Текст книги "Черный город"

Автор книги: Кальман Миксат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 33 страниц)

При свете факелов и заиндевелых, едва мерцавших фонарей она увидела (и сперва глазам своим не поверила) огромную пеструю толпу на площади. Словно ярмарка началась – столько людей, вернее, человеческих теней, мелькало в сумраке холодной ночи. Слева чернел откупоренный бочонок с водкой, запах которой, смешавшись в воздухе с другими запахами, достиг чутких ноздрей вдовушки. Вокруг бочонка громко галдела толпа народу. Упряжки волов тащили в сторону главных ворот тяжелые орудийные повозки, возле которых хлопотали мужчины в куртках из буйволовой кожи. Фантастическое, наводящее ужас зрелище! А напротив балкона городской ратуши в четырехугольнике, освещенном фонарями, стучали топоры, хрипло визжали пилы, хлопотали плотники. Все это сливалось, расплывалось перед глазами, никак не желая превращаться в отчетливую картину. Пожалуй, только мрачные пушкари в куртках из буйволовой кожи были фигурами из действительного мира, тем более что двое из них в барашковых тапках, с большущими алебардами на плечах, прошли почти возле самого дома госпожи Тэёке. Любопытные женщины порой отчаянно смелы – и вот госпожа Тэёне, высунувшись из окна, дерзнула окликнуть пушкарей:

– Люди добрые, что там внизу делается?

Двое с алебардами подняли головы. Один из них – молодой, крепко сбитый, – разглядел наверху что-то белое (ночной чепчик) да по голосу угадал, что спрашивает молодая женщина. Поэтому, ткнув алебардой в стенку дома, он добродушно крикнул:

– Много будешь знать, кисанька, скоро состаришься!

В тридцатый день ноября вице-губернатор пробудился в дурном расположении духа. Стук то и дело прибывавших экипажей, гомон, споры собиравшихся во дворе кучеров, конюхов, да и наконец предстоящее неприятное дело всю ночь не давали Гёргею спать. Он был зол на самого себя: "Ну, разве есть у тебя голова на плечах? Зачем ты позволил дворянчикам впутать тебя в эту историю? Она тебе совсем не по душе! Жил бы себе тихо, свободно, никто бы тебе не мог приказывать. Ведь это только самообман, будто ты можешь всем командовать. Где уж тебе! Людям ты, правда, можешь приказывать, но обстоятельства сами приказывают тебе. А ведь обстоятельства – это тоже человеческих рук дело. Вот и выходит, что тобой командуют люди…"

Предаваясь таким размышлениям, Гёргей натянул сапоги со шпорами, надел принесенный Престоном парадный доломан. Закончив туалет, он уже собирался прицепить украшенную опалами саблю, как вдруг за его спиной кто-то рывком распахнул дверь. Вице-губернатор гневно обернулся, чтобы взглянуть на смельчака. Перед ним стоял Дюри Гёргей.

– Ну, чего тебе? – сердито спросил дядя племянника. – Не мог подождать, пока я выйду? (Не правда ли, ласковый прием после долгой разлуки!)

– Я должен вам кое о чем срочно рассказать, дядя Пал.

– Знаю я твою историю, мне Кендель говорил.

– Нет, я хочу сказать о чем-то таком, чего вы еще не знаете, дядюшка.

– Ну, тогда говори поскорее.

– Я хотел бы с глазу на глаз, – уже испуганным голосом пролепетал Дюри.

– Да не ходи ты, ради бога, вокруг меня, как кошка возле горячей каши.

– Кажется, я неудачно выбрал время, – печально сказал поручик и пошел к двери. – Лучше я как-нибудь в другой раз.

– Ладно, подожди. Престон, выйди! Я немного не в духе. В Лёче едем.

– Знаю. Я тоже с вами.

– Хорошо. Ну, говори же. Дюри встал в торжественную позу.

– Дорогой дядюшка, ваше превосходительство! Подобно тому, как струится по цветущему лугу ручей…

Вице-губернатор гневно топнул ногой.

– Ты что? С ума спятил?

– Я? Нет, что вы! Хотя…

– Говори ясно, по-венгерски, чего ты хочешь. Прежде ты ведь не был таким мямлей.

– Вы меня сбили, дядя Пал, поэтому не сердитесь, если я попросту скажу вам: отдайте мне Розалию.

– Розалию? Зачем?

– Ну, в жены.

Вице-губернатор невольно вскрикнул, глаза у него выкатились на лоб, будто у огромной стрекозы, лицо налилось кровью.

– В жены? О, несчастный! Ты же…

Вице-губернатор рассвирепел: ведь по мере того, как перед ним раскрывался характер Дюри, умного и вместе с тем наивного юноши, Гёргей все больше начинал думать о сходстве между ним и Розалией, как это и должно быть между родными братом и сестрой. Признание юноши в любви к Розалии явилось для Гёргея новым, ударом, ибо эта любовь была грехом против естества человеческого, и его возглас; "О, несчастный!" – собственно, означал; "Как, еще и это!"

Мысль эта потрясла Гёргея, и ему бы не спастись от нее, если б он совершенно машинально не задал вопрос – один из тех, какие обычно задает отец невесты, и этот вопрос принес избавление:

– А твои родители знают об этом?

– Конечно.

– Как? – срывающимся голосом, нетерпеливо воскликнул он. – Ты говоришь, они знают? Это правда?

Сомнения дяди возвратили юноше смелость.

– Я никогда не лгу.

Он поднял голову и гордо взглянул в глаза вице-губернатору, а того уже было не узнать. Радость светилась в каждой черточке его лица.

– И что они сказали?

– Матушка благословила, отец в письме из армии выразил свою радость.

Сердце Пала Гёргея исполнилось неведомым ему доселе покоем. Прочь призраки, кружившие до сих пор вокруг него на крыльях мглы! Одно-единственное слово, словно вихрь, унесло их прочь. Невидимый молот раздробил огромный камень, лежавший у него на сердце. Камень рассыпался в порошок и, смешавшись с розоватыми облаками, растаял в воздухе без следа. Гёргей вдруг почувствовал себя легким, будто мотылек, и веселым, будто возвратился в безоблачную пору детства.

Он обрел вдруг все, все, чего еще миг назад недоставало ему – веселье, счастье, радость жизни, бодрость, и ему уже не противно было ехать в Лёче. Но счастье никогда не бывает полным: он вдруг лишился дара речи, растерял все слова. Только губы у него шевелились. Впрочем, он ничего и не хотел сказать, – молча обнял Дюри и принялся целовать его и обнимать, да так крепко, что чуть не задушил.

Сдерживаемая в течение долгих лет любовь, таившаяся в глубине сурового сердца, нашла вдруг выход и излилась в слезах. Да, из глаз Гёргея хлынули слезы – родник добра. Прошло немало времени, прежде чем он смог словами выразить свою волю.

– Что же, пусть Розалия будет твоей женой, а ты моим сыном. Живите у меня оба.

Взяв Дюри под руку, Гёргей вывел его к гостям, завтракавшим в столовой.

– Вот мой будущий зять. Он просил руки моей дочери, и я дал свое согласие.

За завтраком вице-губернатор был весел, сам на себя не похож, шутил, сыпал остротами, над всеми подтрунивал.

– Не нравится мне, что он так весел, – шепнул Имре Марьяши Абхортишу. – Это не к добру.

– Просто это означает, что он смелый человек, – отвечал Абхортиш.

Во время завтрака Гёргей сам торопил всех выехать поскорее:

– Поторапливайтесь, поторапливайтесь.

– Не горит, успеем, – заметил Иов Андреанский, которому пришлась по вкусу холодная куропатка. – Право, не к спеху.

– Вам-то не к спеху, потому что вас в Лёче ждут только дела. А меня ждет и еще кое-что.

Гродковский и сидевшие рядом с ним Михай Кубини из Хезельца переглянулись.

– Непонятно, – тихо проговорили они.

– А я – понимай! – ухмыльнулся сидевший напротив Кендель, закрываясь от хозяина салфеткой.

Но вот пробил наконец и час отправления. Вице-губернатор решил выехать в Лёче торжественно в столь знаменательный день. Он уже все обсудил с управителем поместья, и тот отдал нужные распоряжения.

Впереди кортежа двинулся гайдук Пали Венчик с медной трубой на боку, следом за ним двое фонарщиков – на тот случай, если придется возвращаться в Гёргё ночью. Вице-губернатор ехал на вороном жеребце, – на том самом, что прислал ему в дар князь Ракоци (если бы саксонцы и осмелились поднять руку на вице-губернатора, то на этого коня они все равно и замахнуться не посмеют!). А как хорош, божественно красив был на нем вице-губернатор. Не по одежде судят о человеке, но по лошади о всаднике, право же, можно судить! Он улыбался, веселился, как мальчишка, шутки ради даже хотел на своем скакуне перепрыгнуть через тетушку Престон. А как гарцевал под ним его замечательный конь, как выгибал шею, звеня множеством колечек, пряжек, золотых и серебряных чешуек и подвесок, которыми было убрано седло, как сверкали драгоценные камни, украшавшие поводья!

Рядом с вице-губернатором рысил бравый гусар Пишта Пемете в доломане, так богато расшитом серебром и позументами, что под шитьем и сукна не видно было. (Жаль, не через его родное село лежал путь, вот уж полюбовались бы на Пишту земляки!) Следом за ними гарцевали на скакунах десять гусар – одеты попроще, но сабля у каждого острее, чем бритва (вчера весь вечер точили!). Предводительствовал ими Престон, который и по возрасту уже не годился для парадного эскорта, да и ростом не мог сравниться с Пиштой Пемете.

За ними вперемежку ехали комитатские дворяне. Верхом трое братьев Абхортиши, все, как один, на серых скакунах и в одинаковых доломанах. В Абрахамфалве к ним присоединился Имре Немешанский на дохлой кляче, которая через каждые сто шагов останавливалась покашлять. Развеселившийся Гёргей тут же дал всаднику прозвище: «Кхе-кхе-кхек», и кличка эта с того дня навеки прилипла к бедняге. Отличный, горячий конь – правда, кривой на один глав – был у Криштофа Ацела из Кишфалвы. Дюри Краль из Левковцы ехал на старом-престаром белом жеребце и клялся всеми святыми, что именно на этом коне восседал император Йожеф, когда короновался на венгерский престол в Пожони. У Якаба Лудмана из Адушфалвы была хорошая смирная лошадка, за которую много дал бы какой-нибудь почтенный каноник. Гордо держала голову вороная с синеватым отливом кобылица Ференца Залай; лошадь Якаба Рыбарского радовала глаз своей иноходью.

А в общем, хоть кортеж но виду и бедноват, но ведь причина понятна всем: все добрые кони – на бранном поле. Зато в роскошных упряжках не было недостатка: четыре жеребца Иова Андреанского (эх, хорошо быть магнатом!), гнедые лошадки Марьяши, пара здоровенных коней Матяша Киселя (и где он только откопал таких!), пугливые рысаки Екельфалунга, да и остальные – любо поглядеть. Все, кроме Кенделя. Он тащился в самом конце на двух тощих-претощих клячах, – не лошади, а драные кошки. Как не совестно? Ведь мог бы богач впрячь в свой экипаж хоть целый табун породистых коней!

Процессия растянулась, словно длинная войсковая колонна. Подъехали к границе тех угодий, что были захвачены городом Лёче, и гордое сердце старого Престона сжалось от боли.

– Стой! – крикнул он своему отряду гусар. – Вступаем на вражескую территорию. Сабли наголо!

Десять сабель, как одна, вырвались из ножен, будто стая перепелок вспорхнула в воздух. Эх, как засверкали бы они, будь на небе солнце. Впрочем, солнце уже давно взошло, но его затянула какая-то мгла. День нельзя было назвать ни пасмурным, ни ясным. Скорее он все же был пасмурным, унылым. Да в поля уже давно опустели: куда ни кинь взгляд – голые комья земли да сухие стебли срезанного мака. Леса, сбросив свой наряд, больше не шумели, и ручей Дурст не журчал, а бормотал сердито. В небе с карканьем летали вороны. Иногда они поднимались тучами, вспугнутые ехавшим во главе колонны Гёргеем, летели перед ним, кружили в небе и снова садились на землю, уже позади процессии. Недалеко от города Гёргей, обогнавший свою свиту, попридержал своего коня. Раньше других подъехал Дюри Гергей.

– Теперь я понимаю, о чем писала мне на днях Розалия, – весело, бросил ему вице-губернатор: – "Должна, папочка, сообщить вам что-то очень важное для будущего". Вот, значит в чем дело!

– Розалия прислала вам такое письмо? – удивился Дюри.

– Да, с Кенделем. Я сначала не понял, но теперь мне все явно.

Лицо Дюри сделалось серьезным.

– Зато теперь я не понимаю.

– Как так?

– Ведь я до сих пор ничего не говорил Розалии.

– Как? Разве вы с ней не обручились?

– Нет.

– Но ведь ты именно ее собираешься взять в жены? – весело захохотал Гёргей.

– Я знаю, что она любит меня.

– Ну, а если знаешь ты, то она знает это еще лучше. У женщин в таких делах больше догадливости, чем у нас.

И вице-губернатор снова принялся подсмеиваться над пустяковыми горестями молодых людей: "Вот чудаки!"

Тем временем их догнали и остальные: Михай Занати на чистокровной английской лошади, Криштоф Ацел, Ференц Залаи – все они карабкались наверх, к высоким постам, и потому старались подмазаться к вице-губернатору.

– Вы нынче в духе, ваше превосходительство, – сказал один.

– Я счастлив, – отвечал вице-губернатор, полной грудью вдыхая сырой, пахнувший прелью воздух. – Жизнь, друзья мои, так хороша!

Гёргею все казалось теперь превосходным – даже стаи воронья были ему милы, а их чернота такой красивой.

Криштоф Ацел тоже поспешил подольститься к Гёргею:

– Тьфу-тьфу, не сглазить бы! Ты выглядишь молодцом! Ей-богу! Будто не ты выдаешь дочку замуж, а наоборот, к себе в дом вводишь молодую красотку.

Вице-губернатор улыбнулся:

– В общем-то, оно так и есть, только вы этого никогда не поймете.

За подобными разговорами они доехали до Верхних городских ворот. В мглистой дымке город не был виден, его можно было скорее угадать до запаху дыма, который туман пригибал из печных труб к земле. Но вот ехавший впереди Венчик разглядел ворота и доложил:

– Заперты!

– Труби! – приказал Гёргей.

На звук трубы из-за ворот послышался скрипучий голое:

– Кто там?

– Пал Гёргей, вице-губернатор Сепеша, и господа из комитатской управы, – отвечал Венчик.

– Сейчас, сейчас.

Княжеский конь Ворон, не привыкший долго ждать, нетерпеливо дыбился, перебирал ногами, а Гёргей гладил его и похлопывал по холке, словно хотел сказать: "Не горячись! Ведь вон уже отворяют!"

И в самом деле, с обычным грохотом и лязгом опустился подъемный мост, затем, скрежеща в петлях, растворились ворота. Теперь впереди поехал Гёргей. Но стоило его коню миновать мостик, как вдруг из-под массивного свода ворот громыхнула вниз железная решетка и преградила путь свите вице-губернатора. Напуганная лязгом падающей решетки, лошадь Гёргея взвилась на дыбы, он покачнулся в седле, уронил шапку, украшенную перьями цапли, а когда обернулся, чтобы подхватить ее, понял, что случилось. (Все произошло в одно мгновение.) Он увидел за решеткой искаженные гневом лица, угрожающе поднятые кулаки, слышал бессильно-яростные возгласы: "Измена! Вероломство".

А к нему уже бросилась городская стража – солдаты в куртках из воловьей кожи; человек шесть схватили Ворона под уздцы, один пырнул коня пикой в живот, конь жалобно заржал от боли и, смертельно раненный, взвился на дыбы. Гёргей, не потеряв самообладания, выхватил саблю и первому же из солдат, пытавшемуся стащить его с коня, отрубил руку. Но на помощь шестерым солдатам бросились человек двадцать озверелых бюргеров, горевших жаждой мести, и стащили Гёргея на землю.

– Наконец-то! Попался ты нам в руки, негодяй!

Все это происходило на глазах приверженцев, родичей и друзей Гёргея. Но они находились по другую сторону решетки и ничем не могли помочь ему.

– И пальцем не смейте его тронуть! – прозвучал громовой голое вилликуса Гутфингера.

Бюргеры недовольно заворчали:

– А что нам его жалеть? Он нашего бургомистра-то убил? Значит он – наша добыча! – закричал кровожадный мясник Мартон Хорнбост.

– Помни: барин – везде барин! – пояснил вилликус, но, видя, что его слова вызвали недовольство, озорно подмигнув, добавил: – Ведь нам нужно его целиком, а не по частям доставить почтенному сенату. Давай веди его в ратушу! Да побыстрее!

Положение становилось невеселым. Всю площадь, насколько можно было это разглядеть сквозь туман (кстати, он начал рассеиваться), запрудили бюргеры в кожаных куртках-панцирях и городские гайдуки. По углам улиц, выходящих на площадь со стороны Нижних ворот, стояли пушки (знаменитые пушки Тёкёли), вокруг них проворно хлопотали пушкари. О быстром освобождении не могло быть и речи, даже если к городу соберутся дворяне со всего Сепеша. И Гёргей, покорившись судьбе, шел под конвоем гайдуков, смелый, прямой, ни с кем не говоря ни слова. (Станет говорить он с какими-то гайдуками.) Только попросил отыскать его шапку, сказав презрительным, властным тоном:

– Найдите шапку. А за камень на кокарде я вам пятьдесят форинтов заплачу.

Вилликус кивнул головой.

– Пойди, Поханка, – приказал он одному из гайдуков. – Найди шапку, хоть из-под земли достань!

В ратуше, когда привратник распахнул дверь и Гёргей, сопровождаемый вилликусом, вошел в зал, наступила гробовая тишина. Все взоры устремились на пленника.

Сенат в полном составе сидел за зеленым столом. Отсутствовал лишь Крипеи. (Всякий раз, когда предстояло решать какой-нибудь важный вопрос, господина Крипеи схватывали колики.) Во главе стола занял свое место молодой бургомистр – бледный, с всклокоченными длинными волосами до плеч (как видно, в тот день их еще не касался гребень), зато глаза его горели торжеством.

На столе перед ним белели исписанные листки бумаги. Чуть поодаль, почти на середине стола, стоял застекленный ящичек с забальзамированной рукой Кароя Крамлера. Сегодня она была сильнее всех живых рук. Сегодня – ее день, сейчас она нанесет, удар!

Молодой бургомистр заговорил звучным голосом, зловещим, как погребальный колокол:

– Сударь, вы – Пал Гёргей Гёргейский и Топорецкий, вице-губернатор Сепеша?

– Да, я, – глухо отвечал Гёргей.

– Вы застрелили бургомистра Лёче – Кароя Крамлера, чья рука в качестве corpus delicti [Вещественного доказательства (лат.)] находится здесь?

С этими словами Фабрициус протянул руку за ящиком и повернул его застекленной стороной к обвиняемому.

– Да, я стрелял в него, – коротко ответил вице-губернатор, даже не взглянув на ящичек.

– Можете вы сказать что-нибудь в свое оправдание?

– Да, могу.

– Говорите.

Гёргей сердито одернул ментик, сбившийся на одно плечо.

– Но не перед вами. Вы мне не судьи. Перед лицом правомочных судей, если таковые будут, я изложу причины, оправдывающие мои действия.

– Вы ошибаетесь, – возразил бургомистр, – Сенат города Дёче имеет полное право судить вас, сударь. Господин Донат Маукш, найдите шестидесятый параграф.

Перед Донатом Маукшем на столе лежала толстая книга в кожаном фиолетового цвета переплете, с серебряным, покрытым эмалью окладом и большим, в орех величиной, смарагдом на середине его. Это была знаменитая "Zipser Willkiihr" ["Сепешская воля" (нем.)], дражайшее сокровище Лёче, – книга, где были записаны законы и привилегии саксонцев.

Донат Маукш нервно переворачивал листы книги, поскольку получил приказ действовать быстро, но чем больше он старался, тем хуже у него получалось.

– Черт побери, не найду никак! – смущенно бормотал бедняга. – Вот, наконец-то!

– Читайте вслух! – приказал бургомистр.

– Стоя?

– Нет, можете читать сидя. Господин Маукш понюхал табаку из табакерки и зачитал "шестидесятый параграф".

– "Ab unszer Lewthe einer wunth wurde von eynem Edlingen ader von seyner holden in evner Stadt ader Margkte ader Dorffe szo soil er sein sach suchenn mitt eynem Rechten in des eygens hatterth do es ym geschehen ist…"

Фабрициус перевел написанный на старосаксонском языке текст на разговорный немецкий:

– "Если кто-либо из наших людей будет ранен дворянином или крепостным в городе, местечке или селе, правосудия ои должен искать у того, кто владеет землею, где убийство сие совершилось". Так гласит "Сепешская воля". Той землей, где произошло убийство, владеет город Лёче. Думаю, это ясно.

Все время, пока зачитывали закон, Гёргей вертел на пальце свой перстень с опалом, переливавшимся множеством оттенков.

– Я протестую, – сказал он в конце.

Бургомистр пожал плечами и, подозвав к себе вилликуса, распорядился отвести обвиняемого в соседнюю комнату. За ним пришлют, пояснил он, когда потребуется.

Не дольше четверти часа, а может быть, и того меньше, длилось судебное заседание.

Возвратившийся в зал вилликус – он имел право присутствовать на заседании – получил новое распоряжение: ввести обвиняемого в зал. Распахнув дверь, вилликус крикнул:

– Пал Гёргей, войдите.

Голос вилликуса был странным, дрожащим.

– Подойдите поближе, – приказал бургомистр.

Он был бледен, как лунатик.

Фабрициус, говоривший до сих пор сидя, поднялся, взял со стола одну из лежавших перед ним бумаг и торжественно изрек:

– Именем бога и короля, освятивших привилегии города Лёче!

Заскрипели кресла, зашуршали сенаторские одежды: когда говорит бог и древние венгерские короли, всем положено вставать.

– Сенат города Лёче, – продолжал бургомистр, словно захмелев от собственных слов и сознания своей власти, заключенной в них, – вынес по делу об убийстве покойного лёченского бургомистра Кароя Крамлера следующее решение: "Дворянина Пала Гёргея Гёргейского и Топорецкого, вице-губернатора Сепеша, преднамеренно убившего названного бургомистра на земле города Лёче, приговорить к смерти путем отсечения головы. Приговор принят восемью голосами против двух".

Гёргей схватился за голову. Такого исхода он не ожидал.

– Вы знаете, что ваш приговор будет самым настоящим убийством? – гневно сверкнув глазами, воскликнул он, словно был здесь обвинителем.

– Око за око! – проворчал Госновитцер.

– Одновременно сенат постановил, – продолжал Фабрициус, в котором с каждой минутой возрастала ненависть к Гёргею и жажда мести, – привести приговор в исполнение немедленно. Пошлите за палачом!

Это сломило Гёргея. Сам смертный приговор еще не очень испугал его, ведь он надеялся, что вот-вот соберутся дворяне и что-нибудь предпримут для его спасения, или же Дюри помчится в Кольбах, где стоит лагерем куруцкое войско, и с ним ворвется в Лёче. Но чтобы бюргеры вздумали тотчас же снять с его плеч голову! Это казалось ему невозможным.

На лбу вице-губернатора выступил холодный пот, губы задрожали. Он попросил дать хотя бы день отсрочки, чтобы проститься ему с дочерью.

Сенаторы переглянулись. Старый Мостель, сжалившись, поднял голос в его защиту:

– Может быть, позволим, господин бургомистр?

– Нет, – сурово отрезал Фабрициус – Сенат не может отменить принятого им решения.

И вилликус отправился за палачом, слонявшимся по коридору. Это был рябой, коренастый, крепкого сложения, круглолицый мужчина; от всего его облика веяло тихим благолепием, и скорее можно было принять его за певчего из церковного хора, чем за палача.

– Ну что? Будет работа? – равнодушно спросил он и зевнул во весь рот, – в тот день он рано поднялся. Тут же, в коридоре, вертелся и Поханка, отыскавший шапку вице-губернатора.

– Ай, ай! – горестно поскреб в затылке вилликус, принимая от него находку. – Скоро не на что будет Гёргею надеть шапку.

Палач сразу понял, какая «работа» предстоит. Вилликус пригласил его проследовать за ним в зал.

– Мастер Флек, – обратился к палачу бургомистр, – примите подсудимого и поступите с ним согласно приговору! Да помилует господь его душу!

При этих словах сенаторы, по обыкновению, быстро, почти незаметно, исчезли в соседней комнате, чтобы не присутствовать при душераздирающей сцене, когда осужденного поведут на казнь.

А несколько минут спустя беспощадные сенаторы вышли на балкон, чтобы оттуда с царственным спокойствием полюбоваться, как заплечных дел мастер Флек, на сколоченном за ночь эшафоте, под радостные крики бюргеров в кожаных панцирях, сверкнув палашом, снес голову Палу Гёргею – умнейшую голову Сепеша.

Скатилась голова с губернаторских плеч, Флек наклонился, поднял ее за волосы (потом он уверял, что голова была очень тяжелая – будто из чугуна) и, пронеся ее кругом по краю помоста, громко, так что слышно было на соседних улицах, прокричал:

– Так будет со всяким, кто поднимет руку на город Лёче! Снова бюргеры в кожаных панцирях закричали «виват», – при казни присутствовали только они: остальным жителям доступ на площадь был закрыт еще с вечера. Из иногородних могли наблюдать казнь лишь те, кто еще накануне приехал в Лёче на комитатское собрание или по каким-либо другим делам и случайно остановился на ночлег в одном из домов, выходивших окнами на площадь. Эти немногие очевидцы были глубоко потрясены зрелищем. Кто поумнее, говорил:

– Дерзкая, безбожная затея! Будет из-за этого еще немало слез пролито.

И только один из приезжих селян, стоя рядом со своими детьми (хорошенькой дочерью и озорником-сынишкой) все время самодовольно приговаривал, одергивая мальчика, который норовил дунуть в глиняную свистульку-лошадку:

– Вот видишь, Магдаленка, я ведь всегда тебе говорил: мельника Дюрдика любит бог! Вон что посмотреть-то нам довелось! Иной человек за такое зрелище и сотенной не пожали бы! На казнь поглядеть всегда любопытно, а тут рубят голову самому вице-губернатору! Такой казни поди и королю видеть еще не доводилось! Да не свисти ты, Дюрдик-младший, говорю тебе, не свисти! А то подумают, будто я против казни. Еще, чего доброго, побьют.

Ограждение с улиц сняли. Свиту Гёргея, пробившуюся тем временем до Нижних ворот, пропустили на площадь. Но было уже поздно. Все было кончено…

Кендель с искаженным лицом ворвался в ратушу первым, распахнул дверь в комнату, которая выходила на балкон, и осыпал сенаторов, все еще стоявших там, бранью. Его хотели было вышвырнуть, но Кендель принялся громко рыдать и причитать, оплакивая своего лучшего друга, и разжалобил сенаторов. Не мудрено, они упивались своей победой. Собравшиеся внизу, под балконом, бюргеры в кожаных куртках, запели псалом "Господь – наша крепость", и всякий раз, когда в окне показывалось лицо бургомистра Фабрициуса, восторженно вопили «ура». Словом, сенаторам и особенно бургомистру было не до какого-то одинокого плачущего старика. Ведь сегодня они вписали в историю своего города славную страницу! А старик все причитал сквозь слезы:

– Убийцы! Злодеи! Бог еще покарает вас! Считаете себя христианами, а у самих нет ни капельки жалости! Вот, говорят, просил человек дать ему проститься с дочерью, так вы и этого ему не позволили. Язычники! О боже, боже, что ж теперь будет делать бедняжка? А какая красивая девушка! Ты же знаешь ее, Фабрициус.

– Не знаю, – небрежно бросил бургомистр.

– Знаешь! Только под другим именем – Розалия Отрокочи!

Сенаторы испуганно повскакивали со своих мест: бургомистр Фабрициус, побледнев как смерть, рухнул на пол.

– Что случилось?

Донат Маукш подбежал к дверям и крикнул слугам:

– Скорей воды! Бургомистр потерял сознание!

1910