Текст книги "Черный город"

Автор книги: Кальман Миксат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)

– Ай-ай-ай, деверь! Вот ты как думаешь обо мне! – поддразнивала Гёргея невестка, а Янош, плутовато подмигивая, приговаривал:

– Да мало ли что бывает с ветреными молодушками! Хе-хе-хе!

Они перебрасывались шутками, но то были стрелы, смазанные медом, которые могут только щекотать, а не ранить.

Право же, они покинули тюремную камеру нехотя и до конца дней своих все трое вспоминали о ней, как о самом милом уголке. Вице-губернатор почел благоразумным, чтобы Янош до получения амнистии поселился в Гёргё: там его меньше, чем где бы то ни было, станут разыскивать императорские ищейки, – им и в голову не придет, что Янош способен совершить такую неосторожность: прятаться в доме своего родного брата. В критические моменты верх хитрости – отказ от всякой хитрости.

Из опасения что ужин тетушки Марьяк перепреет на огне, пора было собираться домой. Однако кучер Матей, известный своей болтливостью, не годился для поездки с Яношем. Куда нужнее кучера был его овчинный тулуп: бекеша подручного мельника, в которую одет был арестант Янош Гёргей, вряд ли могла защитить его от крепкого мороза.

Поэтому вице-губернатор, желая убить разом двух зайцев, сам спустился к воротам, очистил путь, разогнав глазевшую челядь, и заодно отдал приказ стоявшему на часах Власинко:

– Проводи моего кучера к коменданту. Пусть хозяйка накормит его ужином и определит на ночлег. А утром комендант, даст ему какого-нибудь коня из верховых гусарских, и Матей доберется до Гёргё.

Теперь чета Гёргеев могла без свидетелей сесть в сани, а вице-губернатор, закутавшись в овчинный тулуп, взобрался на козлы править лошадьми.

Матею пришлось по душе распоряжение барина насчет ужина, одного он только не мог понять (и что за чертовщину они там задумали?) – почему у него отняли тулуп. Но позже он пожалел обо всей этой затее: никакого ужина он не получил, ибо из квартиры коменданта все время доносились воинственные звуки: звенели горшки и тарелки, будто кто их швырял на пол, трещала мебель, словно в комнате шла потасовка, и лишь иногда, среди адского шума можно было разобрать пронзительный женский голос: "Ну, погоди, Гродковский! Дознаюсь я, где ты шляешься. Отчего твоя одежда женской помадой пахнет? У-у, бродяга! И не оправдывайся, не ссылайся на вице-губернатора, он такой же плут, как и ты! Делами был занят? Тогда скажи, что это за дела? Ух, ей-богу, выцарапаю бесстыжие твои глаза!"

– Если хочешь, братец Матей, сам иди туда! – сказал Власинко кучеру. – А я ни за какие сокровища не полезу в это тигриное логово.

Матей тоже не посмел войти в квартиру Гродковских; шагая взад и вперед перед дверью, он дрожал от холода и жалел то самого себя, то бедного коменданта Гродковского.

А я, дорогой читатель, считаю беду, случившуюся с Матеем, самым обычным делом: в какую бы историю ни впутались большие господа, шишки все равно сыплются на простой люд. Вот и теперь судьбою была назначена голодовка Яношу Гёргею, а упреки за это – Палу Гёргею. На деле поголодать пришлось кучеру Матею, а терпеть укоры – Гродковскому. Так всегда было, да, вероятно, так и будет.

Пожалел Матея часовой Власинко. Сменившись с поста, он пригласил его с собой в трактир "Серебряный олень", где за несколько грошей трактирщик угостил их превосходным холодцом и подал доброго вина. После этого кучер окончательно примирился бы со своей судьбою, если бы не тулуп. И зачем понадобился господам его мохнатый тулуп?

– Не ломай понапрасну голову, малый! – назидал его Власинко. – Нет в господских головах такого окошечка, чтобы мы в него заглянуть могли.

Куда хуже оказалась участь Гродковского! Почти до полуночи в его доме длилась баталия, а затем, едва буря улеглась, то есть остановился язык его благоверной, и бедняга комендант смог, наконец, приклонить на подушку голову, во двор комитетской управы влетел всадник и принялся барабанить в двери комендантской квартиры.

Комендантша проснулась и снова принялась за свое, Михай же Гродковский сунул ноги в валенки, разбудил служанку и послал ее спросить: кто там стучит и чего ему надо?

– Письмо из Гёргё! – отвечал голос за дверью. Служанка принесла письмо, написанное незнакомой рукой на имя "благородного и славного господина Гродковского" с пометкой "весьма срочно".

Комендант поспешил вскрыть пакет и при свете ночника на кухне прочел:

"Милостивый государь, господин комендант Гродковский! Приношу самое искреннее извинение за то, что потревожила вас, но я знаю вас как доброго христианина, сердобольного даже к неразумной твари, а потому обращаюсь к вам с покорнейшей просьбой: потрудитесь, пожалуйста, выпустить на свободу кошку, неизвестно каким образом и когда угодившую в один из шкафов в том коридоре, который вел к темнице моего мужа; бедное животное, создание божие, само выйти не сможет и обречено на голодную смерть.

Писано сего дня, 21 ноября, в Гёргё. Да хранит Вас господь.

Мария Яноки-Гёргей.

– Черт бы побрал эту кошку! – рассвирепел Гродковский, на тысячи клочков разрывая письмо, в котором стояло неосторожное выражение "темница моего мужа". Однако после этого он все же оделся и поднялся на второй этаж выпустить злополучную кошку, думая по пути: какие только глупости могут прийти в голову женщине! И, право, черт их разберет, какая хуже: ядовитая змея – вроде его собственной жены, или голубка с мягким сердцем – вроде госпожи Марии Гёргей.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,

В которой автор мимоходом затрагивает кое-какие политические вопросы

Император Леопольд[10]10
  Леопольд I Габсбург (1640–1705) – император «Священной Римской империи», король Венгрии. В Венгрии проводил жестокую колонизаторскую политику, вызывавшую то и дело восстания куруцев. По Карловицкому миру (1699) добился закрепления за Габсбургской династией отвоевавных у турок венгерских территорий.


[Закрыть] не принадлежал к числу литературно одаренных людей, однако изгнал он Тёкёли из Трансильвании с помощью литературного стиля. Одной-единственной прокламации, написанной весьма красиво и в дружественном духе, оказалось достаточно, чтобы приверженцы Тёкёли покинули этого короля куруцев. Старая история! Крысы убежали с идущего ко дну корабля. Убежали потому, что дальнейшая борьба не сулила им ничего хорошего, а императорская прокламация обещала прощение всем, в чьем деле «нет каких-либо отягчающих обстоятельств».

Зато Яношу Гёргею не очень понравился стиль прокламации, тем более что Караффа[11]11
  Караффа Антонио (1646–1693) – генерал итальянского происхождения, находившийся яа службе у Габсбургов; беспощадно подавлял сопротивление венгерских повстанцев, жестоко расправлялся с патриотами, снискав всеобщую ненависть к себе.


[Закрыть] еще летом (уже и тогда у куруцев дела были плохи) передал через одного пленного, чтобы Янош Гёргей получше разглядывал свою голову в зеркале, а то скоро ему придется с нею расстаться. Из таких намеков Янош Гёргей понял, что в его деле имеются «отягчающие обстоятельства», а поэтому еще до окончательного развала армии повстанцев он, переодевшись обозником, бежал к себе домой. По дороге Гёргей узнал, что действительно его внесли в список «подлежащих удалению». А это означало, что либо его отправят «в места, не столь отдаленные», либо в такие далекие, что, хотя попы и восхваляют их, христиане стремятся попасть туда как можно позднее, и притом без помощи императора.

Пал Гёргей пришел в ужас, поняв, какими последствиями, начиная смертью от голода, грозил его необдуманный поступок старшему брату, если бы беднягу Яноша, например, опознал кто-нибудь, когда копейщики везли его из Топорца или проболтался бы Гродковский. В душе его словно что-то надломилось, (ломанные кости поручают врачевать костоправу, за исцелением душевных надломов обращаются к господу богу. Так и Гёргей-младший впал вдруг в набожность. "Почему так все случилось? – вопрошал он себя и сам же отвечал: – Потому, что я был малодушен, поверил подозрению, счел его неопровержимым! А судьба вмешалась и так повернула все мои действия, что они едва не привели к страшному исходу. Уж нет ли тут сознательной цели, небесного промысла, который собственной рукой направляет наши судьбы? Уж не знамение ли это? Провидение говорит мне: "Смотри, Гёргей, гонишься ты за призраком, а видишь, к чему это приводит? Избавься от подозрения, преследующего тебя!"

"Перст божий!" – решил Пал. Вернувшись в Гёргё, он разместил гостей в пустовавшей части дома, решив, что отныне дозволит входить туда одной только экономке Марьяк; сам же он направился в комнату жены, где со дня ее кончины все сохранялось в неприкосновенности, и, встав перед портретом молодой красивой женщины, торжественно, но не вслух, а лишь мысленно произнес следующие слова: "Видишь, Каролина, что сталось со мной? Я очень несчастен. Не знаю, с тобою ли сейчас наша дочурка или она здесь, на земле. Но я и не хочу этого знать, буду думать, что она со мной, и воспитаю ее. Верю, со мной она! Стократ повторю: верю! А ты не сердись на меня за мои сомнения. На твоих глазах вырываю я их из души своей, будто занозу из тела. Клянусь богом!"

И ему стало легче. Совсем переменился Пал Гёргей. Чувствуя, как он был несправедлив к семейству брата, он теперь мечтал совершить какой-нибудь благородный поступок, которым ему удастся искупить свою вину. (Природная доброта не заглохла в нем.) Ему даже хотелось, например, чтобы императорские ищейки все-таки явились в Гёргё, а он, Пал Гёргей, разогнал бы жандармов и переправил бы Яноша через границу, в Польшу. Словом, спас бы брата, пусть даже ценой собственной жизни!

Увы, такого подвига и не понадобилось, потому что не успели Янош и его супруга пробыть у Пала Гёргея и трех дней (какие великолепные обеды стряпала в эти дни тетушка Марьяк!), как прискакал гонец от Дарваша: не застав Марии в Топорце, он привез в Гёргё грамоту с императорской печатью о помиловании Яноша.

Мария ликовала, а Янош Гёргей сначала несколько раз перечитал грамоту – нет ли тут какой-нибудь reservatio meatalis [Каверзы, задней мысли (лат.)] – и весьма флегматично отнесся к дарованной ему свободе.

– А ты даже не радуешься! – упрекала мужа Мария.

– Да, конечно, счастье! – грустно отозвался Янош. – Я напоминаю человека, которому, переломали все ребра и выбросили на лужайку. А он, найдя в траве клевер с четырьмя листочками, радостно восклицает: "Ах, какое счастье!"

– Лучше помилование, чем суд и расправа.

– Не знаю я теперь, кто я такой! – задумчиво возразил Янош Гёргей. – До сих пор я был беглым куруцем, но зато знал, кто я. В конце концов и затравленный волк знает, кто он. А вот кто теперь я?

– Ну и кто же ты теперь?

– Считается, что я свободный венгерский дворянин. Но, право, не знаю, кто я на самом деле, и боюсь, что не смогу смириться с этим. Прежнее мое положение было, по крайней мере, истинным, а нынешнее…

– Так что же ты собираешься делать? – полюбопытствовал Пал.

– Пока ничего. Вернее, пока я хочу вот скинуть с себя эту-бекешу подручного мельника. Найдется у тебя какое-нибудь платье для меня?

– Нет; этого я не позволю тебе сделать! – запротестовала госпожа Гёргей. – Ты вернешься со мною в Топорц в таком виде, как сейчас. Пусть все дворовые посмотрят, что за мельник ходил ко мне по ночам.

– Мария права. А потому никакого платья я тебе не дам. Зато дам совет: не впутывайся ты больше в подобные дела, ведь сколько веревочке не виться, а кончику быть.

– Вы чистую правду говорите, деверь! Словно в моем сердце читаете.

– Стойкости недостает нынешнему поколению, – продолжал Пал. – Начинать с ним великие дела можно, а довести их до конца нельзя. Потому и тщетны все ваши усилия.

– Я и сам это вижу, – сказал со вздохом Янош, и каждое его слово было проникнуто горечью. – Но за меня не бойтесь: я перебесился и успокоился. Теперь и шестеркой волов не вытянуть меня со двора.

– Э, нет! – запротестовал вице-губернатор. – Погоди, сейчас я отвечу.

С этими словами Пал Гёргей удалился в кабинет, а возвратись четверть часа спустя, протянул Яношу исписанный лист бумаги. Янош, держа письмо далеко от глаз (должно быть, у него зрение начало слабеть), пробежал первые строки.

– Так ведь бумага адресована не мне, а губернатору графу Чаки! О чем ты пишешь?

– Заявляю о своей отставке с поста вице-губернатора. Ты вернулся, и я возвращаю тебе твою должность. Я только временно замещал тебя.

Янош Гёргей прочитал заявление до конца, а затем разорвал его на несколько частей.

– Спасибо, брат, но я больше не собираюсь вмешиваться в дела нынешнего мира. Не хватало еще, чтобы я помогал императору выколачивать налоги, закрывать лютеранские церкви и тому подобное. Нет, лучше уж я поселюсь в Топорце и буду вести тихую жизнь. Точка.

Мария нежно склонила голову на его плечо.

– Да благословит господь твое намерение, милый мой супруг. Аминь! – благодарно и ласково промолвила она.

– И что же ты собираешься делать в Топорце? – допытывался у брата Пал Гёргей.

– Сажать деревья.

– На это уйдет один день в году.

– Уничтожать на них гусениц.

– Еще несколько дней. А остальные триста? Чем ты заполнишь их?

– Буду ждать, – задумчиво проговорил Янош, – пока подрастет мальчик.

– О, мальчик наш быстро растет! – вставила Мария Гёргей. – Я совсем забыла сказать тебе, что как раз в пятницу, когда тебя схватили, я получила от него письмо.

– Письмо? – удивился Янош Гёргей. – О каком мальчике ты говоришь?

– О каком же еще – о нашем Дюри, конечно! Пишет, что оба костюма ему уже малы. Я думаю, не купить ли нам в Лёче несколько локтей сукна для мальчика. Оно здесь кстати и дешевле, чем у нас в Кешмарке.

– Ах, да! Конечно, – сообразил Янош, и в голосе его зазвучали нотки отцовской нежности. – Ты все о Дюри думаешь. А я, глупец, даже и не вспомнил о нем.

– О каком же еще мальчике ты упомянул? Глаза Яноша засверкали.

– О приемном сыне Тёкёли, о маленьком Ракоци![12]12
  О приемном сане Тёкёли, о маленьком Ракоци! – Янош Гёргей говорит о сыне Ференца I Ракоци и Илоны Зриня, легендарной героини венгерского народа, вторично вышедшей замуж за князя Тёкёли, – о Ференце II Ракоци (1676–1735), впоследствии возглавившем освободительную борьбу венгров против габсбургского гнета.


[Закрыть] Незаметно для брата Пал Гёргей переглянулся с невесткой и сквозь зубы процедил: – Неисправим!

Янош Гёргей, хоть и не сознавался в этом, рад был императорской грамоте о помиловании. Недаром же он вдруг заторопился домой. Сразу же там нашлось у него множество неотложных дел, и Пал Гёргей только головой покачивал: "А что, если бы тебе пришлось отсиживаться у меня всю зиму?"

Марии тоже хотелось поскорее отправиться домой, и вдвоем супруги придумали такую тьму предлогов, что удержать ни того, ни другого было просто невозможно, – сразу же после обеда они укатили.

Когда Янош с женой уже сидели в санках, Пал Гёргей еще раз повторил свое предложение:

– Подумай, брат, и если появится у тебя желание снова сесть в вице-губернаторское кресло, – только знак подай.

– Ах, к черту эти твои планы! – сердито отмахнулся Янош, чтобы за напускным гневом скрыть, как его растрогала заботливость брата. – Вице-губернаторское кресло я сам тебе отдал, можешь его не возвращать. А уж если хочешь сделать нам что-нибудь по-настоящему приятное, верни то, что ты у нас отнял.

– Что именно?

– Нашу маленькую Розалию. Но об этом мы еще поговорим.

– Вашу Розалию? – пробормотал Пал, нахмурив лоб, и сердце его болезненно сжалось.

Санки тронулись, выехали за ворота, а Пал Гёргей, словно окаменев, все еще стоял посреди двора, держа в руках шапку, которую снял, чтобы помахать ею вслед уезжающим, да так и забыл снова надеть, несмотря на лютый холод.

– Значит, все-таки… – проговорил он и тут же схватился за голову, вспомнив слова своего обета: "…вырываю я из души своей сомнение, как занозу из тела". Но удастся ли ему вырвать занозу из души – из больной души, – с такой же легкостью, как из здорового тела?..

После этого дня братья лишь изредка встречались друг с другом. Янош Гёргей не ездил даже на заседания комитетского дворянского собрания, а свой интерес к политике удовлетворял, не выходя за ворота дома. Газет, правда, тогда еще не было, зато были соседи из окрестных поместий. Они-то и привозили политические новости.

Увы, радостного в этих новостях было немного! С падением будайской крепости силы турецкого полумесяца ослабели. Христиане в Венгрии ликовали. Глупцы! Ведь для их страны, самой несчастной изо всех стран на свете, единственной опорой был враг. (Это может случиться лишь с нами, венграми!) Прогнав турок из Буды, наши предки испугались: – Что же теперь с нами будет, без турок-то? До сих пор Вена заигрывала с венграми, потому что боялась, как бы они не ухватились за полы турецкого кафтана, а турки всегда были готовы насолить немцам, Э, что ни говорите, не турки были нужны нам для политики, как хозяйке соль – дли стряпни.

Но если бы только в турках дело (хотя, как я уже сказал, турок был нужен для дома!), а то ведь едва Янош Гёргей пригрелся; в родном гнезде, как пошли слухи, что император не утвердил сына Апафи владетельным князем[13]13
  …император не утвердил сына Апафи владетельным князем… – Автор имеет в виду сына князя-правителя Трансильвании Михая I Апафи – Михая II Апафи (1676–1713), жившего постоянно в Вене, при фиктивном правлении которого Трансильванское княжество лишилось остатков своей независимости.


[Закрыть] и якобы сказал при этом: «К чему Трансильвании эти игрушки?»

Значит, не будет больше "малой родины", где прежде венгр всегда мог найти приют, если на "большой родине" ему вдруг приходилось туго,[14]14
  …не будет больше «малой родины», где прежде венгр всегда мог найти приют, если на «большой родине» ему вдруг приходилось туго… – Под «малой родиной» автор подразумевает Трансильванию, которая, пользуясь благодаря антигабсбургским своим настроениям поддержкой Турции, сохранила статут независимого княжества, тогда как вся остальная Венгрия – «большая родина», – потерпев поражение в войне с турками, была расчленена и подпала под турецкое и австрийское иго.


[Закрыть] и откуда он всегда мог затем нанести немцу ответный удар. Навязав нам на шею австрийских императоров, господь бог как бы в противовес им сажал беспокойных маленьких князьков на трансильванский трон. А теперь вот их больше не будет. О, император Леопольд знал, что делает! А вот что будем теперь делать мы, венгры, никто не знает.

Наиболее горячие головы (в особенности дворяне вокруг Кешмарка) надеялись: взойдет еще звезда Тёкёли. Но, увы! Счастливая звезда – не восковая свеча, погаснет – снова ее не зажжешь. Да и сам Тёкёли – выжатый лимон, никому он больше не нужен.

Воюющие стороны заключили Карловицкий мир, поделили между собою, что могли, а о Тёкёли в мирном договоре не обмолвились ни словом. Всесильный Маврокордато, к которому Тёкёли, напомнив о своих заслугах в прошлом, обратился с просьбой поддержать его претензии перед великими державами, ответил:

– Прошлое не ворошите, будущее поручите богу, а сами лучше подумайте о настоящем.

Ответ австрийского дипломата облетел все дворянские гнезда – и те, что лепились под драночными кровлями, и те" что защищены были крепостными стенами, и нигде Маврокордато не поминали добрым словом. Вот уж, должно быть, икалось бедняге!

– Сказано это князю Тёкёли, – говорили огорченные дворяне, – но адресовано всем венграм!

Так изо дня в день все глубже погрязала Венгрия в трясине беспомощности. Была у нее конституция,[15]15
  Была у нее конституция… – Под конституцией автор подразумевает права органов самоуправления венгерского дворянства, формально признанных Габсбургами в мирных договорах, заключенных в Вене (1606), Никольсбурге (1622) и Линце (1645).


[Закрыть] но никто с ней больше не считался. Был наместник – посредник между венгерским народом и императором, но он предпочитал молчать – и в тех случаях когда ему следовало обратиться к народу, и когда надлежало воззвать к императору. Было Государственное собрание, но сидевшие в Вене правители ни о чем его не спрашивали и поступали, как хотели. Бедное Государственное собрание! Подобно кукле, оно могло говорить только, когда его заводили.

В Вене кардинал Колонич уже изложил свою программу; "Сделать Венгрию сначала подневольной, затем нищей и наконец – католической".[16]16
  В Вене кардинал Колонич уже изложил свою программу: «Сделать Венгрию сначала подневольной, затем нищей и наконец – католической». – Колонич Леопольд (1631–1707), граф, кардинал, епископ эстергомский, один из приближенных и советников императора Леопольда I, лидер клерикальной реакции, последовательно проводил политику закабаления Венгрии. Ряд историков – современников Колонича – приписывают ему приведенное Миксатом изречение.


[Закрыть] Однако правители в Вене не были педантами и не слишком строго соблюдали очередность в выполнении пунктов этой программы. Прежде всего они стали обращать венгров-протестантов в католиков, а затем уже в нищих и в рабов.

Хуже всех пришлось протестантам. Было чем возмущаться и Яношу Гёргею. Как к главному покровителю лютеранства, к нему, что ни день, стекались жалобы: то там, то здесь у лютеран отнимали храмы. Однако и католикам было не слаще: правда, отнятые у лютеран церкви передали им, но ведь во главе епархий, монастырей, церковных судов и самых богатых приходов были поставлены не венгры, а иноземцы. Будто стая воронья, с карканьем кружились вокруг Бурга[17]17
  Бург – название императорского дворца в Вене.


[Закрыть] выскочки-попы, подопечные иезуитов, ожидающие теплых местечек в Венгрии. Войско, не получавшее достаточного жалования, позабыв всякую дисциплину, разбилось на банды, и те бродили по стране, грабили народ. Солдаты лишь отчасти придерживались программы Колонича: они делали нищими всех венгров подряд, невзирая на их вероисповедание. Императорский двор, не спрашивая согласия Государственного собрания, придумывал и вводил все новые и новые налоги с комитатов и дворян. Тут уж и наместник не выдержал, – заговорил, но наместнику быстро заткнули рот, пожаловав ему герцогский титул. На суды тоже оказывали давление сверху: судьям намекали, что двору будет приятно, если суд, разбирая тяжбы, станет делать некоторую разницу между сторонами, в зависимости от их политической позиции и религиозных верований. И вот протестанты, даже будучи правыми, могли выиграть процесс, только хорошо заплатив судье. (А если плата была очень высокой, то они могли выиграть тяжбу и не будучи правыми.) Но затем пришлось и католикам, если они хотели добиться правды, давать судьям взятки.

Словом, все сильнее и сильнее тучи заволакивали небо над Венгрией. Тучи, тучи, сплошные тучи. Обычно тучи рождают молнии. Эти же тучи проливали лишь слезы народные. Простой народ и мелкое дворянство были охвачены недовольством; только аристократия делала вид, что ей все безразлично.

А власти становились все наглее: отдали в залог некоему немецкому ордену Ясс-Кунский край, заложили городу Грацу владения Франгепанов на Адриатике. Тут уж и аристократы зашевелились. Безобразие! Имения, оставшиеся без хозяев, положено, мол, делить среди остальных магнатов, а не закладывать их за долги! Разве это благородно? Раньше, если предки его императорского величества и рубили магнатам головы, выгоды от этого получали остальные аристократы, а не императорская фамилия. Нет, этого дальше терпеть нельзя!

Можно было бы еще долго перечислять подобные обиды, но мы доведем наш перечень лишь до того времени, когда, наконец, рассердились и венгерские магнаты. (А до той поры многие из них спали и видели, как они удят рыбку, сидя на собственном берегу Адриатики, где-нибудь у Карнеро.)

Словом, чаша переполнилась, еще капля – и она прольется. В тех краях, о которых мы повествуем, оракулом горячих голов был Янош Гёргей. Но пока что он скорее удерживал их, чем толкал на выступления.

– Погодите, потерпите! Мальчику еще только шестнадцать лет.

При каждой новой обиде Янош Гёргей принимался подсчитывать:

"Теперь ему уже семнадцатый пошел… Вот и восемнадцать минуло… Погодите, потерпите".

И что бы ни случилось на грешной земле, каждый венгр обращал теперь свой полный любви и упования взор к Вене, как правоверный мусульманин – к Мекке. Из Вены шли тучи, но оттуда – ждали люди – сверкнет и молния, подобно тому как мессия должен прийти на землю из ада.

О, как мечтали о нем в красивых дворянских особняках с колоннадой вокруг крыльца. Каков он, интересно, сейчас? Наверное, уже большой! Черные у него глаза или голубые? Взрослые, солидные люди – председатели судов – не раз до хрипоты спорили об этом. На кого похож: на мать или на отца? Хорошо, если бы на мать! Что, интересно, поделывает он в этот час? Наверное, скачет на горячем коне по венскому лесу в шапке, украшенной соколиными перьями, в накидке из золотой парчи, в желтых сафьяновых сапожках. Скачет юноша, а все думы его – о родине.

А старые князь и княгиня? Ох, уж эти старики! Доходят весточки и от них, из-за дальних морей, из Никомедии, где они коротают свой век. Туда и птица-то не долетит, а все же как-то доходят вести: князя Тёкёли мучит подагра, княгиня уже поседела, но все еще хороша собой. Люди, которым когда-то и в десяти замках было тесно, уместились в небольшом домике в Джидек Майдане и спокойно живут там. Джидек Майдан (тогда это название известно было любому венгерскому дворянину лучше, чем название соседнего села) означает по-турецки "Цветущее поле"… Возможно, что так оно и есть, только цветы там все азиатские, и нет среди них ни венгерской герани, ни розмарина.

Надеются ли они еще? О, конечно! Наверняка ждут не дождутся, когда подрастет их сын. Ведь сказал же князь одному заезжему лублойскому виноторговцу, что серебряную свадьбу он собирается отпраздновать в Мункаче. ("Ну, в день этой свадьбы напьюсь и я порядком!" – грозились все сепешские старики.)

К сожалению, все эти надежды рухнули с появлением в Сепешском краю герцога Михая Апафи, которого как-то черт принес туда поохотиться. Вернее, принес его не черт, а Шамуэль Ролли, соперничавший с Петером Луженским. Однажды Луженский пригласил к себе на охоту какого-то графа (ради которого гостям надлежало являться к обеду и ужину только в черных костюмах). Тщеславный Шамуэль Ролли, желая превзойти Луженского, подцепил себе в Вене герцога. (Пусть, думал он, теперь Луженский лопнет от зависти.) Герцог же оказался не кем иным, как сыном старого Михая Апафи, из которого так и не получился "Михай Апафи II", потому что император вызвал его к себе в Вену, пожаловал титул герцога и успешно воспитал из него шалопая. Бедной Трансильвании не довелось лицезреть отца этого герцога в трезвом виде, но обычно он бывал «вполпьяна», как говорил Тёкёли, то есть начинал пить с полудня и невменяем был лишь половину дня, зато сынок его пьянствовал в полную меру и напивался в стельку уже с утра. Да и в нравственном отношении он был существом вполне разложившимся.

Недели две герцог Апафи болтался в доме Ролли и надоел всем вконец. Но именно он и приехавшие с ним венские забулдыги и привезли в Сепеш слух, что опекун Ракоци, кардинал Колонич, готовит его в попы. Одновременно стали известны и некоторые другие подробности о склонностях, привычках и поведении юноши: они-то и поколебали надежды куруцев на молодого Ракоци.

Только Янош Гёргей не отступал ни на волос от своей веры.

– Чего не может быть, того не может быть. Отец у него – Ференц Ракоци, отчим – Имре Тёкёли, мать – Илона Зрини. Не может быть, чтобы на отличных лозах не родилось доброго винограда. Природа не могла допустить подобной нелепости.

– Я этого не утверждаю, братец, – оправдывался Адам Сентивани, – но разве не случалось вам пробовать вина, испорченного плохой бочкой? Когда вино отдает бочкой, пить его уже не хочется.

Янош Гёргей недовольно повертел головой:

– Гм!.. Так говорите, "плохой бочкой"?

– А вы что же, считаете Вену столь чистым сосудом, что там не может испортиться хорошее виноградное сусло?

– Но, но! – задумчиво проговорил Гёргей. Кто знает, что он хотел сказать этим своим «но-но». Одно было ясно, что упорный куруц все еще не думал сдаваться. Следующей весной Габору Шемшеи подвернулся случай по делам наведаться в Вену. А Шемшеи и Янош Гёргей были единомышленники, старые друзья и соратники. В Вене с помощью знатной родни Шемшеи как-то ухитрился добраться до молодого Ракоци; он хотел бросить на князя пристальный взгляд, остроту которого оттачивала затаенная мечта, взгляд человека, знающего, чего он ищет в юноше. Возвращаясь из Вены, Шемшеи проезжал через Топорц ночью, но не утерпел, постучался в окно гёргейского дома, и, когда Янош высунул голову посмотреть, кто и почему стучится, Шемшеи грустно сказал:

– Видел парня. Беседовал. Правду сказывали – не годится. Но Яношу Гёргею и этого оказалось недостаточно. Упрямство его не знало границ. Трудно было вбить что-нибудь новое в его толстый череп. Гневно скрежеща зубами при каждой новой обиде, он продолжал утешать себя:

– Не беда. Мальчику уже двадцатый год, В марте пойдет двадцать первый…

Копились обиды, но и годы шли своей чередой. По мере того как росло в стране недовольство, подрастал и Ференц Ракоци.