидно, одно из них достаточно сильно отклонило его от первоначального проекта и настолько облегчило кошелек, что он оказался в Гштаде и без единой монеты, – а в Швейцарии это никогда не считалось чудом из чудес и не принималось всеми этими еретиками за знак божественного благословения. В результате он не отправился в Индию, а завершил свое путешествие в трюмах гигантского теплохода, бессменно жгущего свои огни на пристани. «Половая тряпка, метелка и пылесос, картофельное ярмо, хотя не было у меня в жизни момента, когда бы я был так доволен своей судьбой!» – комментировал он сам. Юный Джузеппе продолжал рисовать от случая к случаю, портя карандашом опрятные поверхности Гельвеции. По-видимому, этого экзотического мазилку, этого предтечу современных хиппи, в конце концов прогнали бы из отеля, если бы судьба не поставила на его пути Тобиаса.

Когда Арам внимательно всматривался в факты, ему трудно было не заметить аналогии с тем, что произошло с ним самим по воле и при участии старца. Тобиас всегда распоряжался судьбой других. Причем не спрашивая их мнения. Это от него, от старого Тобиаса, к нему пришел тот памятный совет в виде телеграммы, отправленной из Швейцарии, – и Арам даже не знал, кто ему ее отправил, поскольку забыл старого господина, с которым ребенком сыграл ту шахматную партию в Баден-Бадене, – совет, состоявший в том, что никогда не следует играть, если есть риск проигрыша, и что лучше ему от соревнований отказаться. Арам последовал этому совету. Однако Тобиас не ограничился простым прорицанием: составив завещание в его пользу, он предоставил ему средства для освобождения, по крайней мере материального, от гнета его собственной славы, тем более что он придавал ей не слишком много значения. Тобиас любил поиграть чужой жизнью: для него это было роскошью и забавой. Но результаты могли оказаться непредвиденными, порой диаметрально противоположными. Боласко до конца дней остался пленником тупой работы, прикованным к своим полотнам, тогда как он, Арам, обязан был Тобиасу своей свободой вплоть до малейших ее проявлений.

Когда Арам впервые встретился с Джузеппе Боласко, дирекция «Ласнер-Эггера», и в частности некий Мейерсон, хотела прогнать его, причем без всяких церемоний. Как если бы этот оригинал являлся всего лишь частью предрассудков покойного хозяина и его почти необъяснимых причуд. Все были сторонниками новых методов: оздоровления финансовой ситуации, упразднения ненужных должностей. Рано или поздно клиенты перестанут восторгаться его копиями. Если закрыть глаза на этот живой пережиток, то в один прекрасный день он может умереть прямо здесь, – что послужило бы дурным примером, – или, еще хуже, однажды поджечь всю груду рам и пропитанного керосином тряпья. Все говорило за то, чтобы вытряхнуть его как можно скорее, а после посыпать кругом дустом. Арам, естественно, вмешался, – и это была одна из редких ситуаций, когда он повысил голос и взял тон, который, очевидно, взял бы Тобиас, окажись он здесь, – чтобы Боласко не трогали и чтобы ему продолжали каждый день поднимать наверх еду. На самом деле было довольно нетрудно доказать, что Боласко на свой лад немало сделал для репутации отеля – практически столько же, сколько художники Большого Канала, вплоть до самых современных, сделали для туристической славы Венеции.

Чудаковатый тип не проронил ни слова и не нарушил хорошего тона выражением Араму признательности. Однако со временем они стали на свой манер друзьями, хотя дружить с Боласко означало созерцать его и поглощать его речи. Для Арама Джузеппе был Джу. А для Джу Арам – пацаном или, как он выражался, гаменом. «Ну как, гамен, все тип-топ, полный порядок?» – говорил он ему, подстраиваясь под парижский стиль речи, словно до своего заточения на этой голубятне он всю зиму дрожал от холода на Монпарнасе и спал в углу мастерской у Модильяни.

Но что больше всего восхищало Арама, так это уверенность, что Джу не имеет ни малейшего представления о том, что имя Мансура могло значить для других, и о том, какая жизнь у него была раньше.

И тем не менее их отношения завершились скорее катастрофически. Мрачная находка, ожидавшая Арама в мастерской, вновь загадала загадку этого существования, относительно которого во время их встреч у него не возникало и тени предположений, что оно завершится подобным образом.

«Гамен, запомни эту цифру…» – Боласко, действительно, назвал ему одну цифру, но она, потонув в потоке разного рода замечаний, не привлекла его внимания, и только позднее Арам вспомнил о ней и понял смысл этого предупреждения. Роковая цифра, означавшая число копий, за которое художник намеревался не переступать и которое, будучи достигнутым, должно было положить конец его трудам. Боласко не наметил никакой даты, только эту цифру. Таким образом, можно было предугадать момент, когда он отложит в сторону свои кисти и остановит маятник существования, столь любопытно расписанного. Не считая нескольких довольно скромных похождений, нескольких становящихся все более редкими интрижек, которые, хотя он и не делал из них тайны, все же, естественно, не могли быть предметом его бесед с Арамом, его жизнь всегда делилась на небольшие одинаковые и симметричные пространства ежедневных событий, и он их заполнял с той же пунктуальностью, с той же отстраненностью, что и нарисованные мелом квадраты на помещенном перед ним полотне. Это стремление всегда поспешать за временем, неукоснительно соблюдать этот математический расчет уживалось с беспорядком его материального бытия, с беспорядком в сфере эмоций.

Так заступничество Арама позволило ему продолжать свой кропотливый труд еще немало лет, словно то обстоятельство, что он заранее определил момент, когда остановится, не позволяло ему считать свою работу законченной ранее этого срока. Потому-то каждый раз, когда Арам приезжал в Гштад, он мог убедиться, что ни в привычках метра, ни в технике, ни в фактуре никаких изменений не произошло. Однако тот определил свою цифру, означавшую конец работы над последним полотном, тем самым, только что законченным, которое должны были обнаружить на подставке. И при этом дата, как оказалось, совпадала также с принятым дирекцией решением, к которому Арам, поднимаясь к нему на этот раз, хотел его подготовить.

Поскольку гштадский «Ласнер-Эггер» больше не отвечал в полной мере требованиям современного гостиничного дела, то дирекция вроде бы собиралась согласиться на продажу его одной немецкой корпорации. Проект в конечном счете остался нереализованным, но в ту пору казался делом почти решенным. И было весьма вероятно, что новый staff[20]20
  Штаб (англ.).


[Закрыть] выставит Боласко за дверь.

Арам хотел предупредить его об этих неизбежных переменах, чтобы вместе с ним обсудить возможные варианты. Джу без проблем мог перебраться в Монтрё либо всплыть в Корфу, в Гамбурге. В конечном счете при демонтаже общей структуры сохранялось еще достаточное количество очагов сопротивления, позволявших ему выбирать. Арам, очевидно, был склонен недооценивать нежелание художника приспосабливаться к другой среде, а главное, нежелание расставаться если и не со своим ремеслом копировщика, то по крайней мере с историческим эпизодом, неизменно возникавшим на его полотнах уже столько лет подряд. Вдали от Альпийских гор, в глазах, например, посетителей Алькобасы, Ионических островов или пирамиды Сети, этот самый «Переход через Сен-Бернарский перевал» рисковал лишиться значительной доли своей привлекательности. Араму же хотелось думать, что после полувека своей неподвижности и статичности Боласко найдет в этом возможность обновления.