Текст книги "Черный город"

Автор книги: Кальман Миксат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)

– Хочу отдохнуть – устал.

Господин Карась, не утруждая себя ответом, пошевелил густыми бровями и указал взглядом на скамейки в парке.

– Но я хотел бы соснуть.

Трактирщик взмахнул трубкой с длинным чубуком и показал на ярко-зеленую лужайку под дубами, где свежескошенное сено источало такой аромат, что и король не отказался бы прилечь и вздремнуть на пышной охапке.

– А я хочу в постели.

– Гм… – заворчал Карась. – Сахарный вы, что ли?

– Я всю ночь шел.

Господин Карась с ног до головы окинул взглядом пришельца и, поскольку времена были суровые, решил подвергнуть его допросу.

– А кто вы такой, сударь?

– Поляк.

– И только?

– Пока – да.

– Чего же вы не идете в город?

– Не хочу.

– Почему не хотите?

– Вас это не касается.

– Это верно, – заметил Карась, однако его суровость изначала понемногу смягчаться. – И надолго нужна вам комната?

– Дня на два, на три.

– Неужели вы собираетесь оставаться здесь так долго?

– Да.

– У вас какие-нибудь дела здесь?

– Да.

– Здесь, у меня?

– Именно.

– Что же вы собираетесь делать?

– Оседлать удачу.

– Ну так вот, сударь, комнаты у меня для вас нет. Весьма сожалею. Но позавтракать с собою, коли не побрезгуете, я вас приглашу. Слушай, Эва, свари-ка немножко демикату, – крикнул он кому-то в сени.

Бибок недовольно поскреб в затылке. Но что ему оставалось делать? Позавтракать-то, во всяком случае, было не лишним.

Голод мучил его, пожалуй, пуще усталости; услышав о демикате, он готов был уподобиться голодному коню, который нетерпеливо ржет при виде охапки сена.

В ответ на оклик хозяина в сенях кто-то зашевелился. Немного погодя трактирщик вошел в дом и вскоре возвратился с маленьким мальчиком на руках.

– Спит моя повариха, и вся прислуга еще спит, – пояснил Карась. – Вчера допоздна не ложились. Куруцкие офицеры веселились тут, пировали по случаю дня Петра и Павла. А теперь, пока жена варит демикат, я буду за няньку.

– Это у вас младшенький? – спросил Бибок.

– Единственный. Других не имеется.

– Что ж, пусть себе растет с богом. Только отчего же он у вас такой худенький?

– Это-то меня и мучит! На глазах чахнет малыш, знать, болен чем-то. И всегда он такой печальный. Сглазил, наверное, какой-нибудь злой человек.

– И вы ничем не лечите его?

– Как же не лечим? Окуривали, заговаривали. На двух лошадях не успеваю знахарок всяких катать сюда да обратно, со всех концов Сепешского края привожу.

– А ну, дайте-ка мне мальчонку, хозяин.

Бибок взял ребенка на руки, приложил ухо к его груди, взглянул на язык, пощупал пульс.

– Нет у него никакой хворобы. Здоров он, как орешек, – определил Бибок после своего обследования.

– О, вашими б устами да мед пить! Но какая-то причина все же должна быть?

– Вот я над этим ломаю голову. Причина должна быть, но не в ребенке она.

– Как вас понимать?

– Ну, скажем, нюхаем мы герань и вдруг чувствуем: она пахнет клопами. Так ведь причина-то не в цветке, а в лесных клопах, которые по нему ползали!

– Верно, – согласился Карась и, увидев, что имеет дело с человеком умным, не поленился спуститься для него в погреб за бутылкой доброго старого вина. Тем временем Бибок сумел рассмешить мальчонку, – запряг двух майских жуков в игрушечную тележку; ребенок оживился, даже легкий румянец появился у него на щечках. (Откуда было знать отцу, что гость слегка потрепал их!)

– Вот, взгляните на сына. Стоило ему попасть в мои руки…

И впрямь произошло настоящее чудо: заморыш-мальчонка хлопал в ладоши и радовался игрушке.

– Дай, я сам! – пищал он слабым голоском и тянулся к "упряжке".

Тем временем сварился демикат, знаменитый суп сепешских чабанов, приправленный брынзой. Подавала его на стол худенькая бледная женщина с ввалившимися щеками и впалой грудью. После дымящегося супа она принесла на второе кусок холодного жареного мяса и удалилась, унеся с собою ребенка. Бибок после первой же чарки приветливо спросил:

– Мать мальчика?

Карась утвердительно кивнул головой.

– А что, мальчонка с нею спит?

– Да, с нею.

– Так вот в этом и причина! Я так сразу и подумал: супруга ваша нездорова. Ребенку надо либо совсем отдельно спать, либо с какой-нибудь здоровенной служанкой. Маленькое тельце наливается от большого силой и такой же цвет принимает. Заяц – делается того же цвета, что и земля, на какой он спит, лягушка – зеленая, как трава. А посмотрите на мясников – они все, как один, толстые, красномордые. Отчего? Оттого, что дышат испарениями здоровых мясных туш, которые разделывают.

Этот последний довод убедил Карася.

– Что верно, то верно! – согласился он и протянул руку Бибоку. – Скажу прямо, просветили вы меня. Конечно же, благоверная моя больна. А ведь девушкой была ой как хороша! – Трактирщик даже языком прищелкнул. – А теперь вот кашляет. Ну, что же, попробуем. Есть у нас одна служанка. Здоровенная, толстая девка из Кешмарка. Лицо красное, так и пышет здоровьем. Буду с ней класть мальчонку. И другая есть еще – кухарка, ну, та тоненькая, стройная, будто козочка горная. Вот и пусть малец спит с ними по очереди, как турецкий королевич. – И трактирщик засмеялся, довольный своей шуткой. – Только рановато начинает, мошенник, а? Я вам их обеих покажу, они сейчас встанут. Определите, какая лучше. Да, что-то еще я хотел у вас спросить? А вас как звать?

– Антал Тройский.

– Петер Карась, – представился хозяин, и они еще раз пожали друг другу руку. – Ага, вспомнил. Скажите мне, только честно, вы храпите во сне?

– Нет.

– Кашляете?

– Нет.

– Верно?

– Говорю же: нет!

– Ну тогда пойдемте, я сейчас же покажу вам вашу комнату.

– Вот не подумал бы, что вы, господин Карась, такой шутник, – весело засмеялся Бибок. – А я уж и впрямь решил, что у вас нет свободной комнаты.

– Вообще-то говоря, действительно – нет. Вернее, не полагалось бы переуступать ее никому другому. Но вы сделали для меня такое доброе дело, влили в мое сердце капельку надежды! Как увидел я, что малютка смеется, так я теперь для вас ничего не пожалею, последнюю рубаху с себя сниму и вам отдам. Занимайте комнату, господин Тройский, и отсыпайтесь себе на здоровье…

Над серединой трактира возвышался мезонин, состоявший всего-навсего из двух комнат; туда вела крутая лестница, прилепленная к задней стене. Обычно комнаты эти занимал сам трактирщик, если у него было многочисленное семейство, однако в списках полиции имелись сведения, для каких целей иногда использовалось помещение. Недаром старуха-сплетня возмущенно нашептывала добродетельным людям, что в этих комнатах устраивают свидания жители и жительницы города Лёче, влекомые друг к другу нежной страстью. Сюда тянулись нити многих любовных приключений. Сенат совсем уж было решил снести мезонин и, наверное, привел бы свой замысел в исполнение, если бы старый Мостель не спас верхние комнаты трактира мудрыми словами: "Велите тогда заодно сжечь в городе все перины и подушки, потому что они-то больше всего и служат пособниками любострастия". После этого сенат счел достаточным включить в договор с трактирщиками-арендаторами пункт, запрещавший "использовать верхние комнаты для безбожных целей". Прав был старик Мостель или нет, одному богу известно. Ведь любовь всегда найдет себе дорогу, какие бы рытвины и ухабы не выбивала на ее пути колымага лицемерия. Амура не прогонишь прочь, сломав его храмы. Справедливо, однако, что вышеупомянутый мезонин отнюдь не мог служить символом благонравия для молоденьких девушек, приходивших в парк на прогулку в послеобеденные часы, – уж очень много плутовки наслышались о нем. Ведь они слышат, о чем говорится дома. И до чего эти озорницы сообразительны. Их занимает всякая таинственность, им было любопытно, что лестница, ведущая в эти комнаты, устроена позади дома в заброшенной части парка, где густые кустарники похожи на тропические джунгли. Сплетающиеся кроны деревьев, кажется, так и шепчут: "Тс, тише! Ходите на цыпочках!" Занавешенные окна с лукавым бесстыдством поглядывают на парадную часть парка, а лиловые цвети глициний, карабкаясь по стенам здания, тянутся к самым окнам, источая какой-то дразнящий, пьянящий аромат.

А может быть, все это – плод глупого воображения? В одной из двух комнат мезонина Бибок как был, не раздеваясь, в сапогах, – завалился на кровать и отлично выспался. Проснулся он уже за полдень. Аллеи парка все еще были безлюдны, обычно они оживали только под вечер. Бибок долго прогуливался по парку и основательно обдумал, как ему подать весть господину Клебе. В конце концов авантюрист решил выбрать для этой цели какую-нибудь божью старушку, из тех, что трудились на окрестных полях. Ведь даже и черт норовит посылать именно старух в такие места, куда он сам почему-либо боится сунуться.

Старушку Бибок подыскал быстро (кого-кого, а таких «посредниц» всегда довольно), она собирала в поле травы – целебные и "для привороту". За несколько сребреников старуха взялась разыскать известного ей лично господина Клебе и передать ему, чтобы он вечером явился в городской парк, где его будет ожидать дружок из Белы, прибывший сюда исключительно затем, чтобы услышать звон лёченского колокола.

– Красивый звон, это верно! – заметила старушка, с уважением взглянув на человека, пришедшего за столько верст с таким благим намерением.

Слова Бибока явно произвели на нее глубокое впечатление и можно было не сомневаться, что она расскажет каждому встречному и поперечному, какого набожного человека довелось ей повстречать; знать, не перевелись еще на белом свете благочестивые люди. Бибок струхнул и тут же добавил, что он колокольных дел мастер из Белы и что ему заказали отлить для венского собора святого Стефана колокол с точно таким же звоном как лёченский, – вот он и пришел послушать звон. Но, сказав это, Бибок испугался, что совсем запутал бедную старушку столь сложным объяснением и она не сумеет правильно передать его поручение. В конце концов они сошлись на том, что поговорив с Клебе, старушка еще раз придет, расскажет о своей беседе с ним и получит от Бибока вторую половину условленной суммы.

Такой уговор можно назвать мудрым тем более, что денег для расплаты с вестницей у Бибока не было, – он уже беспокоился, где и на что ему сегодня пообедать. Трактирщик не должен был и подозревать, что у постояльца в кармане пусто. Вокруг города были, правда, рассыпаны многочисленные домишки, над которыми из отверстий в кровлях поднимался дым (печные трубы в те времена были еще в диковинку), но эти хижины принадлежали по большей части челяди богатых горожан, и без денег туда нечего было и соваться. Но все это еще не слишком пугало Бибока. К подобным передрягам он уже привык, как лесной зверь к голоду. Ведь ни тигр, ни волк, ни олень, живя в лесу, не держат повара и питаются, чем подвернется. Домашний скот, у которого корм всегда в яслях, и знать не знает, что такая жизнь даже слаще…

Возвращаясь в трактир, Бибок увидел на дороге ежа. Гоп, вот кто доставит обед! Ежик – неплохой подарок для хилого мальчонки. Опять обрадуется и засмеется бедняжка. А от его улыбки весело запоют, загудят сразу все кастрюли и сковородки на хозяйской кухне!

И Бибок, заулыбавшись, наклонился, сказал: – А ну, колючий, полезай сюда, – и сунул ежа себе в карман.

Наделенный чудесным даром читать в человеческих сердцах, Бибок рассчитал правильно: ежик помог ему получить превосходный обед. Чахлый малыш обрадовался забавной зверюшке, и когда Бибок задал господину Карасю вопрос, может ли он заказать себе обед, благодарный отец отвечал, что обедов для гостей в трактире не готовят, так как посетители собираются сюда лишь к вечеру, на ужин, но он охотно попотчует Бибока тем, что в доме состряпали на обед для самих себя, а проворная худенькая хозяйка в добавленье к снеди, поданной на стол, приготовила еще на скорую руку вкусное блюдо из почек и жареных мозгов.

За обедом между гостем и хозяином завязался дружеский разговор. Бибок любопытствовал, что нового, почему в городе Лёче все ходят в черном, как ведут себя куруцкие офицеры и хорошо ли идет торговля здесь, за городской чертой? – Раньше вы ведь в Гёргё жили, господин Карась? Хозяин отвечал на одни вопросы очень коротко, на другие – более пространно, смотря по тому, в какой мере вопрос задевал его самого, говорил осторожно, уклончиво. Когда же разговор коснулся Гёргё, Карась и вовсе приумолк.

– Прежде вы арендовали трактир у Кенделя?

– Угу.

– Как я слышал, дела шли у вас так хорошо, что лучше некуда.

– Да что вы!

– А каков человек Гёргей? Карась беспокойно заерзал иа стуле.

– Вы разве бывали раньше в Гёргё? – вместо ответа спросил он.

– Нет. Никогда не доводилось. Но у меня был когда-то приятель, мой однополчанин. Он оттуда родом. Вот он-то и рассказывал мне про Гёргё.

– Да? Кто же это?

– Некто Жига Бибок, – продолжал гость. – Может, он и сейчас живет там?

– Нет, но я слышал о нем. Отпетый негодяй, если только мы говорим об одном и том же человеке.

– Странно, – сразу помрачнев, промолвил гость. – Человека, о котором я говорю, все считали славным малым.

– А этот сбежал из дому, – равнодушно обронил хозяин.

– И его ждут обратно? Все глаза проглядели, да? – докончил обычное присловье гость.

– Ждут, только не люди, а стаи воронья! – вставил со своей стороны Карась.

– Почему же именно они?

– Им будет больше всего от него проку.

– Как так?

– А так, что, ежели он вернется домой, болтаться ему на виселице.

Бибок, не моргнув глазом, выслушал столь приятное пророчество. Лишь побледнел слегка.

– Что ж, он убил кого? Или благословением божьим пренебрег? – с трудом выговорил он, словно чья-то невидимая рука сдавила ему горло.

– Наоборот, прохвост слишком даже часто прибегал к благословениям. Все ему мало было, – сострил хозяин.

– Не понимаю вас, господин Карась.

– Дважды женился, мерзавец. Но ведь браки-то на земле благословляют именем бога, – вот и выходит, что слишком уж часто он пользовался милостью господней. Еще первая жена не умерла, а он уже на второй женился. А они взяли да обе вместе и объявились.

– Не может быть! – пролепетал он, но, заметив, что Карась удивленно смотрит на него, взял себя в руки и добавил: – Вот уж никогда не подумал бы, что эта баба, то есть… мой приятель Жига мог бы так поступить. Ну и ну!

– Конец ему теперь! – заметил Карась и для наглядности показал на собственной шее, что ждет Бибока. – Вице-губернатор пообещал повесить вашего Жигу на первой же осине.

– Экая глупость! – пробормотал Бибок и жадно отхлебнул из стоявшей перед ним зеленой кружки, но теперь уж и вино пришлось ему не по вкусу. По спине у него забегали мурашки.

– Что правда, то правда, – поддакнул хозяин. – Ну, повесят его, а чего ж этим добьются? Вместо того чтобы помочь двум бедным женщинам, закон только горя им прибавит! То у них, пусть один на двух, но все же был муж, а как вмешается закон да наведет порядок, не будет больше мужа ни у той, ни у другой. Вместо одной безмужней получится две вдовы!..

Гостя явно потрясло услышанное, и хозяин, не желая расстраивать его, поспешил заговорить о другом. Но хорошее настроение уже не возвращалось к Бибоку. Он пожаловался на головную боль и удалился к себе в комнату. Трактирщик же принялся превозносить его перед женой: "Золотое сердце у человека! И зачем я сказал, какая участь ожидает Жигу Бибока! Зря огорчил нашего гостя, ведь он, оказывается, в молодости был дружком этого молодца".

До вечера Бибок не выходил из своей комнаты, однако он не пал духом. Такие, как он, живо оправятся от любого тяжелого удара.

"Ну чего мне бояться? – думал он. – Здесь-то Гёргей никак не сможет меня схватить – руки коротки, не достанет, как будто нас разделяют тридевять морей. Понятно, осторожность дело не лишнее. Нехорошо будет, если меня узнают. Тогда уж нельзя оставаться здесь, даже у Карася".

В комнате было душно, знойное летнее солнце припекало даже сквозь спущенные жалюзи. Поспать Бибоку не удалось, а поднявшийся к вечеру шум в трактире, звон тарелок и буйные песни не давали ему сосредоточиться и составить план действий.

Хозяину то и дело приходилось вытаскивать из сарая добавочные столы и стулья и расставлять их перед трактиром все расширявшимся полукругом. Сам Карась и его слуги, протискиваясь между столов, разносили вино и пиво и, хоть были в одних рубашках, от беготни обливались потом. Две служанки подавали отбивные, соблазнительный чесночный аромат которых проникал и наверх, в опочивальню Бибока. Время от времени он поглядывал сквозь щели в ставнях на пеструю публику внизу. Дородные бюргеры-саксонцы толпились вокруг кегельбана и под громкие крики «ура» пускали шары, стараясь сбить побольше кегель. Вот кому-то повезло: счастливчик сразу свалил все девять кегель и на радостях велел выкатить за его счет бочонок пива. Завопив от восторга, зеваки принялись откупоривать бочонок. Бравые куруцы пили из огромных кубков всевозможные вина. Пожаловал в трактир даже сам генерал Андраши, в окружении многочисленных старших офицеров – Бибок сразу узнал его. От обильных возлияний генерал раскраснелся, как кумач. Все пиршество вокруг трактира представляло собой веселое, живое зрелище. За длинными столами, где собралась какая-нибудь компания побольше, речи и тосты следовали один за другим бесконечной чередой. Уже одно это свидетельствовало о том, что офицеры-говоруны были в прошлом не иначе, как уездными судьями и не так-то давно сменили судейские мантии на куруцкие мундиры. Чуть поодаль, у цветочных клумб, толпились зрители и зрительницы, с восхищением взиравшие на пирующих героев: одетые в черные, траурные наряды барыни и барышни со своими дуэньями, озорники-подмастерья, скупые лёченские патриции, считавшие каждый грош и потому вовек не отведавшие трактирной стряпни ("дома вся эта снедь обходится куда дешевле") и пришедшие "на лоно природы" (как они именовали загородный парк) только для того, чтобы подышать воздухом.

Господин Карась, по-видимому, нашел тут золотую жилу. Трактир его переживал свой расцвет. По вечерам в парк собирался весь город. Лёченцев охватила настоящая лихорадка: всех горожан вдруг потянуло в парк, все проводили здесь вечера, как это предсказал однажды садовник Тамаш Мульцингер. Когда городской сенат упрекнул его за то, что он заполнил все цветники в парке самыми простецкими растениями – мятой, розмарином да мальвой, и посоветовал ему "для привлечения посетителей" развести в парке редкостные цветы и даже ассигновал целых сорок форинтов на приобретение цветочных луковиц в Хомонне и Теребеше, а то и в Голландии (если хватит денег), старый садовник только головой покачал и, уже лежа на смертном одре, пророчески изрек: "Все это ни к чему! Все придет само собой. Надо только дождаться той поры, когда в парке зацветут венгерские гусары".

Пророчество Мульцингера показалось тогда бюргерам просто горячечным бредом, и вдруг оно сбылось.

Умным человеком был покойный Мульцингер! Город Лёче особенно рад был куруцким офицерам, потому что куруцы сражались за свободу, а это понятие включало в себя и свободу вероисповедания, за которую лёченские саксонцы готовы были отдать все что угодно. Женщины же были в восторге от офицеров, потому что офицеры были красивы, а женщины уже истосковались по красоте и ярким краскам, которых их лишило мрачное "дело Крамлер – Гёргей". Опостылел им черный цвет, от этого траура у них холодело сердце, и нужно ли удивляться, что при виде синих доломанов, красных штанов да желтых сапог у них становилось весело на душе?

Правда, вояки любили выпить, как и все мужчины в те времена, но это ничуть не умаляло их достоинств в глазах женщин. В беспрерывных войнах и походах тех лет никто и мечтать не мог о приличных поварах, и только благодаря вину, этому нектару горных виноградников, и держалась в людях душа. Горы были тогда для венгра символом жизни. Они давали венгру вино и железо. Горы с их вином и железом были отданы на службу человеку. Луга и долины – животным. Все великие личности той эпохи, надо признаться, любили выпить. Об Имре Тёкёли сказано, например, что по случаю какого-то праздника он один выпил целый бочонок вина. А Михай Апафи прославился тем, что все его повеления, отданные после обеденного часа, считались недействительными. Герцогу Эстерхази на ночь возле его ложа ставили кубок с вином. Генерал Андраши часто созывал к себе самых знаменитых выпивох, устраивал состязания – кто кого перепьет, и выходил из них победителем. Такова была "эпоха жажды", самая долгая изо всех эпох, потому что она тянулась несколько столетий. Все на свете сгорает быстро и бесследно, как солома, и только пристрастие к вину было удивительно стойким. Поэты, миннезингеры воспевали вино в своих стихах. Вином лечились ото всех недугов: от тяжелых болезней – токайским, от легких недомоганий – нектаром менее знаменитых гор. (По воробьям из пушек не стреляют!) Герои пили перед сражениями, а после сражений пили снова. (У кого имелась при себе фляжка – те подкрепляли силы и во время битвы!) Родословное древо венгерских вин за это время сильно разрослось и разветвилось. Появилось множество вин, отличавшихся друг от друга не происхождением, но иными признаками, которые им приписывал утонченный национальный вкус: было вино «замковое» (розового цвета), «дворовое» (для дворни), «арендаторское» (которое арендатор вносил землевладельцу в счет арендной платы натурой), «поповское», «немецкое» (кислое), «запричастное» (сладкое), «повытчикское», "вырви глаз" (прокисшее), «турецкое» (густое), «асу», "особо крепкое", «гвоздичное», «коричное» и т. д. Само собой разумеется, для такой разросшейся винной семейки потребовались и новые поводы к выпивке, но недостатка в них не оказалось. Соответствующим образом возросло и число тостов и всяких прибауток, поговорок, побуждающих к возлияниям – к простому заздравному тосту прибавилась чара "за встречу", "за компанию", "за дружбу", «поминальная», "посошок на дорожку", «штрафная», «магарычная». Хитро все было придумано, чтобы человек не вздумал остановиться на полпути, а наоборот, пил бы напропалую.

Бибок, сам порядочный выпивоха, с завистью взирал на вояк, пировавших внизу. С каждым новым тостом глаза у них становились все меньше, а жажда жизни все больше, состояние так называемого amabilis confusion [приятного одурения (лат.)] все возрастало; гусары шумели, вскакивали, кричали, размахивали руками и едва держались на ногах. "Эх, хорошо бы очутиться сейчас среди них! Вот это настоящая жизнь!" – думал Бибок.

И хотя Бибок не очень надеялся увидеть в тот день Клебе, он все же решил спуститься в парк и пойти ему навстречу по дороге в город или дождаться где-нибудь в малолюдной части парка. Надвинув поглубже на глаза шляпу, Бибок зашагал вниз по лестнице, в самом конце которой сидела маленькая нянька и по-немецки рассказывала Карасю-младшему сказку в стихах. Здесь же был и ежик, которого мальчуган, слушая сказку, дразнил ивовым прутиком.

 
Es war einmal eine Herme und ein Hahn
Fangt mein Marchen an;
Dann war eine Kali und ein Kalb
Ist mein Marchen halb;
Es war einmal eine Katz und eine Maus -
Ist mein Marchen aus.
 

 
[Жили-были курица с петухом,
Вот вам начало сказки,
Еще были корова с быком,
Вот вам и половина сказки,
И еще была кошка с мышкой -
Вот и сказки конец (нем.)]
 

Нянька была очень миловидная девочка с неправильными, но приятными чертами лица: курносенькая, со сросшимися бровями и большими, пугливыми, как у дикой козочки, глазами, высоким лбом и белыми, как лен, волосенками.

Бибоку понравилась и сама девочка, и ее певучий голосок. Говорила она с польским акцентом, и поэтому он обратился к ней по-польски:

– Отчего же ты не по-венгерски рассказываешь сказки маленькому Карасику?

– Я по-венгерски не умею, – отвечала нянька, простодушно взглянув на спускавшегося по лестнице мужчину огромного роста, которого она уже видела в тот день за хозяйским столом.

– Откуда же ты будешь, букашка?

– Из Гёргё, – отвечала девчурка, улыбнувшись слову "букашка".

– Из Гёргё? – воскликнул Бибок, невольно вздрогнув. – Как звать твоего отца?

– Жигмонд Бибок, – печальным голоском отвечала девочка. Бибока словно кто-то ударил кулаком под самое сердце, он пошатнулся и едва добрался до конца крутой лестницы. "Прочь, прочь отсюда, – думал он, – иначе раскисну. Еще раз взгляну на это дитя несчастное, и тогда одному богу известно, что будет…"

У него перехватило дыхание. Кровь застучала в висках, заломило поясницу. Теперь ему сразу все стало понятно: девчонку, его дочь, привезла с собой из Кракова Яблонская, его вторая жена. Вскоре после того, как Бибок бросил эту женщину, он слышал, что у нее родилась двойня, но так ни разу и не удосужился взглянуть на ребятишек. Теперь же он мог о многом догадаться и без расспросов: мать отдала девочку в няньки, значит, она бедствует. Мысль эта подействовала удручающе даже на Бибока. Не такой уж он был изверг! Печально понурив голову, плелся он по самым дальним дорожкам парка. Отцовское чувство по его силе можно сравнить с солнцем, а ведь солнечное тепло способно даже на каменной скале взрастить зеленую травку. И Бибок начал прикидывать: что, если он за свой документ получит от лёченцев много денег? Не истратить ли ему большую их часть на эту милую девчурку? Намерение это мало-помалу успокоило заговорившую в нем совесть.

Вдоль посыпанных гравием дорожек поставлены были для усталых пешеходов многочисленные деревянные скамейки, и только под большими тенистыми липами, конскими каштанами да платанами были установлены каменные скамьи – со всевозможными надписями на немецком языке, и каждая из надписей привлекала хотя бы малой толикой юмора, мудрости или просто забавной выдумкой. Некоторые ив этих скамей стали просто знаменитыми. Возле озера, например, стояла "Скамья школяров" с надписью: "Открой здесь книжечку, дружок, и поскорей зубри урок". На "Скамейке стариков" было высечено: "Почтенный старец, ты устал в дороге! Присядь сюда и отдыхай. А коль имеешь денег много, их граду Лёче завещай". (Прозрачный намек!) Была здесь и "Скамья влюбленных" со следующей предостерегающей надписью: "Все увидит боженька, все узнает маменька".

Бибок уселся на одну из скамеек у входа в парк со стороны города, – тут его укрывали от посторонних глаз ветви старой липы, склонявшиеся до самой земли, а ему самому видно было всех входивших в парк, и он мог без труда перехватить господина Клебе еще у ворот. На этой "Гражданской скамейке" тоже было запечатлено изречение: "Лучше стоять, чем ходить, лучше сидеть, чем стоять". Но все эти глупые мудрствования ни капельки не интересовали Бибока, тем более, что все они были отлично знакомы ему еще с молодых лет. Бибок спокойно сидел и ждал, пока закатится солнце (вряд ли Клебе придет раньше), и все пытался воскресить в памяти прелестное личико своей дочери (какая, право, жалость, что он не догадался спросить ее имени). Но всякий раз, как образ девочки вставал перед его глазами и надо было лишь припомнить какую-нибудь маленькую его черточку, видение вдруг исчезало, растаяв в воздухе, подобно мыльному пузырю.

Впрочем, сидеть в одиночестве ему пришлось недолго: вскоре рядом с ним на лавку уселся какой-то болтливый старикашка, который сразу же попытался завязать с соседом разговор. Старичок не умолкал ни на одно мгновение, молол всякий вздор, нес несусветную, противоречивую чушь: "Хорошее нынче лето, да погода то и дело меняется: больно уж много идет дождей. Льет, льет мочит, мочит землю. А бедняжки солдаты мучаются в полевом лагере. Человек – ведь это вам не суслик! Верно? А вот земля все равно сухая. Вчера я хотел было кол вбить в землю v себя на дворе… У меня, знаете ли, неплохой домик на Гончарной улице, так что ж вы думаете, – внизу земля, будто железо кованное. В общем – засуха!

Но в парке вдруг засновал, засуетился народ, спеша со всех сторон по извилистым дорожкам к тому самому месту, где сидел Бибок. А немного погодя стала ясна и причина такого волнения, к парку приближалась Матильда Клёстер со своими воспитанницами, что всегда вызывало жгучий интерес. Всякому хотелось полюбоваться на эти колдовские цветы сатанинского сада. При виде юных очаровательниц учащенно начинали биться даже одряхлевшие сердца.

– Вы, сударь, конечно, не здешний?

– Нет.

– Вижу, поскольку вы не в черном платье. Вот уж наказал нас бог дурацким сенатом. Зато сейчас вы, сударь, увидите такую картину, что вам покажется, будто вы в раю!

Послышался шорох накрахмаленных юбок, напоминавший шум крыльев птичьей стаи. Вокруг разлился аромат герани, от поднявшегося свежего ветерка, казалось, зашептала листва вековой липы, а потом наступила какая-то необычная, торжественная тишина, только хрустел гравий под тонкими подошвами пятнадцати пар туфелек, но даже этот хруст звучал, словно музыка.

Разумеется, в самом деле не было тишины, ибо доносившийся от трактира гомон уже давно превратился в беспорядочный, неприятный гам, не было аромата герани, так как стоявшие поблизости ясени были усыпаны продолговатыми золотисто-зелеными жучками, распространявшими вокруг омерзительный запах. Словом, все осталось таким же, как было до сих пор, но ведь в парке появились воспитанницы Матильды Клёстер, и этого было достаточно, чтобы зрители опьянели от восторга. А в опьянении человек на все смотрит другими глазами, и все чувства его бывают обмануты.

Старичок сосед озорно подмигнул Бибоку. Ведь изо всех видов гордости – местный патриотизм – самая сильная.

– Ну, что скажете? Красавицы? А? Таких только в Лёче можно увидеть! Н-да, жаль, не для нас с вами. Ушло наше времечко. А?

Итак, по аллее шествовали прелестные барышни. Зрелище волшебное и величественное. Будто целая толпа фей плыла по саду. О, вызвать такое восхищение – не шуточное дело, хотя красивые девушки в Венгрии и не в диковинку! Но когда ты видишь красавицу в единственном числе – это не то. Одно дело – полюбоваться красивым конем, а другое – увидеть красивый четверик в парадном выезде. Или еще того лучше – целый табун! С ума сойдешь!

Весь этот девичий парад был бы веселым и приятнейшим зрелищем, если бы его участниц не облекли с ног до головы в черное, траурное, словно они шли на похороны. И вот грусть вытесняет у зрителя все остальные чувства. Ведь даже чувства человеческие ведут меж собой борьбу и норовят одолеть друг друга.

– Хороши! – пробормотал Бибок, совершенно машинально, как говорят люди, занятые каким-нибудь делом.

И он действительно был занят серьезным делом: с быстротой молнии его воображение нарядило маленькую нянечку в богатое кружевное черное платье, и по мере того, как знатные барышни проходили мимо него по две и по три под руку, он мысленно ставил рядом с ними для сравнения свою доченьку девочку из трактира. И, о чудо! Всякий раз она оказывалась красивее любой из них.