Текст книги "Черный город"

Автор книги: Кальман Миксат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц)

– Я предупреждал вас, господа, не давайте ему говорить! – уже без всякой злобы, даже со смехом, заметил Мате Брюнек.

– Да, было бы несправедливым, – повторил Нусткорб, – принижать его достоинства. Это был настоящий мужчина, не любивший бросать слова на ветер. Хозяин своему слову. Труженик, послуживший городу даже своей смертью, своею кровью, пролитой на заснеженном поле, и такая кончина была прекрасным завершением его славного жизненного пути. С тех пор как стоит город Лёче, еще ни один его бургомистр не умирал более красивой смертью. Разве что Леонид[24]24
  Леонид – спартанский царь (488–480 до н. в.), прославившийся стойкой защитой Фермопильского ущелья во время греко-персидских войн; героически погиб со своим отрядом.


[Закрыть] да еще Миклош Зрини[25]25
  Миклош Зрини (1508–1566) – легендарный венгерский полководец, прославившийся в сражениях против турецких захватчиков. Погиб, героически защищая Сигетварскую крепость.


[Закрыть] могут соперничать с ним в царстве вечной славы, куда возносится теперь – а может быть, уже и вознеслась – его душа. Я признаю, что известная ответственность за все происшедшее падает и на меня. Но все, что я сделал, исходило из чистых побуждений. Если меня положено наказать за это, я готов, из любви к своему городу, понести любую кару, принять любой приговор, вынесенный отцами города. Судите же меня, господа!

С этими словами он отшвырнул в сторону стул и стремительным шагом направился к выходу, чтобы там, за дверьми, дождаться решения сенаторов. На галерее прозвучало несколько несмелых выкриков «ура». Какая-то богато одетая дама выхватила вдруг из своих белокурых волос чудесную алую розу (и где она только раздобыла ее в самый разгар зимы!) и бросила ее Нусткорбу, а тот с обворожительной улыбкой ловко подхватил цветок – значит, он вовсе не был взволнован, если даже в такую опасную для себя минуту сохранил непринужденность и полное самообладание. ("Вот кому бы стать бургомистром", – зашептали на галерее.)

Старый Мостель тут же закричал ему вслед:

– Нусткорб, это что еще такое? Куда вы, сударь? Сейчас же вернитесь!

Нусткорб послушно возвратился к столу. Проходя мимо мертвого бургомистра, он На мгновение остановился и положил алый цветок ему на грудь. ("Черт побери! – дивился Донат Маукш, – И как только он не боится приближаться к убитому?") Возвратясь к сенаторскому столу, Нусткорб не сел на свое место, а остановился перед Мостелем и, словно обвиняемый, понурил голову.

– Благородный и мудрый сенат! – тихим голосом заговорил Мостель. – Жизнь научила меня, что, когда люди попадают в беду, самая великая глупость перед лицом всеобщей опасности – это вцепиться друг другу в волосы. А ведь именно таков случай с господином Нусткорбом: в его действиях, конечно, есть некоторые прегрешения против законов божьих, но зато есть и определенные заслуги по законам нашего города. Этого, надеюсь, никто не станет отрицать?

– Правильно! – загалдели сенаторы. (Ничего не скажешь, отлично варит голова у старикана!)

– Мы можем ради этих заслуг забыть о нарушениях. Неужели за нарушениями мы не захотим разглядеть заслуг? Так что тут, собственно говоря, и обсуждать нечего. Верно?

– Так! Верно! – подхватили сенаторы, привыкшие, подобно стаду овец, плестись за вожаком.

– Кроме того, не следует забывать и о том, что мы с вами представители города Лёче, а не господа бога, – ведь как бы мы, жалкие черви земные, ни были набожны, не осмелимся же мы утверждать такое! И какие бы чувства ни испытывали мы, находясь в храме божьем или молясь господу дома, но, собравшись здесь вместе, мы должны почитать себя только представителями города. Так уж пусть господин Нусткорб сам улаживает перед богом свои дела. Господь всемогущ, и, будь на то его воля, он может покарать своим гневом Нусткорба, когда ему только заблагорассудится, не спрашивая на то согласия ни господина Госновитцера, ни Маукша. Что же касается нас, то мы, как представители нашего города, видим только заслуги господина Нусткорба; упрекнуть его мы если и можем, то лишь в том, что он защищал интересы нашего города несколько более усердно, чем следовало. Разве станет кто-нибудь утверждать, что я не прав?

Красивые голубые глаза Мостеля сделались сразу колючими, когда он обвел взглядом все сенатское застолье. Ни один из членов сената не пошевелился, не промолвил ни слова. И только Госновитцер, вскочив со своего места, саркастически захохотал.

– Какая чепуха! – крикнул он. – Только в лёченском сенате могут выдумывать подобную чушь. Теперь-то хоть будем знать, кого нам выбирать бургомистрами! Чахоточных больных, чтобы они в соответствии с привилегией, данной Кароем-Робертом, обхаркали для нас своей кровью все соседние земли. Ха-ха-ха! Наконец-то найден отменнейший способ сделать Лёче величиной с Лондон, а нашу городскую черту отодвинуть до самых ворот города Кашша! Ха-ха-ха!

Тут на Госновитцера снова напал приступ астматического кашля, с которым он долго не мог справиться. Тем временем старик Мостель, плутовато подмигнув гревшемуся возле печи вилликусу, шепнул ему на ухо:

– Принеси-ка, сынок Криштоф, сюда "городскую курицу"! Не прошло и полминуты, как на столе появилась "городская курица" – самая хищная изо всех пернатых и непернатых тварей, наводившая на жителей Лёче неописуемый страх, – при ее появлении умолкал любой смелый и вспыльчивый человек. Разумеется, это была никакая не курица, а самая обыкновенная черная шкатулка, запиравшаяся на три висячих замка, с узкой щелкой в крышке. Правильнее всего было бы назвать ее копилкой, куда собирались штрафы, а именовалась шкатулка «курицей» потому, что она усердно и добросовестно несла золотые яички на благо родного города.

Госновитцер мгновенно присмирел, подобно тому как собака бросает кость, увидев намордник; он забыл даже, о чем начал говорить, и в полном замешательстве, уставившись на страшную шкатулку, хриплым голосом пробормотал:

– Это что же? Мне?

Мостель ничего не ответил, только головой кивнул.

– Но за что?

– За то, милый Госновитцер, – ласково пояснил председательствующий, – что вы недостойно вели себя: оскорбили городской сенат и своей издевательской шуточкой о чахоточных бургомистрах помогли нашим противникам найти аргумент для предстоящего судебного процесса о гороховых полях. За все это извольте-ка подарить нашей курочке два желтеньких цыпленочка.

– Много! – весь побагровев, сказал Госновитцер, человек чрезвычайно жадный, готовый за лишний пятак хоть в Краков гнать козу на продажу. – Я не настолько богат!

– Вы же знаете, что у нас в Лёче сенат, определяя размер штрафа за оскорбление словом, исходит не из того, как велико богатство виновника, а из того, как велик его проступок.

Конечно, у членов сената сердца были не каменные, всегда можно было поторговаться из-за размеров штрафа, и довольно часто случалось, что штрафы в "твердой монете" (то есть в золоте, серебре и прочих металлах) заменялись жидкой пеней – вином. Вот и на этот раз в перепалку поспешил вмешаться сенатор Крипеи:

– Может быть, достаточно будет, если Госновитцер поставит сенату два штофа вина?

В леченской ратуше во все времена было принято «вспрыскивать» только что вынесенные приговоры. In vino Veritas [Истина в вине (лат.)]. У богини правосудия Фемиды только глаза завязаны, а рот и горло сей богини фантазия наших предков оставила свободными. Да и в конце концов было бы несправедливо, чтобы «курица» все штрафы поглощала единолично.

Мостель, правда, указал рукой на труп, лежавший за его спиною.

– В такой горестный час? Это несовместимо с достоинством сената и должным уважением…

Но тут на выручку Крипеи поспешил Бибера:

– Не понимаю! Всем известно, что венгр пьет с горя. А разве мы не венгры? (Разумеется, ни один из отцов города, даже сенатор Палфалви, носивший венгерскую фамилию, не знал ни слова по-венгерски, и только Янош Гулик немного говорил на ломаном венгерском языке.)

– Венгры. Конечно, венгры! – отвечал Мостель. – Это видно хотя бы из того, что мы готовы пожрать друг друга. Ну так вот, за свою венгерскую храбрость господин Госновитцер пусть поплатится двумя золотыми. Dixi.

Выхода нет, пришлось раскошелиться, и господин сенатор, роняя крупные, как горошины, капли пота, наскреб в своих карманах горсть серебряной мелочи – ровно на один золотой талер. Сказав, что остальное он "принесет потом" (вторая венгерская черта характера), Госновитцер с недовольным ворчанием сел на свое место.

– А теперь – мир! – удовлетворенно провозгласил старец, потянув из табакерки. – И давайте покончим с гороховыми полями. Завтра же надо произвести официальный осмотр места происшествия. Все прочие необходимые шаги пусть от имени городского сената предпримет господин Нусткорб. Не знаю, куда и в какой форме нам нужно обратиться с этим иском: к государственному казначею или к наместнику короля? Но уж если у господина Нусткорба зачесались руки, пусть он этим делом и займется.

Нусткорб наклонил голову в знак того, что он подчиняется приказу.

– Ну, пора уже перейти к самому срочному делу, ради которого мы, собственно, и собрались: надо обсудить, какие почести мы должны оказать нашему любимому бургомистру. Я предлагаю, почтенный сенат, считать кончину господина Крамлера нашей общей утратой и похоронить его за счет городской казны. (Всеобщее одобрение.) На всех общественных зданиях города вывесить черные флаги. Пусть тело покойного до похорон, то есть в течение трех дней, лежит в большом зале ратуши, а возле него в почетном карауле днем и ночью будут стоять четыре гайдука с обнаженными саблями и горящими факелами. Все эти три дня через каждые три часа пусть звонят все колокола нашего города. Кроме того, я предлагаю похоронить покойного бургомистра возле кафедрального собора, – там, где спят вечным сном другие великие люди города Лёче.

– Принято!

– Надгробную плиту – из белого или серого мрамора – со скульптурным изображением покойного мы закажем (тоже за счет городской казны) знаменитому резчику Йожефу Томишу из Кешмарка и установим ее в нише, в стене собора. Тратиться так тратиться! Отдадим распоряжение, чтобы во время похорон все лавки в городе были закрыты, а городские ворота заперты, дабы проезжие не громыхали своими телегами и вообще чтобы вся жизнь в городе замерла! Вот какие меры я считаю необходимыми.

– А я считаю, – скромным голоском, словно его подменили, предложил Госновитцер, – что для зала совещаний мы должны заказать портрет усопшего.

– Конечно! Само собою разумеется! – слышалось со всех сторон.

– Итак, я объявляю все это как решение сената! – заявил Мостель, поднимаясь со своего места. – И поскольку все вопросы настоящего заседания исчерпаны…

Однако в этот миг господин Бибера, ухватив председателя за полу кафтана, запротестовал:

– Как то есть – «исчерпаны»? Нет, погодите, сударь! Самого важного мы не сделали: нужно утолить гнев народный. Для мертвого мы так или иначе много сделать не сможем: он покоен и без наших почестей. А вот спокойствие живых – важное дело! Речь идет о чести города, об оскорблении, нанесенном ему. Это мы не можем откладывать ни на час.

– Успеется, – отмахнулся Мостель. – Утро вечера мудренее. Гнев – плохой советчик!

Тут Бибера поднялся с кресла и, вместо реплики, как хотел вначале, произнес целую речь, да еще с таким пафосом, что сердца всех слушателей забились от волнения.

– Ни на час откладывать нельзя. Как отомстить – вот что нужно решить немедленно. Все остальное – потом! Человек, получивший пощечину, первым делом дает сдачи и уж затем бежит домой делать примочку на вспухшую щеку. Лица граждан города Лёче горят от стыда. Так оставить это нельзя. (Возгласы «ура» – с галереи.) Больше того, для покойного наибольшее удовлетворение за обиду не цветы, которые мы возложим на его гроб, не дым факелов или блеск обнаженных гайдуцких сабель, не колокольный звон в церквах, а наше решение отомстить за его смерть, и мы должны принять такое решение именно сегодня, когда он присутствует на заседании, если уже не душой, то хотя бы телом.

Мостель, пожав плечами, возразил:

– Все это не так просто, как вы думаете. Я даже представить себе не могу, что мы могли бы сделать так вот сразу. Не в промедлении кроется опасность, а в поспешности. По-моему, нужно подождать. Kommt Zeit, Kommt Rat [Утро вечера мудренее (нем.)]. Но если вы, господа, знаете какое-нибудь чудодейственное средство, способное успокоить наших сограждан, я готов поставить на голосование вопрос: сейчас мы будем заниматься этим делом пли позднее.

– Сейчас! Сейчас! – закричали все сидевшие вокруг стола; лишь Макулич и Гулик проголосовали против – первый потому, что он был против всего, что предлагали лютеране, а второй просто хотел поскорее кончить заседание: его молодая, хорошенькая жена, сидевшая на галерее, у всех на глазах, позабыв обо всем на свете, шепталась с красавцем Миклошем Бломом, известным волокитой, которого за разрушение чужого семейного счастья уже изгнали из двух соседних городов – Белы и Кешмарка. Гулик был ревнивцем, и можно догадаться, какие адские муки он испытывал, будучи прикованным к сенатскому "толу, тем более что озорные шутники то и дело подпускали шпильки по его адресу: "Искры сыплются на вашу крышу, дорогой Гулик", или: "Чует кот, где сало".

– Хорошо, – сдался Мостель. – Большинство членов сената хочет немедленно определить способ мести. Я вынужден уступить. Однако при обсуждении такого вопроса свидетели нежелательны. Прошу сидящих на галерее покинуть ратушу. Вам же, господа сенаторы, я напоминаю о присяге, которую вы принесли: все, о чем мы будем здесь говорить, вы должны сохранить в глубочайшей тайне, если только мы не постановим предать наше решение гласности. Помните, что тот, кто нарушит присягу, – . предатель, заслуживающий отсечения головы или пожизненного изгнания из города.

На галерее публика зашевелилась и двинулась к выходу. Разумеется, дело не обошлось без толчков, криков и перебранки, когда кому-нибудь наступали на мозоль. Наконец галерея опустела, и вилликус тщательно обследовал ее: не спрятался ли "то под лавкой, после чего он и сам покинул зал, пригрозив двум сторожам у дверей:

– Если кто-нибудь из вас вздумает подслушивать у замочной скважины, завтра же вечером на площади палач обрубит прохвосту оба уха.

После всех этих мер предосторожности он уже со спокойной душой мог отправиться в винный погребок под зданием ратуши. В те времена под ратушей каждого города был погребок, где сенаторы могли утолять жажду во время заседаний. На сей раз погребок оказался битком набит посетителями; даже знатнейшие горожане – «рингбюргеры» не посчитали за стыд дождаться здесь решения сената, сидя за кружкой пива. Появление вилликуса, – а тем более его рассказ обо всем происшедшем в зале: об обвинениях Госновитцера, о самозащите Нусткорба, о порядке предстоящих похорон бургомистра – вызвало бурный интерес:

– Значит, закончилось заседание?

– Ну, что вы! Только сейчас начнется. Сначала мне приказали удалить публику с галереи, а потом я и сам удалился. До сих пор шло чрезвычайное заседание. А очередное – только сейчас начнется. Когда я выходил, сенаторы как раз облачались в свои мантии [Для каждого сенатора в ратуше имелась черная мантия, которую полагалось надевать поверх обычного платья, дабы и внешне член сената выглядел торжественно и важно. (Прим. автора.)].

– И что же теперь?

– Будут решать, что делать с Гёргеем.

– А что они могут ему сделать?

– Про то одному богу известно, – отвечал вилликус, устремив взор в небо, или, точнее, в потолок винного погребка.

– На больших господ не так-то легко найти управу. Там, наверху, сенаторы уже вертел мастерят, а жаркое еще в лесу, на воле бегает.

Подобные же вопросы и замечания слышались и на площади, перед ратушей, где снова собралась огромная толпа. Приказ Мостеля разойтись возымел действие лишь на короткое время, подобно тому как порошок хины действует лишь на один приступ лихорадки. Да и разве могли люди усидеть дома в такой исторический час? Пастор Шамуэль Рафанидес приказал открыть двери кафедрального собора, зажечь свечи (уже наступил вечер), и множество народа из простых горожан заполнило храм. После того как прозвучал псалом "Бог – наша крепость", пастор разразился громоподобной проповедью о Содоме и Гоморре, коих постигла в свое время суровая небесная кара, и о том, что все, случившееся ныне, надо считать напоминанием всевышнего городу Лёче, наказанием господним за гордыню, обуявшую души богатых горожан, ибо они, позабыв о всякой скромности и простом приличии, приносят жертвы на алтарях дьявола и, стремясь породниться с аристократами, продают дщерей своих, словно товар, на ярмарках тщеславия ж, отвратившись от лика божьего, простирают руки свои к пустым, греховным радостям.

Тех, кому во время заседания посчастливилось быть на галерее, горожане, находившиеся на площади, засыпали вопросами: "Что там произошло?", "О чем продолжают совещаться сенаторы?", "Когда состоятся похороны?", "Что порешили насчет Гёргея? Все еще ничего?"

– Эх, черт их всех побери! – храбрился Тамаш Бобешт, в свое время один из видных офицеров в армии Тёкёли. – Я хоть и старый человек, но, клянусь богом, сам готов сесть на коня, поскакать в Гёргё, схватить этого вице-губернатора и, заковав его в кандалы, привезти сюда, не будь он…

– Не будь он кем?

– Лютеранином. На лютеранина у меня, конечно, рука не поднимется.

Освещенные окна городской ратуши разжигали страсти. Сотни любопытных глаз были теперь устремлены туда. Иногда на стене зала, противоположной окнам, мелькала тень. Значит, кто-то из сенаторов поднялся. Может быть, они уже выходят? А может, они там ссорятся друг с другом? Вот и прыгают! В гневе человек, будь он хоть сто раз сенатор, вскочит со своего места.

Наступила ночь, но совсем не темная: светила луна, отливал синевой снег. Дорогу занесло, но вдоль домов снег был разметен, а возле домов с балконами даже было очень приятно прогуляться. Разумеется, все описания блестящих дворцов города Лёче, которые ныне преподносят нам авторы исторических романов, – плод их богатой фантазии. Во времена Тёкёли в городе не было никаких дворцов, если не считать дома Турзо, да здания ратуши, да комитатской управы. Остальные дома были совсем небольшими – всего в три окна по фасаду – и строились в готическом стиле. Ни у кого не нашлось бы достаточно большого земельного участка, чтобы выстроить дом в четыре окна; да это и не удивительно: в городе, обнесенном крепостными стенами, каждая пядь земли – великая ценность, и нельзя же ее тратить на удовлетворение барских прихотей. Городу-крепости важно иметь не великолепные чертоги с роскошными садами, а как можно больше людей, способных защищать его амбразуры. Ко времени нашей истории домишки в Лёче были деревянными, лишь та часть здания, которая выходила на улицу, строилась иной раз из камня. Во всем городе не насчитывалось и тридцати каменных домов. Да и кому нужны были здесь большие дома? Господа в городе тогда еще не жили, их туда просто не пускали. Единственное исключение из этого правила было сделано в 1660 году для семейства Марьяши, потому что ему город был чем-то особенно обязан. Нижние этажи лёченских домов были заняты лавками, мастерскими, а под арками глубоких и просторных сводчатых ворот приезжие купцы в дни ярмарок раскладывали свои товары. В каждом доме наверху находилось всего три помещения: «штубе» – гостиная с окнами на улицу, «цйммер» – жилая комната, выходившая во двор, и «каммер» – спальня. Семейств с домами в четыре комнаты в городе не было вовсе. В 1662 году, когда Габор Бетлен[26]26
  Габор Бетлен (1580–1629) – князь-правитель Трансильвании (1610–1629) и король Венгрии (1620–1621); вел успешную борьбу против турецких захватчиков, сражался иа стороне антигабсбургской коалиции. В ходе кампании против Габсбургов ставка Бетлена одно время находилась в Моравии, откуда, после заключения Никольсбургского мира (1621), он вернулся в Трансильванию и по пути останавливался в Лёче.


[Закрыть] возвращался домой из полевого лагеря под Венгерским Бродом и остановился проездом на ночлег в Лёче, для него и его свиты пришлось освободить три примыкавших друг к другу дома, а в общих стенах между домами прорубить ходы. В том же году комиссары императора Фердинанда II – арадский епископ и хранитель короны Янош Бибер и Петер Реваи – везли в Вену отнятую у Бетлена реликвию – корону святого Иштвана, остановившись в Лёче, они выбрали для ночлега самое лучшее в городе здание – дом, принадлежавший Вайсенбергерам; епископу, правда, досталась приличная комната, а вот Реваи с короной пришлось удовольствоваться маленькой «каммерой».

И все же эти бюргерские домики были очень милы. Из трех окон, по крайней мере, хоть в одном можно было увидеть горшок с геранью и красивую женскую или девичью головку – разумеется, только в дневное время.

Но сейчас во всех окнах города было темно. Население высыпало на улицу. Конечно, понемногу люди начинали свыкаться с трагической смертью своего бургомистра, и им просто было интересно побродить по улице, где собрался весь город, встретиться, с кем нужно. Не прошло и получаса, а люди уже сбились в кружки. Как говорится: рыбак рыбака видит издалека! К семейству, где были молодые девушки, спешили их знакомые молодые люди, и начиналась беззаботная болтовня; мамаша встретила своих старых приятельниц: опять обмен мнениями и новостями. Старые холостяки глаз не сводят с молодушек, хотя, конечно, не все кавалеры такие нахалы, как вертопрах Блом, который при виде хорошенькой женщины потихоньку толкнет локтем идущего рядом с ним приятеля и отпустит шуточку: "Ах, я погиб!" – или, помотав напомаженной, завитой головой, жалобным голосом воскликнет: "Ой, не могу!"

А бедные женщины, слыша его возгласы, краснели до корней волос. Честное слово, будь городской сенат сообразительней, он давно бы изгнал из Лёче этого повесу.

Впрочем, в такой день не только шалопаи, вроде Блома, находили милые их душе развлечения. Подмастерья, например, затеяли игру в снежки, кожевники, Извечно враждующие с медниками и жестянщиками, устроили неподалеку от башни Менхарда ожесточенную потасовку. Вон уже и квартальные спешат за стражниками и гайдуками, чтобы схватить бессовестных подмастерьев и мастеровых, не постеснявшихся затеять драку в такой горестный для всех миг. Впрочем, горестным он уже не был. Все успели забыть о случившейся беде. Недаром миг и называется «мигом». Прошел миг, и обыватели уже веселятся: повсюду слышится непринужденная болтовня, радостные возгласы, звонкий смех, словно на улицы высыпала публика с какого-нибудь маскарада.

И только освещенные окна ратуши нет-нет да и напоминали людям, ради чего они, собственно, сюда собрались: узнать, что решили в ратуше. Слухи рождались, будто грибы после дождя. Сколько голов, столько выдумок. Каждый считал своим долгом сообщить какую-нибудь новость. Один говорит, что сенат наберет несколько сот солдат-наемников и с их помощью обложит губернаторскую берлогу – Гёргё, чтобы выкурить из нее самого «медведя». Этому охотнее всего верят горожане из низших сословий. "Наемные солдаты? – думают про себя молодушки. – Что ж, это было бы совсем не плохо!"

Но знатные бюргеры презрительно смеются: глупая болтовня! Кто же из простолюдинов может знать, о чем в ратуше совещаются, когда заседание идет при закрытых дверях.

Но их возражения опровергает неожиданное появление на улице господина Гулика. "Как вы здесь очутились, сударь, ведь остальные-то еще заседают?"

Господин Гулик лепечет что-то в свое оправдание, что ему, мол, вдруг стало плохо и он вынужден покинуть заседание. Мгновенно его окружают плотным кольцом. Красивейшие, знатнейшие женщины, сгорая от любопытства, спешат протиснуться к нему.

– Что случилось?

– Не видели моей жены? – спрашивает их вместо ответа Гулик.

– Здесь где-то прогуливается вместе с Госновитцерами. Но скажите же, наконец, что вы там решили?

– Рад бы сказать, да рот на замке. – Гулик прикладывает палец к губам.

– Но хоть что-нибудь можете вы нам сказать? – умоляют его женщины. – Не будьте же таким упрямым, господин сенатор! По вашему лицу видно, что в сенате приняли какое-то страшное решение.

– Да, конечно, кому-кому, а уж женщинам-то оно не понравится! – убежденно и мрачно проговорил Гулик.

– Ах, оставьте! – кричат женщины. – Вам-то откуда знать, что нравится женщинам, а что не нравится! Лучше скажите, когда будут хоронить бургомистра?

– Завтра после обеда и еще когда-нибудь, – загадочно произносит Гулик и шагает прочь.

– Что это он: с ума сошел, что ли? – пробормотала какая-то женщина, мне думается, озорная госпожа Тэёке. – Странные какие-то у него ответы! – И она недовольно посмотрела вслед сенатору, повстречавшему в эту минуту Миклоша Блома.

А у господина Гулика будто тяжелый камень с души свалился, стоило ему только увидеть, что грозный сердцеед, которого он заподозрил в ухаживании за его женой, прогуливается не с нею, а в обществе своего племянника, некоего барона Копнена.

– Ты не видел моей жены?

– Ох, не могу! – по привычке пробормотал Блом и, спохватившись, поправился: – Нет, не видел. С той самой минуты, как господа сенаторы изволили вышвырнуть нас с галереи…

– А куда это ты теперь так спешишь? – уже совсем приветливо спросил господин Гулик.

– Домой, спать. Завтра надо подняться чуть свет. Дело чести. Предстоит пустить кой-кому немножко крови. Да-с… Немножко голубой крови…

– Да что ты говоришь? Кто, с кем и почему?

– Как же, стану я докладывать о таком деле властям! Пошли, Конрад!

Тем временем в толпе пронесся новый слух: говорили, что сенат срочно вызвал к себе вилликуса, все еще горевавшего по усопшему бургомистру в погребке под ратушей, и приказал ему немедленно прислать к ратуше сенатскую упряжку. Что это еще за чертовщина?

Немного погодя четверка гнедых (собственность городского сената) уже нетерпеливо била копытами перед зданием ратуши. Затем, закутанный в большой тулуп, с крыльца спустился вилликус и уселся в сани. Скорее к нему! Может быть, хоть от него удастся что-нибудь узнать!

– Куда? Куда вы? – сразу в десять голосов засыпали его вопросами зеваки.

– В Рисдорф, – недовольно буркнул тот. – За доктором Крикнером.

В Рисдорфе жила графиня Чаки, вечно больная дама, державшая собственного домашнего врача. (У господ хватает денег на любые глупости.)

– Такая спешка? На ночь глядя? Для кого же это?

– Для бургомистра, – загадочно отвечал вилликус. – А спешка потому, что, ежели доктора нет дома, мне придется разыскивать его повсюду, где бы он ни был. Таков приказ сената.

– Но ведь бургомистр умер! Обратно-то душу в него не вдохнет ваш доктор?

Вилликус пожал плечами.

– Какое мне дело, что доктор будет делать. Ну, пошел!

Странное распоряжение сената породило сотни самых различных толков. Непостижимо! Любопытство толпы достигло предела. Может быть, собираются произвести вскрытие умершего? Зачем? И так известно, отчего он скончался. "А может быть, бургомистр ожил?" – предположил кто-то. "Чепуха! Ведь из него выпустили всю кровь, до последней капли". Теперь только и было разговоров что об этом. В толпе, особенно среди простолюдинов, пошли гулять всякие суеверные слухи, но вдруг на башне ратуши ударили в малый колокол.

– О, "пивной час"! Так рано? Как летит время!

Звон маленького вездесущего "пивного колокола" раздавался в Лёче ровно в девять часов вечера и означал, что посетители пивных и кабаков должны покинуть эти заведения. После "пивного колокола" можно было брать напитки только "на вынос", то есть домой. Но и то не позже следующего колокола, после чего уже приступала к работе "городская курица". Впрочем, штрафу подвергались и те, кто просто болтался на улице после урочного часа. Разрешалось ходить по городу только по неотложному делу, да и то с зажженным фонарем в руке. Ходить же без фонаря даже в лунную, самую светлую ночь городским сенатом строго-настрого запрещалось. Глупое правило, но ведь города жили работой, а рабочему люду нужно было перед работой хорошо выспаться. И вот отцы города заботились даже о продолжительности сна ремесленников. Но зато уж видеть во сне этот ремесленник мог все, что угодно.

Саксонские города были приучены к строгой дисциплине, и уже через четверть часа после "пивного колокола" улицы словно вымерли. Гайдуки побежали из ратуши за фонарями, чтобы сенаторы, вынеся решение, могли возвратиться домой, как положено, при огне. (А вот какое решение они приняли, город узнает только утром.) Одно за другим засветились окна в домах, но тоже ненадолго: после десяти часов вечера двухэтажные домики обычно смежали свои зеницы и погружались в глубокий сон. На величественном небесном куполе, прикрывающем землю, загорелись тысячи искристых, улыбчивых звездочек, а на землю спустилась глубокая тишина, куда более торжественная и строгая, чем, скажем, в лесу, потому что в лесу всегда трещат ветви, или в деревнях, потому что там лают собаки. В Лёче же нет ни деревьев, ни собак. Здесь даже и собак заменил почтенный сенат – нет, не лаем, конечно (боже меня упаси сказать что-нибудь подобное!), а тем, что он сам с помощью "Полицейского уложения", тринадцати городских башен и запертых крепостных ворот надежно охранял дома и имущество своих граждан.

Хотя саксонцы и не любили сажать в своих городах деревья (это и не удивительно: ведь они и пришли-то в Сепеш во главе со своим вождем Арнольдом, предком Гёргея, затем, чтобы корчевать, уничтожать здесь леса), город Лёче имел за пределами своих стен отличный парк, изобиловавший экзотическими и декоративными деревьями, кустарниками и дорожками, содержавшимися в отличном порядке. В летнюю пору парк был излюбленным местом отдыха, куда по воскресеньям выбирался на гулянье весь город; здесь влюблялись и говорили друг другу нежные слова, сидя на скамейках под старыми деревьями, на коре которых вырезаны тысячи и тысячи инициалов в память о милых именах и полных очарования мгновениях. Посередине парка стоял чисто выбеленный домик садовника и трактир с намалеванным на фронтоне гербом города: на трех холмах – два серебряных льва, держащие в лапах двойной крест. Город Лёче владел богатыми виноградниками в токайских горах, а поэтому летом в этом трактире подавались изумительные вина, от которых человек становится львом (если, конечно, не превращается в свинью).

Патриции города охотно наведывались сюда и в будни, цеха ремесленников проводили здесь свои празднества, а молодежь – праздники весны. Зато зимой жизнь здесь замирала.

Садовник и трактирщик перебирались под защиту городских стен, чтобы не угодить в зубы волкам. На чердаках или в сарае при трактире иногда устраивались на ночлег преследуемые властями разбойники…

Именно в парке и назначил Дёрдь Гёргей свою встречу с молодым Фабрициусом.

Насколько ясной и светлой была ночь, настолько туманным, хмурым и мутным было утро, словно они поменялись ролями.

Первым прибыл на место в сопровождении своих секундантов Фабрициус, приехав в расписных санках Миклоша Блома на паре с колокольцами.

Секундантами его были все тот же Блом и барон Коппен, рыжебородый молодой человек, носивший черное бархатное платье чужеземного покроя и белокурый, завитой парик с локонами до плеч. Наружностью он походил на француза, на самом же деле был саксонцем из Дрездена, сыном сказочно богатой женщины, сестры старого Блома, жившего в Лейбице, – в свое время она вышла замуж и уехала с мужем на древнюю родину своих предков – в Саксонию.