Текст книги "Темп"

Автор книги: Камилл Бурникель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

Вторая часть. Арабский салон

По-прежнему пустыня у самых дверей. Но у воздуха уже нет той былой чистоты, благодаря которой когда-то даже грязь, уродство, скученность казались изображенными на эскизе и подчиняющимися каким-то законам справедливо рассредоточения. Солнце перестало быть богом. В некоторые часы оно выглядит потухшим, как старый, уходящий на покой монарх. Над городом теперь реют не вымпелы и не крылья птицы Феникс, а крылья боингов, рычащих реактивными двигателями над нелепыми, отмеченными признаками вырождения современными зданиями, среди которых Арам, покидая аэропорт, – никто его там не ждал, никто не встречал, не помогал избежать формальностей, толкотни, топтания в таможне, коль скоро он прилетел, как всегда, без чемоданов и даже, как обнаружилось, с пустыми карманами, но зато с юной радостью в сердце, – тут же в этом Гелиополисе узнал Ангкор[69]69
  Ансамбль камбоджийских храмов. В Каире имитация главного храма.


[Закрыть] бельгийского барона.

Действительно, что ли, здесь до такой степени изменился свет или же таким он сейчас ему видится из-за какого-то скрытого раздражения, из-за общей негативной реакции, от ощущения неуверенности и тревоги.

Нужно сказать, что этот приезд оставил у него несколько неприятное впечатление. Причем несмотря на то, что с помощью этого молодца Асасяна – единственного из всех, кто его узнал, – в конечном счете удалось переселить одного нефтяного магната вместе с его передвижным гаремом, чтобы устроить его, Арама, на четырнадцатом этаже, недавно добавленном к старому зданию. В качестве утешения ему предлагали Гизу, а вдалеке – сдвоенные вершины пирамид Хеопса и Хефрена. Пусть они катятся ко всем чертям со своими верблюдами, обелисками и всем прочим! Без Асасяна его бы попросту не приняли.

В такой жизни, как у него, может начать трястись земля, дома могут рассыпаться от тайфуна, от народного гнева могут вырастать на пути лозунги и вспыхивать в паркингах машины, но дорога всегда останется свободной. Ему всегда удавалось найти пароль. Переезд из страны в страну создавал определенный ритм смены климата и кухни, ритм всевозможных чередований, в результате которых бывает, что засыпаешь при звуках укулеле или индийской цитры, а просыпаешься от взрывов гранат со слезоточивым газом, от приказов, выкрикиваемых через громкоговорители, от скрежета танков, патрулирующих пустынные проспекты, – такова игра и таковы законы этого уносимого неумолимым потоком мира, утратившего свою былую устойчивость и прежние ритуалы. Какое значение имеют все эти потрясения, грабежи, взятия заложников, угоны самолетов и пулеметы на окруженных войсками запасных аэродромах – главное, чтобы он чувствовал себя свободным в выборе направления, свободным останавливаться где хочет либо вновь уезжать.

Можно подумать, что ничего не изменилось. Его пространство осталось тем же, и находится оно внутри замкнутого мира. Шестьдесят четыре клетки Королевской Игры. А с другой стороны – эта в течение долгого времени создавшаяся империя, отдаленные точки которой он беспрестанно соединял.

Его пространство осталось тем же. Есть ли неточность в этом утверждении, долгое время являвшемся его кредо? «Когда строительство дома завершено, в него проникает смерть». Где у него когда-либо был дом?

Пожелав стать своим собственным картографом, он стал им до такой степени, что его жизнь выглядит импровизацией, создаваемой из смеси всех этих мест и лиц, словно ничто не оказывало давления на его выбор, ничто его не предопределяло, словно можно начертить в свободном пространстве такой маршрут, на котором ничто не сможет ему помешать и стеснить его движение. Места были лишь пунктами на пути, где происходило – нечто вроде перпетуум-мобиле – неисчерпаемое и неизменное приключение.

И в этом пункте его размышлений у него возник вопрос: является ли Ретна завершением приключения или же обновлением?

Арам лежал на постели, крестообразно раскинув руки и ноги, как бы закрепляя за собой этот квадрат, как бы защищая последнее пространство, которое у него осталось и которое никто у него не оспаривал: пространство сна, куда, как он знает, не проникнет ни одно сновидение. Он видит небо; его уши наполнены шумом, долетающим с шоссе и набережной, всем этим гулом, который, обогнув огромный фасад «Каир-Ласнера», доходит сюда с необъятной площади, наполненной скрежетом железа, идущими друг на друга толпами, алчущими лицами, лихорадочными движениями и этими старыми автобусами, которые берутся штурмом и которые проплывают сквозь эти нескончаемые волны, увлекая за собой гроздья человеческих существ.

Он научился смеяться над собой, как бы просматривая в замедленном темпе фильм о самом себе. «Как так можно, – говорил он, – провести всю жизнь меняя иглу на сампан и остаться до такой степени домоседом? Вчера вечером у этого бедного Асасяна был весьма удивленный вид, когда он заметил меня в холле спорящим со всей этой сволочью в тюрбанах, которая собиралась выбросить меня прочь. И впрямь, надо же было додуматься забраться в эту навозную кучу для туристов, приезжающих на неделю и мечтающих как можно скорее отсюда выбраться; и то, что я попался в эту сеть, конечно же его чрезвычайно удивили, а его пучеглазие из-за толстых стекол очков казалось еще более сильным и придавало ему полунасмешливый-полутрагический вид, и видно было, как его подбородок подергивается, как будто он вот-вот разрыдается. Он предпочел меня узнать и выкрикнул мое имя. Да и я тоже был удивлен не меньше, когда увидел его здесь. Он, воплощенный ум, персонифицированное знание, утонченность, и вдруг превратился в мелкого клерка при этом их новом караван-сарае. А мои претензии получить комнату по предъявлении лишь собственной физиономии, вероятно, были абсолютно нереальными и анахроничными и, полностью согласен, от начала до конца неуместными в этом новом «климате», перед лицом этих «новых гостиничных структур». Мы с ним смотрели друг на друга, как две спасшиеся жертвы страшного кораблекрушения или как два чудом уцелевших представителя на сто процентов разрушенного мира, которые вдруг встретились на уголке каким-то чудом сохранившейся земли и не знают ни что сказать друг другу, ни к какому виду живых существ себя причислить.

Да, странная мысль выбрать это место. Ретна хотела сюда приехать, и ее можно понять. А я, я схватил на лету этот мяч, потому что это оказалось лучшим средством, чтобы убежать от Дории, от ее Уго, а вместе с ними и от их дурацких проектов. Важно было уехать куда угодно, но только не оставаться в Монтрё, не позволить загнать себя в угол. Однако назначить это египетское свидание, выбрать это место, где мне никогда не нравилось, где все и всегда шло плохо, где я уже чуть было однажды не остался заживо погребенным в подземелье посреди огромных базальтовых чанов для их мумифицированных быков… погребенным из-за отключившегося тока… – тут я, можно сказать, искушаю дьявола. Вообразить такое невозможно. И я тоже не представлял себе ничего подобного… подобного приобщения к мраку… того голода, который начал глодать меня изнутри… Того холода, который постепенно стал в меня проникать, хотя снаружи воздух был просто раскален… И странные потрескивания над головой, так что казалось, что свод опускается и вот-вот меня медленно раздавит… и я уже больше никогда не увижу света… не хватало воздуха… И вдруг… вдруг голоса, фонари в глубине туннеля… а я был не в состоянии подняться, придавленный к земле всем грузом мрака… Не похоже ли это на инфаркт?

В сущности, говорил себе Арам, я всегда ненавидел все это. Отнюдь не здешний народ, который я даже люблю… Однако он проходит передо мной слишком быстро, и мне никогда не удается уловить выражение лица, понять жест, угадать намерение. Ненавидел же я алчность старых восторженных детей, каковыми здесь являются туристы, которых тащат к достопримечательностям импровизированные археологи либо ясновидцы и которых нещадно кусают набрасывающиеся только на иностранцев мухи. Откровенно ненавидел этих так называемых путешественников, устремляющихся к бидонвилям и исподтишка бросающих взгляды в сторону мерзких лачуг, словно в ожидании, что те вот-вот раскроют перед ними мир чудес, мир редких и удивительных радостей.

Но не меньше я ненавидел и лишенные смысла, поставленные на берегу реки огромные строения, в которых спешащие отбыть восвояси туристы скапливаются, безуспешно выискивая хоть какое-нибудь уединенное местечко. Столь же анахроничные, даже в своем новом стеклометаллическом варианте, как и старый «Шеферд», музей былых времен, ставший жертвой революции. Если бы толпа подожгла также и «Каир-Ласнер-Эггер», то я не сидел бы сейчас здесь и не раздумывал над вопросом, почему не предложил Ретне скорее Стамбул или Каппадоче, на которые она согласилась бы с таким же успехом. Как будто кто-то тянул меня за язык: какой-то импульс, отвергший все предзнаменования. Единственное, что имело для меня значение, – это чтобы она не сказала «нет». Словно сама моя жизнь висела на волоске. У нас не было времени обсуждать. Мы могли только обговорить некоторые моменты путешествия и обменяться некоторыми сведениями. Она дала мне свои координаты на Родосе, а я свои – здесь, в этом отеле, который в момент смерти Тобиаса еще считался жемчужиной европейского гостиничного предпринимательства на всем Ближнем Востоке. Мы уже прощались и совсем не думали о том, чтобы пересмотреть проект, который нес нам счастье. Ретна будет здесь через три дня. Зачем искушать случай, который хочет, чтобы мы соединились здесь? Зачем позволять дурному настроению делать чудо менее убедительным?»

Что-то висело в воздухе. Рыжеватый туман. Всепроникающая пыль: испарения лагуны и соседство пустыни хотят напомнить о неправдоподобии жизни. Плодородная борозда в окружении смерти. – Эту пелену они относят на счет высотной плотины и огромного водохранилища, – через несколько дней Арам попытается взглянуть на этот труд гигантов глазами Ретны, взглянуть и соединить со счастьем присутствия здесь вместе с ней, разделить с ней ее энтузиазм, ее любознательность…

Только как можно взваливать вину за что бы то ни было на водоем? Когда приезжаешь сюда прямо с берегов Женевского озера, абсурдность этой идеи бросается в глаза. Каким образом то, что должно нести с собой жизнь, нести влагу изобилия, может наносить вред климату, обесцвечивать то, что здесь является главным символом, богом, утверждающим свою солнечную прерогативу? Вот так, чтобы сделать зло, вместе объединяются крайности: свет тускнеет и от сухости почвы, и от того, что должно нести с собой плодородие; от того, что поддерживает жизнь, и от пустыни и песков, ее отрицающих.

Они говорят, что климат теперь уж не тот. Появившаяся влажность поражает камни династий и богов – маску вечного на преходящем – той же проказой, что и арку Тита или ступени веронских амфитеатров. Туман иногда размывает контуры, как на плохой олеографии: «Фелюги на Ниле в момент заката». На ней почти различаешь облака или начинаешь думать, что можно их увидеть. И хочется провести тряпкой по этому небу, чтобы сделать ясным зеркало Клеопатры, видение единого Эхнатона.[70]70
  Эхнатон, буквально «угодный Атону» – имя, принятое египетским фараоном Аменхотепом IV, правившим в 1419–1400 гг. до н. э. и в русле религиозных реформ учредившим культ бога Атона.


[Закрыть] И еще хочется устранить все эти оглушительные шумы, наступающие на фасады, клаксоны и крики, тарахтение обезумевших автобусов, визг шин – всю эту неистовую панику, пронзающую струи фонтанов и серую листву. Да, хотелось бы прогнать все это, как дурной сон, и обрести, как в старых мудрых сказках, темный лабиринт ароматов и пряностей, милую старую груду отбросов, высматриваемую сверху хищными птицами. Эту картину можно толковать по-разному. Режимы меняются, а они, хищники, продолжают летать над этим охотничьим угодьем, которое им гарантировано благодаря нерадению богов и лености людей.

С Арамом, естественно, могло случиться все, что угодно, но только не такое: чтобы какой-то негр с приплюснутой физиономией, обвешанный, как адмирал, галунами, вдруг ответил ему, будто на названное им имя «не зарезервировано» никакой комнаты, что ни один замок не соответствует предъявленному им ключу и, наконец, что ему следует немедленно удалиться.

Могло случиться все, что угодно, но только не это. Подобный ответ был настолько невероятен, что он чуть не бросился на портье, но тут же оказался в кольце полдюжины других разных носильщиков и лифтеров, пришедших на помощь задетому им товарищу. Мгновенно поднялась суматоха, прямо настоящая стычка, и его оттеснили в вестибюль. Ни один из европейцев, оказавшихся свидетелями сцены, не обнаружил намерения прийти ему на помощь или заступиться за него словом, проявив, напротив, неодобрение поведением одного из своих собратьев, оказавшегося в такой неприятной ситуации и на их глазах впавшего в такую крайность – с апломбом требовать предоставления ему номера, который не был заказан по крайней мере тремя месяцами раньше. В подобном отсутствии солидарности можно было обнаружить упадок западных ценностей. В этом климате всеобщего отступления и в духе героической согласованности действий, решительно сделав выбор в пользу тактики спасайся-кто-может и нежелания оказаться вовлеченным – to be involved – в подобные истории, все эти несчастные осознавали, что единственное достоинство, на которое они могут претендовать, это не быть здесь, не присутствовать.

Если бы нечто подобное случилось в Нью-Йорке или Токио, в холле «Мериса» или «Кинг Девида», то в этом пункте накала страстей все закончилось бы либо спокойным удалением, либо изгнанием с рукоприкладством и передачей бунтаря на попечение полиции. Однако в сказках у случая есть добрый гений, особенно на Востоке.

Старый полотер в феске и халате, пережиток былых времен, прогонявший в этот момент по мраморным плитам застекленного перистиля свою электрическую машину с двойной щеткой – скорее всего западно-германского производства, – поднял глаза на этого чудака без багажа, настолько безумного, чтобы поверить, что его ждут в «Каир-Ласнер-Эггере», и, тотчас узнав Арама, бросил свою механику и устремился к нему с дружественными жестами и криками радости, поразив своим вмешательством всех задействованных в сцене актеров. Это может служить подтверждением того, что великодушие рождается в низах и что у народа в конечном счете память менее короткая, чем у тех, кто им руководит. Тем не менее вмешательство случая все же немного заставило себя ждать, и это как бы доказывало, что механизм везения в жизни Арама, по крайней мере на некоторых отрезках пути, в частности в Египте, имел тенденцию к сбоям.

Самым досадным в этом акте провидения являлось то, что Арам не был в состоянии припомнить какой-нибудь случай, когда он мог иметь дело с этим славным человеком, который теперь рассказывал остальным на их общем наречии, кто перед ними находится, подсказывая им, что, в общем, не совсем в их интересах вести себя так по отношению к этому эфенди.[71]71
  Господин (турецк.).


[Закрыть]

Минутой позже наступила очередь Асасяна, – которого извлекли из-за его окошечка рядом с комнатой, оснащенной сейфом, – выплыть с изумленной физиономией на поверхность и проявить действенную радость, тут же претворенную в поиски приличного номера, хотя бы на одну ночь.

На самом деле Асасян сделал гораздо больше, развив энергию во всех направлениях, позвонив туда и сюда, чтобы отыскать в самом здании нечто действительно подходящее, причем не в качестве привилегии, а просто по некоему нигде не записанному, но признанному и освященному праву. То, что отель перешел в другие руки, отнюдь не означало, что можно не уважать духовного представителя построившего его человека. Однако потребовался, конечно, весь гений Асасяна, чтобы, не возбудив скандала на государственном уровне, как раз в момент, когда в соседнем, принадлежащем правительству здании проходила какая-то панарабская конференция, изъять номер у проживающего в нем чиновника высокого ранга. Асасян рисковал многим, и Арам даже не подозревал, как ему удалось меньше чем за полчаса добиться такого результата. Единственным неприятным моментом было то, что, добиваясь его, он оказался вынужденным дуть во все трубы славы, представлять гостя исключительной личностью, напирать на его прошлую деятельность. Значит, Арам, лишившись своего инкогнито, отныне, очевидно, не сможет сделать и шага, чтобы не услышать обращенных к нему приветствий, вопросов, может быть, даже просьб об автографах.

В результате Асасян раздобыл ему эту комнату с самой завидной панорамой – Fabulous skyline,[72]72
  Сказочная линия горизонта (англ.).


[Закрыть] как было написано на новом, рекламном издании, – но его поселение оставалось непрочным, потому что шкафы, где он когда-то оставил свои вещи, были давным-давно взломаны и разграблены, и теперь он оказался там без белья, без соответствующей этому климату одежды, даже без достаточного количества денег, поскольку он совершенно выпустил из головы, что новая дирекция отеля отнюдь не склонна принимать его чеки или же предоставлять ему кредит. Но и здесь Асасян совершил чудо, узнав, в какой европейский банк нужно обратиться, чтобы получить необходимые гарантии для снятия денег с вклада. Для этой операции он попросил двадцать четыре часа, поскольку она чревата всякими осложнениями из-за системы денежного обмена, преодоление которых, однако, здесь, как и везде, при наличии хорошей практики можно ускорить.

Что касается самого Арама, то у него относительно результатов никаких сомнений не возникло. Поэтому он нормально провел ночь, а около одиннадцати часов утра Асасян положил перед ним конверт с суммой, соответствующей кредиту, о котором шла речь.

– Остальное, – объявил, смеясь, Асасян, – будет приходить, подчиняясь ритму потребностей клиента и росту его вклада в банке.

И вот теперь они сидели на террасе, облокотившись на металлические перила застекленного плексигласом балкона, и смотрели на широкий проспект, идущий вдоль реки, и на движение машин и туристских автобусов на площадке перед отелем. Когда попадаешь сюда из внутренних помещений, то в первый момент нужно привыкнуть ко всем этим клаксонам, ко всем этим глушителям, ко всем этим моторам, продолжающим бешено крутиться даже на остановках, ко всей этой истерии роскошных либо трясущихся, как в последней стадии болезни Паркинсона, машин. Когда удается оторвать взгляд от набережной, начинаешь искать разбросанные там и сям ориентиры.

– Вы знаете, это странный город, пустыня прямо входит в него через поры. Пустыня загрязненная, в которой отработанная смазка и отбросы уничтожили первоначальную чистоту песка. Но зато, – добавил Асасян, – это единственная страна на земле, где у бирюзы цвет вечности.

Они вернулись в комнату, и Асасян сказал, что ему надо идти на дежурство внизу, в подвале, за своим окошком: он единственный имеет доступ к несгораемому шкафу. Но прежде чем исчезнуть, он сделал жест в сторону балкона и в сторону доступной взгляду панорамы:

– Я думаю, вы предпочитаете видеть все это с высоты… и издалека. Как господин Шатобриан. Вы не станете утруждать себя и не поедете рассматривать пирамиды вблизи. Их действительно видно отсюда. А вот что касается Сфинкса, то здесь никому доверять не надо: великий человек не прав. Сфинкса нужно увидеть самому. У иных такой способ путешествовать: доверять тому, что видели и говорят другие. Кстати, между нами, почему вы вернулись?

– Кто знает, – сказал Арам. – Скажем, мне захотелось узнать, что они сделали с «Ласнером», и поближе познакомиться с их методами.

– Вы обнаружите перемены. Они сохранили лишь название. Не так уж глупо. Но что все это означает? Тобиас, Шарль Баэ-лер. Школа бедуинов – сейчас даже трудно себе представить, что такое существовало. Вы видели, как они вас приняли. И вы не уехали немедленно! Что за мужество!

– Я жду одну молодую особу.

– Я догадался, представьте себе. Только нечто подобное могло привести вас сюда. Однажды… подождите… это было в Гааге… вы мне сказали, что Египет такое место, где вы не очень-то хотели бы проводить время. И ваше суждение казалось настолько окончательным, что я в нем увидел… извините меня… что-то вроде суеверия. И хорошо, что вы от него избавились.

– Я думал сейчас как раз об этом; не могли бы вы, кстати, оказать мне одну услугу?.. Эта формула звучит очень глупо, если учесть, со сколькими просьбами я к вам уже обратился после своего приезда сюда. Просто не представляю, что бы я без вас делал. Так в конце концов можно и поверить в свое везение.

– Вы никогда не переставали в него верить, но как все, кто им обладает, думаете, что говорить о нем является признаком слабости.

– Старый безумец Ирвинг Стоун мне долго выговаривал на этот счет.

– В сущности, мне кажется забавным путешествовать, как вы, – руки в карманы и нос по ветру. Как те путешественники, еще до четырнадцатого года, которым, чтобы перейти через границу, достаточно было показать свою визитную карточку. Однако в следующий раз все-таки не забудьте прихватить с собой наличные или туристские чеки. Пространство «Ласнер» уже больше не является банком со своими филиалами. Не является уже даже и фирмой. Раньше, кстати, это слово не употребляли.

– Вы не могли бы внизу, в бюро, оставить имя этой девушки и настоять, чтобы они его записали, чтобы, если она будет звонить, или даст телеграмму, или неожиданно явится, ей не ответили, что все занято и что ее никто не ждет.

– Я слушаю, – сказал Асасян. – Диктуйте, я пишу. И поверьте, это для меня честь.

– Ретна… Р-Е-Т-Н-А… – сказал он по буквам.

– О! О!.. Ретна… в Ведах значит «сокровище». Я не ошибаюсь?

– Ретна Сер.

Глаза Асасяна заискрились, и две огромные лупы у него на носу сфокусировали его взгляд, проецируя вперед два выпуклых блестящих влажных шара.

– Вы говорите, Сер?.. Вам известно критское происхождение этого слова? Конечно, нет. Извините мне мой педантизм… Сер… речь идет об одной критской богине-пчеле… ассоциируемой с понятием судьбы, приговора. Если меня не обманывает память, у Эсхила в «Семерых против Фив» есть эпитет, характеризующий фиванского сфинкса: «Кере, похитительница людей». Обо всем этом можно было бы говорить очень долго. А мне нужно возвращаться к моим сейфам.

– Но ведь Ретна не Сфинкс, она говорит! – воскликнул Арам. – Она самая что ни на есть живая и реальная.

– Несомненно, поскольку она приезжает и поскольку наши глаза ее увидят, – заметил Асасян. – И вы сказали, она говорит. Неужели я вам, мой дорогой, должен напоминать эту старую поговорку: «Никогда не держи пари на то, что обладает даром речи». Я, естественно, шучу. Будьте покойны, я выполню ваше поручение. Сейчас я их предупрежу. Но вам все-таки было бы лучше поехать в аэропорт.

– Я так и собираюсь сделать. Самолет прилетит из Афин. Остается узнать только день: воскресенье, понедельник…

– А до этого?

– Никаких планов. У меня какая-то тяжелая голова.

– Вам дать аспирина?

– У меня здесь есть что нужно. – И он показал на флакон с таблетками на столе около телефона. – Я потерял бумажку, где был написан способ применения. Но у меня пройдет и так. Кстати, могу я попросить, чтобы бутылки с минеральной водой «Эвьян» мне доставлялись запечатанными, а то я знаю, что они делают: наливают воду из-под крана.

В тот момент, когда толстый человечек уже собирался переступить порог, Арам удержал его:

– Спасибо за все. Вы меня спросили: почему вы вернулись? А я вас спрашиваю: почему вы остались? Почему вас забыл захватить иудейско-армянский отлив? А главное, как такой человек, как вы, способный преподавать в Беркли или где-нибудь еще, может торчать здесь, за этим окошком?

– Скорее уж вы могли бы меня увидеть в роли ночного сторожа, sereno,[73]73
  Ночной сторож (исп.).


[Закрыть] в Мадриде или в Барселоне… одного из тех, кого подзывают вечером, хлопнув в ладоши?

– Хотелось бы видеть вас на вашем месте.

– Предположим, оно находится тут. Мне здесь, скажем, нравится. В таком месте, как это, многое удается увидеть. И это все-таки пост человека, пользующегося доверием. Мы еще об этом поговорим… Счастлив, что смог оказаться вам полезным.

Комната находилась на одном из двух надстроенных этажей, которыми увенчали старое здание, ни мало не заботясь о том, чтобы гармонично совместить их структуру из металла и стекла со старым монументальным и пестрым фасадом. Все это теперь располагалось – только что приобретенный им опыт достаточно убедительно подтверждал – за пределами того свободного пространства, которое долгое время было его пространством. И ему следовало бы заранее предположить, что в стране, вырвавшейся так заметно вперед по росту народонаселения и по различного рода потрясениям, его претензии окажутся совершенно неуместными. Это свободное пространство, – которое не соответствует никакому земельному владению, никакой потребности присвоить одному какую-то неделимую частицу того, что должно принадлежать всем, – это пространство было не чем иным, как его собственной жизнью, и если оно сокращалось, значит, он лишался части самого себя, части своего права на существование. Следовательно, для него не имело практически никакого значения, принадлежат или нет его комнаты тому концерну, который в течение долгого времени создавал там и сям свои филиалы; что имело для него значение, так это чтобы с ним обращались не как с чужаком, не как с непрошеным гостем и чтобы существующий пакт не был денонсирован; чтобы за ним сохранили его точки опоры, все его скобы и крюки, вбитые в нависшую над пропастью скалу. По крайней мере, пока он здесь. После него, если что-нибудь останется, его часть перейдет к другим… может быть, к Ретне. Нельзя сказать, чтобы его требования были чрезмерными.

Теперь, когда у него были деньги, он мог выбраться в город что-нибудь купить, предварительно узнав адреса магазинов. И он спустился вниз, чтобы попросить вызвать такси, которое он намеревался держать, пока это будет необходимо. Оказавшись внизу в огромном, поистине с фараоновскими пропорциями, холле, он захотел обнаружить в этой новой и гигантской планировке что-нибудь из того, что видел в прежние времена. Он вспоминал, что, пройдя длинным и довольно узким коридором, можно было попасть в большой восьмигранный зал с интересно выполненными украшениями, заполнявшими пространство между балками потолка, со стрельчатыми входами, кладка которых состояла из чередующихся клинчатых кирпичей белого и зеленого цвета, а тонкой резьбы деревянная обшивка, покрывающая стены, довершала вместе с фаянсовой лепкой его богатое убранство. То были сердце и центр прежнего отеля, а огромнейшая, как в мечети, люстра с лампадами из толстого разноцветного стекла еще больше подчеркивала достоинство убранства.

Помещение было пусто. Маленькие лампочки в вырезанных из меди светильниках поддерживали в нем полумрак. И поэтому люди предпочитали находиться не здесь, не в столь таинственной атмосфере, создаваемой ажурными ширмами и деревянными решетками.

Он увидел, как через один из входов вошли три мальчика не старше одиннадцати-двенадцати лет, одетые в ослепительно белые халаты из какой-то исключительно мягкой, вероятно шелковой, ткани. Они пересекли зал с особым достоинством, как к тому располагало место, не поворачивая головы в его сторону, не приветствуя его. Он проследил за ними взглядом и только в этот момент заметил в проеме одного из четырех стрельчатых входов, чередующихся с четырьмя сплошными облицованными деревом стенами, еще одного ребенка. Он ее сразу узнал. Настолько странную, насколько может быть маленькая девочка. Настолько темную в своем платье, насколько три только что прошедших мальчика казались несущими свет.

Он ее узнал, но не сразу понял, что испытал, увидев ее здесь, в этой стране, в этом городе, в этом отеле. Нечто вроде ощущения, что предполагал здесь ее встретить. В руках у нее был предмет, назначение которого не поддавалось четкому определению: моток, клубок, веретено. Ему вспомнились дети феллахов, которых он когда-то видел в кочевых палатках за изготовлением ковров или тканей, последних образцов искусства бедуинов. Может быть, здесь, в каком-нибудь уголке отеля, она работает на глазах у клиентов на каком-нибудь специальном архаичном ткацком станке, в лавке ремесленных изделий.

Однако подобное объяснение опровергалось обстоятельствами двух предыдущих встреч со странной девочкой, одетой в черное. В таком аэропорту, как аэропорт Кеннеди, можно заметить множество своеобразных лиц: хиппи, евреи-ритуалисты, азиаты. А вот дети внимание привлекают редко. Он ее заметил у подножия самолетного трапа, но не понял, спустилась ли она по нему сама или же ждала, что по нему кто-то спустится. Потом он заметил ее опять, в нескольких метрах впереди себя, в коридоре для транзитников. Он видел, как она подобрала какой-то круглый и немного веретенообразный предмет, который уронила почти перед ним, когда он проходил. Он не остановился, не обернулся, но этот образ запечатлелся в его сознании. А чуть позже с ним случилось то недомогание, которое заставило его отстать от группы, с которой он летел до Нью-Йорка. Потом этот образ оказался заслоненным другими образами, другими впечатлениями, необходимостью выбирать между Лондоном и Монтрё. А затем он оказался дома, в Швейцарии, в обстановке, где все ему было знакомо. Однако когда он вышел на балкон и посмотрел наружу, то первым, что он увидел внизу, прямо перед собой, на расположенной перед отелем и нависающей над озером террасе, в центре окаймленной самшитом лужайки, – причем, надо думать, играть на ней и топтать газон запрещалось, – оказалась все та же девочка, на бешеной скорости, как автомат, крутящаяся вокруг своей оси, держа в вытянутой руке ракетку для бадминтона, предмет, который абсолютно не вязался с ее внешностью и одеждой, и казался в ее руке диковинным, противоречащим логике.

И вот теперь опять… Можно подумать, что она следует за ним и что теперь он будет встречать ее на всех этапах своего пути. Если поразмыслить, при современных скоростях воздушного транспорта подобные вещи встречаются постоянно, и люди, прибывшие из Соединенных Штатов, вдруг обнаруживают, что, не договариваясь, они включили в свой путевой блокнот одни и те же маршруты, одни и те же остановки и что они призваны встречаться друг с другом на протяжении всего своего путешествия, вплоть до Сингапура или Бандунга. Тут Арам захотел приблизиться к ней, чтобы ему было удобнее наблюдать и по крайней мере разобрать, что у нее в пальцах, – он еще ни разу не видел ее с пустыми руками. Однако внезапная слабость удержала его там, где он стоял. Ребенок поднял глаза и уставился на него. Огромные, отливающие каким-то минеральным блеском глаза, привыкшие к мраку, как глаза кошек или ночных затаившихся на низких ветках птиц. Вдруг она повернулась и убежала. От всего этого у него осталось странное, но все же успокаивающее впечатление, словно представшее перед ним видение напомнило ему какую-то предшествующую действительность и, хотя он не уловил его смысла, приглашало его вновь туда войти.