Текст книги "Темп"
Автор книги: Камилл Бурникель
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)
Камилл Бурникель
Темп
Пролог. К портрету Арама Мансура
Поступившее сообщение могло показаться загадочным. От него веяло почти нескрываемым разочарованием и раздражением. В нем упоминалось имя Арама Мансура. Только на этот раз о его носителе говорили не как о знаменитом шахматном чемпионе, а ни много ни мало как о владельце акций концерна Ласнер-Эггер. Неординарное, согласитесь, событие в судьбе, сумевшей из младенца, обнаруженного в гостиничном номере, – по мнению одних, в Спа, по утверждению других, в Египте, подобно Моисею, если, конечно, все это не произошло в Монтрё, – подобранного потом одним бродячим фокусником, неким профессором мистификации вроде того «доктора Карлсбаха», что открыл Роберу Удену мир научных таинств, – сделать главного акционера целой сети отелей, которую в начале века создал великий Тобиас Ласнер-Эггер, один из родоначальников швейцарского гостиничного дела. Эпопея эта, как известно, открывалась альпийской гелиотерапией и умеренным катанием на санках, а потом привела к серфингу, водным лыжам, бобслею, сауне, таиландскому массажу, сафари и всему, что только может предложить индустрия потребительского туризма в масштабах планеты. До того, как в конце почти столетнего пути он назвал Арама своим законным наследником, старый Тобиас всегда отличался страстью к созиданию, которая у него гармонично сочеталась с умением в мельчайших деталях продумывать все свои начинания. В двенадцатилетнем возрасте, во времена Коммуны, он видел, как в парижском ресторане «Вуазен» на стол подавали седло спаниеля и хоботы Кастора и Поллукса, слонов из Ботанического сада. Помнил он и те времена, когда состоявший при отеле «Риги» пастух, собрав свое стадо, наигрывал на рожке под окнами, дабы заставить постояльцев насладиться восходом солнца на Цугском озере. История его восхождения, в такой же мере, как и история восхождения Цезаря Рица, Руля, Негреско, принадлежит малой либо великой истории гостиничного дела. От Монтрё до Египетских пирамид, от Хилверсюма до Пуэрто-Рико, от бухты Ангелов до берегов Босфора сеть Ласнер-Эггер обеспечила себе выход на все побережья мира.
Ведя дела на равных с магнатами своей эпохи, финансистами, пионерами автомобилестроения, владельцами железных дорог, он сумел привлечь в партнеры таких людей, как Валтан Борромео для строительства на сваях на берегу Нила отеля «Каир-Ласнер-Эггер», выглядевшего в ту пору прямо плацдармом африканского туризма, и таких, как Ксанис Кодрос – для строительства в Северной и Южной Америке, а потом, значительно позднее, и в странах Карибского бассейна.
Две мировые войны, неумолимая лавина революций, династические, валютные кризисы и прочие события отнюдь не сделали его порыв менее стремительным. Только вот волосы Тобиаса поседели. Белая пена отметила его, когда он находился на самом гребне волны. Он умел стареть. Величественно. Не утрачивая масштабности. Обретая статус живой легенды, которая для его концерна, добавлявшего к своим владениям в разных частях света все новые и новые звенья, была ценнее любой рекламы. Он превратился в нечто вроде символа. Его авторитетное имя стало таким же выражением квинтэссенции роскоши и высокого качества, как пробка на радиаторе «роллс-ройсов».
Былой блеск, эрцгерцоги и коронованные особы, президенты и раджи, имперская дичь, подстерегаемая конспираторами и анархистами, увешанные жемчугами гетеры, страусы с лорнетами и муравьиными сердцами, промотавшиеся и готовые пустить себе пулю в висок юнцы – вся эта мифология конца и начала века, с рулеткой по-русски и с самоубийством по-ирландски в качестве основы, оказалась всего лишь запалом для других, столь же недолговечных фейерверков. И накатывающиеся одна за другой волны приносили всякий раз собственных идолов, собственные моды, новые танцы, новые ритмы. В остальном же ничто не менялось: как известно, этот мир никогда не усложнял себе жизнь никакими табу. Разве что миллионеры всплывали уже на иных горизонтах. Хроника происшествий, снова войдя в моду и покорно следуя за чередой наваждений, участвовала в общем процессе, обеспечивала выветривание этих призраков и замену их другими. Тобиас всегда неодобрительно относился к тому, что клиенты приезжали в его владения умирать, и приблизительно в 1910 году, в момент пребывания на командном посту в Монтрё, внес одно любопытное предложение, суть которого сводилась к увеличению тарифа в случае кончины в гостиницах. Похоже, что расположенные на берегу озера клиники и дома отдыха извлекли из этой рекомендации значительную выгоду. Для несокрушимого Тобиаса дело здесь было не столько в том, чтобы в несколько неделикатной форме наказать тех слишком верных своих клиентов, которые, будучи не в состоянии отказаться от курортных сезонов и развлечений, предлагаемых в Kursaal,[2]2
Курзал (кем. – здесь и дальше прим. пер).
[Закрыть] в конце концов неминуемо испускали свой последний вздох у него, сколько в том, чтобы напомнить этим баловням судьбы, среди которых выделялись русские семьи, образовывавшие в недрах отеля буквально целые княжества, искателям приключений высокого полета, живущим сегодняшним днем, великим жрицам сапфического культа с взорами, постоянно обращенными к озеру, словно в ожидании, что на месте Тонона вот-вот появятся оливковые рощи Лесбоса, – сколько в том, скажем мы, чтобы напомнить всем этим людям о преходящем характере их привилегий. В этом Тобиас, начинавший карьеру с мытья посуды и чистки овощей, – до того, как подобную работу стали выполнять автоматы, – всегда был глубоко убежден, даже в те времена, когда разного рода бояре приезжали на санях, даже в те времена, когда ему случалось еще покидать свой кабинет, чтобы приветствовать в холле их высочества, их морганатических супруг, гитонов[3]3
Гитон – имя одного из персонажей романа «Сатирикон» древнеримского писателя Петрония, ставшее нарицательным именем развратника.
[Закрыть] и весь нелепый персонал с вольерами и обезьяньими клетками, и убежденность эта позволила бы ему сохранять невозмутимость и сейчас, при виде прибывающих эмиров и нефтяных королей со свитами. Более того, нежелание смотреть на свои отели как на «умиралища» или как на роскошные гробницы, – мысль о которых может возникнуть при взгляде на излишества стиля, на изобилие колонн, люстр, настоящего и поддельного мрамора, на мягкие диваны бара, на целый пантеон факелоносных божеств и особенно на тревожащие воображение, обрамленные торшерами лестницы, ведущие в задрапированные тканями подземелья, словно специально созданные для того, чтобы на месте бальзамировать умерших клиентов, прежде чем отправить их в цинковых гробах в их дорогие отечества, – подчеркнем, нежелание Тобиаса попасть в ловушку таких несколько вавилонских форм, которые могли бы его погубить, имело лишь одну заботу – о будущем.
О том диковинном, даже варварском, святотатственном будущем, к которому он, несмотря ни на что, привык относиться с доверием и симпатией, поскольку в своей личной, связанной с путешествиями сфере сам был одним из творцов этого будущего. Необходимо уточнить: внутри этого весьма своеобразного, совершенно замкнутого мира, сплоченного вокруг своего флага так же, как кельтский мир вокруг арфы своих бардов, мира, где, если разворачивать его хронику от притонов и лупанариев Античности до огромных ультрароскошных огражденных от парий спален, всеми своими огнями вгрызающихся – правда, не очень глубоко – в ночной мрак, то единственными знаменательными вехами, за исключением внешних событий, явились изобретение подъемника для подачи блюд из кухни в столовый зал, изобретение акустической трубы, открытие в люцернском «Швейцерхофе» в 1886 году однофазного переменного тока и, наконец, предвосхитивший сенсационное развитие «сантехники» переход от кабинетов по-турецки к туалетам с унитазами по-английски.
О будущем, в котором без труда находила себе место та светлая молодежь в плиссированных юбках и белых брюках, – тогда ее еще не называли европейской,[4]4
Намек на опубликованную в 1927 году статью «О европейской молодежи» французского писателя Андре Мальро.
[Закрыть] а две войны весьма убедительно доказывают, что она таковой и не была, – увиденная из его окон на теннисных кортах, которые поглотили часть прилегающего к отелю сада. За сменой поколений этой молодежи он наблюдал из года в год в сезон цветения нарциссов и смирнского жасмина. И поэтому ему всегда удавалось приспособиться к обстоятельствам – он видел, как налетает шквал, как вздымаются волны великих депрессий, как надвигаются войны, превращающие отели в госпитали, а изгнанных королев неизвестно во что, порой даже в изрешеченные пулями трупы, которым отдают почести в морге. Сумел он приспособиться и к революциям, которые нередко не только свергали пашей и монархов, но и превращали в пожарища либо обрекали на разграбление, как бывает с хлебными амбарами во время голода, прекраснейшие из его дворцов, сказочные караван-сараи, воздвигнутые посреди сплошной нищеты. И все же его место оказалось в потоке, уносящем наш век и разбрасывающем поколения его сменявших друг друга клиентур, потому что, несмотря на то, что лично он и не принадлежал к числу приспешников капитализма и колониализма, тем не менее имя его в некоторых частях света стало их символом, символом западной гордыни и роскоши, даже знаменем, объединявшим те классы, которым история постоянно выносит свой приговор, но которые, однако, сразу же, едва оправившись от искупительного жертвоприношения и лишь слегка перераспределив роли, возрождаются в тех же декорациях.
Мемуаров Тобиас после себя не оставил. А жаль. Вероятно, для того, чтобы нарисовать картину несчастий либо несостоятельности великих, нужен был бы иной гений, отличный от того гения, которым обладал он. Он видел все с большой высоты. Что не побуждает к письму. Если не считать разного рода конференций, посвященных проблемам мира или же проблемам рыбной ловли, которые иногда проходят в больших отелях, последние обычно ограждают себя от всего, что может случиться вне их стен. Равно как и от шума, загрязнения и уродливости окружающей среды, от удручающего зрелища нищеты некоторых народов. Эта отстраненная, изолированная от современности, защищенная от любой инфекции действительность является одной из льгот, предоставляемых клиентуре, созерцающей этот стерилизованный мир, который иногда, как корзина с каллами и орхидеями, венчает крышку чаши, а иногда весь погружается в особую питательную среду. Тобиас считал своей обязанностью гарантировать полную непроницаемость. Надо сказать, функциональная организация гостиничных служб полностью подчинена этому требованию. И кондиционированный воздух, для которого необходима герметизация всех отверстий, недавно довел до своего логического завершения – как бы абсурдно оно ни было – столь точное предвосхищение будущего.
Эта изоляция, по замыслу великого Тобиаса Ласнера-Эггера и всех тех, кто ему подражал, служит залогом качества обслуживания на самом высоком уровне. Его собственные ощущения нам трудно себе представить. Трудно понять, что он, свидетель стольких событий, думал, когда обращал свой взгляд в прошлое. Как должен был он реагировать на потрясения, которые изменили лик земли, в особенности на кровавые гекатомбы принцев, властелинов, министров, людей, которые относились к нему с уважением, иногда даже дружески, при случае открывали ему кредиты и оказывались его лучшими помощниками? Что за странный мир! Драмам каждого из них, разорениям, изгнаниям, болезням здесь отвечало лишь движение ластика, стирающего записи в таблице въезжающих. Случалось ли ему из-за этого переживать? Или у него выработался иммунитет? Способствовали ли подобные, нередко жестокие развязки судеб, о жутких деталях которых сообщала пресса, эти кошмарные смерти, выпавшие на долю людей, принадлежащих к самым заметным ветвям общества, людей, чей такт, чьи душевные и интеллектуальные достоинства он имел возможность оценить, развитию у него скептицизма, равнодушия, безразличия ко всему, что не имело отношения к накоплению и равновесию финансов его концерна? Разве что портрет царицы в одном из монтрейских салонов – обычно не замечаемый посетителями – пробуждал какие-то воспоминания и вносил ноту весьма неопределенной меланхолии. Что-то в духе улицы Царевича в Ницце, рядом с православной церковью. С такой профессией, как у него, нельзя не ставить время от времени прошлое на свое место. А это приводит к неблагодарности. В частности, по отношению к прежним обнищавшим клиентам, которые предлагали свои услуги и которым приходилось отказывать. Деклассированность так же противопоказана персоналу, как и клиентам. Последние были бы шокированы, узнав в служащем регистратуры или в учителе фехтования одного из тех, кто некогда принадлежал к их кругу, и не знали бы, как в такой ситуации себя вести. Тягостная встреча для людей, которые и сами не застрахованы от подобных метаморфоз. Безотказная работа отелей, естественно, предполагала утаивание подобного рода превратностей за неизменными декорациями и ровными улыбками.
Перед лицом сменявших друг друга клиентур один лишь Тобиас олицетворял постоянство времени. Те, кого он уже не знал лично, много бы дали за честь увидеть его за поворотом коридора или же за иллюзию, что он их приветствует, незаметно пересекая один из салонов. Он никогда не отвечал тем, кто обращался к нему с расспросами. Он был живой вечностью.
Наиболее распространенной реакцией, когда стало известно, что он оставил Араму Мансуру большую часть своего состояния, оказалось чувство, близкое к оцепенению. Целое семейство племянников и кузенов, тоже занятых в гостиничном деле между Шо-де-Фоном и Тессеном, терпеливо дожидавшиеся завершения столь блистательной карьеры в надежде, что материализовавшиеся кусочки подобного преуспевания станут цементом их собственных, гораздо более скромных успехов, осталось с носом.
О причинах, в силу которых выбор пал на Мансура, судачили без конца. А тот, чтобы не заниматься всей этой империей, постепенно передал дела в другие руки. И, может быть, именно это и было одной из причин прогрессирующей деградации концерна. Убыточные звенья, такие как Корфу, Агадир, Фуншал-Мадейра, были уступлены конкурирующим компаниям: американским, саудовским, японским. Распространились слухи, что вроде бы небольшими пакетами уже потихоньку скуплены акции и что соответственно Монтрё и Гштад, последние бастионы концерна Ласнер-Эггер на швейцарской земле, тоже находятся под угрозой. Правда ли, что Арам Мансур затем и отправился в Египет, чтобы организовать сопротивление этой угрозе? Лично мне это кажется маловероятным. Не существует никакого доказательства, что он когда-либо вообще вникал во все эти деловые хлопоты. Он не тратил и десятой доли своих доходов. Единственной вещью, которую он ценил, была возможность перемещаться из страны в страну, практически не покидая своих владений. Он довольствовался тем, что в каждом из этих отелей имел собственный номер, ключ от которого был у него одного.
Вот между этими-то различными пунктами и разыгрывалась его жизнь. Похоже, сам он воспринимал происходящее именно так. Партия продолжалась, и он не рисковал оказаться перед лицом более сильного противника. В этой области он был непобедим, раз и навсегда. Он перемещался по своей шахматной доске с ее параллелями и меридианами в соответствии с ему одному понятными законами. Это превратилось для него в игру. И защищать в случае необходимости он стал бы лишь те позиции, которые были связаны с каким-то событием его личного прошлого. Таким способом обозначенные клетки представлялись ему чем-то вроде «полей» его этюда. Сохранение контрольного пакета акций несколько противоречило бы, как мне кажется, его желанию уменьшить долю личной ответственности в деле, для которого, если им управлять столь же энергично, как Тобиас, требовался человек с иными, нежели у него, способностями и амбициями.
Судьба как бы сама отстранила его, обострив препирательства на ассамблее директоров-управляющих отелей высшей категории. Имя Арама Мансура оказалось упомянутым в одном из коммюнике, которое сейчас находится у меня перед глазами и которое появилось в прессе после совещания, состоявшегося в Сен-Морисе и завершившегося званым ужином в отеле «Сювретта-Хаус». «Только глобальная политика, – читаем мы в газете, – позволила бы сохранить единство столь важного концерна, KSK Ласнер-Эггер. По-видимому, г-н А. Мансур и другие наследники, которые, после того как в 1959 году в девяностовосьмилетнем возрасте скончался учредитель, стали держателями акций, оказались не в состоянии овладеть ситуацией и противодействовать распаду. По крайней мере за пределами Швейцарской Конфедерации.
Наша ассамблея не могла не выразить своей озабоченности тем, что все большее число европейских отелей высшего класса переходит во владение компаний, далеких от гостиничного предпринимательства, как это недавно случилось с «Дорчестером» в Лондоне, а еще позже с «Ласнер-Эггером» в Регент-парке, которые оба были куплены арабским консорциумом.
Хотя «Ласнер-Эггерам» в Монтрё, в Лугано и в Гштаде пока еще вроде не угрожают никакие тайные посягательства, – мы вправе это утверждать, – тем не менее сейчас следует действовать в предвидении подобной эволюции, так как подобные посягательства иностранцев на наше гостиничное достояние чреваты серьезными последствиями для коммерческой политики наших предприятий и для уровня их функционирования. Действительно, стоит только себе представить, что качество обслуживания, благодаря которому была завоевана репутация…» и т. д.
Как можно прочесть меж строк этого сообщения, оно обвиняет наследника, оказавшегося не в состоянии защитить форпосты Запада от невероятнейшей, невообразимейшей волны нового арабского натиска. То, что Арам Мансур был не самым подходящим для организации обороны человеком, не удивительно, если принять во внимание, насколько беззаботно он относился к завоеванным позициям и к своей личной ситуации. А если еще учесть, что случай наградил его таким именем – Мансур и вдобавок фамилией Альмохад, то его участие, даже мысленное, придало бы крестовому походу против неверных известную пикантность.
По правде говоря, выбор другого наследника тоже мало бы что изменил. Когда Тобиас Ласнер-Эггер скончался, французы были еще в Алжире; англичане, хотя накануне покинули зону Суэцкого канала, продолжали сохранять свое присутствие в различных уголках мира; так что едва ли можно было предвидеть, что в столь недалеком будущем все эти бастионы западной роскоши и западного престижа окажутся унесенными потоками золота, текущего из глубин Персидского залива.
Речь тут, разумеется, идет о личных разногласиях. Нетрудно понять, что многие так и не смогли примириться с тем, что Арам Мансур, хотя вовсе и не добивался этой привилегии, стал одним из владельцев вышеупомянутого концерна. Только правомерно ли обвинять его в утрате ключевых позиций? А главное, забывая при этом упомянуть о выдающихся способностях, обеспечивших ему успех в другой сфере?
Нам все же кажется, что на некоторые вопросы ответ получить невозможно. Почему такой прирожденный игрок, как он, каковым он оставался всегда, ничего не предпринял, чтобы овладеть инициативой в такой партии? Не считал ли он, что участвовать в ней ниже его достоинства? Гордыня некоторых шахматных чемпионов хорошо известна. Или, может быть, напротив, он считал себя неспособным? Либо попросту не смог заинтересоваться тем, что происходило у него на глазах? Здесь начинается загадка персонажа. Совсем малая толика загадки. С ним все превращается в проблему. Сопровождать его – значит идти рядом с ним и быть вынужденным в конечном счете, когда наступит ночь, расстаться с ним, не сумев вытянуть ни слова объяснения.
То, что он принял подобное наследство, не задумываясь о риске не выдержать груза, не вынести налагаемых обязанностей, можно объяснить тем, что игрок, у которого игра действительно в крови, не склонен отказываться ни от своей ставки, ни от благорасположения богов. Тем более чемпион столь исключительного класса, для которого, помимо всяких стратегий, механизм везения имеет гораздо больше значения, чем выигрыш. Тактика Арама Мансура всегда считалась более или менее непредсказуемой, он слыл игроком упрямым, иногда яростным, но совершенно невозмутимым перед публикой и камерами, как если бы в момент анализа своей позиции и обдумывания далеких путей к благоприятному исходу находился в состоянии гипноза. Challenger[5]5
Вызывающий на соревнование; претендент (англ.).
[Закрыть] высочайшего класса, причем осознающий, что он представляет собой в состязании двух миров. Привыкший держать в напряжении миллионы supporters.[6]6
Болельщики (англ.).
[Закрыть] Прекрасно осведомленный о том, что всякий раз, когда он появлялся в Маниле, Рейкьявике и других местах, у bookmakers[7]7
Букмекеры (англ.).
[Закрыть] Нью-Йорка и Лондона его имя становилось объектом колоссальных пари. Нет, такой человек не склонен удивляться тем сюрпризам, которые судьба держит для него в своих запасниках. Отказаться от наследства – то, что оно было огромно, казалось ему, очевидно, второстепенным – значило бы, согласно его глубоко личной манере видеть вещи, настроить против себя судьбу, изменить своему везению, которое ему никогда не изменяло. Во всем мире не найдется игрока, который бы рискнул внести хоть малейшее разногласие в свои взаимоотношения с везением.
Однако вернемся к Тобиасу Ласнер-Эггеру. Удивительно все-таки, что этот стреляный воробей, этот старый хитрец, не сумел всего этого предугадать, с самой первой своей встречи с Арамом поддался наваждению, попался в ловушку тогда еще незрелого гения. Тем более что уж на него-то, на протяжении всей своей долгой жизни повидавшего вереницы великих и малых, настоящих и поддельных гениев, накинуть лассо, очевидно, было нелегко.
Потрясение это, по словам свидетелей, произошло молниеносно – в ходе совсем короткой встречи, за которой не последовало никаких других, – во время единственной партии, сыгранной Тобиасом с этим юным незнакомым мальчиком, в ту пору еще ни разу не покидавшим Европы. Во время той первой и единственной проигранной партии из всех когда-либо затеянных этим старым, увенчанным лаврами первопроходцем гостиничного предпринимательства. Наверное, потом он не раз вспоминал о ней. Часами размышляя, анализируя свое поражение и возвращаясь к каждому сделанному тогда ходу, недоумевал, как он, великий Тобиас, мог допустить, чтобы его обыграл ребенок. Малыш, которому не исполнилось и тринадцати лет. Малыш, выступавший тогда на сцене миниатюрного театра при отеле «Ласнер-Эггер» в Баден-Бадене в одном из номеров, поставленных иллюзионистом, который приобрел некоторую известность в Баден-Вюртемберге и был нанят дирекцией отеля для развлечения в свободные послеобеденные часы нескольких богатых курортников перед тем, как они присаживались отдохнуть за игорными столами в казино либо шли дремать в какую-нибудь ложу.
Событие, чреватое последствиями и, вероятно, наполнившее старца неведомым, никогда ранее не испытанным чувством. Чувством поражения. Самым худшим было то, что ребенок поставил мат без какого бы то ни было видимого усилия – как если бы само собой разумелось, что партия должна закончиться именно так.
Да, это случилось в Баден-Бадене, куда Тобиас до этого не заглядывал уже многие годы, причем в 1938 году, когда сложился тот политический климат, который в нашем сознании ассоциируется прежде всего с истерией и словесным бредом.
Остановимся на мгновение, чтобы как следует запечатлеть сцену в нашей памяти. Состоялась она, к счастью, без свидетелей, в маленьком, экстравагантном – и, как сказали бы некоторые, «предназначенном судьбой» – будуаре в стиле рокайль, выходившем на оранжерею. Если бы это поддавалось проверке, то следовало бы обратить внимание на одну деталь: по некоторым утверждениям, после смерти великого человека, в момент, когда процесс, начатый законными наследниками, вроде бы заканчивался компромиссом, Арам Мансур приказал закрыть вышеупомянутый будуар, запретив входить туда кому бы то ни было, а ключ забрал себе. Возвращался ли он туда когда-нибудь? А в промежутке была война, поражение Германии, годы, в течение которых он, чтобы выжить, перепробовал в Нью-Йорке почти все профессии, прежде чем шахматы сделали его знаменитым и позволили ему объездить весь мир. Сохранило ли для него это место на карте странствий особую значимость? Это подтверждало бы, что он в полной мере отдает себе отчет, что за ставка была тогда разыграна в течение всего нескольких минут. Молниеносная партия, которую, раскинь он хоть немного мозгами, напряги он свой рассудок, должен был растянуть, а не вести так стремительно к роковой развязке.
Лишь один раз Арам Мансур согласился открыть эту дверь чужим людям. Речь шла о специалистах по художественной фотографии, собиравших документы для книги, посвященной «метаморфозам» стиля барокко в том его варианте, который наблюдается в гостиничной архитектуре. Это происходило в тот самый момент, когда престиж Мансура как чемпиона межзональных турниров был по-прежнему весьма высок, в момент, когда кое-кто все еще надеялся, что он опять займет свое место в международных соревнованиях. Несколькими годами раньше его уход потряс весь шахматный мир и восстановил против него ту Америку, которая его приютила, а потом единодушно стала упрекать в том, что он уклонился от борьбы, начатой против советской монополии в этой сфере. И конечно же за клише с его изображением американская пресса в ту пору выложила бы весьма круглую сумму. А поскольку он отнюдь не жаждал превращаться в мишень для аппаратов вышеупомянутых фотографов, то показываться им не стал и дал управляющему наказ пустить их совсем на немного, во время всех их упражнений не спускать с них глаз, не позволять ничего трогать или передвигать, – в особенности тот круглый столик, за которым состоялась партия, имевшая столь большое значение для обоих партнеров, столик со сталактитовой окаемкой и золотистыми красновато-коричневыми ракушками-бархотками, – а по истечении отведенного срока сразу же выпроводить и закрыть за ними дверь.
Они, кстати, оказались честными профессионалами, а вовсе не подозрительными paparazzi.[8]8
Уличные фотографы (итал.).
[Закрыть] Автор будущей книги получал от своих помощников хорошую информацию и работал целенаправленно. Все уехали, оставшись в полном восторге от этой разностильной вакханалии форм и от всех этих гигантских раковин, застигнутых в момент зевка, либо… желудочной спазмы!
Так что именно в этом обрамлении Арам нанес старому борцу его первое в жизни поражение. И надо сказать, обрамление как нельзя более точно соответствовало тем болезненным ощущениям, которые побежденный испытал непосредственно по ходу действия, а победитель позднее, уже восстанавливая случившееся в памяти.
Следует уточнить, что событие произошло в отсутствие того своеобразного персонажа, вместе с которым юный Арам выступал в небольших импровизированных театрах и который являлся его более или менее официальным опекуном. Этот мастер таинственного и невероятного обладал отчетливо выраженной склонностью к субреткам, к коим он и устремлялся в отельные мансарды, едва закончив свой номер. Можно себе представить, какую свободу давали ребенку подобные отлучки, и особенно свободу играть в шахматы с портье. Именно таким путем – как, во всяком случае, подсказывает воображение – слухи о его способностях достигли директорских инстанций.
С этого момента судьба Арама была предопределена. А тот случайный опекун, брат толстой немки, приютивший его в Монтрё, после того как его нашли в корзине, исчез из его жизни как ставший отныне ненужным аксессуар. Волоките суждено было закончить свое существование в Реджо, – что никак не было предусмотрено сим курортным мастером фантастики, – в самый разгар сезона сбора лимонов, с калабрийским кинжалом между лопатками.
Однако, как сказал бы Дюма, история сказочного будуара на этом не завершается. О нем снова зашла речь тридцать лет спустя, когда Тобиас уже покоился в своем склепе в Гштаде. Стало очевидным, что при своих декоративных причудах баден-баденский «Ласнер-Эггер» больше уже не отвечает никаким нормам комфорта и что его следует либо разрушить и отстроить заново, либо продать подрядчикам. В связи с этим Арам Мансур выразил единственное свое требование, когда-либо сформулированное им в адрес концерна Ласнер-Эггер. Я не опущусь до того, чтобы связывать это требование с шизоидными проявлениями, кои иногда приписываются некоторым шахматным игрокам. Он попросил, чтобы все, что от этого будуара можно сохранить, было демонтировано, уложено в ящики и перевезено на Корфу, где он достаточно регулярно в ту пору проживал. Потом из-за отсутствия времени, а также специалистов и, возможно, денег, необходимых для восстановления этого убранства в расположенном на Корфу отеле концерна, все было переправлено в Портиман и там задержано таможней в момент, когда концерн сдал этот бастион в Португалии, с которой в послесалазаровский период возникли сложности. С тех пор никаких следов ящиков, потерявшихся, должно быть, на какой-нибудь грузовой пристани на берегу Атлантического океана или Средиземного моря, обнаружить не удалось. Не исключено, конечно, что в один прекрасный день будуар, ставший свидетелем поединка Арам – Тобиас, вдруг обнаружится таинственным образом восстановленный в каком-либо дворце с хорошей вентиляцией – посреди пустыни или же на берегу Красного моря.
То ли это поражение стало для великого старца чем-то вроде начала этической революции, то ли он не мог поступить иначе, как написать завещание на имя единственного человека, когда-либо нанесшего ему поражение, – поистине шекспировское правило наследования, – такова шкала объяснений, толкование которой я не осмелился бы навязывать никому. Я отдаю ее за то, чего она стоит. Она ведь не объясняет, как могло произойти, чтобы предприниматель, – передовой, как сказали бы сегодня, предприниматель, – способный столь гармонично сопрягать будущее со своими предвидениями и своими расчетными таблицами, в состязании, на этот раз не имеющем ничего общего с шахматами, вдруг пошел таким образом ва-банк, поставив все свои деньги на столь плохую лошадь.
Только вот дано ли кому-либо вовеки понять, что собой представлял Тобиас Ласнер-Эггер? Понял ли кто-нибудь, что приводило в движение механизмы его духа и его воли? Возможно, он был кем-то вроде капитана Ахава, просматривающего весь горизонт с высоты своего полуюта и убежденного, что ему удалось подчинить себе и приручить белого кита. Кем-то вроде Мельеса,[9]9
Жорж Мельес (1861–1938) – один из создателей французского кинематографа, отличавшийся безудержной фантазией.
[Закрыть] чьи украшательские амбиции кажутся несколько бредовыми. Этот образ, конечно, фальшив. Но не слишком. От своих готических отелей, достойных Гауди, до похожего на соты фасада «Ласнер-Эггера» в Акапулько Тобиас словно флиртовал со всеми формами нового искусства, формами стиля модерн, который теперь открывают и каталогизируют с той же серьезностью и уважением, как все, что ему предшествовало. Перейти от ванных комнат 1900 года с их тростниками, ирисами и настурциями к солярию и вертолетной площадке на крыше «Манхеттен-Ласнер-Эггера» – значит перейти на протяжении одной жизни от езды на осле в Тюрби[10]10
Тюрби – небольшой городок на юге Франции с развалинами, относящимися к эпохе Римской империи.
[Закрыть] к сверхзвуковому самолету.
